Текст книги "Дети Ноя"

Автор книги: Жан Жубер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

7

Первой подошла к концу мука. Несколько килограммов, которые были в доме, исчезли за неделю. К счастью, у входа в хлев стояли два ларя, набитые зерном для кур: примерно сто килограммов овса и шестьдесят – ржи. И если овес пока что казался нам не очень-то съедобным, зато рожь вполне можно было перемолоть в муку, разумеется, при условии, что мы найдем для этого подходящее приспособление.

Такого у нас, конечно, не было, но беглый обыск чердака опять – в который раз! – принес нам спасительное решение; мы обнаружили там старинную кофейную мельницу, вычистили ее как следует и превратили в мукомолку. Достаточно было всыпать в нее две-три горсти зерна и энергично покрутить ручку, чтобы получить грубо смолотую муку, которая ссыпалась в ящичек, устроенный внизу. То был долгий, монотонный труд, требующий стоического терпения.

Не сосчитать, сколько часов провел я, сидя у камина с зажатой между колен мельницей, бесконечно перемалывая это твердокаменное зерно, которое никак не желало превращаться в муку. И если вначале эта работа развлекала меня, то очень скоро она превратилась в настоящую пытку, что я иногда не стеснялся и высказывать.

– Я не могу больше! У меня всю руку ломит!

– Молчи и крути! – отвечал отец. – Сейчас не время лениться.

Но когда он видел, что я действительно устал, он тут же подменял меня.

Чтобы получить килограмм муки, требовался целый час непрерывной работы. Потом муку просеивали через сито, чтобы отделить от нее непромолотые кусочки, которые шли на корм курам. Помол занимал у меня чуть ли не всю первую половину дня, до обеда я еще должен был успеть проведать животных, и почистить хлев. Середина дня посвящена была занятиям под руководством отца, а вечер – мелким хозяйственным заботам. У меня, как, впрочем, и у остальных членов семьи, не оставалось времени скучать. Именно в этих обстоятельствах я ясно понял, насколько труд способен занять все мысли и помешать унынию овладеть тобой. Это была одна из теорий моего отца, раньше я посмеивался над ней, теперь начинал признавать ее справедливость.

А кроме того, какай радость для меня, когда Ма, вымесив из моей муки тесто в миске, служившей ей квашней, ставила его в духовку, откуда вскоре исходил волшебный аромат пекущегося хлеба! Этот коричневато-серый плотный хлеб с приятной кислинкой был как бы моим произведением, плодом моего труда, и я немало гордился им. Завернув в холстину, нам удавалось сохранять его свежим несколько дней, а зачерствев, хлеб делался еще вкуснее. Тогда приходилось жевать его изо всех сил, что, по утверждению мамы, было очень полезно для пищеварения. А когда хлеб каменел совсем, отец рубил его топором, и мы макали кусочки в суп или в теплое молоко. Эта грубая, но питательная еда скоро стала нашим основным блюдом, когда другие продукты постепенно иссякли. Написав эти строки, я явственно ощущаю во рту чуточку пыльный вкус нашего хлеба и в который раз даю себе слово улучить свободный часок и вновь проделать этот опыт. Нужно будет только отыскать мельницу. Ну а движения – движения вспомнятся сами собой.

Я научился у матери месить тесто, делать из него ковригу, следить, как она печется. Она же показала мне, как готовят закваску из кусочка теста, которому сперва дают скиснуть. Очень скоро я стал большим знатоком в хлебопечении и дошел в своем энтузиазме до того, что начал подумывать; а не сделаться ли мне пекарем?

Правда, призвание мое менялось в зависимости от времени дня и занятий: то мне хотелось стать плотником, то поваром, то пастухом. Особенно пастухом, и на это имелись свои причины. Как многие мои сверстники, я отличался богатым воображением и переживал одно увлечение за другим. Все они длились недолго и не укладывались в стереотипы эпохи, где безраздельно царили ЭВМ, роботы и точные науки, но зато они помогли мне выстоять в нашей снежной тюрьме.

И пусть я впоследствии избрал для себя иной путь, я все же навсегда сохранил уважение к рабочим рукам и умею работать своими собственными. И этим я тоже обязан тяжким испытаниям той ужасной зимы и моему отцу.

Итак, мне хотелось быть пастухом, а почему бы и нет? Каждый вечер, подоив корову и козу, мы сливали молоко в глиняные горшки, которые затем ставились в глубь камина и накрывались полотенцами. Через двое-трое суток мы получали прекрасную простоквашу. Из сливок, снятых с нее большой ложкой, сбивалось масло в старинной маслобойке. А остальное подвешивалось в марлю, чтобы стекла сыворотка, и складывалось в сита, стоящие в холодном чулане.

То ли в доме не хватало воздуха, то ли в чулане было чересчур прохладно, но сыр из коровьего молока у нас получался неважный. Зато козий сыр был вполне хорош, хотя почему-то имел тенденцию краснеть и при этом закисать. Но мы не жаловались на аппетит, не привередничали и с удовольствием ели сыр на толстых ломтях нашего, домашней выпечки, хлеба.

Что касается сыворотки из-под молока, мы пили ее неохотно, хотя, по маминому мнению, она крайне полезна для здоровья. Ни я, ни сестра не любили ее пронзительно-кислый вкус, но, подчиняясь необходимости и уговорам матери, мы постепенно привыкли и к этому напитку. Все остатки шли на корм курам и корове. Таким образом, у нас ни единой капли не пропадало, и мысль о цикличности этого процесса действовала на меня очень успокаивающе. Позднее я часто размышлял о том, что цикл этот уподобляется самой жизни. Стоит какому-нибудь безумцу нарушить его, и тут же все разлаживается и гибнет.

Мать и сестра заведовали всеми молочными делами и бдительно следили за чистотой в чулане, где особенно опасны дурные запахи. Я носил им воду и помогал мыть горшки и кастрюли. Одновременно я производил осмотр сыров, которые сохли рядками в своих ситах, и это зрелище, ясно помню, приводило меня в какое-то умиление. Я трогал их кончиком пальца, пересчитывал и утешался мыслью, что нам всегда удается иметь в запасе не менее сорока головок. С ними нам не грозила опасность умереть с голоду, даже если вдруг уменьшится удой. Какое счастье, что у нас были корова и коза! Я с жалостью думал о несчастных горожанах, лишенных подобного преимущества. Конечно, они могли пополнять запасы продуктов в гастрономах, но есть ли у них теперь возможность пробраться туда? Да и если им это удастся, бесконечно черпать в этом источнике невозможно. И конечно, больше всего я думал о Катрин. Я представлял ее себе осунувшейся, побледневшей, со слезами на глазах. Все так же красива, но как бесконечно трогательна! В мечтах я каким-то чудом преодолевал все разделяющие нас препятствия и преподносил ей корзинку с едой. Ее лицо озарялось восторгом, она падала в мои объятия и тут же вырывалась из них, чтобы наброситься на сыр и проглотить сразу несколько головок.

– Симон, ты опять замечтался! – окликала меня мать. – Вылей-ка быстренько эту лохань!

Вздрогнув от неожиданности, я шел выплескивать помои в сточную трубу, куда они втягивались с жирным причмокиванием.

Закончив шахматных коней, отец дал себе несколько дней роздыха, но вскоре он объявил, что намерен делать ферзя и моя мать послужит ему моделью. Он хотел вырезать идущую женскую фигурку с гордо вскинутой головой, подобную статуе на носу корабля, и никакой короны – одни только развевающиеся волосы.

– Ну-ка, – сказал он матери, – брось эту кастрюлю, пройди вперед и больше не двигайся. Великолепно!

Он быстро делал наброски в блокноте: силуэт, лицо, рука, изгиб плеча, складки платья. Ма охотно проделывала все нужные манипуляции, и я видел, что втайне она очень довольна.

Наконец Па выбрал из своих запасов самшитового дерева самый гладкий брусок и незамедлительно взялся за работу. Разложив вокруг себя эскизы – совсем как Ма раскладывала карты при гадании, – он принялся обтачивать заготовку, и я увидел, как под его пальцами мало-помалу рождается фигура, ее очертания пока еще были неопределенны, но в ней уже угадывались гармония и порыв.

Дом погрузился в тишину. Лишь изредка из глубины хлева доносилось мычание Ио, да иногда вдруг трещало в очаге полено, отчего кот испуганно дергался, но тут же задремывал вновь.

Утомившись, отец клал инструмент и задумчиво следил за матерью, ходившей взад-вперед но комнате; он как будто опять стремился схватить на лету какой-нибудь ее жест, поворот. И вновь раздавалось поскрипывание стального лезвия, входящего в дерево, и легкий шелест падающих на пол стружек.

Если кто и принимал ситуацию как истинный философ, то это был наш кот. Большую часть времени он проводил у очага, в камине. Он посиживал там с прижмуренными глазами возле котелка, словно наблюдал за тем, как варится пища. Когда огонь гас, он зевал, потягивался и отправлялся спать дальше под чугунную вытяжку, где сушились поленья. Оттуда он вылезал только затем, чтобы попить молока или полакомиться остатками еды, которых с каждым днем становилось все меньше. Что касается мяса, то его было чрезвычайно мало, и мы не могли уделить коту ни кусочка, хотя я и подозревал Ноэми в тайном нарушении этого запрета.

Но вот прошло несколько дней, и наш Гектор вновь обрел охотничий инстинкт, мирно дремавший в нем долгие годы изобилия; теперь он начал шастать по чердаку в поисках мышей. Случалось, он победно заявлялся в столовую, сжимая в зубах крошечное серое тельце, еще теплое и вздрагивающее от предсмертных судорог. Ноэми бросала жалостные взгляды на эту пару, и я чувствовал, как душа ее прямо разрывается от любви к Гектору и одновременно от сострадании, едва ли не столь же пылкого, к его жертвам.

Однажды, я слышал, она даже прошептала: «Зачем? Ну зачем он это делает?» Отнюдь не бесчувственный, я тем не менее считал, что нечего особенно мучиться из-за таких пустяков, это закон природы: кошки едят мышей, а мыши предназначены в пищу кошкам. Кстати, то же самое, только в более деликатных выражениях, объяснял и мой отец, когда Ноэми со слезами на глазах приходила к нему выяснять этот вопрос. Он рассказывал ей об экологии, о регулировании рождаемости, о равновесии в природе и добавлял, что, принимая во внимание способность этих зверюшек быстро размножаться, особенно в условиях нашего заточения, они очень скоро заполонят весь дом, так что и Гектор уже не поможет. Ноэми кивала головой, но видно было, что она не вполне убеждена в правоте отца.

Однажды Па рискнул даже подсчитать, какое потомство способна произвести пара мышей, если ничто не пресечет их жизненную активность. Может быть, он что-нибудь напутал в расчетах, к которым не испытывал особенной склонности, но полученная им цифра оказалась такой огромной, что легко было вообразить себе дом, набитый до отказа грызунами, которые просто задавят нас, прежде чем задохнутся от тесноты сами.

Понял ли Гектор, что речи, притом речи хвалебные, ведутся именно о нем? Не знаю, но он почему-то вдруг выбрался из своего убежища и вспрыгнул ко мне на колени, а я принялся усердно гладить и ласкать его, как бы благодаря судьбу, пославшую нам спасителя от мышиной напасти.

В нашем теперешнем заточении Гектор поневоле, на свой манер, сыграл свою положительную роль, как, впрочем, и другие животные, ввергнутые, волею случая, вместе с нами в это необыкновенное приключение. Его ленивое спокойствие, его невозмутимая уверенность неизменно оказывали на пас целительное действие. Казалось, ничто не способно поколебать его благодушные повадки. В нашем маленьком замкнутом мирке, где буквально все являлось событием, мне хорошо помнится то странное ощущение, которое охватывало меня, когда я замечал два мерцающих зеленых огонька в темноте под чугунной плитой камина или – когда коту вдруг приходила фантазия взобраться на шкаф – его черный силуэт, напрягшийся, точно у хищника перед прыжком. И вот когда он зевал, чуть не выворачивая наизнанку пасть, где поблескивали острые клыки, то напоминал мне лесную гадюку, готовую ужалить. Мне бывало страшновато до тех пор, пока он не смыкал челюсти и не обретал вновь свое привычное, мирное обличье.

Ноэми, заботившаяся о здоровье Гектора, решила заставить его каждодневно дышать воздухом. Взяв кота под мышку, она упрямо выносила его на помост, но стоило ему почуять холод, как он брезгливо фыркал, вырывался у нее из рук и удирал вниз, в хлев. Его упрямство превзошло настойчивость Ноэми, так что последнее слово осталось за ним. В конце концов моей сестре пришлось сдаться, хотя время от времени она возобновляла свои коварные попытки выгулять Гектора, которые он тут же успешно пресекал.

Как хорошо я его понимал – нашего кота с его хитростями, упорным нежеланием гулять и пристрастием к теплу камина! Один лишь вид серого неподвижного неба, свинцово давящего на снег, приводил меня в уныние, и, если бы не требование отца ежедневно выходить на свежий воздух, я бы охотно оставался в гостиной или, еще того лучше, в постели с одним желанием: чтобы сон поскорее избавил меня от всего этого кошмара.

Сейчас, по прошествии времени, я понимаю, насколько прав был отец: ведь пассивность и бездействие были нашими злейшими врагами. Нехотя, против воли, мы подчинялись его приказу и молча кружили по нашей террасе, точно каторжники на прогулке; только теперь я нее чаще и чаще ходил, закрыв глаза.

8

В это утро я поднялся много раньше обычного. То ли я потерял ощущение времени, то ли интуитивно почувствовал, что происходит нечто необычное? В столовой было пусто, я наспех оделся и на цыпочках прокрался на сеновал. Едва я приоткрыл ставень, как меня ослепило багровое зарево, и я пулей взлетел вверх по лестнице.

Зрелище, представшее моему взору после двух недель под серыми небесами, показалось мне фантастическим. Весь небосвод до самого горизонта был залит пурпурным пламенем, а вдали, над гребнями гор, еще окутанных предрассветной дымкой, висел огромный кровавый диск солнца. Снежная пустыня окрасилась в розовое, воздух был по-прежнему недвижен, и несколько причудливой формы облачков стояли в зените, точно корабли на якоре.

Я так и замер с разинутым ртом, чувствуя, как одолевают меня разом и восхищение перед этой красотой, и неясный страх. Впечатление странной нереальности, о которой часто говорил мой отец в связи со снегом, захлестнуло и меня; казалось, грядет какое-то эпохальное событие – то ли наше счастливое избавление, то ли погибель.

Я облегченно вздохнул, увидав, что из снежного туннеля вынырнула голова отца. Он вскарабкался на помост, облокотился на перила, и по его ошарашенному виду я понял, что он тоже не способен разобраться в этой перемене.

Конечно, живя в серых сумерках, мы жадно ожидали возвращения солнца, но теперь вдруг его размеры и зловещая окраска внушили нам новый смутный страх. И тем не менее это было знаменательное событие, и Па, ясное дело, зафиксировал его в своем журнале, правда, не вдаваясь в подробные прогнозы. Он увидел в нем главное: перерыв в нашем монотонном бытии, не исключавший, правда, возможности какой-то неведомой катастрофы. Он записал также, что всегда верил в знаки судьбы, но не в силах расшифровать этот, и что карты, разумеется тотчас запрошенные по столь значительному поводу, дают весьма двусмысленное толкование. Так что нам в этом красном зареве, которое с одинаковым успехом могло предвещать и начало, и конец света, оставалось лишь молиться да ждать.

Отныне солнце вставало каждое утро, все так же заливая небосвод пурпуром, но оно совершенно не грело, и температура не поднималась выше нуля. Однако мы стали выбираться наверх с большей охотой: тревога наша слегка улеглась, и, как мне помнится, даже с некоторым удовольствием подставлял лицо под солнечные лучи. Закрыв глаза, я подолгу стоял на помосте, и мне казалось, что в меня проникает какая-то новая сила.

Ослепительная снежная пустыня по-прежнему простиралась до самого горизонта: снег все не таял и небо оставалось пустым. Когда Па, стоя лицом к долине, выкрикивал имя Себастьена, его голос странно звенел и быстро таял в пустоте. Каждый вечер Па с часами в руках так же упрямо поджидал пятичасовой самолет, но тщетно, тот не появлялся. Со свойственным ему упорством Па не оставлял своих попыток, так же как Ма, упрямо надеясь на чудо, продолжала время от времени снимать трубку видеофона и набирать номер за номером. Но аппарат молчал, и с течением дней я видел, как оба они, и отец и мать, теряли веру в удачу.

Зато Па воспользовался ясными днями, чтобы укрепить и расширить наш помост. До сих пор он был весьма скромных размеров, и мы с трудом умещались там все четверо, когда совершали ежедневные прогулки. С помощью досок, балок и веревок Па удлинил и расширил платформу. Теперь, после его двухдневных трудов, она достигала половины длины всего дома, то есть была около семи метров. При четырехметровой ширине она превратилась в действительно удобное место для прогулок, где можно было вволю дышать воздухом и даже заниматься спасительной для нас гимнастикой.

Па даже додумался соорудить небольшую беседку: открытая на юго-запад, она ловила солнечные лучи; там он поставил пару старых кресел. Тепло одевшись, мы присаживались на их продавленные сиденья в перерывах между сеансами гимнастики, и скоро наши лица покрылись легким загаром.

Это беспорядочное сооружение из балок и досок, которое Ма в приступе лирического настроения окрестила «нашими висячими садами» [27]27
  Намек на одно из семи так называемых чудес света – «висячих садов Семирамиды» в Вавилоне конца IX в. до н. э.


[Закрыть], напоминало мне скорее плот Гекльберри Финна или Робинзона Крузо. Я мечтал о морских приключениях. Ухватившись за перила нашего «корабля», я всматривался вдаль, но белое море под багровыми небесами по-прежнему оставалось неподвижным.

Отец тем временем вошел во вкус. Занявшись этой фантастической архитектурой, он больше не расставался с молотком. Он соорудил крошечную метеорологическую станцию, снабженную барометром и термометром; затем приспособление для подачи дымовых сигналов из покрышки, которую можно было мгновенно поджечь в цинковом корыте, в случае если покажется самолет; и, наконец, мостик, ведущий от террасы к задней стене дома. По нему мы относили туда мусор и помои, а также навоз, в избытке скопившийся в хлеву. Теперь мы могли поднимать его в ведрах на чердак, втаскивать их на террасу с помощью ворота, установленного у самого входа в снежный колодец, и потом вываливать в снег; еще теплая масса медленно оседала… Па, со свойственной ему изобретательностью, вычислил, куда именно надо сбрасывать навоз, чтобы после таяния снега он попал прямо на кучу во дворе, из которой удобряли землю в саду.

В общем, жизнь у нас там, наверху, била ключом: визжали пилы, стучали молотки. Все усердно трудились, включая Ноэми, которая подавала гвозди. Ма напевала арии из «Пелеаса» или «Кармен». Незаметно проходили часы, мы увлеченно работали и временами попросту забывали о нависшей над нами угрозе.

Кроме того, от работы на свежем воздухе у всех разыгрывался такой зверский аппетит, что мы с нетерпением ждали минуты, когда отец, поглядев на часы, скажет: «Ага, уже полдень. Перерыв!» Мы с Ноэми тут же, не ожидая особого приглашения, мчались вниз, в столовую, погруженную в непривычный теперь полумрак. Я быстренько зажигал лампу, Ноэми принималась раздувать огонь в камине.

Сколько же дней провели мы возле очага в этой просторной низкой комнате, которая и держала нас в плену, и защищала, наподобие одной из тех пещер, где тысячелетия назад жили наши далекие предки! Еще немного, и я легко представил бы себя в такой пещере! Полумрак, отблески огня, шершавые стены, запах дерева и дыма, даже борода моего отца, теперь совсем запущенная, – все помогало проникнуться этой иллюзией.

Здесь, в столовой, разворачивался наш ежедневный ритуал: еда, работа, чтение и все чаще и чаще – молитвы; ощущение близости друг к другу, как будто мы составляли единое существо, придавало нам мужества в борьбе с испытаниями. Что мы могли бы сделать поодиночке? Мой отец, может, и продержался бы, и то я сильно в этом сомневаюсь. Перечитывая его записи, я убеждаюсь в том, как подстегивало его наше присутствие: ведь и он, внешне уверенный и спокойный, знал минуты страха и отчаяния. И надо ли говорить, что без его изобретательности, настойчивости, любви, мы, вероятнее всего, поддались бы панике и скоро погибли. Человек – существо коллективное, даже если он и приговорен иногда – чаще себе на беду, чем на благо – к минутам одиночества. Это я начал ясно осознавать тогда и часто размышлял над этим впоследствии; и теперь я знаю наверняка: нас спасает общение. В отрочестве я иногда восставал против семейной жизни, теперь стою на более здравой позиции. Да, я многое узнал, во многом переменился, но это не только вопрос возраста. Несчастье – лучший учитель, хотя и учит порой слишком жестоко.

Как видите, я ударился в философию. Но нет, философом я не стал. Я побаиваюсь абстрактных идей, не слишком применимых к реальной жизни. Им я предпочитаю образы, например вид нашей «пещеры», в которой помню все до мельчайших подробностей: камин, черный от сажи, грубые железные цепи очага, чуть скошенная каминная доска, котелок на треножнике, такая-то трещина в стене, такая-то щель в балке, на которой стоит пара медных кувшинов и три глиняных горшка, а в одном из них торчит пучок желтоватых пыльных иммортелей – никому и в голову не пришло бросить их в огонь, должно быть, из суеверия. Обернусь ли я мысленно, и вижу стенные часы, скамейки, стол, календарь на стене, буфет, забитый посудой, банками и коробками, отцовский верстак в углу, дверь на сеновал и тяжело обвисшую на гвозде – словно повешенный зверь! – меховую куртку.

Но я чувствую, что увлекся. Будь моя воля, я без конца мог бы вспоминать наш милый кров, а ведь я еще ничего не сказал о его тепле, шумах и запахах, частенько не столь уж и утонченных: мы пытались заглушить их, бросая на угли пригоршни сушеного тимьяна или мяты.

Когда нам надоедала столовая или хотелось размять ноги, мы всегда имели возможность разгуливать по всему дому, к счастью, очень просторному. И мы не лишали себя этого удовольствия – ни Ноэми, ни я. В зависимости от наших отношений на данный момент мы отправлялись на прогулку либо вместе, либо каждый сам по себе. Ноэми не знала равных в искусстве бесследно улетучиваться. Бот только что она вроде бы сидела рядом со мной – и вдруг ее нет, ушмыгнула куда-то бесшумно, как кошка. У Ноэми и у ее любимца Гектора были одинаково бесшумные бархатные лапки и круглые зеленые глаза.

Для забав и беготни в нашем распоряжении находились спальни, отцовская мастерская с заброшенными ныне станками, гараж, где стояли трактор и машина, хлев, курятник, дровяной сарай, а наверху сеновал, и, главное, чердак, ставший с тех пор как мы лишились выхода в горы, нашей заповедной зоной приключений.

Именно здесь я в один прекрасный день обнаружил Ноэми на коленях в углу, где была свалена старая мебель и кипы журналов. Она стояла ко мне спиной и явно не слышала, как я вошел. При свете электрического фонарика она увлеченно разглядывала что-то в куче хлама. Я тихонько подкрался к ней на цыпочках, но в нескольких метрах от нее у меня под ногой скрипнула половица.

Ноэми вздрогнула и, резко обернувшись, бросила на меня одновременно испуганный и разъяренный взгляд. Я спросил:

– Ты что тут делаешь?

– Ничего! Уходи отсюда!

– Ты думаешь, я не видел, чем ты тут занимаешься?

– Ну, чем, чем? Ничего ты не видел, и ничего тут нет, понял?

Она выпрямилась и, раскинув руки, преградила мне путь.

– А ну-ка, дай посмотреть!

– Нет, не дам, не дам! Не имеешь права! Убирайся отсюда!

Она заговорила тем злым, командным тоном, который я терпеть не мог, и потому, вместо того чтобы внять ее приказу и удалиться, я продолжал наступать на нее. Она вцепилась мне в рукав, но я ловко вырвался и, удерживая ее на расстоянии, навел фонарик на свалку старья, где сперва ничего интересного не увидел.

– Ой, отпусти меня! Больно! – взмолилась Ноэми шепотом, словно боялась, что ее услышат внизу.

Наконец я разглядел на дне ящика кучку рваных бумажек, в которой признал мышиное гнездо. Внутри лежали не то пять, не то шесть крошечных новорожденных мышат – серо-розовые, каждый величиной с фасолину, они слабо копошились там.

– Ах, вот оно как, мыши! И что ж ты с ними делаешь? Воспитываешь, что ли?

Рядышком с гнездом лежали кусочек хлеба и сырная корка – конечно, для мыши-матери, а чуть поодаль стояло блюдечко с водой, на случай, если она – то есть мать – захочет пить. Да, наша Ноэми обо всем позаботилась!

Увидев, что она разоблачена, моя сестрица враз сменила тактику и попыталась меня умаслить.

– Правда, они хорошенькие, а? Они родились четыре дня назад, но еще не открыли глазки.

– Какой кошмар! Да их всех прибить нужно! – сказал я свирепо.

Но Ноэми тут же с умоляющим видом вцепилась в мою руку. Мне даже интересно стало, чем все это кончится.

– Нет, Симон, нет, не надо, не делай этого!

– Еще как сделаю! И потом, я расскажу папе, где ты проводишь время и как бросаешься хлебом. Ты что, хочешь, чтобы эти паршивые твари заполонили весь дом и сожрали наши продукты? Этого ты добиваешься, да? Чтобы мы умерли голодной смертью?

– Но они же такие маленькие!

– Маленькие да удаленькие, вот ты увидишь, что будет, когда они расплодятся, и их станет сотни, тысячи, и они начнут шнырять повсюду. Тогда ногу некуда будет поставить. Помнишь, что нам Па рассказывал?

И, подобрав с полу обломок доски, я подступился к гнезду.

По правде говоря, у меня не было никакой охоты убивать мышат. В глубине души я тоже находил их хорошенькими, но, как всегда, не мог побороть желание помучить Ноэми.

Тут уж она закричала изо всех сил:

– Нет, нет, не смей!

– Ладно, что ты мне дашь, если я их оставлю в живых, говори, ну?

– Не знаю… Все, что хочешь: мою счетную машинку, мой транзистор…

Я сказал ей, что это все меня не интересует, кроме того, без тока эти вещи и не работают. Поторговавшись немного, мы пришли к следующему соглашению: я пощажу зверюшек, а Ноэми десять раз вымоет за меня посуду. Вдобавок я дал обещание ничего не говорить отцу.

Заключив эту сделку, утешенная Ноэми прикрыла ящик досками так, чтобы никто не смог в него пролезть.

– Не хватало еще, чтобы Гектор сюда сунулся. Там внизу есть специальная дырочка для мышки-мамы.

– Ну, я тебя поздравляю! Я вижу, ты все предусмотрела. Правда, Гектору это все семейство – на один зубок. Только вот что меня удивляет: как это ты можешь любить одновременно и кошек и мышей?

Сестра задумчиво посмотрела на меня:

– Знаешь, я и сама об этом думала, меня это даже беспокоит. Ужасно, что Гектор не может удержаться и ест мышей. Он ведь такой чудесный. Но он просто не понимает, вот и все. Я пыталась ему объяснять, что это нехорошо, а он будто и не слышит. Помнишь, нам Па рассказывал сказку, когда мы были маленькие? Про кошек и мышей, и как они решили жить в мире. Там была одна мышка – но помню, как ее звали, – так она даже спала вместе с кошкой, грелась в ее шерсти, а однажды, когда кошка подавилась рыбьей костью, мышка влезла ей в горло и щипчиками вытащила ее. Помнишь?

– Конечно! Даже помню, как звали мышку, – Радегунда.

– Да, верно! А когда она вылезла из кошкиного горла, та ей сказала: «Бесконечно благодарна вам, мадемуазель!» Ну почему так не бывает в жизни? Почему, а?

Ноэми все смотрела на меня своими наивными глазами, и, видя, какая она сейчас добрая и серьезная, я даже пожалел, что мучил ее. Мы, как пленники, томились в этой снежной ловушке под семиметровыми сугробами, нам грозило самое худшее, а я, старший брат, вместо того чтобы оберегать маленькую сестренку, пользовался этим, чтобы издеваться над ней! Должен сознаться, что в тот момент мне стало стыдно за себя и я твердо обещал себе на будущее не уступать жестоким порывам. А пока я никак не мог придумать ответ и, стараясь выиграть время, медленно водил фонариком вдоль балок, заросших паутиной.

– Так почему же? – не унималась Ноэми.

Наконец я высказался:

– Вот что, не думай об этом! Тут уж ничего не поделаешь. Видишь, пауки едят бабочек, птицы – пауков, а лисы – птиц… И так без конца. Одних только нас, людей, никто не ест.

И тогда Ноэми глухо сказала:

– Может быть… да, может быть. И то неизвестно. Как ты думаешь, если ничего не изменится, этот снег… он нас не съест?