Текст книги "Дети Ноя"
Автор книги: Жан Жубер
Жанр:
Детская фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
Ма встает с кресла и – в который уже раз за этот день – нервно щелкает выключателями, снимает трубку видеофона, набирает номер, ждет и с разочарованной гримасой кладет трубку на место.
– Не старайся понапрасну. Чудес не бывает, – говорит ей отец. – И снегоочистителя нет как нет. Впрочем, сегодня ему к нам и не пробиться.
Внезапно он переводит взгляд со своих ручных часов на стенные.
– Уже почти пять! Самое время пролететь самолету. Его будет хорошо слышно из камина.
Он всовывает голову в камин, вслушивается и, поскольку ему неудобно ждать в такой позе, подтягивает к себе стул и садится боком, прислонившись спиной к стене.
– Ничего не слышу, – говорит он наконец. – Ничего похожего на самолет.
– Ты уверен?
– Совершенно уверен.
– Может, он сменил трассу, – говорит Ма.
– Может быть…
Покачав головой, он подбросил в огонь несколько поленьев. Из углей брызнул яркий сноп искр. Кот испуганно подпрыгнул и забился под стол.
Как всегда в свободный от школы вечер, я отправился вместе с отцом доить корову и козу. Па утверждал, что это занятие – часть нашего воспитания: мол, приходится только сожалеть о том, что такие вещи не преподают в школе.
Он поставил фонарь «летучая мышь» на короб с зерном, подальше от соломы.
– Надо быть очень и очень осторожным, – предупредил он. – Представляешь, что будет, если мы устроим здесь пожар!
– Как в Чикаго? [17]17
В 1871 году грандиозный пожар уничтожил большую часть домов в американском городе Чикаго.
[Закрыть]
– Да, как в Чикаго. Я вижу, ты помнишь эту историю.
– Ну еще бы!
Однажды отец рассказал мне о пожаре в Чикаго, происшедшем, кажется, в конце девятнадцатого века. Город тогда находился в полном расцвете, жизнь била ключом. Эмигранты из Европы, тоскующие по прежней деревенской жизни, то тут, то там заводили коров. Бурлящий, суматошный город и деревня мирно сосуществовали бок о бок. Но вот однажды вечером в одном из таких хлевов-времянок корова ударом копыта опрокинула в солому горящую керосиновую лампу. Солома вспыхнула, огонь распространился мгновенно. Он пожирал улицу за улицей, дом за домом, оставляя за собой лишь тлеющие, обугленные головешки. Никто не в силах был совладать с ним. «Ты только представь себе, – говорил Па, – пожар бушевал три дня и три ночи». И он описывал гигантские языки пламени, взвивавшиеся до самых небес, толпы людей, в панике бросавшихся в озеро, бессильные перед таким бедствием пожарные насосы, годные разве лишь на то, чтобы загасить огонь в камине. Отец живописал это зрелище с таким волнением и жаром, словно сам был свидетелем катастрофы. «Представляешь, сгорело все, буквально весь город, а год спустя он был отстроен заново, только стал еще больше, еще краше, еще величественнее».
Когда отец рассказывал мне подобные истории, я всегда слушал его затаив дыхание и никогда ничего не забывал. Это-то я и сказал ему тем вечером. И добавил:
– Только если наше шале загорится, нас никто не спасет.
Присев на скамеечку и прижавшись головой к коровьему боку, Па принялся за дойку. И ласково, вполголоса приговаривал:
– Ну-ну, Ио, стой смирно, моя красавица, вот так. Будь умницей! Небось соскучилась за целый день тут одна, в темноте, а? Ну ничего, ничего, мы еще выведем тебя на солнышко!
Слушая его бормотание, можно было подумать, что они с коровой беседуют на равных, что он слышит ее ответы, шедшие неведомо откуда, из темных глубин коровьей утробы – из этих теплых гулких катакомб.
Молоко тоненькой струйкой тренькало о стенки ведра, его парной запах разлился по всему хлеву. Я, в свою очередь, уселся возле козы, которая, выдав мне свою обычную порцию капризов – то прянет в сторону, то мотнет головой, то лягнется, – успокоилась и далась мне в руки. Теперь все было спокойно, тишину нарушали лишь две брызгающие струйки молока да изредка позвякивание цепи о кормушку. Меня одолела дремота: еще немного – и я заснул бы, разморенный теплом и запахом животных. Да, в ту минуту я был почти счастлив, мне вдруг показалось, что угроза, нависавшая над нами весь день, мало-помалу отступает. Наконец Па встал и отнес ведро к порогу:
– Я уже кончил. А ты не торопись. Подоишь, а потом подбрось им сенца.
Затем, слегка поколебавшись, он спросил:
– Я надеюсь, он не слишком тебя пугает, этот снег?
– Да нет, не очень. Вот если бы я жил один, тогда, конечно… А так, с тобой…
– Ну вот и прекрасно. Нужно только набраться терпения, вот и все. Видишь, – указал он на животных, – они и то не беспокоятся. А это хороший признак.
Па ушел. Я кончил доить Зою, потом почистил стойло и сгреб навоз в угол. Взобравшись на сеновал, я сбросил вниз несколько охапок сена.
Затем я поднялся по приставной лестнице и открыл ставень нашего единственного теперь окна в мир. Он был наполовину завален снегом. И снаружи, в ночной темноте, снег все шел и шел.
5
Когда на следующее утро я вошел в столовую, то сразу почувствовал, что дела идут по-прежнему неважно. Достаточно было взглянуть на лица моих родителей. Обычно, когда я являлся к завтраку, они с улыбкой спрашивали: «Ну как спалось? Сны приятные снились?» – или что-нибудь в этом роде. А сегодня – ни слова. Оба они сидели, облокотясь о стол, с хмурыми, озабоченными лицами, и видно было, что им не до моих снов.
Я спросил:
– Что случилось?
– А случилось то, что окошко на сеновале полностью завалено снегом, – сказал отец.
– А снег разве еще идет?
– Откуда же нам знать?
Мы застыли на своих местах, все четверо, молча глядя друг на друга, и мне кажется, именно в тот миг, когда Па сообщил нам, что наше последнее окно во внешний мир закупорено наглухо, мы впервые по-настоящему испугались.
Конечно, мы и раньше понимали, что на этот раз попали в серьезную переделку, но все-таки были убеждены, что снегоочиститель, как обычно, высвободит нас из снежного плена. В первые дни снегопада мы все время прислушивались, не раздастся ли рокот его мотора на дороге. Конечно, он вот-вот появится. Сперва замигает оранжевый огонек на кабине шофера, потом машина с тяжким ворчанием одолеет последний склон и двинется в нашу сторону, выплевывая длинную струю снега в придорожные кусты. Она подъедет к дому, развернется у ворот, и месье Мармьон, высунувшись из кабины, весело помашет нам рукой в красной варежке.
Но на сей раз снегоочиститель не пришел. Мы были отрезаны от всего мира и ясно поняли теперь, что в ближайшее время на помощь извне нам рассчитывать не приходится.
Верно ли, что в это утро моих родителей охватил ужас? Думаю, что да: я ясно помню их омраченные лица и беглые взгляды, которыми они обменивались. Но они не хотели пугать нас и потому выдержали характер.
– Ну-с, это но значит, что мы не должны завтракать! – бодро сказал Па и, раскрыв свой складной нож, стал резать хлеб, пока Ма наливала нам кофе.
Должен признаться, что, несмотря на грустную ситуацию, позавтракал я с большим аппетитом. Что касается моей сестрицы, она, как обычно, насвинячила на своем месте, а потом вылила молоко коту. В общем, пока что все наши привычки были при нас.
В конце завтрака я спросил:
– Что будем делать?
– Что делать? – переспросил Па. – Да у нас дел невпроворот! Но прежде всего вот что!
Резко поднявшись, он подошел к стенным часам и тщательно завел их. Потом взял почтовый календарь с камина и вычеркнул карандашом прошедшие дни.
– Суббота, воскресенье, понедельник. Ну вот, сегодня у нас, значит, вторник, второе марта.
И Па поставил календарь на место. Все это он проделал очень спокойно, даже слишком спокойно. Не глядя ни на кого из нас. И повторил:
– Главное, не потерять счет времени!
Я лично нашел это странным. Трудно было понять, что он имеет в виду и почему придает такое большое значение этим мелким действиям.
Ма сидела возле камина, и я видел, как в полумраке за ее спиной мерно ходит туда-сюда медный маятник часов, поблескивая в отсветах пламени. Ноэми стояла с котом в руках и удивленно таращилась на отца.
– Ну вот что, дети, – сказал Па, – вы помните, что нам рассказывал пастух? Зимой, когда ребятишки из деревни не могли спускаться в школу, кто-то из взрослых брался учить их там, на месте. Здесь этим займусь я!
Я не то чтобы недолюбливал школу – вовсе нет! – но, конечно, втайне надеялся, как и любой мальчишка моего возраста, что благодаря снегопаду у меня образуются пусть небольшие, да каникулы. Конечно, из-за заносов я пропустил свидание с Катрин, и вначале это не давало мне покоя. Но я быстро утешился, решив, что ничего еще не потеряно и у меня еще будет много других возможностей проводить ее до дома.
А главное преимущество состояло в том, что не нужно было вскакивать в половине седьмого утра и дожидаться автобуса в темноте и на холоде; теперь можно вволю поваляться в постели или спокойно почитывать «Робинзона Крузо» в уголке у камина. Конечно, мне приходилось терпеть присутствие Ноэми: куда лучше было бы, если бы родители заботились обо мне одном. Но все же я говорил себе, что даже рядом с крикливой, суматошной сестрой несколько дней полной свободы – совсем неплохая штука.
И вот теперь Па решил снова запрячь нас в учебу!
– Начнем с завтрашнего дня. Займемся французским, историей. Несите-ка мне свои учебники, а я подыщу вам что-нибудь в библиотеке. Заниматься будем здесь, все втроем.
Ноэми, ясное дело, пришла в полный восторг и не постеснялась выразить это в присущей ей бурной манере. Мне ничего не оставалось, как тоже согласиться, но я с трудом удержался от кислой гримасы.
Теперь, по прошествии времени, я, кажется, лучше понимаю замысел моего отца. Мы оказались в заточении и рисковали утратить всякое представление о времени. Вот почему он заставил себя действовать осмотрительно и хладнокровно. Он мгновенно мобилизовался. Он завел часы, отметил день в календаре, организовал оставшееся нам жизненное пространство – пространство дома. Назначил каждому из нас свою роль и место. Человек с богатым воображением, он в это утро провидел угрозу смятения, паники, а быть может, и безумия. Но он ничего или почти ничего не сказал об этом, просто вступил в бой со стихией, который, как он знал, будет затяжным и опасным…
Па подошел к столу, спросил, не осталось ли еще кофе, и, размышляя о чем-то, медленно выпил чашку.
– Хорошо! Теперь я попытаюсь прокопать ход в снегу из чердачного окна. Думаю, это будет несложно. Симон, ты мне поможешь. Надо поглядеть, что там делается наверху. И вообще подышать свежим воздухом. Пошли прямо сейчас!
Он подбросил полено в огонь и отправился в кладовку за лопатой.
Навалив сена до самого окна и положив на него несколько досок, мы устроили нечто вроде платформы, стоя на которой, можно было работать. Отец потянул на себя ставень, потом быстро вонзил лопату в белую массу, забившую отверстие. Это был сыпучий, рыхлый снег, о таком горцы говорят: «Он не держит», опасный снег, по которому невозможно пытаться пройти даже на лыжах – наверняка утонешь в нем с головой.
Отец набивал им ведра и передавал мне, а я опорожнял их в бак. Вскоре он прорыл ход метровой длины, уплотнил его стенки и принялся пробивать дальше узенькое отверстие вроде каминной трубы. Наконец он смог выпрямиться во весь рост в вырытом углублении и дальше стал долбить снег мастерком.
– По-моему, я вижу свет, – сказал он вдруг. – Да, прямо над нами. Дай-ка мне маленькую лопату!
Я побежал за ней в чулан и попутно объявил новость матери и Ноэми, которые тотчас же поднялись из кухни на чердак. В доме, вот уже два дня погруженном в темноту, простое слово «свет» звучало как чудо.
– Где он? Ну где же? – закричала Ноэми, разочарованная тем, что света не видно.
Я велел ей помочь мне, а не задавать глупые вопросы: больше пользы будет, и вообще, пусть потерпит.
Нам удалось подставить лестницу к самому окну, а там отец подтянул ее кверху и установил в прорытой им снежной пещере. Лестница насчитывала всего десять перекладин, но, видно, этого оказалось достаточно, так как несколько минут спустя Па закричал: «Готово, все в порядке!» – и на чердаке забрезжил дневной свет, а из-под папиных ног посыпался вниз белой струйкой снег.
Потом ноги скрылись из виду, и я услышал возглас:
– Ну и ну! Потрясающе! В жизни не видал ничего подобного! Слава богу, хоть снег больше не идет!
Отец находился прямо надо мной, но его голос звучал глухо, словно откуда-то издали.
– Да, снегопад полностью прекратился, – повторил он. – Но какой странный, неестественный свет! Передай-ка мне несколько досок, Симон!
Двигаясь ощупью, отец нашел край крыши, и, поскольку снег, сметавшийся ветром, лежал здесь не таким толстым слоем, ему удалось расчистить небольшое пространство. Он снял несколько сланцевых плит, оголил стропила, и мы услышали ожесточенный стук молотка. Работа оказалась нелегкой, отцу понадобилось добрых два часа, чтобы добиться своей цели.
– Ну, теперь идите сюда, – сказал он, наклонясь над люком, и помог нам, одному за другим, подняться по узкому проходу и ступить на хрупкий, сколоченный им помост.
Зрелище было и в самом деле еще более устрашающее, чем накануне. Снегопад кончился, но снег покрывал всю округу ровным, без единой впадины, слоем; пейзаж сделался совершенно неузнаваемым. Да, это был иной мир: плоский, упрощенный, спрямленный; под гладким белым покровом, который ветер расправил, словно крахмальный чехол, я с величайшим трудом мог определить местоположение сада, лужайки, дороги и в отдалении – гребней гор и долины, знакомых мне до мельчайших подробностей. Над этой равниной низко нависло угрюмое небо – однообразно-серое и вместе с тем фосфоресцирующее каким-то нездешним светом. Солнца не было видно. И в неподвижном, застылом воздухе – ни малейшего признака жизни.
Я взглянул на отца. На его бледном лице читался тоскливый ужас. Он взял мою руку и долго держал ее, рядом с нами боязливо жались друг к другу Ма и Ноэми. И внезапно я почувствовал, какие мы крошечные, затерянные в этом огромном мире. Мне пришла на память картинка из детского альбома, который я часто разглядывал: на ней было изображено семейство мышей, вылезшее из норки у подножия холма. Мы тоже как будто выползли из своей норы, куда сейчас вернемся, и я со сжавшимся сердцем спрашивал себя, чем же все это кончится.
Единственной ободряющей приметой была каминная труба, дымившая рядышком, в воронке оплавленного жаром снега: дома вас ждет тепло – словно говорила она.
Вдруг Ноэми уткнулась головой в колени матери и разрыдалась.
– Что с тобой? Чего ты испугалась? – воскликнула Ма. – Мы сейчас спустимся вниз, домой, отогреемся в кухне, а через несколько дней снег начнет таять, и все будет хорошо.
Но сестра продолжала плакать.
– Не то, не то, – твердила она.
– Ну а что же тогда?
– Где они, где все птицы? – выговорила наконец Ноэми. – И куда подевались все звери? Никого не видно, не слышно. Они все умерли?
– Ну что ты, Ноэми, конечно, нет, они просто забились в свои гнезда или берлоги, прячутся, как мы, и терпеливо ждут. Когда снег стает, они выберутся на волю.
– Ты правду говоришь?
– Ну конечно! – бодро воскликнул Па. – Чуть побольше снега, чуть поменьше – какая им разница! Они уже привыкли.
Я почуял, что отец и сам не очень-то в этом уверен, но он раз и навсегда решил быть оптимистом и выдерживал характер до конца.
На нашей террасе заметно похолодало, и, поскольку она была слишком шаткой, чтобы топать по ней ногами, я был не прочь вернуться вниз, поближе к огню. Однако отец, похоже, ждал чего-то. Он настороженно прислушивался и поглядывал то на часы, то в небо.
Наконец он спокойно сказал:
– Пятичасовой самолет так и не пролетел.
– Ты уверен?
– Абсолютно уверен: сейчас двадцать минут шестого. Одно из двух: либо он сменил трассу, либо не смог взлететь. Трассу ему менять вроде бы незачем. Значит, он больше не прилетит. Нам пора вернуться в дом.
Больше Па о самолете не заговаривал. Сидя у камина, он ворошил угли и время от времени наклонялся, чтобы погладить кота, но я хорошо видел, что исчезновение самолета не дает ему покоя.
С тех пор как мы поселились в горах, мы ежедневно слышали шум его моторов. Пролетая над нами, он, наверное, уже начинал сбрасывать высоту, свист реактивного двигателя эхом отдавался в долине, и в ясную погоду хорошо был виден поблескивающий на солнце фюзеляж. Он летел из Марселя в Гренобль. Всякий раз я смотрел на часы и думал: «Молодец, вовремя успел!» Сказать по правде, я любил этот миг. Мне нравилось глядеть, как он – совсем маленький, блестящий – проносится над вершинами гор. А вот теперь он исчез. Если хорошенько прикинуть, это может означать одно из двух: либо он бессилен взлететь, либо не может приземлиться. Или то и другое вместе. Может, этот фантастический снегопад засыпал не только наши горы, а весь район или всю Францию, кто знает? Возможно, и всю планету. Одна мысль об этом вызвала у меня головокружение. Я представил себе всю нашу землю парализованной, погребенной под толстым слоем снега, из-под которого то тут, то там выглядывают верхушки телемачт или небоскребов. Все замерло, все безмолвствует. Перестали работать машины. И никто не придет нам на помощь.
Вот о чем, наверное, размышлял Па в своем углу. Откровенно говоря, я уверен, что в тот момент он готовился к самому худшему: именно с этого вечера он тайком начал вести записи в блокноте, наподобие бортового журнала. Журнал этот теперь находится у меня, и благодаря ему я смог до мелочей восстановить события, которые с течением времени, конечно, спутались у меня в голове. То, к чему стремился отец, вовсе не походило на литературные изыски. Ему требовались не письменные излияния, жалобы или стилистические эффекты, но точная запись дат и фактов. Так же, как он заводил часы, вычеркивал дни в календаре и распределял обязанности, он испытывал необходимость каждый вечер, когда остальные ложились спать и он оставался один, подвести итог.
Итак, на первой странице, помеченной 2 марта, после короткого изложения всех предшествующих событий, он выражает уверенность в том, что нас ждут тягчайшие испытания, и со страхом спрашивает себя, сможем ли мы их преодолеть. К этому он добавляет, что некоторый набор признаков создает у него ощущение нереальности происходящего: невиданная толщина снежного покрова, его сверхъестественная белизна и сыпучесть, цвет неба и, главное, отсутствие самолета, говорящее о том, что катастрофа затронула обширные территории. Заключение: в ближайшее время и, без всякого сомнения, на долгий период мы должны рассчитывать только на самих себя.
Из этой записи хорошо видно, что в тот вечер, у каминного огня, мы думали почти об одном и том же, хотя и предпочли хранить молчание.
Что касается мамы, то ее тоже наверняка одолевали мысли о случившемся, и вряд ли мысли эти были радостными, но внешне она держалась спокойно. По-прежнему улыбалась, хлопотала по дому и говорила обо всем на свете так, словно ничего особенного не произошло.
Должен также сказать, что с тех пор, как мы сидели взаперти, она изощрялась как могла, готовя нам вкуснейшие блюда. Это был ее способ реагировать на беду и поддерживать в нас присутствие духа. А как изумительно она готовила! В то времена, когда большинство семей ограничило свое меню консервами, замороженным хлебом да кока-колой или – еще того хуже! – синтетическими продуктами, Ма с презрением отвергала весь этот «комбикорм». Для нее стряпня была высоким искусством, и она претворяла его в жизнь в традициях не дворцов, но хижин, ибо, утверждала она, только в народе сохранились еще редкостные рецепты, бережно передаваемые из поколения в поколение. В пожелтевших от времени тетрадях с пятнами жира она берегла рецепты, унаследованные еще от ее бабушки и всяких двоюродных теток, понятные только ей одной. И когда Ма с блестящими от возбуждения глазами, в косынке, скрывающей волосы, становилась к плите и начинала ловко орудовать там, лучше было к ней не подступаться. Полновластная царица кастрюль, горшков и кувшинов, она величественным взмахом руки изгоняла нас из кухни. Мы допускались к се шедеврам не раньше, чем они были окончательно готовы и стояли на столе, вокруг которого мы и собирались, восхищенно вдыхая волшебные ароматы, струящиеся от блюд.
За все эти три дня, проведенные в заточении и ожиданиях, самыми счастливыми минутами были наши трапезы в столовой, в ласковом тепле камина. Лица, освещенные керосиновой лампой, поворачивались к Ма, которая по очереди оделяла нас едой. Но мы начинали есть не раньше, чем она наполняла свою собственную тарелку и садилась. Да и после этого требовалось подождать еще несколько секунд, так как мой отец, не имея привычки читать предобеденную молитву, тем не менее, сидел какое-то время сосредоточившись и лишь после этого кивком головы подавал сигнал к началу трапезы. И в тот же миг мы с Ноэми набрасывались на еду.
Сегодня вечером Ма принесла из кухни омлет с грибами, соленую свинину с капустой, козий сыр и остатки яблочного торта – пиршество, более достойное воскресенья, чем обычного вторника. Па отметил этот факт в начале своего журнала без всяких, впрочем, комментариев; так он и дальше станет записывать все, что касалось нашего питания. Но эта запись кончалась словами о том, что мы исчерпали запасы хлеба.
И действительно, под конец обеда мать объявила об этом.
– Как, больше нет хлеба? – удивился отец.
– Нет. Тот, что я купила на прошлой неделе, кончился. Я как раз сегодня собиралась спуститься в деревню.
– Ну а мука-то у нас осталась?
– Не то пять, не то шесть кило. И немного дрожжей. Я приготовлю тесто и завтра испеку хлеб в печи.
Да, наша Ма умела все на свете, я восхищался ею как никем. Рядом с ней и Па нам ничего страшного не грозило, это я знал твердо.
И однако, у меня в голове назойливо вертелся обрывок фразы: «И хлеб подошел к концу…» Во всех историях и сказках, какие я знал, это означало голод и несчастья. Люди ели кошек, собак, крыс. Грызли желуди, выкапывали корни. Сначала умирали старики, потом дети. И наконец, оставшиеся в живых начинали пожирать друг друга.
Я вспомнил песенку, которую напевала мне мать, когда я был маленьким:
Тогда-то, в детстве, я смеялся и просил: «Еще, еще спой!» – но теперь я находил эту «милую» песенку довольно-таки зловещей.
Почувствовала ли Ма, что мы вот-вот поддадимся мрачному настроению? Не знаю, но, как бы то ни было, она быстро убрала со стола и, наполнив миску мукой и водой, тут же принялась месить тесто. Перед этим она надела фартук. Иногда прядка волос падала ей на лоб, и она отводила ее кистью, оставляя на виске легкий след муки. Она месила все медленнее и медленнее, как будто ее охватывала дремота. Стоя рядом с Ма, я смотрел, как ее руки погружаются в вязкую массу; плавные, монотонные движения скоро подействовали и на меня как успокоительное лекарство.
Наконец она разделила тесто на четыре части и, превратив каждую в каравай, накрыла их чистым полотенцем. Прижав палец к губам, она велела нам не шуметь, дать им покой, словно то были уснувшие дети.
Вероятно, именно из-за этой истории с хлебом отец и решил составить инвентарный список всех наших запасов. Да-да, именно инвентарный список, так он выразился; тут же встал и распахнул дверцы стенного шкафа, потом зашел в кладовку за кухней и принес оттуда весы. Придвинув поближе лампы, он порылся в ящике, достал тетрадь, линейку, ручку. Затем распределил обязанности: Ма будет вынимать продукты из шкафа, Ноэми – переносить их на стол, а я взвешиваю все, что можно взвесить. Тут же все встали по местам, даже кот, который, пристроившись на уголке стола, с большим интересом наблюдал за происходящим. Для меня и Ноэми это была почти игра. Мы даже забыли сцепиться но поводу того, кто чем займется. Идеальное согласие! Моя сестрица – сплошная улыбка, я сам – сплошная снисходительность, даже когда она наступает мне на ноги или рассыпает фасоль.
Па усаживается за стол, вздевает свои железные очочки на кончик носа и разлиновывает бумагу, а кончив, смотрит на нас поверх стекол.
– Ну-с, – говорит он, – вперед, в атаку! И соблюдать порядок! Никакой суматохи!
Порядок… этого он требует в первую очередь, особенно при таких обстоятельствах, когда легче легкого впасть в уныние и начать хныкать. Стоит ему почувствовать малейшие признаки беспокойства, которое из-за любого пустяка может перерасти в панику, как он тут же вмешивается, рассчитывает, организует. В общем-то, эта самая инвентаризация совершенно бесполезна – мой отец и без нее хорошо знает размеры наших запасов, и то, что он выразит их в цифрах, отнюдь не поможет им увеличиться. Но цифры – так же как и слова – успокаивают. А он именно этого и добивается: успокоить нас и, без сомнения, себя самого.
Итак, он усаживается, четко разграфляет тетрадку вдоль, потом поперек, на клеточки. Когда все готово, он начинает вписывать; в первую клеточку названия продуктов, во вторую их количество, в третью, самую широкую, он собирается заносить данные о том, сколько и чего мы потребили. Все это он нам попутно разъясняет, он хочет, чтобы всем все было ясно.
Опершись на локоть, он аккуратно пишет. Иногда он поднимает голову и бросает: «Хорошо! Очень хорошо!» – это когда количество продуктов превосходит его ожидания. Наверное, временами бывают и неприятные сюрпризы, но в этом случае он мудро воздерживается от замечаний и не выказывает своего разочарования.
– Ну что ж, прекрасно, – говорит он, – еды у нас хватит на целый полк!
В камине устало сникает пламя, кот задремал на краешке стола. Ноэми все чаще зевает и трет кулаками глаза. Ма подходит к сундуку, на котором отдыхают караваи, трогает их кончиком пальца и объявляет, что все идет хорошо, завтра у нас будет хлеб на целую неделю. Бьет девять часов, но Па не сдается: он твердо решил закончить начатое. А запасы в погребе и на чердаке мы перепишем завтра.
Наконец все внесено в список, оприходовано, и Па захлопывает свою инвентарную тетрадь. Потом он, как и каждый вечер, вычеркивает прошедший день в календаре, заводит свои и стенные часы. И все это с видом человека, прекрасно знающего, что и зачем он делает. Но нам еще нужно проведать животных. Из хлева уже доносится нетерпеливое блеянье козы.
Нынче вечером, пока я доил Зою, я несколько раз чуть не заснул сидя. Я пытался думать о Катрин, чтобы разогнать сон, но вдруг ловил себя на том, что никак не могу вспомнить ее лицо, оно неясно маячило передо мной в каком-то тумане. Я клевал носом, потом просыпался от внезапного толчка. Один раз я чуть не опрокинул ведро.
– Эй, Симон, что-то ты закопался, – окликнул меня отец. – Ну-ка встряхнись, кончай быстрее! Нам это молоко еще как пригодится!
Когда мы закончили, Па наполнил кормушки, а я отнес ведра с молоком в холодный чулан.
И только когда мы вернулись в столовую, отец наконец сказал:
– Теперь можешь идти спать. Ты славно потрудился, молодец!
Он ласково потрепал меня по плечу, потом нагнулся к очагу и прикрыл угли золой.
Следующее утро не принесло ничего нового, как будто жизнь замерла навеки. Там, снаружи, ни малейшего дуновения ветра, все то же низкое свинцовое небо и, куда ни глянь, нездоровая бескровная белизна снега. Вот только мороз еще усилился, и не успел я выбраться на помост, чтобы обозреть окрестности, как тут же закоченел и быстренько вернулся вниз.
Ма уже растопила плиту. Огонь бодро гудел в трубе, и в столовую тек прекрасный запах хлеба. Что же до моего отца, то, едва позавтракав, он решил продолжить опись продуктов, и но этому случаю мне пришлось сопровождать его и в погреб, и на чердак. Я держал лампу, а он отпирал сундуки, развязывал мешки и заносил цифры в свой реестр.
Когда мы кончили, он уселся за стол на манер лектора и неожиданно объявил нам, что хочет обнародовать свой список. После чего, потеребив знакомым жестом бороду, пустился в долгое, монотонное перечисление, которое время от времени сам же и прерывал более бодрым голосом, разъясняя какой-нибудь из пунктов. Сидя перед ним, мы молча слушали, Ма изредка вставала, чтобы взглянуть на хлеб в духовке.
Я недавно нашел этот самый список в бумагах отца вместе с дневником и знаменитым календарем, где вычеркивались дни. Признаюсь, что до сих пор не могу смотреть на них спокойно, без волнения.
Вот начало этого списка, я привожу его дословно:
Мука – 5 кг.
Рис – 3 кг.
Сахар – 4 кг.
Вермишель и макароны – 1,5 кг.
Фасоль – 6 кг.
Чечевица – 2 кг.
Варенье – 43 банки.
Консервы разные – 25 банок и, 13 коробок.
Картофель – примерно 250 кг.
Капуста – 10 кг.
Морковь – 13 кг.
Репа – 25 кг.
Зерно (пшеница) – около 70 кг.
Рожь – около 60 кг.
Овес – 2 мешка по 50 кг.
Яблоки – 20 кг.
Орехи – 15 кг.
Сушеные грибы – 1,4 кг.
Мед – 3 кг.
Соленая свинина и колбасы – около 8 кг.
Вино – 15 литров в бочонке и 26 бутылок.
Дальше шли продукты, имевшиеся в малых количествах: растительное масло, кофе, чай, шоколад – все это уже подходило к концу. А еще у нас оказалось мало соли, но, как сказал отец, можно отколоть кусок от глыбы, которая лежит в кормушке у коровы. Он добавил, что, кроме всего прочего, у нас будут еще яйца от наших шести кур, молоко, масло и сыр, так что, в общем-то, даже если заточение наше затянется, все равно для тревоги никаких поводов нет. Что касается воды, поступавшей из источника у подножия горы, то она продолжала течь, правда без особого напора, поскольку электромотор не работал. Но в случае надобности мы сможем использовать талую воду для мытья и для животных.
Зато с освещением дела обстояли неважно. У нас оставалось не более полутора литров керосина, несколько свеч и два фонарика на батарейках. Через три-четыре дня им придет конец, и освещаться придется лишь пламенем камина.
До сих пор мы щедро жгли обе наши керосиновые лампы, и их свет хоть немного оживлял полумрак столовой. Теперь мы не могли больше позволить себе такой роскоши. Я, со своей стороны, проведывая животных, всегда старался задержаться подле них, чтобы луч моего фонарика, подвешенного к кормушке, создал для бедных пленниц хоть какое-то подобие дневного света: я хорошо представлял себе, как грустно и страшно им круглые сутки находиться в темноте. Теперь и от этого следовало отказаться, ограничившись тем, чтобы подольше оставлять открытым люк на сеновале, – так они смогут разом наслаждаться и свежим воздухом и светом.
И вот пришлось нам довольствоваться одним лишь огнем в камине, сберегая лампы для рабочих часов. Четыре дня максимум – вычислил мой отец. А что же потом? Продолжать на ощупь, в потемках, делать все необходимое для того, чтобы выжить?
Ноэми, безмолвно слушавшая наш разговор, вдруг объявила, что видела в старом шкафу на чердаке «такие маленькие смешные лампочки».
– Да нам не лампы нужны, Ноэми, – сказала ей мать, – у нас горючего не хватает.
