Текст книги "Король без развлечений"

Автор книги: Жан Жионо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

– Есть сторона Ланглуа, – отвечала я, проводя линию по скатерти острием ножа. – Ланглуа хочет, чтобы никаких выводов не делалось, иными словами, хочет, чтобы ничего не загадывалось, понимаете? Не загадывать того, что произойдет. Это значит, что он хочет оставаться свободным в выборе решения. Есть также сторона избранницы, которой, как он хочет, должны определенно объяснить, что она выходит замуж, но не должна делать из этого никаких выводов.

(«Я правильно говорю?» – спросила я у Ланглуа, подняв нож острием вверх… – «Абсолютно», – ответил он.)

– И есть вот эта сторона (тут я провела острием ножа на новой скатерти третью линию), сторона, на которой находимся мы: вы, госпожа Тим, прокурор и я. Ланглуа желает, чтобы на этой, третьей стороне, где находятся его друзья, тоже не делалось никаких выводов.

(А поскольку госпожа Тим сидела, широко раскрыв глаза, я уточнила: «Чтобы не было никаких иллюзий»).

– Браво, – холодно сказал Ланглуа. – Нет, правда, ты молодец, – продолжал он. – Спасибо от всего сердца. Ты необыкновенная женщина.

– Есть еще четвертая сторона, – добавила я.

– Нет, – сказал Ланглуа, – эта четвертая сторона – все остальные. На остальных мне наплевать. В том, что касается моей женитьбы, я не связан никакими обязательствами по отношению ко всем остальным. Кроме меня и той, которая согласится пойти на риск, есть только мои друзья, имеющие право на уважение в этом деле, а уважение в данном случае заключается в том, чтобы «ни у кого не оставалось никаких иллюзий».

Госпожа Тим сидела с блаженным видом (так я думала). Она молча постукивала пальчиками по руке Ланглуа.

– Не будем расслабляться, – сказала я. – В деле женитьбы обычно присутствуют два человека. Мы все говорим о женитьбе, но пока я вижу только одного мужика. Мы очень мило беседовали об уважении, об иллюзиях и различных выводах, но речь шла о том, чтобы найти женщину. При соблюдении некоторых условий я не отказываюсь от своих слов и берусь найти женщину. Важно знать, подойдет ли она. Я знаю многое, но не все, и очень рада, что госпожа Тим находится здесь и сможет сказать свое слово.

– Нельзя ли уменьшить жар от этой печки? – спросила госпожа Тим.

И верно: было жарко. Я прикрыла печку и задвинула поддувало.

– Вот что я думаю слабенькой своей головкой, – сказала я. – Если мы будем говорить, как говорили до сих пор, получится разговор на птичьем языке, с гусями или индюшками, сплошной писк и крик. Это все несерьезно. Тут есть и теории, и переживания, кто-то хочет это организовывать,да так, чтобы на всю жизнь.Не знаю уж, что бы ты стал делать со всей этой птичьей братией. Подождите, это еще не все. Есть здесь ведь и еще нечто, есть нечто совсем уж ужасное: родственники. Ты себе представляешь, что ты будешь делать с тещей и с тестем? Если коснется этого – респектабельность и камамбер, – не просите меня ни о чем, дайте мне тогда спокойно допивать мое вино. Придешь повидать меня, когда я тебе понадоблюсь. И уже тогда, если ты захочешь, я покажу тебе и как, и что, и почему. А до этого – меня ничего не касается. Говорю это, – добавила я, – потому что понимаю, какой удар получила госпожа Тим, здесь присутствующая, она – душка, но все же она живет в другом, не в моем мире, надо прямо сказать. У нее может быть другая идея, и она даже может подумать, что в этом деле я тянула одеяло на себя.

Госпожа Тим встала, обошла вокруг стола и, подойдя ко мне, обняла и поцеловала меня. Это было очень мило с ее стороны. Я смутилась, потому что из – за жары и внутреннего жара была вся потная.

– Нет у меня никакой идеи, – сказала она. – Какую еще идею могу я иметь?

– Не знаю, – сказала я. – Конечно, вы больше понимаете в делах людей благонамеренных и прочее, и прочее, в том, что я называю фермой для индеек и удавов, хотя вы их знаете лучше меня; я могу ошибаться. Собакам, может быть, удалось родить котенка, и вы, может быть, знаете именно этого котенка?

– Нет, нет, – отвечала госпожа Тим, – у собак рождаются только собаки.

Она вернулась на свое место, налила себе бокал вина и смело выпила его одним духом, до дна, как пила я с самого начала нашего ужина.

Я посмотрела на Ланглуа, как смотрит портной, когда на глазок снимает мерку для пальто.

– Она должна согласиться на тебя такого, какой ты есть?

(Он утвердительно кивнул головой.)

– Она должна согласиться на бунгало, горы, на вечный снег?

(Да.)

– Сен-Бодийо, – сказала госпожа Тим, – мой дом, разумеется, будет открыт для нее.

– Это очень важно, – сказала я.

Я опять обернулась к Ланглуа:

– Никаких тещ, тестей, своячениц, тетушек и кузин?

(Нет.)

– Не слишком старая?

(Нет.)

– Не слишком глупая?

(Нет.)

– Приятная? (Да.)

– Ну вот и все. Даже, если она окажется настоящей жемчужиной и совершенством, надо еще, чтобы она смотрела на свое положение? как на маршальский жезл. Разве не так?

(Да.)

Наступила пауза.

– В моей профессии… – продолжала я. – Во-первых, я хотела бы спросить у госпожи Тим, не знает ли она в своем кругу каких-нибудь разведенных женщин, желающих снова выйти замуж, или неоднократно овдовевших и тоже желающих опять выйти замуж…

Но тут она меня прервала и с самым невинным видом заговорила совершенно спокойно, обстоятельно, голосом, в котором не было ничего от шоколадного ликера, и отметила, что такие случаи очень часто встречаются в свете, причем даже еще более привлекательные(если так можно сказать), чем те, о которых я говорила.

– Ну вот, – сказала я просто, – вот это и есть моя профессия.С той лишь разницей, что я получала с моих мужей деньги.

– Другие тоже, – сказала госпожа Тим.

– И что я очень часто меняла мужей.

– Другие тоже, – сказала госпожа Тим.

– А что скажет мужчина? – спросила я у Ланглуа.

– Мужчина говорит, что жизнь ужасно коротка, – ответил Ланглуа.

Чтобы сохранить хладнокровие, следовало увидеть в ответе Ланглуа лишь реакцию на давно уже длившуюся дискуссию, доводы которой иногда были весьма причудливого свойства. К тому же госпожа Тим (тотчас вошедшая в то же состояние, что и я) начала многословно распространяться о профессии, употребляя массу точных терминов, проявляя глубокое знание и удивительный дар. Настолько (я это лишь позже поняла), что я была потрясена, потрясена и с этой стороны тоже. Она была очень милосердна.

Затем в течение часа с лишним мы говорили лишь о дамском белье и о духах. И вот именно во время разговора о воланах, юбках, эссенциях, запахе сена, об опопанаксе, [12]12
  Растение из семейства зонтичных, используется в парфюмерии. (Примеч. ред.).


[Закрыть]все и было решено.

Ланглуа пил ром из стакана для вина.

Закончили мы часов в десять. И пошли спать. Я проводила госпожу Тим в ее комнату. Сунула руку под простыню, чтобы убедиться, что грелка сделала свое дело.

– Хотите, я помогу вам? – спросила я госпожу Тим.

– В чем поможете?

– Развяжу шиньон, расчешу волосы.

– Что вы, – отвечала она. – Пустяки какие. Я все равно спать не смогу. На большую жертву мы идем, не правда ли? – добавила она, глядя на меня.

Я утвердительно кивнула головой, ничего не говоря.

Через неделю явился, естественно, и прокурор. Я подала ему кофе. Он пощупал свой жилет. Под ним послышался шорох помятой бумаги.

– Госпожа Тим мне написала, – сказал он.

– И правильно сделала, – ответила я.

Он спросил меня, где я собираюсь искать редкую птицу в качестве кандидатуры.

– У меня много знакомых, – сказала я.

– У меня тоже, – добавил он.

Я дала ему понять, что, в конце концов, Ланглуа в жалких остатках не нуждается.

Это слово его испугало.

– Все делается с самыми лучшими намерениями, – сказал он, заикаясь, и покраснел, как помидор, но в глазах было столько отчаяния, что я поняла его доброе чувство. По сути дела, если бы он что-то оставил, это были бы не остатки, а нечто, принесенное в жертву.

Прокурор уехал, и больше об этом разговора не было. Госпожа Тим приезжала еще раз пять-шесть. Прокурор – раза четыре или, может быть, пять. Пару раз Ланглуа ездил в Сен-Бодийо. Но разговоры были лишь о морозе, о снеге, о санях. И о кофе.

Как-то раз, уже весной, Ланглуа спросил меня:

– Ну, ты готова?

– Завтра утром буду готова, – ответила я сразу. А потом добавила: – Но смогу собраться и сейчас, если хочешь.

– Ладно, завтра, – ответил он. – Но в семь утра. Поедем на дилижансе.

Это значило – на коляске, которая спускается с перевала. Не на том фургоне, что заезжает в деревню и развозит почту, а на коляске, которая идет экспрессом и которую ловить надо, выйдя на дорогу.

К шести часам я была почти готова. Спустилась и хотела присесть, не зажигая лампы. Слышала, как он ходит по комнате наверху, как ставит кисточку для бритья на мраморный столик. Он брился, но при этом не насвистывал.

Мы поднялись на большую дорогу по крутой тропинке, мимо старой часовни. Рассветало, легкий туман поднимался к розоватому небу.

Ждать пришлось недолго. Ланглуа остановил дилижанс властным жестом, хотя остановка в этом месте не обязательна и форейторы иногда играют с вами злую шутку и пускают лошадей во весь опор, отлично видя ваши отчаянные жесты.

В дилижансе оставалось три свободных места. Мы заняли два. Я не разглядела, в какой костюм облачился Ланглуа, потому что на нем был широкий плащ. Но, усаживаясь в уголке, он распахнул его, и я увидела, что он постарался приодеться. Кстати, в коробке он вез еще свой знаменитый цилиндр (для дилижанса эта шляпа оказалась бы слишком высокой).

В дилижансе сидело еще четыре мужчины. И меня начало трясти в ознобе, потому что среди них Ланглуа выглядел сверхъестественным.

Сидевший рядом со мной пассажир, по-видимому, почувствовал дрожание моей руки и спросил, не холодно ли мне, и Ланглуа тут же предложил мне свой плащ. Мне пришлось согласиться, чтобы не раздражать его, поскольку я знала, как он обидчив и как мало надо, чтобы вывести его из себя.

Стало быть, он снял свой плащ и набросил его мне на плечи. А сам остался в костюме военного покроя, одном из тех, которые мне особенно нравились. Верхние пуговицы кителя были расстегнуты. Военная форма очень шла Ланглуа, придавала ему несомненный шик вместе с этим его надменным выражением лица и привычкой покусывать усы. Вместе с тем была в его одежде и какая-то мягкая нотка, с этим расстегнутым воротом и большим узлом шарфа. На темно – тигровом фоне это было просто трогательно. Во всяком случае, такой костюм был умело и точно рассчитан на прямое воздействие на дамские сердца. Причем без лишних поклонов и расшаркиваний.

Забившись в угол, он опустил на уши края шапки и закрыл глаза.

С обеих сторон от него сидели вполне современные люди. С одной стороны – не иначе как богатый барышник с тройным подбородком и цепочкой с брелоками на жилете. Он спал, открыв рот. С другой стороны – какой-то паршивый чиновник, явно связанный с судом и с деньгами. Этот не спал. Он, не отрываясь, глядел на третью сверху медную пуговицу редингота сидевшего напротив пассажира. Вид у него при этом был глупейший, как у курицы, увидевшей вдруг в траве ножик.

На моей стороне сидели еще двое мужчин: тот, у которого были медные пуговицы, и еще один – хитроватого вида мужичок в рабочей блузе. Рядом с ним сидела молодая крестьянка, которая в конце концов расстегнула блузку и стала кормить грудью толстощекого младенца, до того прожорливого, что он втягивал ноздрями молоко, вытекавшее у него изо рта. А вытекало оно потому, что он хрюкал. А хрюкал потому, что молоко, попадая в нос, забивало горло и мешало дышать. При этом он так злился! И кусал грудь кормилицы. А ведь грудь такая чувствительная. Я, в общем люблю детей, но на месте этой женщины я бы хорошенько стукнула его по роже!

Сидя с закрытыми глазами и опущенными ушами шапки, Ланглуа был похож на тех мужиков, каких ставят у церковных дверей, чтобы вызывать у входящих желание покаяться.

Около Аньера мы перекусили. В Гренобль приехали в шесть часов вечера.

Я не была в этом городе больше пятнадцати лет. И не узнавала его. Пока мы ехали вдоль улиц до площади Франции, конечного пункта нашего дилижанса, я косилась налево и направо. Словно камень лег мне на сердце, и в горле пересохло. Мне казалось, что я вновь вернулась к дурным привычкам, что вокруг меня появились какие-то дурные запахи и что я потеряла вкус к свободе. Если бы я шла пешком и одна, я бы не вынесла вторичного заключения в эти улицы-темницы. Я задыхалась от высоких домов, от которых совсем отвыкла.

Когда дилижанс остановился на площади, я подождала, когда все выйдут, и вышла последней.

– Подожди, – сказала я Ланглуа, – коленки одеревенели, ноги отсидела.

А на самом деле я просто боялась ступить на землю.

Меня пугали также городские огни и шум.

– Обопрись на мою руку, – сказал Ланглуа. – Хочешь, выпьем согревающего?

Но я ни за какие деньги не пошла бы в кафе, что рядом с почтовой конторой.

– Пойдем лучше выпьем в гостинице, я знаю в какой.

– Нет, – отвечал он, – не знаешь. Ты – дама. А вот я знаю. Пошли.

Допустим, что я не знаю, но я-то знала. И тут уж он ничего поделать с этим не мог.

Это была очень хорошая маленькая гостиница на небольшой улочке, выходящей на набережную Изера. Очень удобная. Напротив нее ничего не было. То есть напротив двери не было ни жилых домов, ни лавочек или подъездов, откуда можно следить за входящими в гостиницу, а стояла только высокая стена, ограждающая чей-то сад и увитая диким виноградом. Своя профессия никогда не забывается. Какая бы она ни была.

Меня удивило, что нас тут ждали. И еще больше удивило, что коридорный, показывавший нам комнаты, не остановился ни на втором, ни на третьем этажах. Мы продолжали подниматься на четвертый этаж, показавшийся мне совсем новым отелем. Наши две комнаты находились именно там.

– Я подумал, что ты не знаешь о существовании этого четвертого этажа, – сказал Ланглуа. – Обычно снимают комнаты на втором, разве не так? Я же говорю, что ты дама.

Вот каким он был. Он ничего не говорил. Ничем не смущался, ни на что не смотрел, не обращал вроде бы на тебя внимания, а потом одним каким-нибудь словом давал понять, что знает все. И все может поправить.

– Постой-ка! (Он задержал коридорного за край его передника.) Принеси-ка нам два стакана горячего вина.

– Вот твоя комната, – сказал он затем. – Если здесь выполнили мою просьбу, то окна ее выходят на сад (тут он приоткрыл ставни, чтобы убедиться в этом). Моя комната – рядом. Теперь скажи, что ты предпочитаешь: пойти ужинать в городе или в одной из наших комнат?

– Не имеет значения, – отвечала я. – Но скажи мне, как тебе кажется, если бы госпожа Тим жила здесь, как по-твоему, она приняла бы меня, как принимает в Сен-Бодийо?

– Это тоже не имеет значения, – сказал он. – Но приведи себя немного в порядок. Мы пойдем поужинаем в городе.

И ушел в свою комнату.

Поужинать в городе в его понимании означало надеть цилиндр и высокомерно с презрительной миной пройти по улице в самый дорогой ресторан на площади Гренетт. В жизни я не бывала там и даже не мечтала туда войти. Для этого надо было принадлежать к другому классу. Перед входом стояли кареты и за голубыми газовыми портьерами поблескивал зал. Когда мы вошли, он, казалось, весь колыхался от покачивающихся вееров, боа из страусовых перьев, султанов на шляпах, крахмальных манишек и звенел от громко хлопающих пробок. Я заметила усыпанные жемчугами огромные декольте в форме сердца и обнаженные плечи той самой золотистой белизны, которую можно достичь, лишь из поколения в поколение (не менее трех) принимая завтраки в постели, пока кожа не обретет нужного цвета, чтобы красиво выступать из оборок корсажа.

Но когда ты с Ланглуа, не обязательно быть красивой, молодой и богатой – достаточно было находиться рядом с ним, чтобы считаться важной персоной. Я отлично разбираюсь в поведении ресторанных официантов: им или плевать на людей, или они заискивают перед ними. Встретивший нас у входа метрдотель столь явно заискивал, что когда он вел нас к столу, указанному Ланглуа, наше дефиле вызвало в зале легкое восхищение. А там были женщины, которым я позавидовала бы черной завистью даже в эпоху расцвета моей «гордой красоты».

Меню было изысканным: консоме по-старинному, лангуст из Роскофа, цыплята по-жискурски, жареная рыба, меренги в сметане, десерт, шампанское.

И сигара.

Я бы с удовольствием выкурила сигару. Отнюдь не ту вонючую, которой я одурманивала себя за кулисами. Нет, здесь я бы с наслаждением выкурила дорогую сигару, сидя на равных среди всех этих финтифлюшек. Это было бы что-то вроде благородной отрыжки. Но я решила промолчать. А то он бы меня подтолкнул на это. И я бы закурила.

– Ты куришь сигары? – спросил я его.

– Да, – отвечал он. – Это помогает лучше, чем трубка. Непременно захвачу с собой коробок пять.

Спустя некоторое время (мы уже собирались уходить) я глазами показала ему на посетительниц со страусовыми перьями на шляпах:

– А ведь ты мог бы выбрать тут любую…

– Они бы очень удивились, – отвечал он.

Когда мы вышли из ресторана и шли по пустынной улице к нашей гостинице, то ли шампанское меня взяло, то ли воспоминания о прежней жизни, но я все-таки спросила его:

– Удивились бы чему?

– Моим сомнениям, – ответил он.

В ту ночь я не спала. Я составляла план действий, и утром была готова к бою. Я решила так: сперва обдумать идеи, затем воспользоваться личными связями.

Утро ушло на обдумывание. Идея была такая: побродить сперва в студенческих кварталах и вокруг театра на площади Байяр. Но к одиннадцати часам я поняла, что этот план не годится.

Обмануть меня с «домохозяйками»,которых я встретила бы в тех кварталах, было невозможно. Именно это я искала по существу,как говорят во Дворце правосудия, и даже в отношении внешности, но никак – в смысле ума. Такие, видите ли, уже приобщились к разуму,вы же понимаете! Такие уже считают себя важными персонами! И начинают понимать природу вещей только после первого ремня. А у нас не было ни времени дожидаться этого, ни желания разводить всякие антимонии. Это так, что касается моих идей.

Оставались личные связи. Меня это смущало, потому что надо было встречаться с бывшими подружками и рассказывать им басни. Но, как и во всем другом, раз надо – так надо, на войне как на войне, тяжелая болезнь требует сильных лекарств. Так я себя настраивала перед тем, как позвонить в первую же дверь.

Так вот, в конце концов, лиха беда начало. Этот мой поход даже понравился мне. Гренобль уже не внушал мне такого страха, как накануне. Ко мне вернулись хитрость и ловкость. Я осталась довольна собой. Подумала: «Ты справишься с задачей. Если сказочная птица существует, ты ее поймаешь».

Многое я пропускаю. Выпила в тот день не меньше двадцати чашек кофе, да еще какого! Какой умеют заваривать только у нас. Часам к четырем у меня на руках был адрес. Еду туда. Меня предупредили: «Можешь не церемониться».

Звоню. Открывает молоденькая горничная, явно разочарованная тем, что пришла женщина. «Эге, – подумала я, – здесь полное затишье, а ты, малышка, ты явно приходящая».

– Вам кого?

Я говорю: «Позволь», – и вхожу.

Квартирка чистенькая и даже очень милая. А главное – там и тут старомодные безделушки. Это никогда не обманывает. Точная примета. Особенно, когда наработаешь себе такую проницательность, как у меня.

Вижу хозяйку и, пока рассказываю ей подготовленную заранее речь, во время которой я направляюсь к креслу, думаю про себя: «Или эта, или никакая».

О лучшем и мечтать было невозможно.

Более чем представительная – такую и пригласить не стыдно. Через десять минут беседы понимаю: она просто великолепна, хоть младенцу в подарок дари! Два-три раза делаю неожиданный выпад, чтобы увидеть, не выдаст ли себя как-нибудь инстинктивно подлинная ее натура. Чистенькая, красивая бабенка, и заподозрить в ней выдающийся ум никому бы и в голову не пришло. Возраст? Я догадывалась, но перед уходом спросила ее:

– А как вас зовут, дитя мое?

– Дельфина, – ответила она.

Я изложила ей совершенно откровенно суть дела. Она даже спросила:

– Но почему именно меня?

Я ответила, что нам многие ее рекомендовали, что прошлое – это прошлое и что имеющий уши да услышит (в тот день я много пословиц и поговорок вспомнила).

– Но надо, чтобы он увидел меня, – сказала она (на это у нее ума хватило).

Я, естественно, поддержала эту мысль и сказала, что месье придет завтра, в три часа пополудни. А уже в дверях не удержалась и сказала ей:

– Скажите горничной, чтобы она надела чистый передник, дитя мое.

Это не значило, что передник прислуги был грязным, – он был безупречным, но просто с того момента мне хотелось упрекать всех направо и налево.

На следующее утро Ланглуа постучал ко мне в дверь. Было семь часов.

– Можно войти? – спросил он.

– Если тебя не испугает мой вид в постели. (Вообще-то мне было все равно.)

Вошел.

– Я заказал для тебя место в дилижансе, – сказал он. – Отправляется в одиннадцать часов.

У меня перехватило дыхание, что позволило ему продолжить:

– Займись «Бунгало». Стены подсохли. Работы осталось на пять дней. Мы приедем через неделю.

– А вдруг она не подойдет? – спросила я.

– Подойдет, – ответил он.

Он проводил меня до дилижанса. Позаботился, чтобы у меня место было в углу. Посадил меня.

– Ну, иди, не оставайся здесь, – сказала я ему.

– Верно, – ответил он. – Извини.

И ушел своей пружинистой походкой. Я увидела, как он дошел до деревьев на площади Руаяль, пересек розарий перед Дворцом правосудия, завернул за угол и исчез!

Сотню раз, сотню раз вспоминала я белый фартук, пока ехала обратно! И сотню раз видела перед собой образ Дельфины, юной, красивой и по глупости ожидавшей, когда на нее посыплется манна небесная. И она в конечном счете посыпалась.

Дуракам везет. Это легко так говорить. Но когда она приехала, я услышала, как ее уже называют госпожой главной егермейстершей. Это ее-то, девчонку из Вуарона! Ведь она действительно была просто из Вуарона. Вот тебе и редкая птица!

Что же получается, достаточно иметь черные волосы и гладко натянутую кожу? Может быть, просто постарались не оставить складок и морщин, когда натягивали? Чем же ей самой-то гордиться? Только это у нее и есть. Не есть, а было, слава Богу! И вот это-то называлось главной егермейстершей! Главной инспекторшей охотничьего надзора! Суп она свой только могла инспектировать, который только что съела, и больше ничего.

Сюда они приехали 8-го числа. Она даже не поняла, что 9-го рано утром Ланглуа ушел на перевал, где в карьере работает бригада взрывников из Пьемонта. С первыми погожими днями оттуда опять стали доноситься взрывы.

И если бы он мог, он бы вечером 8-го ушел. Но дилижанс приехал в шесть часов вечера, а Ланглуа хотел всем угодить. Поэтому он очень любезно дождался утра.

Я уверена, что Дельфина спокойно проснулась в обычное свое время, преисполненная добрых намерений, и даже подумала своей мудрой головкой: «А разложу-ка я по местам его коробки с сигарами». И уверена, что эта везучая дурочка очень мило разложила коробки с сигарами по обе стороны зеркала, которое стоит на камине в столовой: четыре коробки с одной стороны, четыре – с другой.

Мне кажется, я вижу ее, вижу, как она отступила назад, чтобы убедиться, как красиво смотрятся на коробках этикетки.

О сигарах он мне говорил еще в Гренобле, в ресторане со страусиными перьями, когда он эту Дельфину и знать не знал. Главная инспекторша! Что она там инспектировала?

А взрывы в карьере, там, на перевале, начались задолго до того, как мы поехали в Гренобль. Но могла ли я знать, что Ланглуа прислушивался к ним больше, чем к чему-либо другому? В то время, когда он ехал со мной в дилижансе, разве могла я что-нибудь знать о его сомнениях?

Вы можете сказать: «Ты выбрала Дельфину и сама выбрала свое место. Посмотри вон на госпожу Тим и на прокурора: с того момента они стали держаться от тебя на почтительном расстоянии.

Все так. Но с прокурором и сгоспожой Тим мы хоть и могли ходить под ручку, но все-таки были по разные стороны баррикады.

Я дурно воспитана. Я не умею вовремя уходить, даже если речь идет об уважении. И потом, уважение… разве уважают тех, кого любят?

А своего места я не выбирала. Я не считаю, что это выбор, когда человек вынужден принимать решение в силу сложившихся обстоятельств, ведь мне тогда стукнуло семьдесят лет. Именно стукнуло, да еще как.

Это я выбрала Дельфину, тут я согласна.

И я знаю: это была женщина, не способная видеть в коробке сигар что-то иное, кроме коробки сигар. Я должна была догадываться об этом. И я не просто догадывалась. Я знала это.

Упрекнуть ее ни в чем я не могу, как не могла упрекнуть и ее горничную, фартук которой был безукоризненно белым и даже слегка накрахмаленным, с очаровательными ленточками позади гофрированной оборки. Неужели вы думаете, что я и этого не знала? Этого нельзя было не видеть!

В чем можно упрекнуть Дельфину? Она не была «вышивальщицей».Ни в малейшей степени. Разве не согласилась она самым любезным образом жить в стенах, побеленных известкой, иметь в качестве всей мебели кровать и два стула. Даже льняную штору, подарок госпожи Тим, Ланглуа велел снять и убрать в шкаф.

Разве не довольствовалась она столом и двумя стульями в их так называемой столовой? И зеркалом, которое Ланглуа поставил на камин со словами: «Тебе, конечно, захочется иногда полюбоваться собой», а в зеркале отражались стены, оштукатуренные известкой.

Разве не выглядела она достойной ему парой, когда они вдвоем ездили в гости к госпоже Тим? И разве не поняла она, что ходить среди красот Сен-Бодийо надо молча, особым шагом, словно под красивую музыку?

Была ли она тем, что он хотел? Она была именно такой, какую он хотел.

Когда я пришла к ним с вязанием в руках и села, она спросила:

– А что это вы делаете?

Я ответила:

– Ничего. Делаю одну петлю, другую, третью, делаю просто петли…

– А что получится потом: чулок, свитер?

– Нет, – отвечала я, – ничего. Я просто делаю петли одну за другой, одну к другой. Чтобы не сидеть сложа руки. Может, это будет кашне, может, шарф или покрывало, в зависимости от того, сколько времени мне надо будет занимать чем-то пальцы. Я заранее ничего не придумываю.

Вечера проходили мирно, один за другим. Ланглуа, как всегда, открывал коробку с сигарами, брал одну и шел покурить в конец сада. Сквозь оконное стекло был виден красный огонек зажженной сигары, перемещавшийся взад и вперед. Ночи были темные, отчего едва можно было различить форму гор, на фоне которых медленно передвигающийся огонек сигары смотрелся, как фонарик экипажа, едущего через леса и долины, по гребням и вершинам; потом гора неожиданно пропадала, и экипаж уезжал как ни в чем не бывало, без всякого фона, в темно-серой ночи.

Время от времени я отрывала глаза от работы, чтобы посмотреть, как обстоят дела с его дальним странствием, потом продолжала нанизывать петлю за петлей этого кашне, а может быть шарфа, или покрывала, или – всё, хватит… Мне ничего не надо было. И ему тоже. Так что, форма!..

* * *

Мы-то очень хорошо помним, черт побери, ту пору.

Верно – были сигары!

Но мы говорили себе: «Это он, наверное, в честь своей дамы. Ведь многим молодым женщинам трубка бывает неприятна. В первое время после женитьбы всегда идут на уступки. Пожилые мужья всегда рады сделать что-нибудь приятное после женитьбы, без особого усилия. Потом все устраивается само собой». Мы решили: «Он вернется к своей трубке».

Но как только выпал первый снег (не очень сильный осенний снег, который выпал 20 октября. Он был не больше двух пальцев толщиной. Хотя этого оказалось вполне достаточно, чтобы все побелело, стало даже более белым, чем когда выпадает толщиной в метр. Этот первый снег блестит, как соль), Ланглуа пришел к Ансельмии.

На следующий после этого день у нее побывало, наверное, человек пятьдесят, целый день народ шел и шел.

Мы у нее спрашивали:

– Ну расскажи. Что он тебе сказал? Что делал?

– Он пришел, – отвечала она.

И ничего, кроме этого «он пришел», вытянуть из нее было нельзя.

Дура-баба, что и говорить!

Через несколько часов кое-что узнать все же удалось. Так вот, выпал первый снег. Все вокруг сделалось белым-бело. Ланглуа пришел к Ансельмии. В дом не вошел. Открыл дверь и крикнул:

– Ты дома?

– Конечно, дома, – отвечала Ансельмия.

– Иди сюда, – сказал Ланглуа.

– А зачем? – спросила Ансельмия.

– Не спорь, иди, – сказал Ланглуа.

– Сейчас, только брошу лук в суп, – отвечала Ансельмия.

– Скорее, – сказал Ланглуа.

– Голос у него был такой, – рассказывала Ансельмия, – что я тут же бросила свой лук и поспешила к нему.

– А какой голос? – спросили мы. – Говори. Приедет прокурор, сама знаешь. Он тебя заставит говорить.

– Ладно, чего от меня хотите, – сказала Ансельмия. – Сердился он, вот и все!

– Ланглуа?

– Да, голос у него был сердитый.

– Ладно. Значит, ты вышла, и что, он был сердитый?

– Да нет, совсем не сердитый!

– Как он выглядел?

– Как всегда.

– Не больше?

– Что не больше? Да нет, как всегда.

– Он не был похож на сумасшедшего?

– Он? Да вы что? Сумасшедшего? Ничего подобного! Нет и еще раз нет, у него был вид как всегда.

– И не злой был вид?

– Да нет же. Говорю вам: как всегда. Вы ведь знаете, у него всегда был вид не очень веселый. Вот он и не был веселым. Был вежливый, а то как!

– Ладно. А что он сказал?

– Он сказал мне: «У тебя гуси есть?» Я отвечаю: «Есть гуси; а зачем?» – «Принеси мне одного». Я говорю: «Они не очень жирные». А он настаивает. Ну, я говорю: «Тогда пошли». Зашли мы в сарай, поймала я одного.

Тут она умолкает. Мы ее теребим:

– Ну давай же, рассказывай дальше.

– Ну и вот, – говорит Ансельмия… – Это все.

– Как все?

– Так. Все. Он говорит мне: «Отруби ему голову». Я взяла секач и отрубила голову гусю.

– Где?

– Что где? На колоде, известное дело.

– А где была колода?

– За сараем, где же еще.

– А что делал Ланглуа?

– Стоял в стороне.

– Где?

– За сараем.

– На снегу?

– О, так снегу-то мало было.

– Да говори же ты, – продолжаем мы ее теребить.

– Да ну вас, надоели, – сказала она. – Говорю же я вам, что это все. Раз я вам говорю, что все, значит это все, чего вам еще надо. Он говорит: «Дай». Я и дала ему гуся. Он взял его за лапы. И стал смотреть, как кровь вытекает на снег. Потом, немного погодя, вернул его мне. И говорит: «На, возьми. И уходи». Ну, я и пошла с гусем в дом. Подумала: «Он, наверно, хочет, чтобы я его ощипала». Ну, я и стала ощипывать. Когда ощипала, посмотрела, а он стоит все на том же месте. Не сдвинулся ни на шаг. Смотрит под ноги, на кровь гуся. Я говорю ему: «Я ощипала, господин Ланглуа». Он не ответил и даже не пошевельнулся. Я подумала: «Не глухой же он, слышал тебя. Когда захочет, тогда придет и возьмет». И стала опять варить суп. Смотрю, уже пять часов. Стало смеркаться. Выхожу я за дровами. А он все там же стоит. Я опять ему сказала: «Я ощипала, господин Ланглуа, можете его забрать». А он ни с места. Тогда я опять вошла в дом, чтобы взять гуся и отдать его ему, а когда вышла, его уже не было.