Текст книги "Маленькая ручка"

Автор книги: Женевьева Дорманн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Его не меньше беспокоит и жена, Каролина, чей темперамент может вызвать самую жуткую реакцию. А что сделает Каролина, если узнает правду? Шевире даже не хочет воображать череду катастроф, которые обрушатся от откровения этой дряни Дианы.

Между ним и Каролиной отношения уже натянулись. То, что произошло, например, вчера вечером, тревожит, и он беспрестанно думал об этом целый день. В кои-то веки он рано вернулся из Берси, и Каролина выразила желание пойти поужинать в городе, одним, как они делали в начале их семейной жизни. Правда, что теперь они редко оставались одни. Они часто бывали в гостях и принимали у себя, по большей части давая положенные по штату ужины, которые наверняка ей обрыдли. Сильвэн, чтобы доставить ей удовольствие, заказал столик в «Рекамье». Перед уходом они поднялись на половину детей, которые, как каждый вечер, изводили Фафу, чтобы, как только возможно, оттянуть укладывание спать. Малышка Стефания, редко видевшая отца на неделе, бросилась ему на шею и потребовала, чтобы он отнес ее в кровать, что Сильвэн и сделал. Затем они ушли пешком, он и Каролина, фланируя по теплым улицам парижской весны, растроганные нежным воздухом, клубами ароматов сирени и жасмина, долетавшими из потайных садов на улице Бабилон.

Терраса ресторана, протянувшегося до самого конца тупика, была заполнена ужинающими, и, пока метрдотель вел их к столику, Сильвэн по дороге ответил на несколько рукопожатий. Он был довольно горд впечатлением, которое производила Каролина, особенно красивая в этот вечер. Мужчины провожали ее глазами, вдруг замечтавшись, а женщины окружали оборонительным вниманием, нескромными взглядами, быстрыми и оценивающими, за секунду разглядывая с головы до ног миловидную блондинку, которую, держа за руку, вел за собой между столиками мужчина.

Сильвэн заказал шампанского. Он был рад этому импровизированному ужину и ликованию Каролины, уже погрузившейся в изучение меню. Ему нравилось видеть ее такой, охваченной вожделением, внимательной к составу своего пира, колеблющейся между искусами, предложенными меню, где каждое блюдо заставляло ее мурлыкать от желания. Это чревоугодие, праздник вкусовых сосочков, внимательный и утонченный поиск сочетания вкусов были мощными узами, соединившими их с первых встреч. Иногда они на этом играли, когда каждый знал, что может зажечь другого, чтобы у того слюнки потекли от одного словесного упоминания о закуске, оно возбуждало, как любовные речи. У Каролины было исключительно вкусовое воображение.

Ужин был великолепен, от закуски в виде салата из трюфелей, вымоченных в хересе, до нежного клубничного пирога на десерт, включая необыкновенное рагу из утки по-руански, свежезадушенной [6]6
  Во французской кухне принято не резать птицу, а удушать (прим. пер.).


[Закрыть], поджаренной, политой изысканным шампанским, приправленной грибами и золотистым обжаренным луком, тающим во рту, залитым соусом, где сочетались волшебные оттенки тимьяна, иссопа, душицы и чабера. Сильвэн был счастлив. Он чувствовал себя легким, веселым, уверенным, в состоянии блаженства, которому, возможно, помогала властная бархатистость бутылки Романе-Сен-Виван, слившаяся с изящным духом шампанского. Забыта Диана Ларшан, ее шантаж и ее капризы! Забыты мучения, доставленные ему этой ужасной девчонкой! Незаметными, но точными движениями он гладил пальцами руку Каролины, лежавшую на скатерти. Он наконец снова обрел свою Каролину, делавшую его таким счастливым с момента их встречи на конезаводе в Пэне четырнадцать лет назад. Уже так давно? Но прошедшие годы, рожденные дети прошли для Каролины почти бесследно, или же он ничего не заметил. В этот вечер в белом платье, почти флюоресцирующем в свете ламп, отчего ее глаза, лицо, волосы становились еще теплее, она казалась ему еще красивее, еще желаннее, чем в тот далекий осенний день, когда он решил, что она нужна ему на всю жизнь. Она приобрела большую уверенность, веселость, и Сильвэн не помнил того, чтобы ему хоть на миг стало с ней скучно за все эти годы. Он смотрел, как она, с порозовевшими от бургундского щеками, поднимает бокал, словно просит, глядя на него, неслышный тост. Ее глаза сияли, смеялись, Сильвэну вдруг пришла в голову нелепая идея: он не знает ее, он только что встретил эту очень красивую молодую женщину, и она ему бесконечно нравится, а у него в запасе только этот ужин, чтобы ее очаровать. Жар вина возбуждал и его, пробуждая в нем болтливость. Он заговорил с ней не о ней и не о себе, а о Жюльетте Рекамье, чей изящный бюст находился над баром ресторана, носившего ее имя. Жюльетта была так красива и так жива, сказал он, что все мужчины, которых она встречала, сходили с ума от любви к ней. Все. Принцы, послы, министры, писатели, старики и юнцы, которым она годилась в матери. Сильвэн воодушевлялся, описывая молодую женщину, жившую когда-то здесь, уточнил он, расставив руки, чтобы объять весь ресторан и террасу.

– Прямо здесь, где мы сейчас. В старинном аббатстве, которое потом разрушили. Она держала там салон, и у нее стремились бывать, даже когда она была уже немолода, но сохранила свое обаяние. Вот сюда, Каролина, каждый день в конце своей жизни приходил к ней Шатобриан, бывший когда-то ее любовником, которого она любила больше всех… Сюда, Каролина, прямо сюда, на второй этаж…

И Сильвэн поднял руку, чтобы показать их гостиную, которую словно видел на самом деле, несмотря на построенный на ее месте дом.

– Под конец Жюльетта ослепла, но голос Рене был ее вечерней и ежедневной радостью. Этот голос не постарел, а Рене был очень болтлив. Жюльетта слушала его и вновь обретала в этом голосе, не видя лица, тридцатитрехлетнего мужчину, обворожившего ее у мамаши де Сталь, когда она была еще девушкой, в эпоху Консульства. Она не видела всего остального – лысеющего старика с брюшком, бретонца с кирпичным цветом лица, мучимого подагрой, которую он заработал за целую жизнь кутежей, между своими путешествиями, книгами, женщинами и посольствами. Она не видела, что не осталось ничего от пышной шевелюры, которую он некогда ерошил нетерпеливой рукой, что теперь он с трудом засовывает свои три подбородка в высокий накрахмаленный воротничок. Она не видела, с каким трудом он тащится от кресла к креслу, становясь с каждым днем все боле парализованным. Она теперь слушала только звук, музыку этого горячо любимого голоса, даже не обращая внимания на слова. Рене говорил только о себе, о том, что написал накануне, что напишет завтра, о своей жене, с которой ему скучно, о своей бессоннице, одышке, о своем колене, причиняющем ему страдания, о своих нервных расстройствах. Жюльетта слушала голос и улыбалась, замкнувшись в своем защитном мраке, мечтая, уносясь в прошлое.

А Каролина слушала Сильвэна. Он говорил, что он тоже влюбился в прекрасную Жюльетту, открыв ее для себя в «Загробных записках», ставших его настольной книгой. Жюльетта всегда одевалась в белое, как сегодня вечером она, Каролина. Сильвэн даже обратил ее внимание на то, что многие из присутствующих женщин в ресторане тоже надели в этот вечер белые платья, словно договорились между собой напоминать Жюльетту из аббатства в Буа.

Каролина не читала «Замогильных записок». Только маленькие отрывочки в школе. Известная глава о Комбуре [7]7
  Комбур, замок, принадлежавший отцу писателя Рене-Франсуа Шатобриана, упоминающего о нем в своих мемуарах «Замогильные записки» (прим. пер.).


[Закрыть], которая есть во всех школьных учебниках. Она припоминала историю о печальных детях в мрачном бретонском замке, где воет ветер, с убийственными взрослыми: благочестивой и тающей на глазах матерью; отцом, встающим в четыре часа утра, а по вечерам стреляющим со стены из ружья по совам и изображающим привидение в халате, ходя по огромной, плохо освещенной гостиной, пугая детей. «И все это, – добавляла Каролина, – изломанное в учебнике французского языка, изрезанное неуместными, якобы объяснительными сносками, будто все дети, что читают этот совершенно простои текст, умственно отсталые. Или будто славные профессора, делавшие сноски, поклялись раз и навсегда отбить у них охоту когда-нибудь продолжить чтение Шатобриана!»

Возбужденная воспоминаниями отрочества, Каролина рассказала Сильвэну, как проходило избиение младенцев по отрывку про Комбур матерью Марией де Жезю, исполнявшей обязанность учительницы французского в девятом классе в Кутансе. Мать Мария, сущий жандарм в рясе, приглаживала усы, объясняла урок анализа текста и задавала вопросы собственного изобретения, на которые надо было отвечать. Да какие вопросы! Например: Почему отец ходил в темноте? Какие слова употребляет автор, сравнивая его с призраком? Почему автор, его сестра и мать превратились в статуи от присутствия отца? Почему мать заставляет детей заглядывать под кровати? И так далее.

Самое интересное, что из тридцати учениц в классе, даже и не думавших о том, чтобы оспорить дурацкие вопросы матери Марии, практически одна только Каролина Перинья и попыталась возражать. Что не мешало остальным на каждом уроке поджидать, как лакомого блюда, стычек, непременно происходивших меду дерзкой Перинья и матерью Марией. И даже коварно подталкивать Каролину к репликам, всегда вызывавшим веселье и за которые ей одной приходилось расплачиваться, терпеть наказания за весь класс.

Поощряемая таким образом к тому, чтобы сеять беспорядок, и довольно гордая отведенной ей ролью, Каролина не хотела сворачивать со своего пути и бросалась вперед. Анализ текста про Комбур был особенно оживлен. Только что прочитанная фраза, где мать Шатобриана бросается «со вздохом на старую кровать с покрывалом из опаленного сиамеза…» На неизбежный вопрос «Что такое опаленный сиамез?» Каролина тотчас сымпровизировала:

– Шкура сожженного сиамского кота, мать моя. Отец – чудовище, ненавидящее свою жену – кремировал ее любимого кота и заставляет ее спать на его шкуре.

Монахиня, выведенная из терпения, засунула руки в рукава.

– Нет, мадемуазель! Это ткань из шелка и хлопка, доставляемая из Сиама!

Апофеоз наступил, когда был прочитан отрывок, где Шатобриан сравнивает свою комбурскую печаль с той, что испытал позднее, в обители в Гренобле, бродя между раками-отшельниками.

Естественно, эти слова вызвали в классе девичьи хихиканья, а глаза невыносимой Каролины заблестели. Она наклонилась к Кларе Бошен, своей подруге, преданной ей всей душой, и прошептала что-то на ухо. Клара прыснула, выплюнув жвачку.

Мать Мария вне себя метнулась к Каролине.

– Извольте повторить то, что вы только что сказали Кларе!

– Это всего лишь неудачная игра слов, мать моя, – ответила Каролина.

– Ну так ознакомьте с ней всех, вместо того чтобы секретничать!.. Может быть, у вас не хватает смелости повторить вслух то, что вы говорите шепотом?

Ей не следовало этого говорить. Заранее предвкушая веселье, взгляды всего класса обратились к Каролине в полной тишине.

– У меня не хватает смелости? Я сказала, мать моя, что гренобльские монахи приняли там позу рака-отшельника.

От хохота задрожали стекла. Лицо матери Марии было пунцовым.

– Выйдите вон, Перинья! – завопила она.

Каролина так и сделала, но перед тем удосужилась ответить деланно почтительным и потрясенным тоном:

– Меня удивляет, мать моя, что вы понимаете такие грубые шутки!

Состоялось заседание совета по дисциплине, были оповещены родители, над Каролиной нависла угроза отчисления, ей просто не разрешили целую четверть уезжать домой на выходные. Было неприлично отчислить дочь г-на Перинья, уплатившего кругленькую сумму на реставрацию витражей в часовне.

Может быть, из-за этих трех месяцев, заключила Каролина, она никогда с тех пор и не читала «Замогильных записок». Лишить ее возможности возвращаться домой на выходные, к своему коню, было худшим наказанием, которому ее только можно было подвергнуть, и это неприятное воспоминание осталось связанным с Шатобрианом.

– Да нет, – сказал Сильвэн. – Просто тебе было еще рано его читать. Наши встречи с книгами окутаны тайной, как встречи с людьми, которые для нас много значат. Мы иногда проходим мимо, не узнавая их, а потом однажды наступает их черед и происходит ослепительная встреча.

Он взял ее за руку и там, в ресторане, сказал ей, что именно он познакомит ее с Шатобрианом, и ему приятно, что эта радость придет к ней через него, и что она ждала ради этого. И пообещал отвезти ее в Комбур, где и сам ни разу не был. Он знал нынешнего владельца замка, с которым был в приятельских отношениях в Сомюре. Тот часто приглашал его к себе, но Сильвэн так и не нашел времени туда поехать. Может быть, тоже потому, что ему надо было открыть Комбур с Каролиной. Договорились: они поедут вдвоем, без детей, и будут спать под защитой мрачных стен, может быть, в той самой Кошачьей башне, по которой бродит призрак черного кота, спутник духа одного графа Шатобриана, прогуливающегося там со времен крестовых походов, подволакивая деревянную ногу.

Часто Сильвэн укорял себя за то, что посвящает так мало времени Каролине. Ему бы хотелось поехать с ней в путешествие, жить с ней иногда вдвоем, вдалеке от Парижа. Будет ли когда у них время совершить кругосветное путешествие на паруснике, о котором они столько мечтали? Каролина никогда не жаловалась. Она любила Шозе так же, как он, почти так же, как Лазели, чья история ее очаровала, и говорила, что ей достаточно Шозе. Дом Шевире, уже перестроенный родителями Сильвэна, Каролина сделала еще больше и красивее. Она перекрыла крышу, присоединила к кухне пристройку у задней части дома, подняла террасу, обрушивавшуюся со стороны моря, и сделала каменную пристань среди скал, в конце сада, чтобы было удобнее причаливать и отчаливать. Каролина знала в Котантене всех антикваров, старьевщиков и цветочников. Она сажала цветы и деревья на смену поломанным бурей. Она заменила обстановку в комнатах, сама их выкрасила и оклеила обоями за те лета, что провела на Шозе, и дом Шевире стал самым красивым и самым приветливым на острове.

Огюст Шевире, который, как все старики, терпеть не мог, чтобы в его обстановке и привычках что бы там ни было меняли, соглашался со всем, что исходило от Каролины, к которой он питал застенчивое, но безграничное восхищение. Она умела его щадить, спрашивать его мнения или просить совета по работе по дому, которые он ей давал, гордый и довольный, что полезен красавице-жене своего внука. Каролина запрещала себе трогать вещи старика и особенно чердак под коньком крыши, личный музей Огюста, где валялось все, что он любил: его бутылки, вещи Лазели, ее удочки. Он часто там запирался, и было слышно, как скрипит пол под его шагами, а иногда как он бормочет, разговаривая сам с собой. Ни Каролина, ни Сильвэн, ни дети никогда не заходили на чердак.

Когда они узнали об исчезновении Огюста на Менкье, Каролина с плачем бросилась к Сильвэну, а он, борясь с собственными чувствами, утишил ее скорбь, объяснив ей, что исчезновение в море после последнего похода было как раз той смертью, какую пожелал бы себе старый девяносточетырехлетний моряк. Теперь он соединился с Лазели, о которой так горевал, после их короткой совместной жизни, проведенной в ссорах, но и в согласии, как угорь и омар дружно живут в одной норе. Тело Огюста не нашли, несмотря на проведенные поиски, но это почти традиция в семье. Мужчины Шевире не оставляли старые кости земле. Они предпочитали растворяться в волнах, не загромождая больницы и кладбища. Так было с Леоном, прадедом Сильвэна, пропавшего на борту своего «Шари-вари», и с его отцом, Жаном-Мари, взорвавшимся с кораблем в Техас-Сити. Имя Огюста будет вписано среди «погибших в море», между именами отца и сына на почти пустом фамильном склепе, и конечно, сам бы он заключил, что «так сказано в «Руководстве».

Сильвэн, его брат Этьен и Каролина присутствовали на панихиде, заказанной в память Огюста в Гранвиле. С матерью Сильвэна, бывшей в отъезде, связаться не удалось, его сестра Зели жила в Сиднее с мужем-дипломатом, а Пьер, старший, бывший адвокатом, прийти не смог. Все рыбаки с острова были там вместе с семьями, кроме Жан-Пьера Ле Туэ, – он находился еще в больнице с травмой черепа. Даже Коко Муанар потратился на переезд, чтобы почтить память превосходного клиента, каким был Огюст.

После панихиды Шевире угостили островитян в портовом кафе. Там Жоэль Гото и Тентен Гарнерэ, обняв друг друга за плечи, с подъемом и избытком подробностей, свойственными потерпевшим кораблекрушение, рассказали о конце «Фин-Фэс» и исчезновении Огюста. По мнению Жоэля, Огюст наверняка умер, не мучившись, даже не заметив того, ведь он был пьян с самого утра. Тут Коко Муанар все ж таки смущенно опустил голову.

После того чудесного ужина Сильвэн и Каролина вернулись в обнимку, слегка хмельные. Пьянчужка, выписывавший зигзаги посреди бульвара Распайль, встал перед ними и заявил торжественно, но нетвердо:

– Влюбленные, у них… у них все права!

Они рассмеялись.

Ночь была мягкой. Теплое дуновение ветра разносило запах деревьев и цветов по скверу, где окаменелые толстая мадам Бусико и ее добрая подруга уже больше века ласкают своих сироток. Вдалеке темная громада Универмага, увенчанного светом, напоминала лайнер у причала.

Они прошли через тихий дом и в темноте добрались до спальни – любовники, спешащие наконец обняться.

То, что произошло потом, или, вернее, что не произошло, глубоко смутило Сильвэна. Тогда как он весь ужин, не переставая, желал эту женщину, чувствуя себя влюбленным в нее, как никогда, тогда как Каролина, более пылкая и сладострастная после недель воздержания, скользнула к нему в объятия, изобретательная и возбуждающая, вся дерзость и нежность, какой она умела быть, Сильвэн остался недвижим. Провал. Полностью, непоправимо вышел из строя. Никогда, ни с Каролиной, ни с какой другой женщиной он не испытывал такого предательства своего тела, такого унижения. Этот бездеятельный, капризный член, который никакое физическое или умственное поощрение не могло вывести из состояния упадка, глубоко раздосадовал Сильвэна. Он извинился, сетуя на утомительный день, смешение шампанского и бургундского. Притворился, что спит. Каролина не настаивала. Она поцеловала его в плечо, отвернулась и сразу же уснула по-настоящему.

А Сильвэн долгое время лежал с открытыми глазами, вновь и вновь прокручивая в голове свое поражение, встревоженный, несчастный до слез.

У него было смутное ощущение: это наказание за то, что произошло с Дианой. Или же он внезапно состарился. В конце концов, ему скоро сорок… Но мысль о наказании преобладала, а еще больше – мысль о ворожбе против него и Каролины. Снова Диана? Одно только это имя, если подумать, сулило самое худшее. Диана! Как можно наградить своего ребенка таким зловещим именем, которое может только сгустить над его жизнью черные тучи? Диана Артемида, жестокая богиня Луны, красивая и дикая, носящаяся по лесам с дикими зверями и собаками, убивающая своих любовников скорпионами или превращающая их в оленей, чтобы их сожрали ее псы!

Сильвэн Шевире унаследовал от кельтских предков темную боязнь злокозненных созданий, полуженщин-полудетей, наделенных сверхъестественной силой и способных подтолкнуть на самое худшее сбитых с толку людей, на которых пал их выбор и которые имели неосторожность иметь с ними дело. Из мрака пещерных страхов к нему вновь приходили истории про заклятия, колдовство, месть, завязанные шнурки [8]8
  Шнурками с металлическими наконечниками в Средние века застегивали и подвязывали мужские штаны. Завязать шнурки означало колдовством сделать мужчину импотентом (прим. автора).


[Закрыть], лишающие мужчин их силы. Диана, может быть, была наделена этой властью, и она этим вечером завязала шнурки, чтобы помешать ему, из ревности, заниматься любовью с Каролиной. Или не из ревности, а из чистого колдовского лукавства. Он никогда не думал об этом, объяснявшем странность Дианы, непостижимую эротическую зрелость девочки, ее манеру резко переходить от самой невинной по виду инфантильности к самой извращенной похоти. Колдунья, которой она была, начала делать его импотентом. Он чувствовал, что она способна, если он попытается освободиться от ее влияния, перевернуть всю его жизнь, приведя в исполнение свои угрозы, выдать его своему отцу и Каролине. Он слышал, как разражается скандал. Как судят виновного в совращении девочки моложе четырнадцати лет? В суде присяжных? В трибунале? При закрытых дверях или в зале, заполненном враждебной, любопытной толпой и журналистами, привлеченными, как мухи на мед, этой скабрезной историей о зрелом мужчине и маленькой девочке? «Верно и то, и это смягчающее обстоятельство, что обвиняемый ни на минуту не мог подозревать, когда девочка вошла в его комнату среди ночи, что она намеревалась дать себя отыметь…» Нет, его адвокат наверняка не будет использовать такие выражения. Он скажет… А Диана, будет она присутствовать при слушании дела, чтобы больше ему досадить?

Сильвэн не мог понять, как мог он с ней совокупляться, так ее ненавидя. Ведь он действительно ее ненавидел. Когда она ушла тогда от него, после их разговора в машине, когда он увидел, как она стрелой мчится через бульвар Инвалидов между машинами, тормозящими, чтобы ее не сбить, на долю мгновения ему действительно захотелось, чтобы ее раздавили, как ядовитую ехидну. Да, он пожелал ей смерти, и мысль о ее безжизненном теле, вытянутом посреди шоссе, о пробке с зеваками, полицейскими, «скорой помощью», всей отвратительной суматохой дорожных происшествий, – все это принесло ему секунду облегчения, за которую ему впоследствии было, вероятно, стыдно, но он все-таки этого желал. Диана мертва, стерта с лица земли, отныне безопасна, а он, Сильвэн, наконец вырвался из ловушки, которую она ему расставила и в которую он попался, и куда его засасывало все больше и больше. Но Диана не попала под машину, и мышеловка прочно захлопнулась. И все, что он делал, чтобы из нее вырваться, чтобы избегнуть ее шантажа, еще усугубляло его положение. Съем этой комнаты, например! Какие присяжные, какие судьи поверят в невиновность женатого человека, многодетного отца, государственного чиновника тридцати девяти лет, который, не удовлетворившись тем, что надругался над девочкой, снимает меблированную комнату, чтобы продолжать удовлетворять свои преступные потребности?

В то же время его сбивало с толку то, что вопреки неоспоримому отвращению, которое внушала ему Диана, он ни разу не приехал в квартирку на улице Верней, где встречался с ней по меньшей мере дважды в неделю, без смутного возбуждения, находящегося в полном противоречии с его раздражением от того, что его к этому принуждают. Не признаваясь самому себе, что он этого хочет, он не уклонялся. Ни разу не пропустил он свидания под одним из тех предлогов, какие в изобилии предоставили бы ему его занятия. Когда она звонила ему на работу, чтобы назначить встречу, а он в тот день был занят, он устраивал все так, чтобы высвободить другой день. И шел. Из страха шантажа? Шел, может быть, против воли, решившись выглядеть ужасным, обращаться с ней как можно грубее, насмехаться над ней, унижать ее, чтобы отвратить ее от себя, но шел. И как только она появлялась, как только он обнимал ее, его плохие намерения, решимость выглядеть отвратительным уступали бешеному возбуждению, совершенно его оглушавшему. Он больше себя не узнавал. Одно только присутствие Дианы, ее физическая близость, ее запах, полотно ее кожи, таинственная алхимия, спаивавшая их друг с другом, преображали его. Исчезли дурные намерения! Улетучилась враждебность, их внушавшая! Забыты многочисленные опасности, нависшие над этой предосудительной связью! Он хотел ее, и преступность их встреч в этой обтерханной жалкой комнатке еще более разжигала его желание. Он тогда больше не был ни блестящим Сильвэном Шевире, которому уготовано еще более лестное будущее, ни мужчиной, женатым на Каролине, в которую он влюблен, ни отцом, внимательным к своим детям. Он забывал обо всем, чем дорожил в своей жизни: о семье, друзьях, о лодке, стоящей на причале у пристани в Гранвиле, о красивом спокойном доме на улице Бак, о своей карьере и даже о сумасшедшем счастье на Шозе. В эти моменты он был полностью поглощен, покорен, порабощен маленькой ручкой, хватавшей его в точный миг зарождения его желания; маленькой ловкой ручкой, знавшей одновременно, чего хочет она и чего хочет он. Маленькой изобретательной ручкой, адски проницательной, сводившей его с ума. И когда он делил с ней такие моменты, у него было впечатление, что и Диана Ларшан преображается. Она больше не была несносной прилипчивой девчонкой, которой он желал смерти, но незапамятной, незнакомой женщиной, наделенной безграничной властью, ведьмой, но такой, перед которой невозможно устоять, похожей на тех молодых женщин со средневековых шабашей, что танцевали под полной луной, опьяненные белладонной, отдавались, будучи одновременно алтарем и жертвой, такие властные над преходящим, добровольно обрекшие себя на заклание, уготованные щипцам, костоломам и огню, но готовые на все и на секунду отдающиеся всем. И то, что случалось тогда между ним и Дианой, тоже было волшебством: отделившись от своих тел, они присутствовали, почти как чужие, при своем соитии. Ему не нужно было требовать: она знала, чего он желал. Ей не нужно было просить: он догадывался, чего она ждала, и молчание удесятеряло их согласие.

Диана приводила его в недоумение. Никакого удивления, никакого отвращения у этой девочки, которую он взял девственницей. Ее познания в наслаждении брать или давать были инстинктивными, непосредственными, словно тысяча лет любовных ласк бесчисленных любовников обучила ее всем движениям, всем оттенкам наслаждения. Тело Дианы было открыто ему целиком. Он скользил в ней, по ней, зарывался в ее рот, ее лоно, ее волосы. Она умела заставлять его ждать, сдерживать его, возбуждать, уклоняться или увлекать его в горячую скачку, в которой сливались кобылица и всадник, выбрасывавшую их, как дымящуюся ракету, в бесконечную мезосферу, где они взрывались, погибали и растворялись друг в друге.

Сильвэн не мог объяснить той холодности, безразличия, с которыми Диана выходила из их пламенных скачек на улице Верней и их общего оцепенения. Ни слова, ни жеста, обычного для женщин в такие моменты. Она открывала глаза, бросала взгляд на часы, которых не снимала, поднималась одним прыжком и запиралась в ванной, откуда появлялась очень скоро, омытая, одетая, с волосами, наспех забранными под чепчик. Хватала рюкзачок со школьными принадлежностями и – чао! – исчезала. Сильвэна это одновременно успокаивало и невероятно раздражало.

Успокаивало, потому что таким образом он быстро от нее отдалялся (что его устраивало), но также раздражало в его мужском тщеславии молчание Дианы и эта спешка продемонстрировать ему забвение всего случившегося. Он бы наверняка смутился, если бы она рассыпалась в страстных речах, на которые он бы не знал, что ответить, из страха нацепить личину кошмарного совратителя, но удирать с таким безразличием было со стороны девочки бестактностью, которая его уязвляла.

Диана вела себя так же непринужденно, когда он встречал ее потом, и даже в тот же день, на улице Бак. Тогда ничто не выдавало в ней ни тени воспоминания о том, что произошло на улице Верней. Словно он в ее глазах вновь стал отцом близнецов и никем больше. А она, Диана, была только лишь высокой маленькой девочкой, смеявшейся вместе с Мариной и Тома, игравшей вместе с ними, нимало не смущаясь в присутствии Каролины, которую нежно целовала приходя и уходя. Это непоколебимое двуличие приводило Сильвэна в смущение.

Однажды, менее чем через час после того, как он расстался с ней на улице Верней, Сильвэн увидел, как она училась вместе с его детьми ходить на ходулях на аллее в саду. Она не знала, что он следит за ней из окна дома. Он видел, как она падает с ходуль, снова на них забирается, хохоча во все горло и от этого снова теряя равновесие, а Тома, более ловкий в таких упражнениях, дает ей советы. И Диана старалась, смеясь; ее щеки порозовели от усилий. Сильвэн видел ее длинные ноги, торчавшие из шорт, белые носки, перекрученные вокруг щиколоток, пыльные теннисные туфли, перегнувшиеся через деревянные опоры, а крики, которые она издавала каждый раз, как была готова потерять равновесие, были криками невинной задиристой девочки, полностью поглощенной игрой, подходящей для ее возраста.

Сильвэн незаметно отошел от окна, не выдав своего присутствия. Было воскресенье, и Каролина, лишенная Фафы, кормила полдником малышей. Встревоженная пронзительными воплями старших, игравших в саду, она попросила Сильвэна пойти посмотреть, что там творится. Диана, падая, разбила коленку об острый камень, и по ноге ее текла кровь. Рана была поверхностная, но ее надо было промыть. Диана, подволакивая ногу, оперлась о его плечо, и они вернулись так в дом – Сильвэн поддерживал ее, обхватив рукой за талию, сзади шли близнецы. Он промыл ей коленку и наложил пластырь. Она ему не мешала, морщась от жгучего дезинфицирующего средства, а затем поблагодарила, голоском хорошо воспитанной девочки. Наступал вечер, и сама Каролина настояла, чтобы Сильвэн отвез ее на машине домой. Диана уверяла, что прекрасно сможет дойти пешком до авеню Сегюр, но тем не менее послушно села в машину. Она была бледна и выглядела усталой. Сидя за рулем, Сильвэн увидел, как она засунула большой палец в рот, откинула голову на спинку сиденья и закрыла глаза. Ее левая рука лежала на бедре, и Сильвэн обратил внимание на ненормально короткие ногти – изгрызенные ногти маленькой ручки с тонким младенческим браслетом на запястье.

Лежа с открытыми глазами в полумраке комнаты, освещенной луной, Сильвэн долгое время пытался уснуть. Он решил не зажигать настольную лампу и не читать, чтобы не разбудить Каролину, спавшую рядом с ним. Он попытался отогнать свои мысли от Дианы, размышляя о пунктах выступления, которое готовил для министра на конгресс, планируемый на следующей неделе в Брюсселе. Напрасный труд: Диана выплывала вновь, непотопляемая, неотвязная, между колебаний курсов европейских валют и предполагаемых сделок для сужения различий между ними; Диана вырастала надо всем этим, заполняя собой все пространство. Даже воспоминание о лодке и о маршруте, который надо проложить от Санда на Шозе до англо-нормандских островов, – этой мысленной навигации, к которой Сильвэн иногда прибегал и часто с успехом, чтобы расслабиться, когда испытывал тревогу, на этот раз не помогло. Диану не могли прогнать расчеты треугольников местоположения, поправок на снос, маневров в узких проходах между островками, предосторожностей для избежания подводных камней, рифов и мелей, не говоря уже об ориентации по вехам и бакенам. Диана выплывала из волн, отражалась в море, в небе. Она не выходила у Сильвэна из головы, вызывая память о его наслаждении, одновременно целиком и по частям – ее запах, шершавость детской кожи; он видел вену на прозрачном тонком запястье, угол колена, локтя. Полуоткрытый рот с прикушенной нижней губой; ее маленькие, высоко посаженные, дрожащие грудки, ямочку на щеке, когда она смеялась, и этот жест – машинальное, так часто повторяемое движение шеей, чтобы отбросить подальше от лица волну непослушных русых волос. Его пальцы ранили воспоминание о хрупкой талии, изгибе поясницы, маленьких округлых ягодицах, длинном веретене бедер, костистом и мягком утесе лобка, выпуклого на впалом животе с такой жесткой стенкой, что он рельефно выделялся, когда, потянувшись к нему, приподнявшись, ища его член, она находила его, захваченного и погруженного в самую глубину ее самой.