Текст книги "Дети Ноя"

Автор книги: Жан Жубер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Но отец, напротив, заинтересовался ее сообщением и тотчас попросил Ноэми показать ему находку. Скоро он вернулся, победно потрясая в воздухе двумя медными лампами, покрытыми пылью и паутиной.

– Мы спасены! – закричал он. – Это лампы «голубок»!

И поскольку мы смотрели на него с недоумением, он разъяснил, что эти приспособления, носящие столь романтическое название, были в ходу в начале прошлого века, горючим для них служил бензин. А бензина у нас в машине был полный бак, и еще в сарае стоял десятилитровый бидон. С этим запасом мы были обеспечены светом на несколько недель вперед.

Па тщательно вычистил лампы, наладил их и наполнил бензином. Не слишком доверяя обещаниям изобретателя, объявившего свое творение «невзрывоопасным», он сделал нам знак отойти подальше и, отодвинувшись сам, поднес спичку к фитилю. Колеблющийся огонек затрещал было, потом выпрямился и стал ровно, без чада, гореть. Его накрыли стеклянным абажуром, и по гостиной разлился приятный свет.

И вот тогда-то мама открыла дверцу духовки и выложила на стол четыре румяных, прекрасно пропеченных каравая.

Я втайне надеялся, что за множеством проблем Па забудет о своих учительских планах. Но не тут-то было. В тот же день он, хотя и здорово уставший от вчерашней работы, приказал нам принести учебники по французскому и истории. Просмотрев уже пройденные нами главы, он заглянул вперед, поморщился и объявил, что на первый взгляд все это не вызывает у него большого энтузиазма. Я был вполне с ним согласен и облегченно вздохнул, когда он сказал, что насчет школьной программы он решит попозже, а пока пойдем наудачу. Удача… это было как раз то, что нам нужно.

Па тотчас отправился в библиотеку, вернулся оттуда со стопкой книг и выложил их на стол.

Я спросил:

– Что это такое?

– Романы, поэмы, стихи – словом, все, что мне нравилось читать в вашем возрасте и что я давно уже не перечитывал.

– Ах, поэмы! – воскликнула Ноэми, как всегда желавшая выпендриться и подольститься к отцу, который, конечно, тут же засиял от счастья.

Однако в тот день он выбрал не поэмы, а «Большого Мольна» [19]19
  «Большой Мольн» – роман французского писателя Анри-Фурнье (1886–1914).


[Закрыть], его первую главу, где Франсуа Серель рассказывает о том, как его родители поселились в школе Сент-Агат и как несколько лет спустя, в один сентябрьский вечер, у них таинственно появился Мольн в огнях импровизированного фейерверка во дворе дома.

Отец читал негромко и медленно, иногда он надолго замолкал, как будто слова книги пробуждали в нем какие-то давние воспоминания и образы, Я слушал его и, казалось, воочию видел длинный фасад школы, осенний туман над садом и в полумраке, внезапно разорванном бенгальскими огнями фейерверка, силуэты двух подростков, взявшихся за руки.

– Ах, какая чистота, какая точность, не правда ли? – воскликнул он, закончив чтение. – Этот роман подарил мне отец, когда мне исполнилось двенадцать лет. Он его тоже обожал. Теперь этого автора совсем забыли. Его считают слишком сентиментальным, старомодным… Старомодным, подумать только! Впрочем, и этих тоже, – добавил он, указывая на стопку книг: Жионо [20]20
  Жион о Жан (1895–1970) – французский писатель, автор романов и стихов в прозе.


[Закрыть], Жамм [21]21
  Жамм Франсис (1868–1938) – французский поэт и романист.


[Закрыть], Сюпервьель [22]22
  Сюпервь е ль Жюль (1884–1960) – французский поэт и романист, родившийся в Уругвае, стране, наложившей отпечаток на его творчество.


[Закрыть]… – Вы их прочтете. У этих людей был талант, было сердце, и они умели выразить свои чувства. В наши дни от литераторов требуют, чтобы они были в первую очередь инженерами, техниками, информатиками! Я начинаю подозревать, что мы движемся к полному идиотизму. Ну ладно, воспользуемся обстоятельствами и хорошенько изучим все это. Собственно, изучим – это слишком сильно сказано. Я думаю, нам достаточно будет просто читать, а остальное придет само собой.

Я помню, что, невзирая на это решение, он все же задал нам несколько вопросов о лексике, стиле и персонажах, а затем рассказал о Фертэ д'Анжийон и Солони – стране прудов, вересковых пустошей и древних замков, где они с Ма побывали во время свадебного путешествия. Он обещал повезти нас туда в ближайшие же каникулы. Да, именно так: мы поедем все вместе и посетим места, описанные в «Большом Мольне». Зачем это люди стремятся на край света, когда тут, под боком, есть столько чудесных уголков?!

Потом он рассказал нам о жизни самого Алена-Фурнье. Особенно меня поразила его встреча во время учебы в парижском лицее с прелестной молодой девушкой, которую он и сделал героиней своего романа. После их первой и единственной прогулки они расстались навсегда. На прощанье она сказала: «Мы с вами еще дети!» Эти таинственные слова не выходили у меня из головы, и я, разумеется, тут же с грустным умилением вспомнил Катрин.

Наконец Па коротко рассказал нам о событиях первой мировой войны, одной из жертв которой и стал Ален-Фурнье.

Таким образом, в преподавательском методе моего отца причудливо смешались французский язык, литература и история с географией. Я пришел от такого учения в полный восторг, хотя, конечно, предпочел бы быть единственным слушателем, ибо Ноэми, как всегда нетерпеливая и любопытная, имела противную манеру вылезать вперед со своими вопросами, и надо было очень постараться, чтобы успеть вставить слово. Но я все же предпочел мирное сосуществование, да и сестрица моя, кажется, тоже: наше занятие прошло без ссор.

В течение тех двух часов, что длился урок, за которым последовало множество других, мы почти позабыли о снеге и нашем заточении. По крайней мере, это не так тяжко угнетало нас. Вот почему, когда Па поднялся и сделал знак, что он закончил, у меня вместо облегченного вздоха, каким я, бывало, награждал в школе самые занудные уроки, вырвалось: «Как, уже?» – и этот крик души удивил меня самого.

По-моему, именно в тот вечер Ма решила погадать на картах.

Должен сказать, что карты с давних пор составляли неотъемлемую часть нашей жизни. Как только возникали какие-нибудь трудности, или требовалось принять важное решение, или нам предстояла поездка, визит незнакомого человека, мать сразу же шла к буфету за картами. Несколько секунд она с отсутствующим видом тасовала колоду, затем с возгласом: «Ну-ка, посмотрим, что они нам скажут!» – садилась на ковер и, призвав наг к молчанию, начинала раскладывать карты в одном только ей известном порядке.

То были старинные карты с примитивными, аляповато раскрашенными фигурами – кажется, их купил еще мой дед во время второй мировой войны, а потом они перешли по наследству к отцу. На рубашке каждой карты красовалось изображение двух циркулей и треугольников, и их симметричное расположение долгое время напоминало мне акулу анфас, с широко разинутой пастью. Я до сих пор ясно помню эти карты. Когда к ним притрагивались, они слегка липли к пальцам; и сколько раз в детстве я, бывало, нюхал их, вдыхая чуть прогорклый запах, впитавший прикосновение стольких рук, перебиравших эту колоду.

Пользовались ими и мы с Ноэми, играя в батай [23]23
  Бат а й – карточная игра.


[Закрыть]или строя карточные домики. При одном лишь слове «карты» меня одолевают бесчисленные воспоминания. Впоследствии они где-то затерялись, и, сказать по правде, я до сих пор жалею об этой потере. Ведь все эти мелочи вбирают в себя частицу нашего существования, и стоит им исчезнуть, как мне чудится в этом отдаленная угроза смерти.

С той страшной зимы я всей душой привязался к вещам, которые смог сохранить, особенно к одной из вышеупомянутых ламп «голубок», сыгравших столь спасительную роль в наших злоключениях. Она теперь стоит на моем рабочем столе, и мне иногда случается зажигать ее, как в прежние времена зажигали свечи. Я гляжу на ее пламя, и прежние грезы, прежние образы посещают меня.

Другую лампу взяла к себе Ноэми, и я знаю, что она любит ее так же нежно, как я – свою.

Но пора вернуться к Ма и ее гаданью. Иногда она вопрошала карты молча, про себя, но чаще всего что-то шептала, бормотала, издавала возгласы или испускала тяжкие вздохи. Мы различали лишь обрывки ее речей: «Препятствие», «дама-брюнетка», «коварный обманщик», «казенный дом», «все к лучшему», «очень даже хорошо», а иногда, правда, гораздо реже: «Ничего особенного». Но когда она молчала и хмурилась, я тут же готов был заподозрить, что она скрывает нечто скверное. Па смотрел на нее с немым вопросом. Ма пожимала плечами и шла к себе в кухню. А позже вдруг оказывалось, что по каким-то загадочным причинам мы не отправлялись в путешествие или отказывались от задуманного дела. Действительно ли они оба верили в голос судьбы или это просто был некий способ материализовать какие-то интуитивные предчувствия? Я так и не смог выяснить этот вопрос до конца, но, как бы там ни было, карты всегда окутывали нашу жизнь некоей магической дымкой.

Итак, тем вечером, после ужина, Ма достала свои карты, уселась на ковер перед камином и приступила к ритуалу, который, в данных обстоятельствах, обретал для нас всех особую значимость. Она раскинула веером вокруг себя свою широкую юбку и коротким жестом отбросила назад волосы. Языки пламени освещали ее лицо и руку, мерными движениями раскладывающую карты. Отец, не шевелясь, наблюдал за ней. Ноэми прервала чтение и тоже глядела, опустив книгу на колени. В тишине слышались только легкие шлепки переворачиваемых карт да потрескивание дров в камине.

Сперва Ма не говорила ничего, только качала головой, потом прошептала:

– Я вижу испытание… за ним еще одно испытание… передышка… великое препятствие… драма, но в другом месте, не здесь… Для нас все кончится хорошо.

Собрав и перетасовав карты, она раскладывает их снова и наконец объявляет нам, что они подтвердили сказанное ранее.

– Нам нужно быть терпеливыми и мужественными, но удача с нами, вот она: десятка треф, король и червонный туз. Это символ жизни, символ света. Нам нечего бояться.

Прядь волос падает ей на глаза. Она встряхивает волосами, точно гривой, и отворачивается, как будто хочет спрятать от нас лицо, так что я, сперва успокоенный ее словами, вдруг начинаю сомневаться, не скрыла ли она от нас правду.

6

Каждое утро Па вставал первым. Он одевался, раздувал огонь в камине и сразу же вслед за этим бесшумно поднимался на помост – так капитан спешит на мостик, чтобы оглядеть море. Я так и вижу его там, совсем одного, в овчинном тулупе и меховой шапке, тревожным взглядом вопрошающего небо и снег.

Он всегда любил зарю, эти утренние минуты одиночества, когда, по его словам, теснее всего ощущается связь с остальным миром, но теперь он черпал в них силу помериться с тяжкими испытаниями, и я думаю, не вопрошал ли он в эти мгновения небеса, которые из каких-то высших непостижимых побуждений ополчились на нас. Но боги, как видно, не спешили с ответом. Па возвращался с крыши все такой же разочарованный.

Спускался он весь продрогший от стужи и спешил к каминному огню. Ровно в восемь часов он звонил в колокольчик и звал нас:

– Эй, Симон, Ноэми, пора вставать!

Я слышал, как сестра ворочается в кровати у себя за перегородкой, а Ма хлопочет на кухне, готовя завтрак. Она спрашивала отца:

– Ну как?

– Все то же, – отвечал он. – По-прежнему серое небо, ни солнца, ни ветра.

– Холодно на улице?

– Да. Снег не скоро начнет таять. И потом – семиметровый слой, где же это видано! Ничего не понимаю!

– Тише! – шептала мать. – Говори тише, дети услышат.

Тщетно я напрягал слух – до меня доносился лишь неразборчивый шепот. Да и тот заглушало дребезжание крышки на кастрюльке с закипевшей водой или мяуканье кота у моей двери.

Стараясь избавиться от беспокойства, которое вселял в меня этот шепот, я сбрасывал одеяло и бежал в столовую.

Свет, тепло, запах кофе успокаивали меня, и, когда мы все вчетвером усаживались поближе к огню, черные мысли незаметно отступали.

Поскольку наш плен и в самом деле грозил затянуться, отец принял решение укрепить и расширить то, что он называл помостом. Так нам будет удобнее выходить дышать свежим воздухом и наблюдать за окрестностями, хотя ясно, что в самое ближайшее время вряд ли подоспеет помощь.

Мы без промедления взялись за работу, собирая доски и брусья, которых, по счастью, полно было на чердаке. Нам пришлось расширять снежный колодец, чтобы просунуть в него самые широкие доски. На это потребовался целый день упорной работы, так как снег, по-прежнему рассыпчатый, не желал уплотняться, и стенки колодца пришлось обшивать досками.

Наконец это было сделано, и на следующее утро нам удалось без особого труда перетащить на крышу часть балок. Расчистка части крыши от сугробов заняла у нас еще добрых полдня. Хотя ветра не было, крепкий мороз отнюдь не облегчал нашу задачу, и время от времени приходилось спускаться вниз, к камину, где ждали нас Ма с Ноэми, и отогреваться. Но отцу, не чаявшему кончить поскорее, не сиделось на месте, и он через минуту-другую тащил меня обратно на нашу стройку.

Когда место было расчищено, мы собрали каркас, опиравшийся одной стороной на скат крыши, а другой на три крепких костыля, вбитых в балку. Все сооружение было привязано канатом к основанию каминной трубы, а сверху настелены доски. Получилось пространство площадью примерно три на четыре метра, огороженное шаткими перильцами и очень напоминавшее плот, плывущий по бескрайнему белому океану.

Самым тяжелым испытанием для нас оказались, однако, тишина и оторванность от людей. Время от времени мать нажимала кнопку видеофона, это стало у нее прямо манией, хотя она и понимала всю бесполезность своих попыток. Она нервно набирала номер, встряхивала трубку и долго стояла, вслушиваясь, словно надеялась на чудо. Но аппарат молчал, и она со вздохом отступалась.

– Ах, если бы только можно было поговорить с кем-нибудь, услышать голос, узнать, что происходит в мире! Я пытаюсь дозвониться к Жолю, но ничего не получается, ничего! И деревня молчит. Что с ними со всеми?

– Наберись терпения, – уговаривал Па. – Подожди еще пару дней. Ну от силы неделю. Не может же это продолжаться до бесконечности. Бедняга Себастьен! Представляю, как он мечется в четырех стенах, точно зверь в клетке, – это он-то, всю жизнь ходивший по лесам! Да, хорошо было бы повидаться с ним. Три километра – сущий пустяк, но теперь!..

Связаться с Жолем стало просто навязчивой идеей, как будто от этого зависело наше спасение. Стоя на помосте, мой отец, отличавшийся зычным голосом, подолгу кричал, повернувшись лицом к долине. Жилы у него на шее вздувались, как канаты, лицо багровело, наконец, крик переходил в хрип, точно отца душил невидимый убийца. «Довольно, перестань!» – умоляла его мать, боясь, что отца хватит удар. Но он упорно продолжал кричать на трех нотах: «Се-бас-тьен!» – до тех пор, пока, окончательно задохнувшись, не хватался без сил за перильца помоста.

Тогда на смену приходили мы с Ноэми, наши высокие голоса терялись в белой пустыне.

Потом мы придумали использовать как барабан наше старое цинковое корыто, в которое изо всех сил били поленом. Грохот стоял такой, что можно было оглохнуть, но, видимо, далеко он не разносился. Во всяком случае, единственным результатом было то, что у нас потом долго звенело в ушах. Мы с горечью прекращали наши попытки. Наступившая тишина казалась мне еще более зловещей, а слепое серое небо вызывало желание заплакать.

– А почему там, у Жоля, не отвечают? – простодушно удивилась Ноэми. – Может, они все умерли?

– Умерли?! С чего это вдруг им умирать?

– Ну откуда я знаю: их завалило снегом, они и задохнулись… А солнце, куда делось солнце?

– Оно скоро вернется к нам, – говорила Ма.

– Правда? А если никогда не вернется?

– Молчи, Ноэми. Не говори глупостей. Смешно тебя слушать. Ладно, пошли в дом, холодно!

Однако мой отец не сдался. Подумав, он сменил тактику: набил соломой старую автомобильную покрышку, укрепил ее на кончике шеста и поджег. Скоро на снег клубами повалил черный дым, он стлался по сугробам, задерживаясь во впадинах, как грязная вода, а вокруг распространялся удушающий запах горелой резины.

Приложив к глазам бинокль, Па напряженно всматривался в ту сторону, где находилось шале Жоля. Он медленно поворачивал голову, его взгляд впивался в гребни гор, потом опускался к расселине, откуда идет дорога в долину. Наш дымовой сигнал мало-помалу сходил на нет и исчезал совсем. Вдали, на снегу, ничего не видно.

Мы поджигаем еще одну покрышку, затем третью, но тут начинает темнеть. Внезапно Па вздрагивает и не отрываясь смотрит в одну точку там, внизу, словно видит то, чего не вижу я.

Вскинув руку, он кричит:

– Смотри, Симон, вот там, у входа в долину, как будто… ну да, это дым!

Я вытягиваю шею, таращу глаза, но все равно ничего не различаю. И спрашиваю:

– Где же? Ничего не видно.

Он опять вглядывается, потом передает бинокль мне. Сперва у меня все мутится перед глазами, и я наугад поворачиваю колесико. Наконец возникает занесенный снегом пригорок с несколькими елями.

– Смотри правее!

Да, там, кажется, действительно виднеется тоненькая темная полоска, едва различимая на свинцовом небосклоне.

– Видишь теперь?

– Да, мне кажется, что…

– Черт возьми, это же как раз в той стороне, где дом Жоля. Они отвечают на наш сигнал!

Он забирает у меня бинокль, вновь напряженно смотрит в него и вдруг говорит:

– Нужно им ответить, да-да, сейчас же, до наступления ночи.

Он с лихорадочной поспешностью зажигает еще одну покрышку. Мы ждем, стоя рядом и устремив взгляд на горизонт. Последние ошметки сгоревшей шины с шипением надают в снег. Но когда дым рассеивается, там, вдали, уже ничего не видно, да и склоны начали окутываться сумерками.

Разочарованные в своих ожиданиях, мы упрямо не уходим, все еще надеясь на неизвестно какое чудо.

Я говорю:

– А может, это было всего-навсего облако?

– Может быть… да, вполне может быть. Но мне вдруг показалось… Жаль, конечно. Ну ничего, завтра попробуем еще раз.

Назавтра было воскресенье. Вот уже неделя, как мы томились в снежном плену. Ма приготовила праздничный обед, Па зачеркнул воскресенье красным карандашом, а Ноэми заявила, что неделя – это очень уж долго. Мы позволили себе выпить по капельке вина, и это привело нас в превосходное настроение.

И вот тогда-то, помнится, мне и пришла в голову эта идея. Как я уже говорил, я был большим любителем приключенческих романов, а книгами Лондона и Кервуда с описанием жизни канадских трапперов [24]24
  Тр а ппер – охотник.


[Закрыть]зачитывался до самозабвения. В последние дни я часто думал о них. Я воображал себя то Уотсоном, заблудившимся в дремучем лесу, то Шмидтом, охотником за шкурами, который в полном одиночестве, сидя в своей бревенчатой хижине, ожидал прихода весны и таянья снегов. И это не он, а я слышал за дверью завывания пурги и волков.

Так вот, я вдруг вспомнил, что эти лесные жители передвигались по высоким сугробам с помощью снегоступов. Раз уж наши лыжи не могли сослужить нам никакой службы, почему бы нам не изготовить снегоступы?

Я уже представлял себе, как пробираюсь на них через горы. Обнаружив каминную трубу Себастьенова дома, я стучусь: «Тук-тук, это я, Симон!» И слышу снизу удивленные и радостные крики: «Неужели это ты, Симон? Не может быть! Как ты сюда добрался?» Потом Себастьен отворяет мне дверь своей иглу [25]25
   И глу – эскимосская хижина, сложенная из спрессованных снежных плит.


[Закрыть], я вхожу, шлепая по полу снегоступами, точно утка, и мы падаем друг другу в объятия.

Я тут же поделился своим открытием с отцом, который, склонясь над верстаком, старательно обстругивал фигурку второго коня. Он поднял голову, положил инструмент и внимательно выслушал меня.

– Интересно, очень интересно, – сказал он. – Можно было бы попробовать. Но только как, черт возьми, устроены эти штуки?

Это я представлял себе весьма смутно. Мне казалось, что снегоступы изготовлялись из гнутого дерева и сыромятных ремней. Да-да, именно так! В одном из моих любимых романов была картинка с изображением этих самых снегоступов, прислоненных к стене хижины. Перелистав бессчетное число страниц моей книжной коллекции, я отыскал эту картинку в «Северной одиссее» [26]26
  «Северная одиссея» – рассказ Джека Лондона.


[Закрыть]и поспешил показать отцу. Картинка, к несчастью, была не очень четкая, и художник явно не потрудился как следует ознакомиться с устройством снегоступов, но все же она хотя бы частично могла помочь.

Мы снова отправились на чердак, и, порывшись там, Па раскопал старинное кресло-качалку, ремни и лыжные ботинки – вещи, вроде бы подходящие для нашего проекта. Па тотчас же взялся за работу. Отодвинув на угол верстака незаконченного коня, он с грехом пополам изготовил из полозьев кресла каркас для снегоступов. Потом набил на них поперечные планки, связанные вдобавок ремнями, а посередине прочно укрепил ботинки. Он трудился над снегоступами весь день и до того увлекся своей задачей, что не сразу услышал, как Ма зовет его ужинать.

Отец всегда был такой: как только им завладевала какая-нибудь страсть, все остальное тут же переставало существовать, и окружающим стоило большого труда опустить его с облаков на землю. Он явился к столу с тесаком в руке, положил его рядом с тарелкой, рассеянно поел и вновь ринулся к верстаку.

Его снегоступы не отличались идеальной формой, но были, в общем, довольно красивы и производили впечатление надежных и крепких. Я взвесил их на руке и восхищенно оглядел со всех сторон.

– Послушай, – сказал мне отец, – теперь их надо смазать жиром снизу, чтобы не налипал снег.

– Откуда ты знаешь?

– Из твоей книги!

Когда я кончил смазывать снегоступы, он еще немного подтянул ремни и вздохнул:

– Ах, как мне хотелось бы поскорее испробовать их!

– А почему бы и нет?

– Да ты посмотри на часы: уже почти десять! На улице тьма кромешная. Придется потерпеть до завтра. Встанем пораньше и сразу же пойдем, даю слово!

Он прислонил снегоступы к стене возле камина, и мне вдруг показалось, что это здорово похоже на хижину трапперов.

– Ну, спокойной ночи, Симон! – сказал отец, обнимая меня. – Вот бы нам удалось! Тогда я сделал бы еще пару для тебя, да и для мамы и Ноэми тоже.

– Мы пойдем к Жолю?

– Да. Вот только снег меня беспокоит. На поверхности-то он за последние ночи слегка обледенел, а внутри остался таким же рыхлым.

– Ты боишься, что он тебя не выдержит?

– Да, сильно сомневаюсь. Но кто знает? Попробуем – попытка не пытка.

Мы взяли каждый свою лампу и, бросив последний взгляд на отцовский шедевр, отправились спать.

И вот отец сидит на корточках у края помоста, укрепляя на ногах снегоступы. Они вдруг кажутся мне чрезмерно громоздкими. Ясно одно: чтобы передвигаться на них, придется широко расставлять ноги. Восемь часов утра, еще как следует не рассвело. Однако на сумрачном небосклоне слабо маячит бледное пятно – похоже, что это солнце. Ма и Ноэми, закутанные до самых глаз, зябко жмутся друг к другу, а я помогаю отцу обвязать вокруг пояса длинную веревку, конец которой мы из предосторожности будем держать в руках.

Па натягивает шлем на голову и, слегка кивнув нам, отпускает перильца и сходит с помоста. Снегоступы сразу проваливаются в снег, но не очень глубоко и дальше не опускаются. Па выдвигает одну ногу, потом вторую и медленно отходит от помоста. Его неуклюжая поступь и меховая куртка, которую распирают изнутри целых три свитера, напоминают мне размытые изображения первых астронавтов, высадившихся на Луну, передаваемые тогдашними, еще несовершенными телекамерами. Да и весь этот безликий, рыхло-белый пейзаж, без всяких признаков растительности, очень смахивает на лунную поверхность, покрытую странной белой пылью.

Отойдя от помоста метров на двадцать, Па, все еще привязанный веревкой, за которую мы держимся, оборачивается и бросает на нас взгляд, выражающий одновременно и радость по поводу частичной удачи, и сомнение в конечном успехе. Он уже вышел за пределы двора и продвигается – все медленнее и осторожнее – вперед, хотя снегоступы увязают глубже и глубже. Вдруг его кренит в сторону так сильно, что он вынужден остановиться. Несколько секунд он стоит, пытаясь вновь обрести равновесие и вытянуть глубоко увязший снегоступ, но это ему не удается. Его все сильней и сильней клонит вниз, он взмахивает руками и неожиданно надает на бок.

У нас вырывается крик. Как и было условлено на этот случай, мы начинаем тянуть за веревку – сперва безуспешно, ибо отец просто-напросто исчез из нашего поля зрения. Однако, пережив несколько секунд тоскливого ужаса, мы все-таки вытягиваем его из снежной ямы. Сперва он высовывает оттуда голову, потом выбирается по грудь и, цепляясь за веревку, медленно продвигается к нам, а мы тянем, тянем из последних сил. Наконец нам удается втащить отца на помост. Он перемерз, вконец выдохся и ворчит, что с этим проклятым снегом дело безнадежное, тем более он потерял снегоступы и ясно, что таким способом нам отсюда не выбраться.

Ма тащит отца вниз греться и готовит ему из остатков рома грог, а он тем временем, скинув мокрую от пота и снега одежду, кутается в одеяло. И мрачно сидит у огня, молча переживая свою неудачу.

Наконец он со вздохом встает и знаком просит меня идти за ним в хлев, чтобы подоить животных, которых мы, поглощенные нашим замыслом, совсем забыли. Я замечаю, что он треплет корову по шее как-то рассеянно, даже и не думая разговаривать с ней. И, усевшись на скамеечку, обращается ко мне:

– Ну что ж, придется смириться с мыслью, что мы – пленники.

– Не повезло нам, ох как не повезло! А ведь мы все здорово подготовили!

– Я так хотел, чтоб тебе удалось пройти!

– Да и мне на минутку показалось, что дело выгорит, но увы! Вот что, Симон, я хочу тебе сказать…

Ни я, ни он так еще и не начали доить, и наша Ио, сильно озадаченная такой необычной задержкой, с приглушенным мычанием повернула к нам голову.

– Мне бы не хотелось тебя пугать, – сказал отец, – но ты уже большой мальчик и способен меня понять. Я не решился говорить там, в присутствии Ноэми. – Протянув руку, он оперся о коровий бок. – Так вот, я хочу тебе сказать, что в этом снеге есть что-то нереальное, да-да, именно нереальное, нездешнее. Во-первых, эта его светящаяся белизна, и затем, необычная рыхлость, сыпучесть… Я такого никогда не видел, и только что, когда мои снегоступы ушли вглубь, я почувствовал, что вот-вот задохнусь в нем. На мое счастье, вы стояли там с веревкой, не то мне одному в жизни бы не выбраться.

– Так ты думаешь, ничего нельзя сделать? И пытаться не стоит?

– Ну во всяком случае, не таким способом. Пока остается только ждать.

Ждать… Этим мы занимались уже целых десять дней, но наши попытки подавать дымовые сигналы, потом изготовление снегоступов и надежда, связанная с ними, какой бы слабой она ни была, придали нам силу жить. И вот мы потерпели неудачу. И отец признал свое поражение.

В этот миг я сильнее, чем когда-либо, почувствовал, как безнадежно мы затеряны в этом огромном мире, – словно потерпевшие кораблекрушение и выброшенные на необитаемый остров вдали от судоходных путей, мы пропадали среди этой белой пустыни. Или еще того хуже (этот образ внезапно пришел мне на ум, повергнув в минутный ужас): снег погреб под собой всю планету, и каким-то чудом, в виде короткой отсрочки, одни только мы остались живыми на этой Земле.

В последующие дни мы начали испытывать легкую нехватку воздуха. Он, конечно, поступал через наше единственное окно, которое мы оставляли открытым по нескольку часов в день, но это влекло за собой другое неудобство – дом выхолаживался. Что же до прогулок на «террасе», к которым понуждал нас отец, то мы быстро замерзали и норовили улизнуть в дом, к огню. А внутри скапливались назойливые запахи сажи, бензина, пищи и, главное, курятника и хлева, где постепенно набиралось все больше навоза.

Ма жаловалась вдобавок на запах табака, так что отцу пришлось теперь курить, забираясь внутрь камина, там он и сидел, скрючившись на скамеечке и прислонясь спиной к стене; или же он покорно удалялся на чердак, где обустроил себе нечто вроде добавочной резиденции возле самого окошка, ведущего в снежный тоннель. Для него это, вероятно, была редкая возможность хоть несколько минут побыть в одиночестве. Он составил в уголке старое кресло тетушки Агаты, этажерку и полочку с кое-какими книгами. Усевшись в кресле и положив ногу на ногу, он выбирал нужный том и читал, попыхивая трубочкой. Я полагаю, что он использовал свое уединение еще и для того, чтобы тайком делать записи в «вахтенном журнале» или пересматривать список продуктов. Когда на улице было не слишком пасмурно, ему хватало дневного света из окошка, но зато не хватало тепла. Па вставал и принимался расхаживать взад-вперед. Сидя в гостиной, мы прислушивались к его шагам у себя над головой.

– Папа нервничает! – замечала Ноэми, глядя на потолок.

– Может, он замерз? – беспокоилась Ма. – И что ему делать там одному на чердаке? Пойди скажи ему, чтобы спускался вниз!

Конечно, отец нервничал, невзирая на свой бодрый вид, и стал нервничать еще сильнее, когда подошли к концу его запасы табака. На эту тему я нашел запись в его дневнике: счет шел в убывающем порядке – три пачки, две, одна, полпачки, десять граммов. Потом – яростно подчеркнутое слово «конец!». Он метался по дому, как хищник в клетке, ворчал, ругался, сосал пустую трубку. Настроение у него было отвратительное, даже Ноэми не удавалось к нему подольститься. Он, обычно такой миролюбивый, ухитрился даже несколько раз поцапаться с Ма, что мне очень не понравилось. Он то кидался к верстаку и начинал ожесточенно работать, то бросал все и убегал к себе на чердак.

Потом он попробовал курить сухие травы, пучками висевшие на чердаке: мяту, шалфей, полынь. Результат: кашель и тошнота. Пришлось от этого отказаться. И вдруг неожиданно он почувствовал себя лучше: «Мне стало легче дышать. Да и голова теперь яснее!» И вновь к нему вернулось миролюбие. Он наконец завершил своего коня. Временами он ставил его на стол и медленно водил вокруг лампой, любуясь игрой теней. Конь то смеялся, то страдальчески оскаливался, в его вздыбленной позе было что-то демоническое. Лицо всадника прикрывала птичья маска, на руке у него сидела выдра. Мы допытывались у отца: «Зачем это?» – но он отказывался объяснять. Он утверждал, что образы эти возникают у него внезапно, что это интуиция, греза, смутные воспоминания и он воплощает их в дереве, даже не пытаясь понять. Как бы то ни было, а эти всадники – порождения снежного плена и тьмы – долго еще мчались на своих конях сквозь мои ночные кошмары. Даже теперь, особенно когда я пишу эти страницы, они внезапно встают перед моим мысленным взором – немые, угрожающие фигуры, призраки былых детских страхов.