Текст книги "Маленькая ручка"

Автор книги: Женевьева Дорманн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Хотя Сильвэн провел целый вечер, ни разу не подумав о ней, поглощенный счастьем нового обретения Каролины, теперь Диана больше не отпускала его и не давала спать, а ведь он никогда в жизни не страдал от бессонницы. Фосфоресцирующие стрелки будильника показывали четыре часа, и небо уже бледнело над деревьями. Сильвэн, в состоянии сильного возбуждения, почувствовал, что сходит с ума. Даже присутствия Каролины было недостаточно для изгнания дьявола из этой кровати, где зародилось мучившее его колдовство; Диана оставила там свой след. Сильвэну даже показалось, что подушка, в которую он зарылся лицом, как плачущие дети, сохранила в своих перышках лимонный запах девочки. Да, он сходил с ума. Он не только оказался несколько часов назад бессильным с женщиной, которую любил больше всего на свете, он теперь возбудился, как дикарь, всего лишь при назойливом, неотвязном воспоминании об этой Диане, которую ненавидел.

Рядом с ним «женщина, которую он любил больше всего на свете», крепко спала, обняв подушку. Сильвэн, опершись на локоть, какое-то время разглядывал красивое умиротворенное лицо Каролины, обращенное к нему и теперь различимое в свете зарождавшегося дня. Каролина спала так спокойно, так ровно дышала, едва разомкнув губы, что Сильвэн испытал к ней черную зависть, ведь она отдыхает так безмятежно, когда он так несчастен.

Каролина безмятежна? Сегодня утром у нее очень плохое настроение. Она проснулась, как от толчка, от шума машины Сильвэна, выезжавшей из гаража. Девять часов, дети уже ушли в школу.

Она поднимается, мрачная, думая о том, что день пропал. Так всегда бывает, когда она пропускает свежие часы раннего утра, которые любит больше всего, особенно летом, когда город еще спит, а машин мало. Тогда она, в брюках, свитере и кроссовках, выскальзывает на улицу, где у дверей министерств зевают охранники. Это час, когда бабули, наскоро накинув норку поверх ночной рубашки, достающей им до пят, спешат предаться извращенному удовольствию: выгуливают на пустынных улицах своих такс или других тявкалок, которым они разрешают безнаказанно гадить прямо на тротуаре и предпочтительно перед подъездами домов. Для Каролины это час, когда ей не хватает ее коня. Это час, когда, в память о милых ее сердцу скачках, она бежит, прижав локти, рысцой, к бистро на улице Бабилон, – чтобы выпить там за стойкой чашечку кофе с теплым рогаликом и выкурить чудесную первую сигарету, чей дым – словно поцелуй вновь обретенной жизни.

Иногда бег уносит ее по улице Севр до самого Люксембургского сада, она бежит вдоль его решетки, еще закрытой в этот час, и с каждым шагом в ноздри бегуньи ударяет бодрящий запах деревьев, перегноя, свежеподстриженных лужаек, влажных от росы, аромат петуний, свежих грибов, смолистых древесных соков, навевающих воспоминание о детстве и ее коробках с цветными карандашами.

Каролина никогда не забывала, выбегая на улицу Медичи, бросить взгляд на высоко расположенные окна Клары Бошен, самой близкой и самой старой ее подруги по пансиону, которую она вновь встретила в Париже после нескольких лет разлуки и чья квартира нависает над красивым садом.

Затем она возвращалась на улицу Бак, чтобы проследить за уходом детей в сопровождении Франсуазы и еще раз позавтракать вместе с Сильвэном.

Да, кстати, почему он ее не разбудил сегодня утром? К чему такой поспешный уход? Она во сне не почувствовала ни ласки, ни поцелуя, она в этом уверена.

Головная боль сжимает ей виски, и она чувствует себя перепачканной. Наверное, это вчерашнее смешение вин, к которому она не привычна. Да, они много выпили за этот ужин и вернулись оба немного пьяные. Она даже не помнит, кто уснул первым.

Сидя на краю ванны, Каролина смотрит, как пузырится и растворяется таблетка аспирина, брошенная в стакан с водой. От этого вечера наедине с Сильвэном она хранит смутное воспоминание о чем-то очень нежном и очень приятном, но закончившемся не так. И вдруг под душем Каролина вспоминает о настоящей причине ее плохого утреннего настроения. А все так хорошо началось! Она правда мечтала об этом ужине наедине с ним. Она чувствовала себя такой красивой, такой желанной в том ресторане и такой желанной для Сильвэна, ставшего наконец снова таким, каким она его любила, – забавным, предупредительным, болтливым. Наконец-то она снова обрела его после стольких недель, на которые их с ним развело рождение ребенка!

Она вспоминала об их ночном возвращении и о желании, подталкивавшем их в постель, и как все это закончилось. За четырнадцать лет, что они занимались любовью, такое случилось впервые, и по его вине, Сильвэна. Он всегда показывал себя таким нежным и таким жадным до нее, что именно ей, Каролине, иногда случалось уклоняться от его ласк из-за усталости или ссоры, когда они обменивались резкими словами, когда Сильвэн обижал ее, у нее тогда пропадало всякое желание заниматься любовью. Ей надо было сначала успокоиться, забыть все, что ее покоробило. В своем тщеславном мужском убеждении ему было трудно понять, чтобы женщина простила вам грубость, достаточно немного позднее на нее вскочить; будто бы мужских качеств, выказанных во всей красе и действии, достаточно для того, чтобы, как по волшебству, заставить забыть об озлоблении и огорчении, в которых мужчина виноват. Каролина объяснила ему, что она, во всяком случае, не так устроена и что ей нужно сначала принадлежать ему головой и сердцем, а потом уже всем остальным.

На этот раз было другое. Они не ссорились, напротив. Он вправду устал вчера вечером, как утверждал, или же устал от нее? Все это, возможно, было связано с рождением ребенка. Он по виду не очень обрадовался, узнав, что она снова беременна. Может быть, он чувствует себя обделенным этой плодящейся ребятней, неизбежно лишающей его частички жены. Или же… Не подурнела ли она случаем, не заметив того? За несколько месяцев превратилась в этакую тетеньку?

Каролина роняет к ногам купальный халат и, совершенно нагая перед большим зеркалом, начинает критическим взглядом изучать себя в фас, в профиль, со спины, выворачивая шею. Ну, в общем, нет. Не так уж она, в конце концов, и страшна. Живот вернулся на место. Соски, может быть, немного вялые, но у нее, слава Богу, маленькие невесомые грудки. Поставив руки на бедра, она расправляет плечи, с удовольствием разглядывает свои кругленькие ягодицы и, успокоившись, покачивает ими, выпячивает зад задорным и вульгарным движением испанской танцовщицы. Затем подходит к зеркалу, чтобы поближе рассмотреть свое лицо. Она обхватывает его руками и кончиками пальцев натягивает кожу на скулах, пока глаза не превращаются в щелочки, отчего стираются едва заметные морщинки, наметившиеся под ее глазами за тридцать один год. Еще не конец света. Кожа красивая, возможно, немного бледная, но свежий воздух Шозе быстро вернет ей румянец.

Но, может быть, изменился он, Сильвэн. Ее гинеколог однажды набросилась на женские журналы и на сексологов, говорящих всякую ерунду про длительность физической близости семейных пар и способы продления желания. Продление желания! У нее, у маленькой мамаши Блонде, было свое мнение на этот счет, ведь к ней в кабинет приходят пары на грани распада. Она говорила, что желание убивает повтор, привычка, долгая совместная жизнь, недостаток воображения, а главное, уточняла она, это что в одинаковом возрасте у мужчины и женщины разная реакция. Он в двадцать лет огнем пышет, потом, с годами, успокаивается; а она, напротив, медленнее пробуждается, но со временем становится все ненасытнее. Результат: в сорок лет их пара превращается в чету ленивца и неудовлетворенной женщины. В идеале, заключила Блонде, он должен быть на десять или двадцать лет моложе ее. Естественно, такую правду сказать нелегко.

Да, но в каком возрасте мужчина становится менее пылким? Сильвэну скоро сорок, он на восемь лет старше ее, так что получается… Каролина отказывается от неутешительных подсчетов. Во-первых, она никогда не была сильна в арифметике. А потом, могут же быть исключения: мужчины, которые долго «пышут огнем», долгие чары, сумасшедшая любовь, отвергающая общие законы, чудеса. Да что она знает, эта Блонде? Возможно, она тоже ошибается со своими мрачными теориями? Как знать? Сильвэн был ее единственным любовником, ей не с чем сравнивать. Надо будет спросить, что об том думает Клара Бошен. У Клары-то было столько любовников, что она должна знать о мужчинах все.

Или же это брак, время, износ, как говорят другие. Ведь они с Сильвэном женаты уже четырнадцать лет! Но им было так хорошо вместе все эти годы, они были так ненасытны и довольны друг другом, что ей, во всяком случае, никогда не хотелось другого мужчины. Даже во сне. Даже если глубоко задуматься. Все желание обращалось на него, на него одного. Я Изольда, ты Тристан. Они понимают друг друга, угадывают. Одного взгляда, одного прикосновения достаточно, чтобы они загорелись. Может быть, не так часто и не так яростно, как в начале их страсти, конечно. То безумие, что овладело ими на Гернси, куда Сильвэн возил ее на лодке, после их встречи на конезаводе в Пэне! Та «пущенная умелой рукой стрела Амура», как говорил, смеясь, Сильвэн, поразила их насмерть прямо в лодке. И они не отлипали друг от друга, как больные, и не только в номере того немного обтерханного отеля в Сен-Пьере, где они заперлись на двое суток, едва прерываясь, чтобы поесть, но еще и во время прогулок. Они бросались друг на друга на пустынных пляжах, в дюнах или в том эвкалиптовом лесу, где едва не попались на оскорблении общественной нравственности, чуть было не захваченные с поличным пристойным британским семейством на прогулке. Они почти ничего не видели на островах, через которые проезжали – Сарк, Джетау или Джерси, – дикие, похотливые, одержимые собой, беспрестанно занятые тем, чтобы касаться, вбирать, ласкать, распалять друг друга, неспособные физически отдалиться друг от друга хоть на ладонь, на палец. Они вернулись в Гранвиль изнемогшие, похудевшие, с потрескавшейся кожей, в болтающейся на них одежде, с ввалившимися глазами, связанные друг с другом на всю жизнь. На всю жизнь?

Дети последовали очень быстро, что радовало Каролину, для которой деторождение тоже было эротично. Романическая Каролина придерживалась того мнения, что, раз уж Тристану и Изольде на этот раз суждено пережить свою страсть, совершенно естественно, что они должны плодить детей с чрезмерностью, свойственной героям. Мысль иметь по меньшей мере пятнадцать детей от Сильвэна, ее забавляла. «Мне хотелось бы всегда быть полной тобою, всю жизнь!» – сказала она ему однажды, и Сильвэн был удивлен этим заявлением, полностью противоречащим расхожему мнению молодых женщин его поколения, воспринимавших материнство только ограниченным одним-двумя отпрысками, не желая повредить идеальному образу «эмансипированных», умных созданий, более озабоченных тем, чтобы сделать карьеру и встать на один уровень с мужчинами, чем превращаться в несушек, как их матери и бабушки. Но Каролина, единственная дочь, чья мать как раз была всего лишь посредственной несушкой, Каролина хотела всего: мужа, кучу детей и одновременно интересную и доходную работу. Она утверждала, что женщина может все, если она так решила.

Ей также было приятно идти против новомодных идей. Когда на нее смотрели, как на редкое животное или выражали сочувствие, что у нее в таком возрасте уже столько детей, она резко обрывала удивление или сопереживание, весело заявляя, что это только начало. Когда она была беременна – а это случалось часто, – она использовала свое состояние как украшение. Показываясь где-нибудь с Сильвэном, она одевалась в чрезвычайно вызывающие платья, фасон которых придумывала сама и которые ей шили на заказ. Эти платья обтягивали ее живот, вместо того чтобы скрывать, и были так декольтированы, что почти полностью открывали ее восхитительные груди, красиво округлившиеся из-за ее состояния. Она, таким образом, была похожа на лукавых Пресвятых Дев эпохи Возрождения, чья подчеркнутая беременность напоминает скорее о памятных частях воздетых ног, следствием чего явилась, чем о грядущем деторождении. Результат был обеспечен: со своей высокой фигурой, сохранившей стройность вокруг плода, что она носила, с красивыми квадратными плечами спортсменки, которые она держала прямо, откинув назад, Каролина была чрезвычайно соблазнительна. Она это знала и наслаждалась, перехватывая возбужденные взгляды мужчин, зачарованных ее притягательным декольте. Женщины были более сдержанны. Одна из них спросила у Каролины однажды вечером, не боится ли она таким образом простудиться. «Вовсе нет, – ответила Каролина, – но когда у тебя большой живот, надо показывать груди, чтобы о нем забыли. Вот видите, вы же только их заметили!»

Сильвэн, которого веселило щегольство нового толка, был, однако, более сдержан в своем инстинкте размножения. Он заметил Каролине, что терпеть в доме много детей более утомительно, чем их делать. Воспитывать их, обеспечивать им будущее – тяжелая ответственность, не говоря уже о средствах, необходимых для того, чтобы подобающим образом заниматься всей этой оравой. Маловесомые доводы для Каролины – избалованного ребенка, никогда не испытывавшей недостатка в деньгах и твердо верившей в чудеса, порожденные этим благословенным состоянием, как учили монахини в детстве. И потом – чего бояться терпеть в доме детей, когда есть прекрасные няни, более терпеливые и зачастую более умелые, чем матери, чтобы заняться ими, когда у тебя есть другие дела? Каролина не собиралась, даже с многочисленным потомством, ограничивать себя детской. «Ты всегда говоришь, – добавила она, – что нужно создавать рабочие места, так вот мы их и создадим!»

Для самых неотложных дел у нее была ее драгоценная Франсуаза. Франсуаза Кормье, по прозвищу Фафа, уроженка Теншебрэ. Ей было двадцать восемь лет, когда она поступила на службу к Перинья, как раз перед рождением Каролины. Теперь Кормье было шестьдесят. Довольно неуживчивого нрава, она так и не вышла замуж, и Каролина была для нее всем. Оттого, что она почти присутствовала при рождении Каролины, обучала ее ходить, есть, говорить, годами убаюкивала ее песнями и сказками, от которых волосы на голове становились дыбом, мазала ей коленки бактерицидом, когда Каролина, парень в юбке, шлепалась, чуть не ломая себе кости; видела, как она из младенца превращается в девочку, а из девочки в женщину, Фафа стала ее матерью, и от нее было больше толка, чем от Козочки Перинья, всего боявшейся и способной утонуть в стакане воды.

Отъезд Каролины в пансион поверг Франсуазу в меланхолию; она оживала, только когда девочка возвращалась в Ла Фейер по воскресеньям и на каникулы. Она переживала еще тяжелее, когда Каролина уехала из дому в Англию, а потом поступила в институт в Кане. Фафа вернулась в Теншебрэ и писала ей бесконечные письма, на которые Каролина отвечала раз из пяти, но пригласила ее на свадьбу, и глаза Фафы снова заблестели, когда Каролина предложила переехать с ней в Париж. Фафа ждала этого целые годы.

Характер у нее был не из легких. Придирчивая, упорная и уверенная в том, что умеет делать все и лучше, чем кто бы то ни был, она не терпела ни возражений, ни критических замечаний, которые называла соображениями. «Ты все время высказываешь мне соображения!» Они с Каролиной говорили друг другу «ты», ссорились, мирились, как во времена Ла Фейера. Фафа часто раздражала молодую женщину, пытаясь ее опекать, как в детстве, делая ей апельсиновый сон «для витаминов» и гоняясь за ней со свитером или платком, когда Каролина выходила на улицу, слишком легко одетая, по мнению Фафы, в такой свежий весенний день. Каролина пожимала плечами, но часто уступала, чтобы от нее отвязались, но больше потому, что знала: Фафа незаменима. Именно она обеспечивала порядок в доме, к чему у Каролины не было больших способностей. Благодаря Фафе Каролина была совершенно спокойна в душе, уезжая из дома. Дети с Фафой были в безопасности. Даже если они порой изводили ее, Фафа умела добиться от них того, чего хотела, прибегая к силе, но также и к безграничному терпению. Каролина застала ее однажды увешанной коробками из-под плавленного сыра, прилаженными к ушам на веревочках. Фафа кормила Стефанию: у той не было аппетита, и она привередничала. Девочка, обожавшая картинки с коробок с сыром «Веселая Буренка», потребовала от Фафы – и успешно – нацепить коробки себе на уши, чтобы походить на ее развеселого кумира. И так смеялась, видя няню с этими украшениями, что, забыв обо всем, глотала ложечки пюре, которые ей подсовывали. Каролина попыталась возмутиться этим маскарадом и капризами Стефании, но ее осадила Фафа:

– Пусть я буду Веселой Буренкой! Ты же видишь, что она ест!

Приглядывая за всем, она была одновременно няней и экономкой. Она следила за провизией в шкафах и заставляла ходить по струнке Розу, молодую служанку-португалку, которую Каролина наняла, устав слушать жалобы Фафы на горы работы, что ей приходится выполнять, «совсем одной, чтобы поддерживать порядок в этом большом доме». Но появление Розы ее не успокоило, хотя та и освободила ее от забот по хозяйству и по кухне. Потребовалось несколько месяцев, чтобы Фафа приняла вновь прибывшую, которую считала узурпаторшей.

Каролине пришлось рассердиться, чтобы Фафа перестала бранить Розу по поводу и без, отчего та плакала и грозилась уйти.

– Черт побери, Фафа! Ты ворчишь, что у тебя слишком много работы, а когда я даю тебе помощницу, то она тебе не нужна!

Фафа в конце концов смягчила свою тиранию. Она только позволяла себе воздеть очи к небу, когда с восторгом обнаруживала малюсенькую морщинку на рубашке месье, выглаженной Розой.

Единственным местом, куда Фафа упорно отказывалась следовать за Каролиной, были Шозе. Эта континентальная нормандка терпеть не могла моря, которое, как она говорила, мешает ей спать и вызывает сердцебиение. Она предпочитала оставаться в августе одна в доме на улице Бак, ставшем ей родным, пока Шевире были на острове.

– Не заботьтесь обо мне, – говорила она. – Я очень люблю проводить отпуск в городе. Я смогу наконец насладиться Парижем.

Насладиться Парижем для Фафы было в первую очередь пойти танцевать. Причем предпочтительно аргентинское танго, уточняла она. По субботам, в свой выходной день, она бежала на Тротуары Буэнос-Айреса, на улице Ломбард. Каролина даже задумывалась, не ведет ли Фафа двойную жизнь, о которой никто не знает. Хлопоча всю неделю в платьях из серой фланели, белых фартуках и в туфлях без каблука, чинно стянув седые волосы в благодушный шиньон бабушки, забывшей о кокетстве, по субботам она выходила из своей комнаты неузнаваемой, шелестя шелковым гранатовым платьем с блестками, довольно коротким, с разрезом спереди до самых колен, открывавшим еще довольно красивые ноги, затянутые в черные чулки со стрелкой и в лодочках на высоких каблуках. Волосы Фафы были тщательно приглажены, покрыты лаком, заколоты в шиньон, покрытый золоченой сеткой, только на висках оставались два тщательно закрученных и приклеенных завитка. На губах у нее была ярко-красная помада, из ушей свисали длинные серьги с фальшивыми бриллиантами. Это был совсем другой человек.

Заинтригованная Каролина попросила у нее однажды позволения сопровождать ее на Тротуары Буэнос-Айреса и там, в кабаре с потолком, украшенным падающими звездами, серебрящимися на фоне ночи, она увидела, своими собственными глазами, как ее Фафа в объятиях г-на Каннибала скользит, становится на колено, выписывает пируэты, семенит ножками, гармонично перемежая их с длинными гибкими ногами партнера, поддерживавшего ее одной рукой всей ладонью за спину, а другой державшего за руку. Фафа, гибкая, восторженная, повиновалась ему, переходила от полуоборотов к вращениям, чередовала восьмые на выпадах и четверти на пробежках, прямо держа плечи, одновременно надменная и чувственная, иногда прижавшись лицом в профиль к лицу г-на Ганнибала. Время от времени ее нога быстро проскальзывала между ногами партнера, и она взбрыкивала согнутой лапкой, производя неизгладимое впечатление. С раскрасневшимися щеками, сияющими глазами, слегка задыхаясь, Фафа старалась, выполняя сложные па, совершенно счастливая, когда Ганнибал не делал ей замечания, приказывая без обиняков поднять колено выше: «Ты должна почувствовать мои яйца, поняла?» Она послушно повторяла фигуру, более успешно, под аплодисменты кружка зрителей, а на эстраде молодой человек с длинными волосами, лезшими ему в глаза, заставлял рыдать у себя на коленях свой бандонеон.

Сильвэн не хотел верить, когда Каролина описала ему эту сцену.

С Сильвэном Фафа не была так фамильярна, как со своим бывшим выкормышем. Она восхищалась им, но робела. Его работа, эмблема на его машине, люди, которых он приглашал ужинать на улицу Бак (некоторых она узнавала, так как видела, хотя бы мельком, по телевизору) – все это превращало его, в ее представлении, в важную фигуру, способную внушать уважение. Она точно не знала, какую должность он занимает в Администрации, но уж точно не чепуховую. Не меньше префекта. И он мог подняться еще выше, это уж точно! Он еще молод, но если свинья не съест, он через несколько лет прекрасно может стать министром или президентом. Фафа, хоть и будучи старой девой, имела представление о том, кого называют красавцами. А месье несомненно был одним из них. Это она и шепнула на ухо Каролине вместо поздравления в день ее свадьбы. Красавец мужчина, право слово! И у него точно такой же нос и улыбка, как у Роберта Трабукко, чья фотография украшает обложку ее любимой пластинки с танго. Тот же нос, та же улыбка и тот же аргентинский блеск в глазах, только у месье они голубые, а не черные, как у Роберта. Эту пластинку она без устали крутит у себя в комнате на патефоне, как она упорно его называет. Особенно в весенние вечера, когда воздух мягок и она скучает по Теншебрэ. Тогда Роберт Трабукко и месье сливаются в одно. Она видит их, видит его– в красивой фуражке префекта, где на темно-синем фоне сверкает двойной ряд дубовых и оливковых листьев с красивыми желудями между ними. Козырек затеняет его взгляд, когда он исполняет «Компарситу», или «Actios, pampa mia», или же Palom'y, от которой она без ума.

Именно из-за таких грез она почти извивается, краснея, как только Сильвэн с ней заговаривает. Она тогда подыскивает всяческие почтительные и даже изысканные фразы. Однажды вечером, когда ждали гостей, она спросила его:

– Поднимается ветер, месье. По вашему смиренному мнению,подавать ли аперитив в сад?

У Каролины есть верное средство, чтобы прогнать этого шмеля, этого ползущего таракана, это несварение души, что называется хандрой: думать о Шозе. Ей достаточно закрыть глаза и представить себя сидящей на причале, прислонившись спиной к перевернутой лодке или куче садков, вытянув ноги на толстых гранитных плитах, отполированных приливами до такой степени, что они гладкие, как кожа младенца. Она все хорошо знает и любит в округе, знает, как там чувствуется, что там слышится, и сейчас, сидя на крыльце на улице Бак, переносится на остров. Она слышит хлюпающий звук течения, уплывающего под скалы, шлепание мотора лодки, пересекающей Санд, беспрестанное позвякивание вантов – там, у косы Блэнвиллэ, где качаются яхты на приколе. Она слышит, как чайки, с криками рыночных торговок, ссорятся за отбросы, шорох прилива, исподволь затопляющего причал, подталкивая одну за другой короткие, лизучие, упорные волны, прижимающиеся к земле, как насторожившиеся кошки. Она слышит шарканье причаливающей лодки, трущейся резиновыми кранцами о камень, тяжелые, подволакиваемые, приглушенные сапогами шаги рыбака, звяканье цепей, садков, смех.

Благодаря своей мечтательной сосредоточенности Каролина ловит кайф без помощи травки и парит далеко от Парижа и своих забот. Она поднимается по склону у причала и проходит за белый забор, разделяющий государственные владения от частных. Она идет по тропинке в обход маленькой церковки. Легкий бриз пригибает лиловые маттиолы, растущие вдоль каменной стены. Воздух пахнет йодом, плющом, дикой гвоздикой. Она толкает калитку своего дома – символические ворота для карликов, ограждавшие раньше лишь от коров, свободно гуляющих по всему острову, объедая цветы в загонах.

В первый раз она входит в дом после смерти старого Огюста. Когда она приехала в Гранвиль вместе с Сильвэном на заупокойную мессу, тот отказался переправиться на Шозе. Слишком тяжело. Не хочется снова видеть пустую комнату старика, его продавленное кресло у камина, его кровать на высоких ножках с покрывалом из толстого красного атласа, похожего на прилавок с требухой. Он просил, умолял Каролину, раз уж она должна раньше него уехать на Шозе вместе с детьми, переделать, все перевернуть в этой комнате, чтобы изгнать из нее острые, ранящие воспоминания до его приезда. Он хочет сохранить только фотографии Огюста и особенно засиженное мухами фото Лазели над кроватью.

Он знает, что Каролина умеет переворачивать дома вверх дном, оздоровлять их, делать веселыми, красивыми и живыми – что в Париже, что на Шозе. Где Каролина пройдет, там палас не расти: она его заменит. Это у нее, наверное, от матери: жажда ломать, чтобы строить, менять цвета стен, покрытий, все разрушать до основания и начинать с нуля. Другое дело, что если она и унаследовала это свойство от Козочки Перинья, то, по счастью, у нее другой вкус! Но чистая правда то, что ничто не доставляет ей такую радость, как стойка, пахнущая деревом, свежей штукатуркой и краской. Она любит подвижные дома, незаконченные, которые еще не начали рассыпаться и умирать. Ей бы надо было стать архитектором.

Она уже много поработала над бывшей хижиной бондаря Шевире. Тот бы ее не узнал. Однако Каролина, меняя что-либо в доме, думает не о нем и даже не об Огюсте, а о Лазели, которую не знала ни она, ни Сильвэн. Этот дом, который Лазели любила, остался ее домом спустя много лет после ее смерти. Каролина чувствует там ее привычное присутствие, особенно, сама не зная почему, в одном месте в комнате, ставшей гостиной, – в углу налево от камина, у маленького окошка, выходящего на море. Может быть, у Лазели была привычка стоять там и смотреть в это окно. Ее присутствие не враждебно. Лазели наблюдает за тем, что делается, и все, и Каролина порой чуть ли не спрашивает ее мнения. Она никогда не говорила об этом с Сильвэном, боясь, что он будет над ней смеяться или назовет чокнутой, но ее несколько раз не то чтобы вдохновляла – это слишком сильно сказано, – но таинственным образом направляла воля, принадлежавшая только Лазели. Взять, например, хоть старую книгу, которую она откопала у одного старьевщика в Гранвиле и где объяснялось, как ивовой веточкой находить источники. Она купила книгу и привезла на Шозе, чтобы изучить. И в тот же вечер Мари Латур, местная уроженка, приходившая делать уборку, заговорила с Каролиной о засухе, свирепствовавшей тем летом, и о том, что на острове боятся нехватки воды. Резервуар на пристани уже почти пуст, а от сторожа на маяке она узнала, что из Шербура вызовут танкер, чтобы его пополнить. Мари добавила:

– А ведь говорят, что есть она, вода-то, на острове! Старики бают, здесь повсюду полно источников. Да пойди найди!

Совпадение между этим разговором и книгой, купленной утром, поразило Каролину. Все следующее утро она провела в болотистых зарослях кустарника в поисках ивовой палочки с двумя уравновешенными веточками и с третьей посередине, как было сказано в книге, и в конце концов нашла. Ее обуяла радость, странное возбуждение. Кто-то – может, Лазели? – подталкивал ее, приказывал искать источник, и она стала медленно ходить по саду по квадратам, крепко держа перед собой ивовую палочку. Сначала ничего не происходило, но вдруг, в глубине сада, в тенистом месте, заросшем бузиной, палочка резко наклонилась к земле. Каролина повторила опыт несколько раз, и на том же месте странная сила пригибала к земле палочку, которую она довольно крепко держала между большими и указательными пальцами.

Она торжествующе объявила Сильвэну, что нашла источник. Естественно, он ей не поверил, даже когда она повторила опыт у него на глазах. Он сам попробовал, но ничего не произошло, и Сильвэн спокойно растолковал ей, что она стала жертвой иллюзии, что ей казалось,что она видела, как палочка опустилась, из-за ее желания найти источник. Но Каролина не отступала. Кто-то (Лазели?) подсказывал ей стоять на своем. Она поссорилась с Сильвэном, и тот ушел, хлопнув дверью. Она не видела его целый день, но вечером он устало уступил:

– Ладно, делай что хочешь! Я молчу! Раз уж ты вбила себе что-нибудь в голову… Но ты знаешь, во сколько нам обойдется бурение?

– Это неважно, – ответила Каролина. – Я все устрою. Это мойисточник!

И она пригласила подрядчика из Гранвиля. Скважину бурили, бурили. Затем наткнулись на гранит, и подрядчик сказал, что нужно рвать динамитом, если хочешь продолжать бурение.

– Очень хорошо, – сказала Каролина, – принесите динамит.

И источник нашли на глубине пяти метров. И вырыли вокруг колодец. И Сильвэн посмотрел на жену с боязливым восхищением в глубине глаз. Это не помешало ему впоследствии беспокоиться о расходах на дом, в которые она входила и хотела по большей части взять на себя, чтобы быть вольной делать в доме все, что ей заблагорассудится. И добавила: «Подарил ты мне Шозе или нет?»

Он подарил ей Шозе, отошедшие к нему после смерти деда. С согласия матери, братьев и сестер, предпочитавших ездить купаться в более теплых морях. Так что дом Сильвэна Шевире принадлежит Каролине, всегда умеющей найти нужные деньги для выполнения своих планов. Сильвэн, от которого она прячет сметы и счета, чтобы, как она говорит, не ругался ее осторожный фининспектор, – Сильвэн подозревает, что она порой обращается к отцу, чтобы оплатить работы. Он знает, что она хорошо зарабатывает в рекламном агентстве, где работает уже пять лет, но все же ему трудно угнаться за ее отношением к деньгам, которые она определяет как «картинки для делания подарков». Каролина решительно не хочет ничего знать о том, что такое резерв, бюджет. Она ощетинивается при слове «экономия» и развивает свою нелепейшую, на взгляд Шевире, теорию о деньгах, называя их обычно жаргонными, детскими словечками, всегда одновременно уничижительными и поэтичными: гроши, бабки, фантики, капуста. Деньги для Каролины – это нечто волшебное, удовлетворяющее все капризы открывающее все двери, но не выносящее того, чтобы его измеряли или, еще того менее, сберегали. Если ими распоряжаться разумно и осторожно, они улетучиваются.