355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Жан Жионо » Король без развлечений » Текст книги (страница 5)
Король без развлечений
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 00:03

Текст книги "Король без развлечений"


Автор книги: Жан Жионо



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

В конце концов все привыкли к мысли, что если это касается Ланглуа, то ничто не означает ничего.

Например, этот так ярко обставленный визит к кюре означал ноль целых и ноль сотых. Продлился он меньше часа, хотя известно, что если кто-то пришел с визитом к кюре, то отделаться от священника уже нельзя никаким способом. Вот оба выходят из дома, идут в церковь. Там они пробыли минут двадцать (известно, что они делали: господин кюре открыл дарохранительницу и показал гостю монстранцию, [7]7
  В римско-католической церкви особого рода дарохранительница. (Примеч. ред.).


[Закрыть]
вот и все. Ланглуа посмотрел и, посмотрев, вышел). Итак, минут через двадцать Ланглуа вышел из церкви, а вскоре вышел и кюре. Баста, как сказал бы Ланглуа, так как после этого никто и никогда больше ни разу не видел Ланглуа в церкви – ни утром, ни вечером. И когда потом он встречал кюре на улице, то приветствовал его, как всех нас без различия, поднимал руку, не говоря ни слова, и все.

Если бы мы были злыми, уверяю вас, у нас были бы основания для злости. Конечно, он оказал нам огромную услугу! Но, по-моему, было бы естественно, если бы нам вскоре надоел этот тип с его замкнутым видом. Но ведь точно такой вид был у него и тогда, когда случилась та история, в частности, когда он пытался разобраться с убийством Дельфен-Жюля. И, надо прямо сказать, именно благодаря этому у нас сохранились добрые чувства к нему, потому что если вспомнить предыдущие зимы, то немало потерь нам пришлось пережить и немало седых волос прибавилось у нас.

Впрочем, надо еще вот что сказать: начальство и вообще все там, внизу, похоже, очень ценили Ланглуа.

Когда мы узнали, что он собирается жить в нашей деревне, а в то же время увидели и его гордыню, о которой я вам уже рассказывал (причем она не уменьшилась, а, скорее, наоборот), мы говорили между собой: «Он, наверное, попал в немилость. Ему, наверное, дали эту должность, как собаке бросают кость, за все его заслуги, за награды, за ногу, за черный глаз, взгляд которого так трудно вынести, но при этом скорее всего дали ему понять, что он отныне сможет командовать только где-нибудь в Памплоне, никак не ближе».

Так нет же, наоборот. В конце лета по дороге, ведущей на перевал, приехал странный экипаж – начищенный до блеска кабриолет. Мы целый час наблюдали, как он пробирается между деревьями, сверкая на солнце, что твой жук-скарабей. А когда он подъехал к жнецам, мы увидели еще более странную картину: на запятках, за капотом, ехал грум.Он соскочил на землю и спросил: «Вы знаете старшего егермейстера Ланглуа?» Как вы понимаете, отвечать так, с ходу, когда идет жатва, да еще спрашивают неожиданно… Надо малость подумать, как ответить: то ли да, то ли нет. Пока мы разглядывали эту, словно из яйца вылупившуюся, карету и грума,который сиял и того пуще, хозяин экипажа сам сошел на землю, должно быть, чтобы помочь нам решиться. И мы сразу решились, потому что это был королевский прокурор. Ошибки быть не могло: его знали повсюду, даже в самых отдаленных местах, по его седым бакенбардам и пузу, продвигающемуся перед ним, как барабан.

Тут мы даже дали ему мальчишку в провожатые до деревни, думая про себя: «Когда он увидит, что командир живет у Сосиски!» Однако, вернувшись с поля, мы увидели, что прокурор прогуливается с Ланглуа под липами, любуется нашими деревьями, тросточкой указывает на раскинувшуюся внизу долину, на красивую ферму, рисуя в воздухе путь, которым они ехали или еще поедут, в общем дружки да и только. Они и пообедали вместе у Сосиски, которая постаралась и приготовила угощение на славу.

Много позже до нас донеслось кое-что из того, о чем они разговаривали в тот вечер, и у нас появилось кое-какое представление о том, был ли то обычный визит или визит королевского прокурора, визит к разжалованному капитану жандармерии или к главному егермейстеру в фаворе. Да, после трагического завершения этой истории, которую я вам рассказываю, прошло время, и женщина по прозвищу Сосиска, которая была не в силах больше сдерживать свое горе, облегчила себе душу долгим рассказом, чтобы восстановить прошлое. Говорила она про Ланглуа, и тон, которым теперь говорят о нем и каким я рассказываю вам эту историю, в значительной степени подсказан тем, что рассказала в конце концов эта женщина по прозвищу Сосиска.

Никогда мы не охватываем события и людей полностью. Если бы мы видели только высокомерие и немногословие Ланглуа, о нем могло бы сохраниться достаточно отрицательное впечатление. Но ведь все остальное, если вдуматься, было до того симпатично! Прав был Ланглуа, когда ругал нас. И Ансельмия и всё прочее, вся эта невеселая история, – ведь и с нами это вполне могло бы случиться!

Королевский прокурор нанес визит не капитану и не главному егермейстеру. По мнению Сосиски, это было посещение доброго друга, которому ни в чем не отказывают. Был даже момент, когда этот такой важный на вид королевский прокурор стал болтать глупости. Явно, чтобы рассмешить нашего Ланглуа. «Опасайтесь истины, – якобы сказал он, – она одинаково верна для всех». (Для того, чтобы сказать такое, вовсе не обязательно было ходить в школу до двадцати лет.) Кстати, после такой остротыЛанглуа рассмеялся. Не много же ему надо было, чтобы рассмеяться, не правда ли?

Кроме этого, у них были, по-видимому, какие-то общие дела. Эти прокуроры часто потихоньку интересуются порубкой леса и даже (но это относится к прокурорам пониже рангом) выделкой кож из шкур лис или барсуков, – надо же где-то доставать деньги, чтобы развесить несколько лишних гирлянд на балах, которые они устраивают у себя в городах. Говорят, они это делают, чтобы выдавать своих дочек замуж. Потому как Сосиска вроде бы незаметно, но не пропускала ничего из их разговора (до чего же она внимательна была к Ланглуа!). Так вот, Сосиска слышала, как Ланглуа говорил: «Я все возьму в свои руки, будьте уверены».

Видимо, как раз в тот вечер они и приняли решение, результаты которого сказались через месяц.

Эти егермейстеры – странный народ. Есть такие, на которых можно положиться, они и делают большую часть работы, причем по согласованию с равными себе по званию из числа лесничих. Они договариваются (или должны договариваться), что будут не только уничтожать «вредных»,но и охранять «полезных.».Я имею в виду животных. Среди вредных – лисы, кабаны, барсуки, хорьки, куницы и, конечно же, волки. Словом, хищники. А полезные – серны, лани, козы. Олени считаются, в зависимости от сезона (во время гона или не во время гона), то вредными,то полезными.Не скажу, что егермейстеры все это уж очень точно соблюдают, но в общем должны соблюдать. Во всяком случае, над просто егермейстерами стоят старшие егермейстеры, а эти себя не утруждают, это у них просто почетное звание. Это видно хотя бы по тому, что в нашем горном, полном разных подвохов районе, где вредныхпруд пруди, в местах, куда детям лучше не ходить, никогда не бывало старших егермейстеров. Были просто егермейстеры, потому что нужны же люди, владеющие карабином, даже в будние дни. Не надо забывать, что на перевале Руссе и в лесу Ланта водились медведи, а волков, так тех везде хватает. Старших назначали для долин в районе Поншарра и немного выше, до Южина, в те места, где служат для «представительства».Обычно эту должность отдавали какому-нибудь влиятельному выборщику, о котором известно, что он с амбициями, а еще романтическим чудакам из числа владельцев замка. Это давало им право содержать челядь,причем даже в форме. И когда им этого хотелось, они могли форсить, будто принцы. Это отдушина для их страстей, да и разводить дипломатию в префектуре так легче.

Если бы наш королевский прокурор захотел сморозить еще какую-нибудь глупость, он мог бы высказать такую, например, истину: здесь более чем достаточно работы по части охоты на волков, чтобы у кого-нибудь когда-либо могла возникнуть мысль присылать сюда старшего егермейстера. Однако и Ланглуа и прокурор подумали об этом и активно поработали в этом направлении, поскольку примерно через месяц после того памятного ужина у Сосиски, мы узнали, что наш сосед из Сен-Бодийо, Юрбен Тимоте, назначен старшим егермейстером.

Он не принадлежал к числу богатых выборщиков, и не сказать, чтобы он был романтическим чудаком. В данном случае выражение «романтический чудак» не совсем соответствовало тому, что он собою представлял. Он был из «гвадалахарцев»,как здесь называли тех, кто уезжал в Мексику, чтобы там нажить состояние. Вернулся он, само собой, с большим запасом песо, но также и со «слабостью по части муската».

Он был очень маленького роста, но при этом пропорционально сложен, так что его могли принять за мальчугана, если бы не седая бородка и не испещренное морщинами желтое лицо. Живой характер? Не то слово. В свои шестьдесят лет он то и дело вспыхивал, как порох, и иногда казалось, что вот только что он стоял перед вами – и вот уже никого нет, все разлетелось в пух и прах, и пока вы протираете глаза от удивления, он преображается опять, готовый снова исчезнуть, как какой-нибудь герой Жюля Верна.

Жена, неизменно прекрасная и неторопливая, как день в конце июня, креолка, была старше его.

Поначалу здесь ее приняли за дикарку, и, как оказалось, напрасно. Вроде бы она воспитывалась в знаменитом монастыре испанских миссионеров, где получали превосходное воспитание все девушки благородных семей Мексики. Довольно странное выбрано было для девушек место: рядом с вулканом и ледником. Надо сказать, что у нас говорят много глупостей о том полушарии. Знаю только, что когда госпожа Тимоте (мы называли ее коротко: «госпожа Тим») приехала сюда (ей было около шестидесяти лет, а выглядела она на двадцать, максимум на тридцать), о ней много говорили всякого. Представьте себе женщину из голубоватого мрамора, с глазами, неимоверно долго закрывающимися и открывающимися, как солнце на закате или восходе! Тогда-то, я уверен, и распространился слух о монастыре возле вулкана. Про ледник я не верю. Думаю, речь шла только о снеге на вершинах. Я даже думаю, что госпожа Тим сама распространила этот слух: «Скажите всем, что это очень высоко, намного выше, чем здесь». Слушая эти слова: «очень высоко, очень высоко, выше, чем здесь», произнесенные с медленными и гибкими горловыми раскатами, напоминающими какой-то тайный призыв овечек, легко было повторить всё, что ей захотелось бы. Она боялась, что ее здесь примут за женщину из жарких пустынь.

Она могла не бояться, что так подумают, потому что приехала она сюда с пятью чудесными ребятишками! Мы – люди достаточно взрослые и понимаем, что, будь она женщиной из жарких пустынь, она не замкнулась бы в своих детях, как поступила эта дама.

Три ее дочки благополучно набрали здесь три-четыре года, которых им не хватало, чтобы выйти замуж, и вышли замуж. Из двух сыновей один умер во время поездки в Австрию, а другой занял видное место в Париже. Прошло семь-восемь лет, и приблизительно в то время, о котором я рассказываю, госпожа Тим была уже бабушкой, причем многократно. Дочки оказались хорошо пристроены в ближних селениях, в долине вокруг нас.

На дороге, спускающейся из Сен-Бодийо, очень часто можно было видеть посыльного госпожи Тим, после чего вверх поднимались экипажи с кормилицами, няньками и ребятней. У одной только старшей дочери было шестеро детей. Посыльный госпожи Тим всегда получал один и тот же наказ: объехать все три семьи и привезти всех внучат.

И начинался сплошной праздник: полдники в лабиринтах из самшитовых кустов, прогулки на спине осликов, игры на площадках, а в случае дождя, чтобы дать волю нетерпеливым ребячьим ногам, устраивались пляски или спортивные соревнования на верхних этажах замка, полы которых от беготни и прыжков грохотали, как далекий гром.

При каждом удобном случае, например, на обратном пути из Мана (дорога оттуда проходит как раз над их парком), или, скажем, осенью, после охоты на зайцев, одним словом, всякий раз, оказываясь на склоне, откуда виден самшитовый лабиринт и площадки, люди обязательно останавливались, чтобы посмотреть на все эти забавы. Тем более, что госпожа Тим всегда была там заводилой.

Одевалась она в пышное платье из грубой шерсти с огромными складками, возникавшими и исчезавшими на каждом шагу вокруг ее стройного, как статуя, тела. Она носила корсаж и украшала его батистовыми жабо. Очень уж была она привлекательна среди этого водоворота ребятишек, прицепившихся по нескольку штук к каждой ее руке, пока остальные носились и сновали вокруг нее, будто рыбки в пруду. За ней двигались кормилицы, неся грудных младенцев в коконах из белых пеленок. А если подняться на цыпочки и заглянуть через забор, можно было увидеть, как она раздавала на полдник куски пирога и стаканы с сиропом. Справа от нее стоял лакей (сын Онезифора из Пребуа) в синем костюме и держал бочонок с оранжадом, а слева – горничная (внучка старой Нанетты из Авера) в красновато-лиловой одежде, с корзинкой печенья в руках. Это надо было видеть!

А если она тебя замечала, подняв глаза, чтобы понять, куда уставилась изумленная девчушка, увидевшая человека над забором, она приглашала и тебя, и надо было повиноваться. Причем для тебя, конечно, речь шла не об оранжаде, Онезифор-сын тут же приносил тебе стаканчик вина. И тут уж не было никакой возможности уйти, к тебе на колени усаживались сразу несколько ребятишек и просили рассказать сказку или еще что-нибудь.

Но сказок мы не знаем, да если бы и знали, рассказать бы не сумели.

Хорошо было оказаться рядом с госпожой Тим, такой открытой и честной, несмотря на вулкан и ледник (а, может быть, именно по этой причине).

«Живите хорошо, – говорила она нам, – живите счастливо, только это и надо. Пользуйтесь всем. Смотрите, как я пользуюсь всем». И медленным, но точным жестом хватала наугад кого-нибудь из внуков, начинала ласково тормошить его, и от этой ласки он раскрывал рот и раскидывал руки, смеясь и радуясь. И когда ребенок раскрывался вот так, как раскрывается персик, разделенный пополам, она притягивала его красивыми руками к своему лицу и целовала в губы.

Так что вы сами понимаете, что этот старший егермейстер, половину которого составляла такая женщина, не мог нам не понравиться.

Новость дошла до нас даже раньше, чем до самих заинтересованных лиц. Кто-то из наших ездил в Гренобль, не помню уже по какому делу, и привез этот слух. Все были за, разумеется. Только одни говорили, что это правда, а другие – что это неправда.

А Ланглуа слушал нас. И вот, когда однажды, в два часа пополудни, он оседлал коня и сел на него верхом, мы подумали:

– Так и есть, он повезет свидетельство!

– Э, нет, – говорили другие, – он без цилиндра.

И верно, одет он был в куртку из буйволиной кожи, а на голове – меховая шапка, поскольку приближался уже ноябрь.

И он все-таки поехал по дороге, ведущей в Сен-Бодийо. Мы вышли проследить за ним на площадку под липами, откуда все видно. Он ехал бодрой рысью как раз в том направлении.

Мне кажется, что в тот день он над нами слегка пошутил: дорога была действительно та, он спустился по ней в ложбинку, где течет Эброн, и мы стали следить за участком дороги, выходящим за Эброном. Отсчитали время, необходимое, чтобы спуститься к воде, проехать по мосту и выехать на другой берег, но он там не появился. И опять мы разделились и стали спорить о цели поездки, о шляпе и меховой шапке, когда кто-то вдруг крикнул:

– Смотрите, смотрите, вон же он.

И показал пальцем на точку далеко от дороги, на лугу справа, по которому он поднимался напрямую к замку, махая нам платком.

«Вот тупые головы», – подумали мы, обрадовавшись этому сигналу как дружескому жесту. Почему он был таким дружелюбным издали и таким высокомерным вблизи?

Похоже, он вернулся очень поздно в тот вечер и, если верить Сосиске, впервые произнес ласковое слово. Рано лечь спать ей не удалось: после ухода последнего клиента она помыла стаканы и бутылки, вытерла стаканы, дала воде стечь с бутылок, вышла на порог и стала смотреть на уснувшую деревню, на липы с листвой, шумящей под бесчисленными звездами, словно ручей.

Когда она услышала цокот копыт, то не успела из – за охватившего ее подсознательного счастья подняться к себе наверх, а Ланглуа был уже на площади.

– Чего не ложишься? – спросил он.

Она не ответила, и оба вошли в дом. Она повозилась еще немного, чтобы не сразу уйти, пока Ланглуа ставил коня в конюшню. Она подумала про себя: «Дам-ка я ему свечу. Небось не съест он меня!» Конечно нет, и даже наоборот! Он сказал ей:

– Давненько не судачили мы, как дела идут в мире, а, старушка? А они идут, – добавил он, – и очень даже быстро!

Он действительно ездил в Сен-Бодийо, и действительно по поводу свидетельства. Юрбен и госпожа Тим и в самом деле получили звание старшего егермейстера, или, как это еще называют, старшего инспектора охотничьего надзора.

Этот охотничий надзор стал приобретать для нас все более и более важное значение. Внутренне мы все обрадовались, что сможем теперь называть госпожу Тим госпожой старшей егермейстершей. А Юрбен… ну что ж, что касается его, мы посмотрим. Это могло зависеть от его взрывоопасности. Нужно было по крайней мере успеть хотя бы разглядеть, какой на нем будет костюм.

Как это ни странно, но, как оказалось, те, кто принял такое решение, обнаружили прекрасное знание людей. Юрбен словно только и ждал этого решения, чтобы превратиться в солидное тело. Он получил в свое распоряжение портного из 28-го африканского стрелкового полка, стоявшего гарнизоном в Сен-Бодийо со всем оружием и обозом. Целую неделю тот был занят только тем, что днем кроил, шил и подгонял форму, а по вечерам учил Онезифора-сына дуть в охотничий рог. Это было просто невыносимо. Они забирались на самую высокую площадку, и осенний ветер доносил до нас рыгание, пукание и душераздирающие стоны выбившегося из сил Иеремии. Да, в этом отношении три дня оказались для нас трудными. Но на четвертый день октябрьский ветер наполнился звуками, сладкими как мед, как темное вино, и мы услышали прекрасные хрипловатые модуляции. Дело в том, что вместо Онезифора играть стал некий Пьерлё-Брав из Понсона, бывший рожечник из военного оркестра, знавший все секреты этого инструмента.

Может быть, вы думаете, что при своем росточке Юрбен выглядел в форме смешным? Вовсе нет. Не забывайте о госпоже Тим. Она все проверяла опытным глазом, и господин Тим облачился в короткую куртку зуава, в которой грудь его гордо выпячивалась, а на ногах были длинные брюки со штрипками, ладно облегающие икры и бедра до самого кожаного пояса, расположенного выше, чем обычно. Все это удлиняло ноги, и он выглядел выше ростом. Костюм был сшит из эльбёфского сукна, тонкого и гладкого, цвета осенних листьев. На голове была тирольская шляпа с фазаньим пером.

– Главное – никаких финтифлюшек, – сказала госпожа Тим портному, который хотел наделать шнурочков, аксельбантов и эполет. Не захотела она даже, чтобы галуны, соответствующие его чину, были толще карандаша.

Все, что она сделала, было и красиво, и практично для перемещения в лесу, в горах, для верховой езды, под дождем и снегом: на брюки можно было надеть и гетры, и сапоги, а на куртку – накидку от дождя. И для парада лучше не придумаешь: тирольская шляпа с фазаньим пером всегда украшает мужчину.

Вернулась пора темных дней, пора снега, холода и смутного страха. Жизнь была не слишком веселая. Не могли мы забыть так скоро те времена, когда все оказались чем-то вроде овец в загонах у господина В. Вот почему свет в окне у Ланглуа вселял в нас уверенность.

Кстати, Ланглуа сразу же нашел, чем заняться. Ничего особенного в этой работе, конечно, не было. Наоборот, все было совершенно обычно. И соответствовало его новым обязанностям.

В том году холода особенно потрудились на некоторых затененных участках нашей территории. В районе Руссэ и лентского леса мороз крепко сковал сумрачные ложбины Буванта и Кордеака, заставив упрятаться всю живность или выгнав ее в другие места. Крестьяне Авера сообщили, что объявились волки.

Сначала они беззвучно шастали вокруг селений. То гуся утащат, то крольчатник разворочают, то козу задерут; бегали даже по следам почтальона и устраивали ночные концерты. В хлевах коровы и лошади топали, словно им хотелось станцевать сарабанду.

А раз у нас были теперь и главный егермейстер, и старший егермейстер, то стоило ли терпеть такое?..

– Разумеется не стоит, – сказал Ланглуа и уложил из карабина трех или четырех хищников.

То были довольно крупные двухлетки, до этого располагавшие большими запасами дичи в лесах Голконды, где никто не мешал им охотиться на жирных зайцев-русаков и на диких гусей. Здесь, конечно, ситуация была иная: наши гуси не дикие, и нам не хочется, чтобы с ними поступали так, как поступают с дикими. К тому же у нас есть овцы, козлята и телята, а потому у нас развилась подозрительность.

Выстрелы Ланглуа из карабина дали волкам это понять. Те урок усвоили. Впрочем, они были способны преследовать зверей по следам на большие расстояния; теперь, прежде чем отправляться на охоту и по возвращении с нее, они выходили на опушку леса и долго выли, как бы грозя деревне.

Но молодыми волками дело не ограничилось.

Однажды ночью кто-то вытащил и изорвал в клочья мешок с сеном, которым было заткнуто чердачное окно в конюшне Фюльжанса, и наутро там можно было увидеть впечатляющую картину! Лошади и корове ночной посетитель перегрыз горло и у обеих выел часть туши. Тринадцать овец были зарезаны, словно кто-то наслаждался, вонзая зубы в мясо сквозь шерсть. Четырнадцатой овцы в хлеве не оказалось, четырнадцатую просто унесли. Раны в трупе лошади и коровы свидетельствовали о мощных челюстях и небывалой решимости. Это не было делом волчат. Это был зверь, мало интересующийся тем, напишет о нем басню какой-нибудь Лафонтен или нет. То была работа старого разбойника. Причем такого, у которого есть кого кормить.

А если судить по прыжку, совершенному им с тушей овцы в зубах, чтобы вновь оказаться в окошке наверху хлева, то это явно был зверь, встречаться с которым в лесу не рекомендуется никому.

Заметьте, что все это было совершено в полной тишине, из чего можно сделать вывод, что зверь был очень уверен в себе.

Тем не менее Ланглуа три дня в одиночку ходил по его следам.

– Приличный волк, умеет себя преподнести, – сказал он наконец Сосиске и выкурил, сидя у камина, подряд пять трубок.

– У тебя есть праздничное платье? – спросил он затем у Сосиски.

– Конечно.

– Ну-ка, покажи.

Это было уже в ту пору, когда мы поняли, что у Ланглуа ничто не значит ничего. Сосиска пригласила его подняться в ее комнату и открыла сундук. Там лежало очень красивое праздничное платье, совсем не для нашей деревни, поэтому мы его никогда не видели, но в Тюильри, если верить рассказам, оно было бы к месту.

– Замечательно! – сказал Ланглуа.

Начал он с того, что вызвал к себе срочно егермейстера и его псаря и послал их в Авер, чтобы они устроили там засаду. Сам же направился на ферму Юрбена. В тот же вечер между площадками в Сен-Бодийо и нагорьем Авера, где засел егермейстер, началась великолепная перекличка охотничьих рогов. Были минуты, когда звук застревал в роге, да так, что мороз по коже продирал, даже когда знаешь, что это такое, – до того мрачной была эта древняя музыка.

Отменная штука – этот охотничий рог!

Я готов поклясться в этом, так как ничто другое не смогло бы так перепугать обитателей леса вокруг Авера, и Ланглуа успел сделать все, что задумал…

Я полагаю, что именно он распорядился организовать эти вечерние дуэты, эти ночные, такие тревожные, призывы и ответы, наполненные еще более сильной тревогой, эти диалоги громких печальных голосов, медленно плывущие над лесами диалоги об отчаянии, эти звуки утренней побудки, в которых явно слышится конский топот, рысь всадника, которого вот-вот настигнут. Однако, по существу, в этих звуках много демонстративной воинственности. Ничего странного: поскольку речь идет о волках, то времени разводить философию просто нет.

Последствия были, разумеется, того же порядка. Однако не забывайте (хотя нас не обвинишь в излишней светскости с нашими лесами, горами, холодными ветрами, от которых из носу текут потоки, с грязью, доходящей от щиколоток до колен и от колен до головы), мы и сами очень любим церемонии. И у нас тоже есть свой церемониал, игнорировать или недооценивать который не следует, когда этого требуют обстоятельства нашей жизни. Если вас пригласили быть кумом на крестинах, попробуйте явиться без тросточки, увитой лентами! Если вы шафер, попробуйте не так взять за руку подругу невесты. Или попробуйте начать жатву, не обтерев грудь коня обязательным жгутом соломы. Или разрезать хлеб, не перекрестив его! И так можно перечислять до утра. Так почему не быть строгому церемониалу для этих загадочных работ в местностях печальных, где люди часто рискуют жизнью? И после всего, что я вам рассказал, как не допустить, что Ланглуа был именно тем человеком, который лучше, чем кто бы то ни было, мог привести все это в движение?

Надо признать, что сделано это было мастерски.

Его лицо, холодное и непроницаемое, его глаза, смотревшие куда-то поверх гор, наверное, скрывали своего рода считающий вычислительный механизм. В то же время мы узнали, что в порядке коммунальной повинности мы для предстоящей генеральной облавы поступали, с оружием и обозом, в прямое подчинение Ланглуа, что старший егермейстер и, главное, старшая егермейстерша примут участие, причем не где – то на балконе, а в общих рядах, что тот самый королевский прокурор, специально приглашенный по этому случаю, бросил все дела, чтобы быть с нами, что он уже находится на расстоянии одного дня езды от деревни, поскольку прошлую ночь провел в Монетье, что, похоже, он никогда еще не перемещал свое пузо с такой скоростью и что, разумеется, все это не дает основания ждать от него веселого настроения, что у него, наоборот, сохранится недовольный вид, но что эта особенность, свойственная его должности, не должна нас особенно беспокоить.

И это не все: предполагалось, что одиннадцать человек, трубящих в охотничьи рога, будут расставлены в рядах загонщиков, а об одеянии жены старшего егермейстера вообще рассказывали чудеса. Представьте себе, как должна была выглядеть эта женщина среди снегов! И, наконец, Ланглуа пригласил нас прийти в тот же вечер в школьный зал, где он должен был объяснить, в чем состоит наша роль.

К шести часам собрались все, все восемьдесят мужчин: отцы, сыновья, братья и деды, с радостью обнаружившие, как хорошо Ланглуа разбирается в наших местных названиях ложбинок, косогоров, холмов, кошар и наших самых потаенных троп. Ни разу не ошибся, ни одного лишнего слова не сказал, ни одного леса не перепутал с другим, все было на месте, каждый маршрут рассчитан точнее, чем на королевском параде. Движение было расписано заранее, места отдыха определены, сигналы рогов указаны с точностью до минуты и с каких именно мест они должны раздаваться.

Мы грешным делом думали, что Ланглуа не помнит наши фамилии, а оказалось, что еще как помнит! И имена, и кто кому родней приходится (а этим-то уж мы дорожим, как зеницей ока) – все помнит назубок!

«Такой-то, сын такого-то и отец такого-то, будет в таком-то месте в такое-то время. Слева от него будет Бакюлар». (И он уточнял: сын, и еще уточнял: я говорю «сын», потому что знаю, что сын…)

Не только фамилию и родство, но и особенности каждого, самые сокровенные достоинства он знал.

– Я говорю «сын», потому что знаю, что сын один легко поднимает бочонок вина на сто двадцать литров, а в том месте мне нужен человек сильный, потому что… – и он объяснял почему.

После этого можно было уже поручиться, что Бакюлар-сын не ошибется ни на миллиметр, ни на секунду. Когда Ланглуа говорил, можно было услышать, как муха пролетит. Его просто пожирали глазами. Вот какой это был человек!

Думаю, в ту ночь многие не спали. Обдумывали каждый свой маршрут, так подробно им описанный, что у нас перед глазами были все детали: выступы леса, опушки, поляны, открытые места. Мы размышляли, не сомкнув глаз, об этом человеке, знавшем нас как свои пять пальцев и никогда нам не улыбавшемся.

Утром все были на ногах, все было начищено, прилажено, подогнано. Если бы даже сам король Луи-Филипп пришел и встал на колени, умоляя нас оказать какую-нибудь услугу, так мы и его бы послали ко всем чертям. Да еще как!

Мы увидели, как подъехали сани из Сен-Бодийо. Запряженные тройкой, пустые, весь груз – простое одеяло из шерсти тибетской козы, но весом в сорок килограммов, сани будто снег везли. Кони украшены ожерельями, бубенцами, кисточками на лбу. На козлах кучером усатый Бувар. Хозяин! На всем скаку развернул сани возле лип на площади. От полозьев на снегу круг как циркулем прочертило. Стоп! Карета остановилась перед кафе «У дороги».

И что же видим? Сосиску!

Как жаль, что в тот момент мы не могли вспомнить ее настоящее имя, потому что это уже была не Сосиска. О, нет!

Как же к ней обращаться? Оставалось только говорить ей «мадам», потому что ни имени, ни фамилии ее мы не знали. И это была дама! Никаких шестидесяти или пятидесяти, или семидесяти лет, никакого кафе «У дороги», ничего подобного! Об этом речи не могло быть. Речь шла о том, что всем нам так дорого, – об отличном исполнении своей работы.

Та, что вышла из кафе «У дороги», была, несомненно, первоклассным мастером искусства быть женщиной. Пришли бы королевы и архикоролевы посмотреть на нее! Вот уже десять лет, как она жила среди нас, как мы смотрели на нее, огромную, обрюзгшую, с маленькой бородкой, с ее возрастом (я уже забыл ее возраст, потому что думал о ней такой, какой она явилась перед тем, как сесть в сани). Она не совершила глупость и не стала рядиться в молоденькую, ведь я говорю об отлично сделанной работе. Она сохранила свой возраст, свои пышные формы, не пыталась мучить себя корсетом или обманывать хотя бы в чем-то. Просто она воспользовалась тем, что у нее было. А это – признак хорошей работы. Да еще как воспользовалась! Было в ней чуточку насмешливости, и это ей шло, с ее солидностью и полнотой, с ее тяжестью и возрастом, с безумной нежностью глаз и рук в перчатках. Конечно, платье ослепительное: черное муаровое с кружевами и даже, несмотря на природную полноту, с небольшими турнюрами, что придало ей пикантности.

В таком вот виде села она самым естественным образом в сани, которые прислала за ней госпожа Тим. А Бувар, знавший ее с незапамятных времен, этот завсегдатай кафе «У дороги», которому она по крайней мере две тысячи раз наливала водку и пять тысяч раз – кофе, с которым она играла в карты, регулярно поругиваясь, этот самый Бувар подошел и накинул на нее одеяло из шерсти тибетской козы. Как вы понимаете, все впились в нее глазами, а она не стала изображать безразличие, как любят делать некоторые, но и не стала фамильярничать, как кухарки, которые внутри остаются кухарками, как их ни разодень. Знаете, что она сделала? Она улыбнулась очаровательной улыбкой своему старому приятелю Бувару и, пока он укутывал ее в тибетское одеяло, мило постукивала рукой в перчатке по огромным рукавицам возницы.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю