Текст книги "Маленькая ручка"

Автор книги: Женевьева Дорманн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

– Каро, сердце мое, скажи что-нибудь! Не бросай меня так! Я так несчастен и давно! Я все тебе сказал. Ты должна мне поверить. Ты должна мне помочь!

Но Каролина по-прежнему молчала. Она оттолкнула его, поднялась, вышла из комнаты. Он шел за ней до прихожей, где она сняла с вешалки свою старую кожаную куртку, натянула ее поверх свитера и направилась, все так же не говоря ни слова, к входной двери. Сильвэн бросился к ней и обнял, схватил, не давая уйти. Он заметил, что она дрожит, сопротивляясь ему, и в конце концов она вырвалась. И только тогда сказала:

– Никогда больше не прикасайся ко мне, слышишь? Никогда!

Она хлопнула за собой дверью. Он услышал, как через несколько секунд хлопнула и маленькая железная калитка сада. Тогда он побежал за ней, чтобы перехватить на улице, умолять вернуться, привести в дом, но она, должно быть, убежала, так как ее уже не было на улице Бак.

Больше часа он бродил по соседним улицам, ища ее, но ее нигде не было – ни на улице, ни в сквере Шатобриана, ни в парке Бон-Марше, где она могла бы сидеть на лавочке. У Сильвэна не оставалось сил. Париж такой большой. Куда ходят женщины ночью, когда они захлопнули дверь за бедой, когда они сбежали, ушли без сумочки и денег, когда кафе закрыты? К чему бродить, как он, раз он даже не знает, в какую сторону она пошла? Он вернулся домой, и на него нахлынули ужасные мысли. А вдруг она сделала непоправимую глупость, бросилась в Сену или под поезд метро? Вдруг на нее напал маньяк или хулиган? Что бывает, когда женщина убегает среди ночи, убитая горем, потому что ее идиот муж, вместо того чтобы молчать, признается ей, мол, попался в ловушку шлюхи-девчонки и имел несчастье ее трахать? Чувство вины подбрасывало его воображению жуткие картины, сменявшиеся в его голове: Каролина плавает комочком между двумя мостами, Каролину задавило, Каролину задушили… Может, позвонить в полицию, чтобы ее нашли, защитили, вернули? Это уже значит устроить трагедию. Он попытался позвонить Этьену, но брат вышел и включил автоответчик. Затем он подумал, что напрасно себя мучает. Каро ушла вдруг, по случайной прихоти, от гнева. Она, наверное, бродит, чтобы успокоиться, и вернется, когда усталость одолеет ее душевную боль. Он услышит, как открывается дверь, и увидит ее. Дверь? Но она не взяла ключи и не сможет открыть защитный замок и не унизится до того, чтобы позвонить, он ее знает… Тогда он вышел, приоткрыл дверь в сад и закрепил ее камешком.

Шло время, и тревогу сменило бешенство. Она могла бы, по крайней мере, позвонить ему и успокоить! Он пошел к себе в кабинет, сел у телефона, чтобы ответить сразу же на первый звонок. А как позвонить, без магнитной карточки, без денег? Она не могла позвонить! Если только не пошла к кому-нибудь. Но к кому? Он не знал всех друзей Каролины, и было два часа ночи – слишком поздно или слишком рано, чтобы муж, разыскивающий свою жену, мог звонить людям, не выглядя при этом назойливым или, еще того хуже, смешным! Но где же она, черт возьми? У любовника, которого завела, а он не знал? Эта мысль на какое-то время его захватила. Любовник, у его жены? Впервые он думал о таком. В конце концов, не так уж невероятно. Каро привлекательна. Он вспоминал о взглядах, устремленных на нее, когда они ходили ужинать в «Рекамье»; у Каролины любовник? А он ничего не замечал? А почему бы и нет! Он же занимался любовью с Дианой целых два месяца, а Каролина не знала… Но тогда этот любовник живет неподалеку. Она очень быстро исчезла, без машины, и без денег, чтобы взять такси. Чтобы обмануть тревогу и не представлять ее мертвой, он согласился представить ее неверной, то есть живой, и принялся перебирать имена мужчин, способных быть любовниками Каролины и живших неподалеку. Пьер Лароз, с которым она работала, который ее обожал и жил на улице Бельшас? Или этот молодой рисовальщик, такой забавный, которого она однажды приглашала на Шозе, этот Франсуа, как бишь его? Этот жил на улице Ренн…

В изнеможении, Сильвэн в конце концов уснул рядом с телефоном. Поутру его разбудил шум, поднятый детьми, уходившими в школу. Он услышал голос Тома в саду:

– Надо же, дверь была открыта!

Сильвэн быстро поднялся к себе в комнату, чтобы Фафа не увидела его с синими небритыми щеками и в измятом костюме после ночи, проведенной в кресле. Он принял душ, побрился, оделся, около десяти позвонил секретарше предупредить, что заболел гриппом и не придет, и попросил ее отменить встречи, запланированные на этот день.

В одиннадцать часов Каролина вернулась. Вновь обретя румянец.

Она провела ночь не у любовника, а у Клары Бошен, к кому еще она могла заявиться в таком состоянии?

Знала ли она, куда идет, покидая улицу Бак? Она бежала, вот и все. Бежала мимо магазинчиков с погасшими огнями на улице Сэвр, чуть не попала на бульваре Распайль под машину с номером 78, проехавшую на красный свет; вопящий водитель, выглядывавший из-за черепашки-ниндзя, приклеенной к ветровому стеклу, обозвал ее коровой. Прижав локти, мелкими шажками, она пробежала по улице Вьё-Коломбье и в конце концов остановилась перед бассейном со львами на площади Сен-Сюплис. В боку кололо. И вот тогда она подумала о Кларе. Может быть, она даже шла к ней, не думая об этом, с самой улицы Бак.

Клара крепко спала, когда заверещал домофон, и не скоро подошла ответить. Задыхающийся голос Каролины разбудил ее совершенно. И когда та вошла в мастерскую, Клара по ее лицу сразу же поняла: случилось что-то серьезное.

Не говоря ни слова, Каролина легла на кровать Клары, сжалась в комочек, подтянув колени к подбородку, скрестив руки на груди, обняв себя за плечи поверх куртки. Она дрожала, как в лихорадке. У нее было такое бледное, такое искаженное лицо, с такими синяками под глазами, что Клара перепугалась, стала ее трясти.

– Каро, ты больна?

Она покачала головой и вдруг медленно поднялась, села по-турецки на меховом покрывале и, опустив голову, наконец заговорила.

– Хуже, Клара… я, наверное, умру… Сильвэн мне сказал… я теперь все знаю… маленькая Диана… и я… я его больше не люблю… совсем не люблю!., и я… умру… мне плохо, плохо, плохо, плохо, я у… умираю, понимаешь?

– Нет, – сказала Клара. – Я ничего не понимаю из того, что ты говоришь. Что произошло с Сильвэном?

Молчание. Каролина принялась смотреть на не вопросительно, словно это Клара, а не она сама должна дать ответ на поставленный вопрос.

Тогда Клара мягко заговорила с ней, как говорят с чокнутым, сидящим, свесив ноги, на крыше двадцатиэтажного дома, чтобы убедить его не прыгать.

– Ты не умрешь, Каро. Ты расстроилась, вот и все. Ты устала, вымоталась. Ты будешь спать здесь, рядом со мной. Сейчас ты разденешься, скользнешь под одеяло, потому что уже очень поздно, и тебе надо отдохнуть. Завтра все станет лучше, Каро. Ты мне расскажешь, что тебя расстроило. Завтра. Ты не одна. Я люблю тебя, Каро. Я здесь. Я тебя не брошу.

Теплый, нежный голос Клары оказал свое действие. Она увидела, как глаза Каролины заблестели, затуманились, уронили слезу, потом две, десять, потом целый поток слез залил ее щеки, стекая вдоль носа, вокруг рта, раскрытого, как у ребенка; грозовой дождь, который долгое время сдерживали и который теперь льет ручьем. Клара успокоилась: она плачет!

Каролина вернулась на улицу Бак около одиннадцати часов утра. Сильвэн не спросил ее, откуда она пришла, где провела ночь, но тоже не захотел показать ей, как он счастлив, что она здесь, перед ним, с покрасневшими глазами, распухшими веками, но живая. Она заговорила первая.

– Ты сегодня не едешь в Берси?

– Нет. Я всю ночь искал тебя и ждал. Я очень волновался. Думаю, что теперь могу пойти поспать.

– Можно поговорить с тобой недолго?

– Пожалуйста.

Она присела на кончик стола, засунула, как монашек, руки в рукава своего свитера и с серьезным видом, не поднимая на него глаз, сказала:

– Так вот, этой ночью я решила подать на развод. А потом я подумала. Я тебя не ненавижу. Мне жаль только, что тебе не хватило мужества в этой жалкой истории. Я решила поверить тому, что ты мне рассказал.

– Я сказал тебе чистую правду!

– Я решила поверить тебе! – повторила Каролина. – Ты вляпался в дерьмо, и я не хочу толкать тебя дальше. Я провела с тобой четырнадцать счастливых лет, этого достаточно, чтобы я не добивала тебя сегодня. Если я подам на развод, это будет не в твою пользу на суде, который, кстати, тебе могут устроить. Я не хочу лишать наших детей отца и переворачивать их жизнь, потому что тебе было слабо отказать этой… этой… короче, я не подам на развод, и мы будем и дальше жить в этом доме. Официальноя буду твоей женой. И поскольку я решила тебе верить, я даже поддержу тебя против тех, кто хочет тебе зла… если тебе нужна моя помощь.

– Каро, поцелуй меня.

– Прошу тебя, – сказала она, – пока не проси меня о большем. С сегодняшнего дня я буду спать в комнате для гостей.

* * *

Листья платанов, уже поджаренные осенью, порхают над бульваром Инвалидов. В четыре часа двадцать пять минут Сильвэн подъехал к лицею Виктор-Дюрюи. Встал по ту сторону бульвара, как раз напротив двери лицея. На этот раз ему все равно, примут ли его за сатира, вышедшего на охоту после конца уроков. Он об этом даже не думает. Если и прячется за газетным киоском, то потому, что не хочет пропустить Диану Ларшан, но так, чтобы его не увидели близнецы.

Из двери лицея потянулась струйка школьников. Образуются группки, скапливаются на площадке, рассеиваются в треске отъезжающих мотороллеров и мотоциклов – полна коробочка. Сильвэн выхватывает взглядом близнецов, Диану и черноволосую полную девочку. Они остановились на краю тротуара и, соприкасаясь головами, обсуждают текст на распечатке, которую Марина держит в руках. Затем поцелуи и прощание – чао-чао! – Марина и Тома скрываются на улице Бабилон, а Диана и маленькая брюнетка, болтая, идут через бульвар прямо на Сильвэна, поджидающего у края тротуара, перед пивной.

На середине шоссе Диана вдруг замечает его. Она быстро толкает локтем подружку и наклоняется к ней, быстро шепча что-то на ухо. Брюнетка разглядывает Сильвэна с тайным любопытством. Они выходят на тротуар, держась под ручку, и Диана с самой нахальной улыбкой встает перед Сильвэном:

– Вы теперь приходите забирать меня из лицея?

Брюнетка, слегка отступив, пожирает Сильвэна глазами. Диана показывает на нее Сильвэну большим пальцем:

– Корина Перру, моя подруга.

Потом, указательным, показывает на Сильвэна Корине:

– Господин Шевире, о котором я тебе говорила.

Короткий кивок Сильвэна в сторону брюнетки, затем ответ на вопрос Дианы:

– Да, – сказал он сухо. – Мне надо сказать тебе пару слов.

И добавил:

– Наедине.

Брюнетка поняла.

– Ну ладно, я пошла. – Чмок, чмок.

Сильвэн хватает Диану за руку и решительно тащит ее в сторону Сен-Франсуа-Ксавье. У Дианы встревоженный вид.

– Куда вы меня ведете?

– Недалеко.

– Я не могу долго задерживаться. Мне надо домой. У меня много уроков.

– Я тебя долго не задержу, – говорит Сильвэн. – Я коротко: Каролина все знает.

– Как? Что знает?

– Не ломай дурочку, – рассердился Сильвэн. – Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.

– Это не я! – живо сказала она.

– Знаю. Это я. Я все ей рассказал.

У Дианы округлились глаза.

– Вы?

– Да.

– И… что она сказала?

– Что ты маленькая дурочка, ноги которой больше не будет ни на улице Бак, ни на Шозе. Ты победила!

– Я вам не верю! Вы ничего не сказали!

Сильвэн хватает ее за руку, сжимая так, что ей больно, и тащит к шоссе.

– Ты мне не веришь? Ну так пошли со мной. Она дома. Спросим у нее.

Диана сопротивляется и вырывается.

– Отпустите меня, – кричит она, – мне больно!

Сильвэн отпускает ее руку, делает шаг вперед.

– Так что, идешь? Струсила?

Глаза Дианы сверкают.

– Зачем вы это сделали?

– Потому что мне надоела ты и твои байки! Потому что я не хочу больше тебя видеть, никогда!

Диана еще храбрится, стоя перед ним, разъяренная, на грани слез:

– Каролина, наверное, обрадовалась, узнав все это? Что она теперь будет делать?

– Довольна – не совсем подходящее слово, – сказал Сильвэн. – Но она слишком умна, чтобы делать из этого трагедию. Она поняла все, что случилось.

– А? Так вы сообщили ей подробности? Вы ей все, все рассказали?

– Представь себе, мне этого даже не потребовалось! Она поняла! И все, что ты сможешь сказать, теперь неважно. Только тебе самой боком выйдет. Ты проиграла, красавица!

– Вы негодяй! – закричала Диана.

И побежала прочь, подбрасывая на спине холщовый мешок.

* * *

Горе – злой зверек, которого надо держать в узде, чтобы он вас не сожрал. Каролина держит его под уздцы, но иногда зверек вырывается и неожиданно впивается клыками ей в сердце. Горе – это то, что она ненавидит больше всего на свете, ненавидела всегда, еще больше, чем пенку на молоке, деревенщин, желающих заделаться городскими, зимние виды спорта или набивную ткань в крупную розочку. И пусть не говорят ей, что горе не любит никто. Замолчите вы! Посмотрите только, как люди в него заворачиваются, рядятся в него, кичатся им, отрадно им потрясают. Словно горе почетно! Самый большой подлец обеляется во имя горя. Подумайте только, он столько выстрадал… Черта с два! Горе – это толстая крыса, от которой надо удирать со всех ног. Каролина узнала об этом сразу, в семь лет, когда умер кот, которого она любила. Ей тогда сказали, наверное, чтобы утешить, что вечных котов не бывает. Она не захотела другого. С тех пор ее единственным неосторожным поступком по отношению к Крысе было рождение детей. А ведь ее предупреждали, сам Бальзак. Поразившей ее фразой Вотрена: «…родить ребенка – значит дать заложника несчастью». Она поняла это, родив первых детей. О, это новое, постоянное опасение их потерять. Десять раз на дню, когда они были грудничками, Каролина отправлялась пощупать Марину и Тома в колыбельках, чтобы убедиться, что они не холодные. Сильвэн смеялся над ней, называл шизофреничкой. А эта дура Фафа позвонила ей однажды в агентство, причитая, что случилось ужасное несчастье… Здесь она выдержала паузу, за время которой Каролина почувствовала, как вся кровь отлила у нее от сердца, а в голове крутилась картина умершего ребенка – вывалившегося из окна, или наглотавшегося жавелевой воды, или сбитого автобусом, – пока Фафа наконец не закончила свою фразу: «Я разбила графин от большой кофеварки!» Каролина обругала ее самыми грубыми словами, какие только знала. Может быть, поэтому ей и хотелось иметь много детей: чтобы, множа их, уменьшать свои страхи. Чтобы бросить вызов Крысе.

После рассказа Сильвэна Крыса набросилась на нее неожиданно и зло. Она никогда бы не подумала, что этот человек, говоривший ей о своей любви, мог стать заодно с мерзким зверьком. Однако это случилось. Она остолбенела. И, несмотря на поразительное спокойствие, последовавшее за укусом, она предчувствовала, что Крыса на этом не остановится. Что делать, чтобы отвести ее от себя? Убить ее. Прикончить.

Но Сильвэну она не могла желать зла. In memoriam [13]13
  В память (лат.).


[Закрыть]. Пыл их душ, когда они играли в Тристана и Изольду, нежные годы, которые они провели вместе, забыть нельзя. И потом, если правы американские психологи, ограничивающие тремя годами срок любовной страсти, ей не на что жаловаться: они с Сильвэном получили одиннадцать лет отсрочки. Настоящее чудо!

Но теперь Тристан умер. После ночи, проведенной у Клары, когда она снова увидела Сильвэна на улице Бак, она с трудом узнала его. Он был ей чужим. Даже если она «решила поверить» в его историю, то, что случилось, не только отдалило ее от него, но она даже больше не узнавала его. Она слышала, как говорит, без всякого волнения, с этим человеком, похожим на Сильвэна, носившим его имя, – двойником, но не тем, кого она любила. Синяки у него под глазами от недосыпания и сокрушенный вид вызывали в ней жалость. Если она и решила отказаться от развода и встать на его сторону, защищать его – то из элегантности, тоже in memoriam. В остальном она осталась одна перед притаившейся Крысой, от которой надо будет защищаться, раз она будет отныне жить в безразличии, с человеком, которого больше не любит. Что наверняка будет гораздо сложнее, чем с ним расстаться.

Во-первых, обязательно нужно было уничтожить все, что, в той или иной степени, могло напомнить о счастливых днях. Поступить, как мудрые вдовы, заменяющие мебель в доме, чтобы выселить из него воспоминания – теплые гнездышки для крыс печали. И поторопиться, подобрать новую обстановку к новой жизни, которая у них теперь будет. Бросив все, что было их спальней, она спала одна в другой комнате. Она продолжила антикрысиную войну, изменив в себе то, что слишком напоминало о привязанности, которую ей хотелось считать ушедшей. Например, волосы, которые она отпустила по просьбе Сильвэна. Волосы, которые она месяцами отстаивала от ножниц Лоика. Как все парикмахеры, он тоже ничего так не любит, как стричь волосы своих клиенток. Во-первых, потому что это веселее, чем делать им шиньоны или «конские хвосты», а во-вторых, это вынуждает клиенток приходить чаще.

Лоик причесывает ее уже три года. Каролине нравится этот бретонец атлетического телосложения, скучающий по своему Финистеру и так хорошо о нем рассказывающий. Лоик весел, прожорлив и, как он говорит, неравнодушен к юбчонкам. Как и ей, ему нравятся мальчики, в этом они сходятся. Он и бровью не повел, когда она сказала ему, что хочет отпустить волосы, чтобы нравиться мужчине, которого любит. Для Лоика мужской каприз – святое. Пока он ее причесывает, они обмениваются кулинарными рецептами, анекдотами и довольно фривольными шутками. Лоику очень нравится, когда приходит эта красивая, юморная мадам Шевире, развлекающая его от постных чопорных тетушек, которым он стрижет, укладывает и покрывает лаком три волосинки в шесть рядов. Он умеет делать ее красивой и любит это. Каролина часто ходит к нему, чтобы расслабиться. Парикмахер, как дантист, – часть личной жизни женщины. Ей случается рассказывать Лоику о том, в чем она не посмела бы признаться никому другому. Они болтают, говорят всякие неприличности, которые вызывают бешеный хохот и делают легче самый тяжелый день. Однажды она застала его с черной повязкой на глазу, и, поскольку она беспокоилась о том, что с ним случилось, он серьезно сообщил ей, что никогда, никогда нельзя подставлять глаза под сперму. «Жжет-то как, ужас!»

Когда в это утро она пришла в парикмахерскую, Лоик сразу же понял, что она не в своей тарелке. И когда она сказала ему: «Ну, Лоик, на этот раз режем все. И покороче. Как было раньше…» – он понял, что дома у мадам Каролины сгустились тучи.

Она раскрыла шкафы и стала совать в большой полиэтиленовый мешок, чтобы потом раздарить, неизносимый свитер из синего Кашмира, который Сильвэн нежно накинул ей на плечи, чтобы согреть, в осенний день, когда они приехали на Джерси, вымокнув до нитки. И флорентинские туфли из серой замши, которые она надевала в Ареццо, когда он возил ее смотреть фрески Пьеро Делла Франческа. И шелковые юбки, которые он любил приподнимать вокруг ее бедер. И платья, куртки и шубы, хранящие в своих складках воспоминания о путешествиях или праздниках, проведенных вместе с ним. И еще целый воз тонкого белья – шелковистых, атласных комбинаций, поясов с резинками, шлюховатые трусы-паутинки, черные, красные, почти нематериальные, корсеты и резинки, красиво подчеркивающие крутые булочки в свете свечей, – все эти любовные безделки, от которых сходит с ума бывший любитель журнала «Париж-Голливуд», каким был Сильвэн в отрочестве, и которые Каролина покупала для его и собственного удовольствия в маленьких озорных магазинчиках на Елисейских полях, Монпарнасе, в Мадлен или Клиши, притягивающих зевак, краснеющих мещанок и женщин вроде нее, не глазеющих и не краснеющих, но умеющих инстинктивно находить волнующие тряпки, распаляющие мужчин.

Она не выбросила свою старую кожаную куртку, которую носила еще до встречи с Сильвэном.

Она положила обручальное кольцо в коробку с пуговицами и подарила Кларе римское кольцо с сапфиром, которое Сильвэн заказал специально для нее и с которым она никогда не расставалась.

У нее нет почти ничего, что могло бы приманить Крысу. Она даже себя не узнает, глядя в зеркало, с этими волосами, которые она заставила Лоика постричь очень коротко, почти под бобрик. Он страдал, подчиняясь ей, пока за два года волосы любви осыпались русыми прядями вокруг кресла.

* * *

Едва приехав с Шозе, посреди недели, Каролина решает туда вернуться и сообщает об этом Сильвэну за завтраком.

– В такую погоду? – говорит он, глядя, как в стекла хлещет дождь. – Подожди до пятницы, я поеду с тобой.

– Нет, спасибо. Мне хочется побыть одной. Можно мне пожить в твоем доме?

Сильвэн пожимает плечами. Он не узнает ее с этой ужасной прической. Она похудела. Больше не смеется. Больше с ним не спит. Она холодна и вежлива. Порой ему хочется схватить ее и встряхнуть, чтобы она пришла в себя, вернулась к нему, но он не смеет. Что придумать, чтобы она забыла о том, что случилось? Может быть, время все спишет, но он в это почти не верит. Каролина из той же породы, что Лазели. Из тех женщин, что никогда не возвращаются, когда их обидели. Он чувствует, что потерял ее, как Огюст потерял Лазели, и от этого ему очень плохо.

На атмосферу в доме это тоже накладывает свой отпечаток. Фафа прислуживает им, поджав губы, и Сильвэну кажется, что он читает в глазах нормандки суровый упрек. Дети тоже догадываются: что-то происходит, и следят за ними – им и Каро. Стефания – вечно она что-нибудь ляпнет – спросила у матери: «Почему ты больше не спишь с папой?» Вероника, самая чуткая, беспрестанно обнимает его за шею, целует, словно боится его потерять. И самое худшее: вечером того же дня, когда состоялся его последний бурный разговор с Дианой у Сен-Франсуа-Ксавье, Марина сболтнула при Каролине:

– Так ты теперь заезжаешь в лицей за Дианой Ларшан, а не за нами?

Каролина вскинула на него глаза, и Сильвэн почувствовал, что краснеет.

– Кто тебе это сказал?

– Корина Перру, – ответил Тома. – И прыснул. – Вот дура! Сказала нам, что ты красивый мужик!

– Такая же дура, как Диана, – сказала Марина. – Они здорово друг другу подходят!

– Я думала, что Диана Ларшан – ваша подруга? – спросила Каролина нежненьким голоском.

– Была, – уточнил Тома. – Она после каникул стала задаваться. Говорит, что мы для нее маленькие. Скажет тоже, ей столько же лет, сколько нам!

Сильвэн проводил Каролину до гаража, где дремал Танк.

– Передай от меня привет Пэну, – сказал он, стоя на пороге.

Она посмотрела ему прямо в глаза.

– Я не поеду через Пэн. Этьен прав: через Кан короче.

И уехала в дождь, совсем маленькая в своем красном чудище.

Ехать через Пэн? Еще чего! Это прямо поднести Крысе сыру на блюдечке с голубой каемочкой! Крыса – она это знает, чувствует – притаилась где-то между Эглем и Аржантаном, со своими злыми глазками, мерзкими усиками, дрожа от вожделения и заранее выпустив два зуба, чтобы наброситься на нее. Она ждет, сидя, скрестив передние лапы, притоптывая задней от нетерпения. Каролина проведет ее, поехав через Кан.

Но, как Смерть в Самарканде, Крыса поджидает ее именно на канской дороге. Она настигнет Каролину, не доезжая Вильдьёле Пуаль, через включенный приемник. Чтобы загрызть ее, Крыса запела голосом Лео Ферре.

 
И как в своей печали птица
Летит глотком луны напиться,
Так ветер, счастья не найдя,
Летит испить глоток дождя…
 

Каролина вынуждена затормозить, остановить Танк на обочине. Любимая песня Сильвэна, этого еще не хватало! И она зарыдала, уткнувшись лбом в руль.

Крыса просто так ее не отпустит. Она сядет с ней на корабль до Шозе, переставшим быть надежным убежищем. Она укусит ее при первых островках архипелага – пустынных Гюгенанах, на которые изредка прилетают только цапли. Однажды Сильвэн стоял рядом с ней, оперевшись на поручень, показал пальцем на три островка и сказал ей, что если случайнокогда-нибудь умрет, путь только его не хоронят в его «семейной дыре», но пусть сожгут и бросят «там, Каро, обещаешь?» Она ответила, что не с ней ему надо об этом говорить, потому что она умрет вместе с ним. «Не думаешь же ты, что я смогу жить без тебя?»

Приехав, она открыла ставни и разожгла сильный огонь в камине, чтобы уничтожить сырость, уже проникшую с осенью в эти стены. И вдруг – третье нападение Крысы. Там, у ножки стола в гостиной, эти крошки табака на полу… В день отъезда они уже снесли вещи к причалу, где дети ждали их, чтобы уехать на лодке. Каролина выключала счетчик, укрывала кровати газетами. Сильвэн сел за стол с пачкой табака и листками папиросной бумаги. Он вбил себе в голову, чтобы меньше курить, сворачивать папиросы вручную, как его дед. Но ему еще не хватало ловкости, он слишком плотно набивал бумажные трубочки, из них высыпались коричневые волокна, падали на стол, Сильвэн смахивал их ребром ладони. Каролина смотрела, как он старается, поглощенный своим занятием. Он показался ей трогательным. Она подошла, положила руку ему на плечо. Он поднял к ней глаза, поцеловал в запястье, произнес два волшебных слова: «Моя госпожа…» Они закрыли дом, и Сильвэн обнял ее за плечи, когда они спускались к причалу.

Каролина смотрит на крошки, и Крыса посмеивается. Говорит: как много всего произошло за две недели! Говорит: того Сильвэна больше нет; он больше никогда не поцелует ее в запястье, никогда не назовет «своей госпожой». От него остались лишь табачные крошки, валяющиеся у ножки стула.

* * *

Чары Шозе на этот раз не подействовали. Каролине было там еще хуже, чем в Париже. Она вернулась на следующий день по мрачной автомагистрали, не видя ее, ведя машину, как автомат, настолько мысли ее были далеко, полные Сильвэном и тем, что он ей сказал про Диану. Каролина была зла на него за то, что он признался в поступке, о котором она, может быть, и к счастью для себя, так бы и не узнала. То, чего не знаешь, не причиняет боли. Ну зачем этот дурак заговорил, черт возьми! Зачем? Чтобы очистить перед ней свою неспокойную совесть? Чтобы спасти от меча свою повинную голову? Потому что ложь его угнетала? Да просто из трусости. Или чтобы заручиться ее поддержкой; боясь того, что устроят ему Ларшаны, если эта шлюшка доведет до конца исполнение своих угроз? Вот почему у него не хватило мужества сохранить это про себя. Она даже не была уверена, что он сказал ей всю правду. Почему после этого он снова пошел за Дианой в лицей, как упрекнула его Марина? Каролина не захотела задавать вопросов при детях. А если честно, то и в их отсутствие: боялась ответа. Неужели правда четырнадцатилетняя девочка, даже очень симпатичная, даже не по возрасту развитая, может расставить силки мужчине в возрасте Сильвэна? Он, наверное, тоже немного к тому стремился… Признание ради признания, с риском убить ее, Каролину, – это Сильвэн мог бы все-таки сделать раньше, после той ночи на улице Бак, перед тем как снять эту комнату. Подобную неосторожность можно объяснить только тем, что ему тоже хотелось продолжить! Мандражом всего не объяснить.

Лента магистрали на всей скорости свертывалась под колесами Танка, а ужасающие картины жгли Каролину: Сильвэн и Диана голые в постели, – Сильвэн, все жесты, пристрастия которого она так хорошо знала. Она видела, как он возбуждается, лижется, раскачивается, переворачивая ту на колени, чтобы войти в нее до отказа, крепко обхватив ее за бедра, или заставляет сесть на него верхом, медленно, медленно на него насаживаясь, схватив его за плечи, изогнувшись, на вытянутых руках, покачивая задом, – слегка, ровно настолько, чтобы свести его с ума. Научил ли он ту, как делал с ней, ласкать его волосами – ах, как ему нравилось зарываться в длинные, русые, шелковистые волосы! – прижимать голову к его животу, проводить его влажным членом по лбу, глазам, щекам, губам, пока те не приоткроются – жадные, ненасытные, жаждущие его? У Дианы прекрасные русые волосы, длинные и шелковистые… А занимался ли он с ней этим в ванной, как он любил? Каролина видела, как они барахтаются, как дети, в горячей воде, выплескивающейся на пол, Сильвэн смеется под мочалкой, и вдруг, от ласки мыльной пеной, его член восстает из воды, словно мачта тонущего корабля. Ах, физическая ревность в тысячу раз мучительнее другой!

Если она все эти прошедшие годы и была так уверена в себе и в нем, так убеждена, что их роман никогда не кончится – или очень поздно, когда они состарятся, – то из-за этого физического согласия, связавшего их тут же, после первой обмены взглядом – стрелы, пронзившей насквозь. Если у нее Сильвэн был первым и единственным любовником, то у него было больше опыта. Она знала, что у него до нее были любовницы, и радовалась этому, считая, что те женщины были для него лишь школой наслаждения перед теми праздниками плоти, что ждали его с ней, Каролиной. С ними он разучивал гаммы, как пианист перед концертами. Она не ревновала, была даже рада, что эти любовницы сделали из него замечательного музыканта для нее одной. Сильвэн тоже говорил ей, что никогда не испытывал с другой женщиной такого физического и духовного взаимопонимания. Говорил ли он это, чтобы доставить ей удовольствие? Она ему верила. Это было так приятно слышать!

Как бы там ни было, за все эти годы жизни с ним ей ни разу не представилось случая испытать физическую ревность, которая снедала ее теперь. Со своей стороны, она не помнила, чтобы ей, хотя бы мимолетно, захотелось другого мужчины. Ей даже были без надобности мысленные внушения, к которым женщины порой прибегают, как они сами признаются, чтобы вызвать или обострить свое наслаждение. Даже когда она мастурбировала, она всегда вдохновлялась Сильвэном, его запахом, его жестами, его кожей, тем, что он с ней делал, или тем, что ей хотелось, чтобы он с ней сделал. И когда в тот вечер он сказал ей, что никогда ей не изменял, она поверила ему с легкостью, так велика была уверенность, вытекавшая из очевидного: они были из тех редчайших и неразлучных пар, что понимают друг друга всеми своими нервами и всем своим воображением, превращая койку в отрадное ложе наслаждения. Сколько раз они с Сильвэном занимались любовью, со времени торжественного открытия своей осязательной и мыслительной общности, уничтожавшей особенности их тел, сплавлявшей их так, что они уже не знали, где начинается один, где кончается второй, кто с кем совокупляется, и неслись сияющей ракетой к чудесным пределам смерти?

Даже Клара, с которой она вела очень свободные беседы, Клара, у которой в отличие от нее было астрономическое количество любовников, – Клара говорила, что такое согласие между двумя людьми чрезвычайно редко. С ней лично такое случалось раз или два, и каждый раз, говорила она, она была неизлечимо влюблена в другого «поплывшего».