Текст книги "Король без развлечений"

Автор книги: Жан Жионо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Эх, какой был красавец! И как умел жить! Балда!

В Сен-Бодийо все было отлично. Ничего лучше не придумаешь, чтобы переменить обстановку. До такой степени, что в голове не оставалось просто никаких мыслей.

Кадиш? Если это была Кадиш, то у нее было круглое розовое лицо, розовое и круглое, и самая чудесная улыбка на свете, причем не покидавшая ее. А глаза серьезные, знающие цену улыбки.

Арнода? С ней можно было целыми днями гулять по террасам взад и вперед. Зачем танцы, зачем вальсы, когда от таких прогулок толку гораздо больше? Больше гибкости, больше ритма, больше опьянения, чем от вальса. А в том, что касается опасности момента,то я думаю, что любители его находили здесь гораздо большую опасность. Я видела, как выглядывал из-под платья узенький носочек ее туфельки при каждом шаге то левой, то правой ноги; интересно было смотреть, как каждый шаг начинался под атласным платьем на уровне бедра, а затем спускался под юбкой до самой земли, словно легкое движение хлыста, и я не знаю, было ли то, что мне слышалось, ее собственным тихим голосом или же шорохом гравия по дорожке, когда она шла со своим кавалером, чуть склонив голову на плечо.

Матильда? Моя любимица (была бы я мужчиной, выбрала бы ее из всех троих): прелестная зайчиха, прекрасная самочка в роскошном меху, утопающая в душистой траве.

Прокурор разнарядился в пух и прах. Хе! Он, кстати, гулял по террасе с Арнодой. И вот что я вам скажу: эти толстяки очень и очень проворны.

Там были люди из Мана и один доктор из Гренобля.

Меня представили как подругу госпожи Тим, и госпожа Тим почти все время сидела рядом со мной. И мы не пропускали ничего.

Ланглуа? Он вел себя, как все: как Кадиш, как Арнода, как Матильда, как доктор, как старая дама из Мана, – я думаю, что это была госпожа Савиньян, но она во всяком случае приехала не первая, потому что временами в ее глазах читалась глубокая печаль. И, разумеется, господин Тим в костюме старшего егермейстера. Ланглуа резвился со всеми, даже с прокурором, избегавшим его общества. Я поняла его игру. И сказала об этом госпоже Тим. А та мне заметила, что мы все втроем его избегали: и прокурор, и госпожа Тим, и я сама, а точнее, сказала она мне, мы держались на почтительном расстоянии.

Точность этого выражения меня поразила. О чем говорили мы с Ланглуа в то великолепное утро? Ни о чем. Пару фраз сказали Бувару. А между Ланглуа и мной – ни слова.

Конечно, я могла бы говорить, что мысленно представляла, что он находится в таком же мирном и счастливом расположении духа, в каком была я сама, что мы оставили друг друга в покое, чтобы лучше наслаждаться этим покоем. Лицемерие! Я держалась на почтительном расстоянии.Вот это правда. Почтительном? Если по правде сказать, не таком уж и почтительном. Почтительное лицемерие. Скорее эгоистическое: я держалась на эгоистическом расстоянии. Я воспользовалась, как предлогом, прекрасным утром и покоем. Ведь друзей обычнооставляют в покое. И я его оставила в покое, чтобы держаться на расстоянии. Не только для того, чтобы держаться на расстоянии, но и для того, чтобы одной наслаждаться красотой. Ибо мы не были в обычнойситуации. Вот он, эгоизм. Дряни мы, вот что!

Я не удержалась и сказала это госпоже Тим. Она ответила, что углубляться не надо.

– Я предпочитаю выражение «почтительное расстояние», а вы ничуть не хуже меня – ни вы, ни прокурор.

В таких случаях она клала свою руку на мою и тихонечко постукивала мне пальцами по перчатке.

Все равно, мое хорошее настроение улетучилось. И весь Сен-Бодийо не смог бы заставить меня изменить мое мнение. Мне уже не доставляло удовольствия смотреть, как Ланглуа прогуливается с Арнодой по террасе. Когда под атласным платьем, вдоль бедер, быстро передавались сигналы, бежали под юбкой и заканчивались в остреньком носочке туфли, а выше бедер я угадывала те же сигналы медленного вальса, змейкой поднимающиеся к горлу и лебединой шее Арноды, я говорила себе: «Ты можешь ухаживать за девушкой, но все равно ты останешься на почтительном расстоянии».

В принципе мы должны были провести в замке три дня.

Наверное, мысли госпожи Тим шли в том направлении, что и мои, так как, пока вся компания прыгала и скакала, играя в воланы, она мне сказала:

– Пойдемте посмотрим.

Я мысленно спрашивала себя, что же мы посмотрим. И все и ничего, конечно. Не так уж много нового на земле.

Она хотела показать мне свой замок, хотела, чтобы мы обошли все ее владения. Взявшись под ручку, мы сперва поднялись на три этажа террас, откуда открывался все более и более широкий обзор (а зачем?), поднялись до террасы почетных гостей, на которой соорудили даже оранжерею в ящиках.

Вестибюль, в который мы вошли, я уже знала по прежним моим визитам, и она могла бы мне его и не показывать. Он один был просторнее моих трех комнат в кафе «У дороги». Само по себе это было очень уютное помещение, свежее, напоенное ароматом сосен, с картинами, изображающими вольеры и птиц – в бантах, в лентах, в перьях. А про себя я все думала: «Давай, давай!»

Мы с госпожой Тим шагали ровным, размеренным шагом, каким ходят крупные, полные женщины в возрасте, шагали по коврам, толстым, как пышное сено. Мы прошли через зал, где на стенах продолжалась серия картин с птицами, а в толстых шкафах за стеклами виднелись книги в золоченых переплетах.

Она завела меня в такое место, где я бывала редко. Это был театральный зал: уменьшенная точная копия настоящего театрального зала. В глубине видна была сцена, закрытая красным расписанным занавесом, все с теми же птицами, летающими вокруг какого-то огромного лица с ужасно пустыми глазами и ртом, разинутым, как для игры «пассбуль». Мы остановились на минутку против сцены в этом высоком зале, где малейший звук не оставался незамеченным, где отчетливо было слышно, как мои ногти царапают рукав атласного платья госпожи Тим.

Дело в том, что я уже заходила в этот зал, но каждый раз испытывала в нем какое-то неприятное ощущение, какую-то неловкость, заставлявшую меня как можно скорее оттуда выйти.

На этот раз я шла под руку с госпожой Тим, а она встала посередине, перед сценой, чтобы показатьмне здесь, как и в других местах замка, своего рода парад ее войск (нашихвойск), и даже не подозревала, что мне виделось в этом театральном зале.

А мне там виделось кафе-шантан, в котором я, в шестнадцать лет, попыталась честно зарабатывать себе на жизнь, исполняя «Berg op zoom». [8]8
  «Холм на опушке леса» (голл.). (Примеч. пер.).


[Закрыть]И в чистом партере этого дворцового театра, где пол был выложен великолепной плиткой, мне чудились мраморные столики, залитые пивом и лимонадом, и я видела себя расхаживающей между ними, собирающей подачки на маленький поднос. Улыбаясь налево и направо застывшей улыбкой, я поглядывала на поднос, думая про себя: «Так, за комнату есть чем заплатить. Хорошо, за котлету есть чем заплатить. Отлично, даже за кофе со сливками есть чем заплатить». Но постепенно на подносике набиралось все меньше: ни тебе на кофе со сливками, ни тебе на котлеты, ни тебе на оплату комнаты, а только всего лишь на маленькую сигару, которой я задурманивала себе голову, идя в комнату официантов. И так до того самого вечера, когда какой – то хозяин мукомольни, погладив меня по заднице, сказал: «А у этой малышки есть голосок».

Я не хочу сказать, что в этой моей истории есть что-то необычное. Я рассказала ее, чтобы только объяснить вам, что госпожа Тим, возможно, очень рассчитывала на все это: террасы, вестибюли, салоны, театры; в том, что касается террас, вестибюлей и салонов, у меня, может быть, не хватало опыта, но вот в том, что касается театра, то тут меня не проведешь. Я знала, как это делается, и могла отлично представить себе, что если их представить в другом порядке, то террасы, вестибюли и салоны были сделаны из такого же теста. Хлеб ведь тут получается несъедобный. Я на этом собаку съела. Если будешь насиловать себя, то тебя вырвет. И есть люди, предпочитающие скорее умереть, чем всю жизнь блевать или делать что нужно, чтобы есть мясо.

А пока, повинуясь руке госпожи Тим, я тихонько поворачивалась вместе с ней, собираясь вернуться в салон, а сама говорила про себя: «ну давай, давай, продолжай!»

Мы снова пересекли салон. Когда мы опять входили в вестибюль, чтобы, если судить по тому направлению, куда вела меня госпожа Тим, перейти в другое крыло замка, кто-то негромко кашлянул за нами. Это был прокурор.

Он напоминал мне огромный и очень легкий шар, повинующийся в своих колыханиях воле ветра. Его озабоченные глаза спрашивали, куда ему лучше…

«Пойдемте», – сказала ему госпожа Тим.

Мы с ней расцепились, и он пошел под ручку между нами: госпожа Тим – справа от него, а я – слева. Он был с нами одинакового роста, в два раза толще, но шел с нами в ногу. Так мы и вошли в большую столовую.

Там уже накрыли на стол для вечерней трапезы. Четыре большие стеклянные двери, наполненные закатным пепельным светом, освещали длинный стол, поблескивавший хрусталем. Парадные графины для красного вина служили центрами, вокруг которых растекались безупречной формы роскошные серебряные приборы, белые пятна фарфора и бесчисленные мелкие радужные арки, преломляющие свет от скошенных граней хрусталя и прозрачных кувшинок стекла.

Мы втроем важно прошествовали вокруг стола. Большую торжественность нашей прогулке придавал раскачивающийся при каждом шаге живот прокурора.

Сперва мы прошли вдоль стеклянных дверей, как между двумя шеренгами войск: с одной стороны залитые угасающим солнцем террасы, газоны, и тисовые аллеи, разграфленные в виде шахматной доски, и балюстрады, а с другой стороны – сотни километров гор, нависших перламутровыми гирляндами над гигантским ковром розоватых пшеничных полей, обрамляющих чудесное озеро с хрустальными водами, каким представился нам длинный стол.

Мы обошли председательский конец стола и тем же шагом прошли вдоль другой стороны, любуясь большими и маленькими венецианскими зеркалами, в которых тысячи маленьких отражений наших трех важных фигур обрамляли, походя, большое отражение наших трех важных фигур. А я все говорила про себя: «Давай, давай, дуй дальше!»

Вернувшись в вестибюль, мы, шагая в ногу, поднялись по лестнице. Невысокие мраморные ступени были очень удобными и с каждым шагом возвышали наши три очень важные фигуры, рывками, от ступени к ступени, а я думала и про себя говорила: «Давай, давай, поднимай нас! Докуда ты нас поднимешь? До места, где мы найдем того, кто обладает лекарством?»

У нас был до того важный вид, что на широкой площадке второго этажа, где была выставлена коллекция старинных музыкальных инструментов, при нашем приближении стали дрожать струны старинных гитар и фортепьяно. И когда мы, трое толстяков, ступили одновременно на площадку, всем показалось, что висевшие на стенах барабаны, привезенные хозяйкой из своей страны, стали глухо отбивать своего рода «общий сбор». Поистине, мы были очень важными. И нам действительно хотелось командовать всем этим, чтобы совершить какой-нибудь выдающийся подвиг. А я повторяла про себя: «Давай, давай, дуй дальше!»

Я поняла, куда вела нас госпожа Тим. Пройдя по галерее, мы повернули направо и, действительно, она подвела нас к третьей высокой двустворчатой двери.

Там-то я и увидела, как слуга несет седло Ланглуа. Госпожа Тим открыла дверь.

И мы вошли в просторную комнату, но инстинктивно тут же все трое остановились, застыв на краю первого же ковра: это была комната Ланглуа.

Из его вещей там была только вешалка главного егермейстера, просто положенная на скамейку для натягивания сапог.

Комната была огромной и спокойной, и я оценила ум госпожи Тим, не уступающий уму глубокого знатока человеческих душ,потому что в этой огромной и спокойной комнате, отведенной для Ланглуа, тяжелые портьеры из голубовато-серого льна воспроизводили еще более величественные и еще более спокойные дали. И пока мы стояли там, я поддалась величию и гармонии этих искусственных далей, овеваемых сквозь приоткрытое окно легким вечерним ветерком. И я сказала себе: «Давай, давай, дуй дальше!».

После вечерней трапезы в салоне расставили столы для игр.

Знаете, о чем я подумала? Мне показалось, что госпожа Тим, прокурор и я отдавали приказы звуками охотничьего рога.

Ланглуа как бы говорил: «Ширазское вино? Почему бы и нет? Я с удовольствием выпью твоего ширазского вина. Свежеприготовленная ветчина от госпожи Розы? Могу поесть и свежеприготовленной ветчины: морковка, лук, чеснок, лук шалот, петрушка, чабрец, лавровый лист, белое вино с «кремнёвым» привкусом и ветчина – как же, я все это очень люблю. Сальми [9]9
  Рагу из дичи (Примеч. ред.).


[Закрыть]из утки? Разумеется. Дайте мне кусочек. Артишоки по – пьемонтски? Хочу. И вести беседу с Арнодой, что сидит слева от меня, хлопая ресницами, – тоже моя забота. И уметь оценить любезность как яблочко румяной Кадиш, что сидит справа от меня, – будьте спокойны, вы увидите, как я с этим справлюсь. Улыбнуться сидящей напротив пожилой даме из Мана? Готово дело. Вы заметили? Отлично было сделано. Она вся затряслась в своем черном воротнике. А, прокурор! Я никого не забываю, не бойтесь, я не забуду никого. Вы не представляете, какую память надо иметь, чтобы выжить в этих пустынных ледяных просторах. Смотрите: прокурор, глубокий знаток человеческих душ,сияет от счастья. Почему? Загадка? Все очень просто: он увидел мой жест, напомнивший ему жесты, какие были нам свойственны, когда мы были молоды. Он чуть было не позабыл их. А я их помню. Господин Тим? Господин Тим будет любить меня всю свою жизнь. Я только что сказал ему два-три слова, которые ему хотелось услышать от меня еще двадцать лет назад. О Матильде не беспокойтесь: все в порядке. Мне достаточно было не слишком отдаляться от нее, ведя ее под руку, и сделать так, чтобы во время движения ноги наши, словно случайно, соприкоснулись от бедра и до пятки. Все в порядке. Не забывайте, что к столу привел ее я. Неужели вы думаете, что я мог не оказать достаточно внимания Матильде? Пустыня – это страна дипломатов. Я не могу подвергать себя риску, не могу даже сказать, куда я иду и куда я веду вас, госпожа Тим, моя милая подруга, или сказать вам, например, что это вовсе не вы дружески и по-матерински заставляете меня обойти этот куст с правой стороны или оставлять следы в мокром снегу; что вовсе не вы заставляете играть ваших исполнителей музыки на охотничьих рогах, а что это я выжимаю из них и из их инструментов звуки, воплями передающие над лесами вашиприказы. Конечно, я не скажу вам этого. Я хочу быть тем, кто я есть. Было бы преступной неосторожностью возбуждать в вас женскую обидчивость и тем более одним махом разрушать тысячелетнюю манеру женщин смотреть на вещи по-своему. Вот почему, мягко ступая, изящно изгибая стан и совершая броски, подобно длинной серой птице, я улыбаюсь вам, госпожа Тим, и в улыбке моей отражается вся прелесть этого чудного дня от далеких жемчужных гор над ковром розоватых пшеничных полей до просторной комнаты со льняными шторами, которые так уютно обрамляют комнату, куда занесли мои пожитки одинокого волка. И я даже не могу себе позволить приобщить тебя ко всему этому, моя хитренькая, моя старая Сосисочка!»

Если я слишком упорно смотрела на него, он отводил взгляд, подмигнув мне с выражением симпатии.

На третий день, когда уже запрягали коней, мы встретились все втроем: я, госпожа Тим и прокурор встретились на углу почетной террасы, возле небольшого апельсинового дерева в ящике, которое пора было срочно вносить в теплицу, на фоне бескрайнего, тянущегося до самого горизонта пейзажа (горизонта, который надо было бы срочно свернуть, как ширму, заслоняющую воздух). Мы стояли молча, и никто не решался нарушить тишину, пока я не сказала: «Осталось только разойтись и занять в нашей кадрили свои места». И я пошла к коляске, предназначенной для меня.

Два месяца спустя, осенью, он начал строить «Бунгало». Когда он бывал на стройке, я приходила посмотреть. Я не говорила, что это величественно, не спрашивала, почему он располагал окна так, а не иначе, или зачем он строил эту штуку у зимнего входа. Ничего такого. Слово казалось мне, на первый взгляд, лишь словом, но я всегда очень боялась слов.

Я спросила его только один раз, тогда, когда увидела, как он расчищает это место, где мы сейчас сидим. Я сказала ему:

– Что ты собираешься сделать здесь, откуда открывается такой прекрасный вид?

– Лабиринт, – ответил он.

– Лабиринт? (В тот момент я подумала о другом.)

– Да, лабиринт из кустов самшита, как в Сен-Бодийо.

Да, я поняла: дорожки, переплетающиеся между подстриженными кустами самшита; мне это не очень нравится. Я сказала ему:

– А что ты с ним делать будешь, с этим лабиринтом?

– Ну что обычно делают с лабиринтом? – ответил он.

– Я не знаю, – ответила я. – Я к этим штукам не привыкшая. Во всяком случае, я ничего не делаю.

– Ну, а я делаю лабиринт, чтобы там гулять, – ответил он.

– А-а, – говорю я, – это что-то новое. Пойдем-ка лучше выпьем, а то жарко, как летом.

– А чем ты собираешься меня угостить?

– Настойкой «веспетро». [10]10
  Ветрогонная водка, настоянная на укропе. (Примеч. ред.).


[Закрыть]

– Ладно, веспетро так веспетро.

И мы вместе вернулись в деревню.

Зима. Снег. Стройку приостановили, прикрыв, впрочем, стены, а поскольку бревна были толстые, то мороз оказался им совершенно не страшен, даже, скорее наоборот.

Ланглуа спустился из своей комнаты в кафе, где потеплее, выкурить свою трубку.

Вы, кстати, тоже все были там: полевые работы закончились, можно было играть в карты.

А Ланглуа сел верхом на стул у окна. Я дала ему время докурить трубку и подсела к нему с корзинкой для рукоделия, где лежала пара его носков, которые надо было заштопать.

Я говорю: «Папаша Ламбер, давайте-ка разожгите печку».

Папаша Ламбер начал орудовать кочергой. Скоро печка загудела. А снег все валил.

– Я собираюсь жениться, – сказал мне Ланглуа.

(Я в это время рылась в корзинке, искала деревянное яйцо для штопки.)

– Хорошая мысль, – говорю ему.

– Это будет хорошая мысль, если ты этим займешься, – сказал он.

– Мне заняться? Как это так?

– Найди мне кого-нибудь.

(В этот момент я отматывала шерстяную нитку.)

– А вообще-то это для чего? – спрашиваю я.

– Да вообще-то…

(Тут мы уже могли в полной мере оценить работу папаши Ламбера, который мастерски растопил печку, раскалил ее как надо).

– Есть у меня одна мыслишка, – говорю я.

– Я так и знал, – говорит он.

– Но хотелось бы знать сперва твою идею.

– Ты знаешь ее, – говорит он. – Я хочу жениться.

– Ты кому-нибудь уже об этом говорил? – спросила я.

– Нет.

– Госпоже Тим?

– Нет, нет.

– Прокурору?

– Тоже нет.

– А почему мне сказал?

– Мне показалось…

– Что показалось?

– Что ты лучше знаешь, что мне нужно.

– Возможно, – говорю.

– В моем возрасте… – сказал он.

– Видели мы и постарше, – говорю.

– Да и я тоже, – говорит он.

– Надо знать хоть, в каком вкусе ты хочешь.

– Не важно, в каком вкусе. Одно условие: она не должна быть вышивальщицей, – сказал он и повернул стул так, чтобы сидеть ко мне лицом.

Я некоторое время работала иголкой между петельками носков, потом подняла голову, сняла очки и потерла веки, чтобы удобнее было смотреть ему прямо в лицо (вернее, то, что я называю «смотреть в лицо») сквозь пальцы.

– Естественно, – говорю я.

– Почему естественно? – спрашивает он.

– Тебе ничего вышивать не надо, – говорю ему.

– Да, приблизительно так, – отвечает он.

– А ты останешься здесь? – спросила я.

– Бунгало, – отвечал он. – Это не противоречит твоей мыслишке? – спросил он, поскольку я молчала.

– Вполне, – отвечала я.

– Чтобы она не была вышивальщицей, – сказал он еще раз, – или что называют «досточтимой супругой».

– А как ты себе представляешь досточтимую супругу? – спросила я.

– Портрет в рост, – ответил он.

– Согласна, – сказала я.

– Я оштукатурю стены, – сказал он. – Так будет чище и теплее, но мне не нужен человек, гордящийся своим домом.

– У тебя будет хороший интерьер, – говорю я.

– У нее будет все, что она захочет, – говорит он, – но я не хочу, чтобы меня окружали.

(Из-за намеков Ланглуа я сразу подумала о вышивальщице и о том складе мебели, где она жила, где можно было увидеть все, чем она, должно быть, окружала человека, изображенного на портрете в рост. В то же время я подумала о самых разных способах окружать, начиная с перламутровых гор и до льняных гардин, включая столы, сверкающие хрусталем, и трех маразматиков, расхаживающих под ручку.)

– Естественно, – говорю я.

– Сегодня ты все находишь естественным, – сказал он.

– А разве в этом есть что-то неестественное? – сказала я.

– Нет, отчего же, – отвечал он.

– Ладно, – говорю, – значит, надо, чтобы это была женщина с жизненным опытом.

– Что называется «соответствующего возраста», – сказал он с усмешкой.

– Не обязательно, – сказала я (выбирая при этом иголки и проверяя ушки на свет). – Есть ситуации, когда женщина очень быстро набирается опыта.

– Лишь бы она не была слишком требовательной, – сказал он.

– Именно в этом отношении годы боевых действий, о которых я говорю, засчитываются один за два, – сказала я. – Сколько тебе лет?

– Ты сама знаешь.

– Назови число.

– Пятьдесят шесть.

– Тридцатилетняя подойдет?

– Даже тридцатипятилетняя.

– Не советую тридцатипятилетнюю, – говорю я. – В этом возрасте женщины становятся сентиментальными.

– Ну тогда тридцатилетнюю, – говорит он, – могла бы найти такую?

– Запросто, – ответила я.

В тот день мы больше об этом не говорили.

Другой разговор состоялся примерно в тех же обстоятельствах и опять в начале зимы; он – верхом на стуле, я – рядом, на моем низеньком стульчике. Он смотрел, как падают снежинки, а я разглядывала фланелевый жилет, чтобы зашить в нем маленькие дырочки.

– Это от трубки, – сказал он.

– Ты что, кладешь трубку прямо на свой фланелевый жилет?

– Нет, просто я набиваю ее слишком плотно, и когда зажигаю, немного горящего табака вываливается.

– Набивай поменьше, из одной делай две.

– Или набивай побольше и выкуривай три, – сказал он.

– Почему, – спросила я, – или есть причины спешить?

– Да нет, причин никаких нет, – ответил он. – А кстати, ты не подумала о твоей тридцатилетней женщине?

– А чего там думать, – говорю я. – Если хочешь, можно хоть сейчас поехать за ней.

– Куда?

Я-то место знаю очень хорошо. Говорю ему:

– Просто надо поехать в Гренобль. У меня там хватает знакомых, есть из кого выбирать.

– Прекрасно, – говорит он. – Одной заботой меньше.

– А это тебя заботит? – спросила я.

– Вовсе нет, – ответил он.

И вот однажды, в сильный мороз, надевает он полушубок, шапку, берет снегоступы и говорит:

– Приготовь-ка мне чего-нибудь на ужин. Пойду прогуляюсь, подышу воздухом.

А я говорю:

– Подыши, но не очень – воздух сегодня ядреный. И скажи, что бы ты хотел, чтобы я приготовила?

– Капустный суп, – говорит, – да сходи к этой старой ведьме Ансельмии, не найдется ли у нее одна – другая куропатка. Я знаю: она ставит силки. И сделай капустную запеканку в печке, с панировкой. В такую погоду я готов есть капусту с капустой и капустой заедать. А в Сен-Бодийо, наверняка, ее не будет.

– Собираешься съездить к госпоже Тим?

– Может, надо сказать ей про тридцатилетнюю женщину, – говорит он. – Что ты думаешь на этот счет?

– Думаю, надо, – отвечаю ему. – Знаешь, что я еще думаю об этом?

– Скажешь – узнаю, – отвечает.

– Думаю, что напугаю Ансельмию до того, что она даст мне шесть куропаток. И еще думаю, что, кроме капустной запеканки, приготовлю в сметане сушеных грибов, и еще думаю подготовить спальню на третьем этаже, зажгу там камин и положу в постель грелку. Потому как, сдается мне, что, если ты заговоришь о тридцатилетней женщине, то под вечер привезешь сюда госпожу Тим собственной персоной.

– Рассуждение, не лишенное здравого смысла, – говорит. – Только вот не понимаю, зачем тебе шесть куропаток?

– Две тебе, две госпоже Тим и две мне, – говорю. – Или ты думаешь, что я буду на кухне есть, а?

– А разве кухня не твое почетное место? – сказал он, осторожно отступая, словно опасаясь чего-то.

Я бросила ему вдогонку свой деревянный башмак.

Что госпожа Тим прискачет, я нисколько не сомневалась. Не могла я только сказать, в котором часу.

Рассчитывала так: «Приедут в сумерки. Он доберется туда, пообедает. Поговорит с ней после обеда; потом выпьют кофе. Она прикажет запрячь сани. И часам к четырем будут здесь».

Но в три часа я уже услышала бубенцы. Наверное, она не дала ему кофе или попили наспех.

Никаких распоряжений Бувару госпожа Тим не дала. Выскочила из саней, как двадцатилетняя, вошла ко мне на кухню:

– Расскажите-ка мне все, – говорит.

Вид у нее был заинтригованный.

– Я ведь не для прусского короля жарила куропаток, – сказала я. – Так что давайте без спешки и не слишком громко! Для вас приготовлена постель, и часов в семь я положу в нее медную грелку. Я уже постелила вам свежие простыни, надушенные лавандой, и все прочее. Отпустите Бувара домой. Вы останетесь ужинать с нами. Поговорим обо всем. А то ведь и Бувар мерзнет на улице, и ехать в Сен – Бодийо после куропаток и беседы – значит рисковать свернуть себе в потемках шею. К тому же мы или ни о чем не успеем поговорить, или поговорим плохо. Поверьте, лучше остаться и здесь переночевать.

Через пять минут Бувара как не бывало, он просто исчез с лица земли. Если бы не следы полозьев у дверей, можно было подумать, что госпожу Тим принес сюда Святой Дух.

– И это еще не все, – сказала я ей. – Терпение и время делают больше, чем сила и страсть. До ужина больше ни слова. Или вы хотите говорить об этом, готовя капустную запеканку? Нет. Через часок я выставлю тех трех старичков, что засиделись у камелька. Закрою двери – и вся ночь будет наша. Поставим стол вот здесь, посередине, и в тепле и уюте посидим втроем. Я зажгу большую лампу. И, музыканты, вперед! Так-то оно будет лучше. Согласны? А пока, если хотите, наденьте передник и почистите штучки три сельдерея, идет? Сделаем салат.

Она проделала все самым симпатичным образом, и я сказала:

– Ну вот, видите, как хорошо быть послушной. За это хозяйка угостит вас шоколадным ликером.

Мы сидели и тихо попивали ликер, когда пришел Ланглуа.

– Не стесняйтесь, продолжайте, – сказал он.

– А для тебя припрятана бутылочка рома, в буфете. Нет, не эта, эта – для посетителей, а вон та, что рядом с пакетом сахара. Его тоже можешь положить сюда, вдруг захочешь капать ром на сахар. И не рассчитывай, что здесь тебя будут слуги обслуживать, любовь моя.

Не скажу, что шутила я так уж хладнокровно. Я малость приналегла на крем-ликер еще до приезда моих двух компаньонов. Надо было нервы успокоить.

Кстати, после третьей рюмочки, от которой госпожа Тим сперва отказалась, но потом выпила, я поняла, что она находит мои действия правильными. Она начала уже мило улыбаться, и я почувствовала, что вот-вот она скажет:

«Ну так, давайте, рассказывайте».

Я приложила палец к губам:

– Молчок. Еще налить?

– Чуть-чуть.

Ланглуа залпом выпил три полные рюмки рома подряд. Это был белый ром, я выдерживала его в кедровом бочонке и время от времени наливала оттуда в бутылку только для него одного.

– Ух, жарко! – сказала госпожа Тим.

Я пошла выпроваживать моих троих старичков, гревшихся у печки.

– Как, уже? – удивился папаша Ламбер, – так еще же только пять часов.

А я говорю:

– У меня люди.

– А мы что, не люди? – отвечал он.

– Другие люди, – говорю.

– Не понимаю.

– Ну и не понимайте, а пока идите греться к своей снохе.

– Я лучше спать пойду.

– Вот-вот, – говорю. – Приятных снов.

– У меня никогда не бывает приятных снов.

– Ну тогда делайте, что хотите.

– Если я могу делать, что хочу, – говорит, – то я остаюсь здесь.

– Ну все, хватит!

После их ухода я посыпала мокрых опилок и подмела пол, особенно возле печки. Эти свиньи плюют где попало! Госпожа Тим хотела мне помочь, но я отняла у нее веник:

– Нет, – говорю, – лучше откройте большой шкаф и выньте скатерть.

Только не хватало, чтобы она еще занималась плевками стариков! Мне совсем этого не хотелось – такая молодая в общем еще женщина… Вот в чем наше преимущество. Мы свои годы прожили, можно теперь покомандовать.

Я посыпала свежих опилок, особенно возле печки, туда мы и перетащили стол, поближе к теплу. После первых же съеденных кусков госпожа Тим, естественно, спросила:

– Ну, теперь объясните мне, что он пытался мне сказать.

– Он такой, значит, глупый, что не смог даже объяснить?

– Тут дело не в глупости, – сказала она.

– Знаю, знаю, – отвечала я. – Не будем обижать.

Я просто пересказала, как Ланглуа в тот зимний день объявил мне о своем намерении жениться. Все воспроизвела в точности: его коротенькие фразочки, ничего не говорящие, и мои фразочки тоже. Мне хотелось, чтобы госпожа Тим так увидела сцену, будто она развертывалась у нее на глазах. По-моему, чтобы ясно оценить событие со всеми его причинами и следствиями, надо было узнать, как протекал тот зимний день, какие короткие фразы говорил Ланглуа.

– А ты не хотела бы, чтобы я тебе рассказал всю историю Франции от Верцингеторига [11]11
  Вождь восставших против римлян галлов, 52 г. до н. э. (Примеч. ред.).


[Закрыть]до наших дней? – сказал Ланглуа.

– Речь не об истории Франции, – отвечала я, – но допустим, ты бы мне ее рассказал. Тогда бы весь разговор пошел в другом тоне, и я бы тебе иначе ответила, предложила бы что-то иное.

– Что именно? – спросил Ланглуа.

– Французскую королеву. Дочь нотариуса. Какую-нибудь племенную кобылку. Девицу с генеалогическим древом.

(Госпожа Тим и бровью не повела, но зато краем глаза поздравила меня с таким ответом.)

– Ладно, – сказал Ланглуа, – Я дешево отделался. Ну, а раз я не рассказал тебе историю Франции, то какой ты делаешь вывод?

Я налила себе полный бокал вина, пригубила. Щелкнула языком и сказала:

– Никакого вывода не делаю.

– Замечательно, – сказал Ланглуа, – именно это и требуется: не делать никакого вывода.

Госпожа Тим побарахталась за свою жизнь в доброй сотне подобных церемоний, в том числе когда выходила замуж сама, когда выдавала замуж дочерей и женила сыновей. Она не решалась говорить слово «любовь», а говорила: «наслаждения» и «звуки органа». Я ей сказала, что «наслаждения» (тут я взглянула на Ланглуа, в надежде, что он одобрит, так оно и случилось), что «наслаждения» – это слишком сильно сказано.

Тогда хотя бы «звуки органа». Госпожа Тим никак не хотела поступаться «звуками органа». Ничего страшного – так подействовал шоколадный ликер. Этот напиток подстегивает женское воображение не хуже свадебного марша.

Я атаковала Ланглуа в лоб.

– Никаких выводов, – сказала я. – Ты хочешь, чтобы все было по-честному для всех трех сторон?

– Вот именно, – отвечал он.

– А что это значит – для всех трех сторон? – спросила госпожа Тим. («Ого, – подумала я, – бутылку перед госпожой Тим оставлять нельзя, а то она станет столько же понимать в нашем разговоре, как если бы мы говорили по-эскимосски».)