Текст книги "Путешествия по ту сторону"

Автор книги: Жан-Мари Гюстав Леклезио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Когда ты невидим, люди равнодушно проходят мимо тебя, смотрят сквозь тебя, не задерживая на тебе взгляда. Как будто ты где-то очень далеко и в то же время здесь, рядом. Ты можешь смотреть на людей так, будто это деревья или столбы. Уходишь далеко-далеко, возвращаешься, снова уходишь, не оставляя следов. Можешь даже писать записочки и засовывать их в карманы деловым людям, которые спешат на работу. Ты задаешь им вопросы, например:

Как называется столица Австралии?

Сколько волос на голове?

Вы заметили, что у вас на ладонях написано число 1881?

Сколько вопросов хочется задать! Когда тебя видят, ты не осмеливаешься: ведь каждый может подумать, что вопрос относится к нему лично; люди пристально смотрят тебе в глаза, силясь угадать, что это может на самом деле значить. Но когда никто не видит тебя, ты можешь писать свои вопросы на бумажках или даже задавать их вслух: люди знают, что вопросы обращены не к кому-то в отдельности, а ко всему роду человеческому.

[123]

Или можно сесть в машину, остановившуюся у светофора, и долго-долго ехать, ничего не говоря, не зная даже, куда ты направляешься. Ты – везде, словно у тебя не одно тело, а по крайней мере сотня.

Ты становишься тонким, как стекло, легким, как воздух. Ты можешь идти без устали далеко-далеко, и даже маленькие птички не боятся тебя. Время от времени прохожие все же на тебя натыкаются и растерянно бормочут: «Извините, пожалуйста», в недоумении озираясь. Зато сколько забавных шуток можно сыграть! Заходишь, например, в контору, садишься за пишущую машинку и печатаешь под "Reports and Accounts":

аииюз азллозе 8е-в ннеи, опс &*+аюе 777.

Когда ты невидим, для тебя все гораздо проще. Человек забывает слова, которые долго носил в себе, и становится легким, свободным. Раньше чужие глаза всегда направляли его, щупальца взглядов опутывали. Но теперь взгляды проходят сквозь тебя, и ты никому не мешаешь. Если ты стоишь под деревом, люди видят только дерево, если стоишь спиной к морю – видна только синяя вода и белые барашки волн. Ты ни о чем не думаешь, мысли выветрились, ты даже не вполне понимаешь, что делаешь. Все происходит словно вне тебя, вне твоего имени, твоего возраста, вне какого-то определенного места. Тебе теперь подходит любое имя, можешь с равным успехом называться Андреа Пашетта, госпожа Тарквен, Жермен, Сибилла, Алла вена, Жаклин Клокель. Нет, ты не меняешь имя, но все стало таким легким, что чужие имена липнут к тебе, как обрывки бумаги в ветреный день. И еще можно каждую минуту менять одежду, быть то в черном, то в ярко-голубом, то в зеленом, то в розовом. И каждое встречное лицо может стать твоим. Не знаю, как это объяснить, но ты поминутно меняешься, как картинка в калейдоскопе. У тебя нет больше голоса, ну, почти нет – лишь тихий лепет трепещет на губах и просачивается в уши окружающих. Люди слышат его и удивляются. Думают, что у них в ушах звенит или что это говорит «внутренний голос». А ты сейчас вроде пчелки. Подлетишь к чьему-нибудь лицу и шепчешь тихонько на не понятном никому языке что-нибудь вроде:

Керем ниисак ки межинт аз аблакот!

Или:

Мика нян он нимельтяян?

[124]

Людям нравятся странные слова, тихонько звенящие над самым ухом. Они их едва различают, но им приятно, потому что они уже не так одиноки.

Или можно просто, идя следом за человеком, прошептать его имя. Он тут же оглянется, может даже споткнуться. И решит, что это кто-то сейчас подумал о нем, и очень обрадуется.

На тебя обращают не больше внимания, чем на собаку или на муху. Люди просто не думают о тебе, когда ты невидим. Ты далеко от них, ты прячешься в невидимых воздушных тайниках, и в то же время ты совсем рядом. Можешь посидеть на ступеньках мраморной лестницы или позагорать, растянувшись на газоне, и никто не сделает тебе замечания.

А когда наступает ночь, становишься еще более невидимым. Темнота проникает в твое тело, и ты чувствуешь, как оно остывает, словно ты сам – кусочек ночи. Улицы опустели. Над подъездами загорелись лампочки. Ты можешь смотреть на них долго-долго, зажигаться и гаснуть вместе с ними.

Ночью можно придумать множество интересных игр. Можешь зайти в дансинг в каком-нибудь подвальчике, послушать музыку, потанцевать в одиночку посреди зала. Ты забываешь о своем теле и танцуешь так, будто у тебя выросли крылья. Или можешь обойти все злачные места в городе – бояться-то тебе нечего. Вот ты видишь, как какой-то подвыпивший мужчина с бородой ссорится со своим соседом. Тот предлагает ему сигарету, а бородач стучит кулаком по столу, выкрикивая ругательства. Потом ты идешь в центр, где много кинотеатров и ночных клубов, и следуешь за группками людей, ищущих развлечений. Можешь выпить в баре кружку пива и даже выкурить сигарету: все равно люди вокруг слишком пьяны, чтобы обратить внимание на сигарету, которая курится сама собой. Или уходишь из города и долго-долго идешь через поля по обочине дороги. Мимо проносятся машины, они мчатся в неизвестность, освещая себе путь большими фарами. Надо быть очень внимательным – они ведь тебя не видят. А когда нет машин, ты видишь черное небо между кронами деревьев и неподвижные звезды.

Тишина, тишина и густая, непроницаемая темнота, все очертания размыты. Ты в сердце этой черноты, в самом надежном убежище, где никто тебя не найдет. Налетает холодный ночной ветер, мерцает вода в ручейках. Ты долго– [125] долго идешь по дороге. Ничего не осталось, только ты, да и то невидимый; все предметы исчезли, их поглотила ночь, остались лишь легкие тени, ночные призраки – и это прекрасно. Таким покоем веет от черного неба и звезд, оцепенение постепенно охватывает тебя с головы до ног. Ты начинаешь искать место, где бы поспать. Посреди черного поля высится стог сена. Ты идешь через поле – бесшумно, чтобы не потревожить собак. Выкапываешь в стогу ямку и ложишься. Погружаешься в сон с открытыми глазами, глядя на далекие звезды. А перед тем как уснуть, думаешь о том, сколько интересных вещей ты сделаешь завтра, когда настанет новый день. Это удивительные вещи, они под силу только невидимке. Можно, например, забраться на греческое торговое судно, уплывающее за море, или сесть на пассажирский экспресс, который едет через всю Европу. Ты думаешь о людях, за которыми можно последовать завтра, об их домах и обо всем, что там скрыто от любопытных глаз, о замечательных тайниках, которые ты еще найдешь. Думаешь о словах, которые тебе предстоит услышать, о случайных словах, обращенных не к тебе, да и ни к кому в отдельности, о тех, которые шепчут, как молитву, ни для кого, не для чьих-то ушей, о словах, которые убаюкивают и согревают и которые сами полетят к небу, к морю, к далеким горам и исчезнут за горизонтом. И ты наконец засыпаешь, а стог чернеет посреди поля, только из маленькой пещерки в сене доносится ровное дыханье.

[126]

Do cats eat bats?

Do bats eat cats?[5]5
Едят ли кошки летучих мышей?Едят ли летучие мыши кошек?{1}

[Закрыть]

[127]

Сильно печет солнце, застыв посреди ярко-синего неба. Мы собираемся на пустыре недалеко от моря. Найя Найя ждет нас, сидя на большом камне в самом центре пустыря. Первым приезжает Ямаха. Он паркует «опель» у въезда на пустырь. За ним появляются Леон и Луиза, Джин Шипучка на мопеде, Сурсум Корда пешком и последним – Аллигатор Баркс. На пустыре все раскалено и покрыто толстым слоем пыли. В нескольких шагах от нас растут деревья: два платана, пальма и, кажется, даже смоковница. Мы рассаживаемся куда придется: на какие-то обломки, на ржавые бидоны из-под солярки. Сидим и потихоньку стареем. Спешить нам некуда. Аллигатор Барксвсегда говорит, что стареть не так уж страшно, что это не имеет значения. Может быть, он говорит так, потому что сам уже старый. Действительно, с каждым днем у него прибавляется мелких морщинок, особенно на лице и на руках. Никто из нас не умеет считать дни. Ждем, когда наступит завтра, и так изо дня в день. Всегда есть дни, если ты живешь. Солнце всходит на востоке, медленно-медленно ползет по небу и заходит на западе. Оно живет не спеша, как мы на этом пустыре. Так мы и дышим здесь: тихонько набираем в легкие воздух – и выдыхаем его. Разве это что-нибудь значит? И так же неторопливо бьются наши сердца.

Джин Шипучка достает из сумочки зеркальце: ну-ка, насколько она уже постарела? Ей нравится каждый день находить у себя новую морщинку возле глаз или замечать, что какая-то складочка на лице стала глубже. Она передает зеркальце Ямахе, и тот смотрится в него со скучающим видом. Как он стареет – этого не знает никто. Мы уже много лет видим на его смуглой коже одни и те же отметины: вертикальную складку на лбу и две длинные морщины у рта. [128] Но мы никогда не говорим ни о старости, ни о других серьезных вещах в этом роде. Обмениваемся парой-тройкой шуток. Аллигатор пьет пиво из бутылки, которую принес с собой.

Позади нас – стройка. Должно быть, здесь будет очень высокий дом: посреди площадки стоит огромный подъемный кран с длиннющей стрелой.

Больше всего на свете нам хочется путешествовать. Быть то здесь, то там, то где-то далеко; поэтому старение для нас – тоже способ отправиться в путешествие: это почти неощутимое путешествие, которое совершается со скоростью самой медлительной улитки или, к примеру, актинии.

Воздушное пространство отделяет нас друг от друга, и в то же время мы – словно один человек. Как такое возможно? Мы все смотрим на Найю Найю. Она не двигается. Время от времени бросает на нас рассеянные взгляды, как будто бы нас здесь и нет вовсе. Она еще ни слова не сказала. Ожидая, когда она заговорит, Аллигатор Баркс закуривает сигарету. Делает затяжку и передает соседу. Найя Найя неподвижно сидит на камне посреди пустыря. Левой рукой швыряет мелкие камешки в ржавую консервную банку. Джин Шипучка опять смотрится в зеркальце, на этот раз чтобы подкрасить губы алой помадой. На пустыре так жарко и пыльно, что просто невозможно ни о чем думать. Минуты идут, мы ждем и молчим. Сурсум Корда открывает книгу и начинает читать.

Тут наконец Найя Найя поворачивается к нам. Ее чуть раскосые глаза блестят, она приглаживает ладонью прядь черных волос.

И начинает:

– Однажды, давным-давно, жил-был один моряк. Он жил на своей маленькой шхуне вместе с кумом, которого звали, кажется, Иона – ну, как того беднягу, помните, его еще кит проглотил. Но в этой сказке китов не будет. Тут все куда удивительнее. Ну вот... Ну так вот, жил этот моряк на своей шхуне с кумом по имени Иона. И уплыли они далеко-далеко от берегов родной Бретани, к острову Ньюфаундленд, чтобы наловить много сельди. А этот моряк был очень бедный и задолжал много денег, потому что его жена купила сразу две машинки – швейную и стиральную, а они стоят дорого. Этот моряк много плавал на своем веку и хорошо знал море. Но на этот раз, чтобы наловить много сельди, он не поплыл по знакомым дорогам. На море ведь есть дороги, [129] как и на суше, только их не видно. Вернее, не каждый может их увидеть. Ну вот, и старый моряк не поплыл по знакомым дорогам, а выбрал совсем новый для себя путь. И отправился он на юг...

Найя Найя на минуту умолкла, и Аллигатор Баркспротянул ей зажженную сигарету. Найя Найя рассказывает нам сказку, поэтому она имеет право выкурить целую.

– Ну так вот, шхуна старого моряка плыла себе и плыла долго-долго по незнакомому пути. Время от времени кум Иона говорил: «Вот здесь наверняка есть сельдь, давай остановимся». Но старый моряк хотел найти такое место, где было бы по-настоящему много сельди, не несколько тощих селедок, а много-много сельди. И шхуна все плыла и плыла к югу, потому что на юге водятся большие косяки сельди. Плыла она над разными городами – над городами дельфинов, и над городами акул, и над городами, где живут рыбы-пилы, и над селениями водорослей и медуз. Кум Иона никогда раньше не видел таких городов, поэтому ему было немножко страшно. Особенно он испугался города, где жили рыбы-пилы. «Послушай, кум, – говорил он старому моряку, – не к добру все эти рыбы-пилы носятся вокруг нас. А вдруг какой-нибудь из них взбредет в голову распилить нашу шхуну, что тогда с нами будет?» Но старый моряк и ухом не повел, будто не слышал. Попыхивал своей трубочкой и крепко держал штурвал. Дни шли за днями, шхуна плыла все дальше и дальше. Уже не попадалось на пути городов. Так далеко они заплыли, что море там было похоже на огромную пустыню, и не было ни рыб, ни птиц над водой, ничего. И дорог больше не было. Плыли они куда глаза глядят по бескрайней серо-голубой равнине, на которой огромные волны вздымались и катились в разные стороны, а иногда сталкивались, поднимая фонтаны брызг. В этом краю все время бушевали штормы. Высокие, как горы, валы обрушивались на шхуну...

– А как она называлась?

– Кто, шхуна?

– Да.

– О-о, у нее было самое обыкновенное имя, знаете, что– то вроде Мари-Жозеф или Пьер-Андре. Двойное имя. Ну вот, и каждую минуту шхуна могла перевернуться. Да еще в этом краю кишмя кишели огромные китовые акулы, время от времени какая-нибудь из них ударяла хвостом по борту, и старенькая шхуна трещала. Ой, как было страшно! И так [130] изо дня в день. Кум Иона совсем пал духом, тем более что сельди им больше не встречались. Он говорил старому моряку так: «Вот видишь, ты хотел непременно поставить на своем, а теперь мы, того и гляди, поплывем кверху килем и достанемся на обед акулам и ни одной сельди не поймаем». «Не каркай, – отвечал ему старый моряк. — Я уверен, на юге мы наловим столько сельди, что даже в наш трюм не поместится, А там – будь что будет!»

И вот на исходе шестого дня край высоких валов и китовых акул остался позади, и шхуна оказалась в тихом-тихом море. Ни волны, ни единой морщинки, только бескрайняя водная гладь и ни малейшего ветерка. Вокруг было тихо-тихо и так спокойно, однако кум Иона испугался еще больше. «Ну вот, что же теперь будет с нами, – всхлипывал он. – Так и будем дрейфовать в этом чертовом штиле и никогда не вернемся домой». Старому моряку уже изрядно надоел его кум, который только и знал, что хныкать да жаловаться. Пошли они дальше на веслах и шли еще много дней. Запасы еды у них были на исходе, а пресной воды оставалось совсем мало. Ели они теперь одни кукурузные хлопья. А море было все таким же тихим и гладким. Они уже приплыли в очень жаркие края, наверное, экватор был где-то близко. И вот в одно прекрасное утро, проснувшись с рассветом, старый моряк увидел на горизонте землю.

Найя Найя всегда делает паузу в самый захватывающий момент. Несколько секунд она молчит, глядя куда-то вдаль. А мы все с нетерпением ждем продолжения. Аллигатор Барксволнуется больше всех: он закуривает новую сигарету и пускает ее по кругу. С шоссе за пустырем доносится шум машин. Солнце припекает, и так сухо, что видно, как пляшут пылинки в его лучах.

– Это был остров, – говорит Найя Найя. – Издалека старый моряк и кум Иона хорошо его рассмотрели. Самый настоящий остров, с высоким холмом посередине и весь покрытый зеленью. Там росли зеленые-зеленые деревья, пальмы всех видов – в общем, это были джунгли. Шхуна медленно шла к острову. Кум Иона был очень рад. «Наконец-то, – говорил он, – сможем отдохнуть немного, а может быть, даже удастся выкупаться в чистой речке». Тут подул свежий ветер, и шхуна понеслась к острову на всех парусах. Когда она подплыла поближе, старый моряк и его кум увидели, что это был какой-то странный остров. У берега не было ни отмелей, ни рифов, ничего, что обычно видят моряки, когда [131] подплывают к островам. Только красно-коричневый глянцево блестящий склон полого спускался к самой воде. Морские волны лизали подножье склона, и не было никакой гавани, где бы можно было бросить якорь. Шхуна обошла остров кругом, и везде было то же самое: пологий склон до самой воды. Наконец старый моряк решил все же где-нибудь пристать к этому странному берегу. Когда друзья ступили на землю, земля эта оказалась теплой и упругой. Они пришвартовали шхуну к стволу кокосовой пальмы, которая росла на берегу, и отправились на разведку. Поднялись на холм, что возвышался посреди острова. Там были густые заросли, лианы, пальмы, огромные баобабы с густой листвой и каучуковые деревья. А в зарослях текли ручейки и стояли озерца с теплой водой. Друзья умылись и искупались и выпили воды столько, сколько смогли. Потом стали искать чего-нибудь поесть. На деревьях было множество фруктов – апельсины, грейпфруты, гуайявы, авокадо и еще какие-то мелкие красные плоды, названия которых они не знали, – тоже очень вкусные. Когда же они поднялись на вершину холма, то увидели, что остров почти круглый и весь такой же красно– коричневый и блестящий, как берег. И что еще любопытно – вся земля этого острова была теплая и упругая, как надувной матрац. И еще: сначала они этого не заметили, но земля все время ритмично вздымалась и опускалась. Когда старый моряк и кум его это поняли, они несказанно удивились. А кум Иона еще и испугался (он вообще был человеком боязливым, к тому же немного суеверным). «Ну вот, – заныл он, – этого нам только не хватало, землетрясение начинается. Наверняка у нас под ногами вулкан, сейчас будет извержение, и мы сваримся заживо в кипящей лаве!» «Да брось ты, – отвечал старый моряк, – вечно ты забиваешь себе голову всяким вздором». «Ну как же, – твердил кум, – я знаю, бывают такие острова, я в газетах читал».

Старый моряк только плечами пожал, но, по правде говоря, и у него на душе было неспокойно. Однако уже смеркалось, и они стали искать подходящее место, чтобы поспать. Наконец расположились на полянке, и им не пришлось даже собирать сосновые иголки и опавшие листья, чтобы устроить себе постель: ведь я уже сказала, что земля была мягкая и теплая, как самый настоящий надувной матрац. Наступила ночь, и друзья крепко уснули. Правда, куму Ионе всю ночь снились кошмары: то китовые акулы, то странный остров, на котором земля непрестанно вздымалась и опускалась. На [132] рассвете старый моряк проснулся первым и очень удивился, увидев, что остров-то уже совсем не там, где был вчера. Море вокруг снова бушевало, и огромные валы обрушивались на пологий берег. Старый моряк разбудил кума Иону, и они вместе спустились с холма, чтобы посмотреть, что сталось с их шхуной. Когда они пришли на берег, кум Иона принялся рвать на себе волосы от горя: шхуна исчезла. Ну, разумеется, он опять начал ныть и хныкать: да что же с нами теперь будет, застряли на этом проклятом острове, да как же мы вернемся домой, будем тут сидеть, пока не подохнем, – и прочее в том же духе. Старому моряку тоже было не по себе, но он не подавал и виду, что ему страшно. Он даже пытался успокоить своего кума, говоря, что волны просто-напросто оборвали трос и что шхуна наверняка села на мель по другую сторону острова. Но когда друзья обошли весь остров, пришлось, увы, признать, что шхуны нет как нет – исчезла. «Ну что же, – сказал старый моряк, – деревьев на этом острове предостаточно, построим плот и уплывем на нем, вот только буря немного утихнет». Они поднялись на вершину холма, туда, где росли самые толстые деревья, и принялись рубить их своими большими ножами-мачете. Но странное дело: стволы деревьев тоже оказались мягкими и упругими; когда по ним ударяли ножом, они только слегка прогибались, потом вновь выпрямлялись, а лезвие отскакивало. Такие деревья надо было не рубить, а срезать огромными ножницами. И тут кум Иона толкнул старого моряка локтем и сказал: «Посмотри-ка!» И дрожащей рукой показал на землю. Удивительное дело – красно-коричневая земля трепетала, прямо-таки ходила ходуном, как кожа на боках у испуганной лошади. Старый моряк посмотрел и пробормотал: «Ничего не понимаю». А его кум – он и сам весь дрожал, как и земля под ногами, – с трудом выговорил, стуча зубами: «Мы-мы-мы по-по-попали на-на зза-зза-заколдованный остров!» Старый моряк опять пожал плечами. Но скажу вам откровенно, он был изрядно удивлен. А потом они увидели еще кое-что интересное. В прибрежных водах плавала стая китовых акул. Акулы кружили вокруг острова, а время от времени одна из них отделялась от стаи, устремлялась к берегу и, вцепившись зубами в подножье склона, отрывала от него кусок. И тогда из берега текла кровь! Вот тут-то старый моряк все понял. Они попали на чудо-остров – этот остров был живой. Странные звуки раздавались всякий раз, когда акула откусывала кусок берега: приглушенный рокот и [133] жалобные стоны, доносившиеся откуда-то из недр острова. И тогда старый моряк сказал своему куму: «Э-э, так не годится, акулы съедят весь наш остров, надо нам как-нибудь ему помочь». Он просто не мог спокойно смотреть на этот красно-коричневый берег, из которого там и сям сочилась кровь и ручейками стекала в море. Ну вот, и старый моряк отыскал острогу и встал у самой воды. Когда какая-нибудь акула приближалась к берегу, моряк наносил ей удар острогой, и акула уплывала прочь. А кум Иона пронзительно кричал, чтобы напугать акул. Так они отгоняли акул почти до самого вечера, и в конце концов вся стая исчезла. А старый моряк и его кум Иона сделали компрессы из листьев каучукового дерева и перевязали чудо-острову раны. И остановили кровь. А потом стали гладить его и чесать, особенно верхушку холма, чтобы успокоить беднягу. Чудо-остров был очень доволен и даже замурлыкал, как кот, – но друзьям эти звуки показались раскатами грома. В эту ночь старый моряк и его кум Иона отлично выспались в мягкой, теплой ложбинке на холме. А перед сном они до отвала наелись манго, гуайявы и тех красных плодов, которые вкусом напоминали землянику. Чудо-остров передвигался ночью, а днем дремал на одном месте, греясь на солнышке. Каждую ночь он отправлялся в путь, полз и полз по поверхности моря, как огромная улитка. Широкий пенный след тянулся за ним и искрился в лунном свете. Наутро старый моряк и его кум увидели, что остров опять переместился. Раны от акульих зубов совсем зажили благодаря повязкам из листьев каучукового дерева. Чудо-остров был доволен и тихонько разговаривал сам с собой. Разговаривал он очень интересно: посвистывал и издавал трели вроде птичьих, и звуки эти поднимались из глубины с тучами пузырей. Слушать их было очень приятно. Старый моряк уселся на мягкий берег, свесив ноги в воду, и долго слушал щебетанье чудо-острова. Через несколько дней он уже понимал его язык.

Когда остров был голоден, он свистел так:

Когда ему хотелось спать, он свистел так:

[134]

А когда ему было хорошо, он свистел вот так:

И старый моряк свистел ему в ответ. Хорошо было путешествовать на плавучем острове. Целый день друзья бездельничали, купались то в море, то в теплых озерцах на холме. Потом отправлялись за свежими фруктами, рвали апельсины, грейпфруты и те вкусные красные плоды, название которых неизвестно. А иногда собирали съедобные ракушки на красно-коричневом берегу – они прилипали к коже острова. Но есть их, конечно, надо было сырыми: ведь, если развести костер, острову будет больно. После обеда отправлялись спать на вершину холма, где всегда находили теплую и удобную постель. А вечером смотрели, как солнце садится в море, как небо становится все чернее и чернее и с другой стороны появляется луна. И едва наступала ночь, чудо-остров трогался с места. Он плавно покачивался на ходу, и друзья чувствовали себя словно на спине у верблюда. Качка убаюкивала, и они сладко засыпали на своем холме. А остров плыл через моря и океаны, и никакие бури были ему не страшны. Иногда приходилось пересекать целые моря красных водорослей. А если приближались белухи или китовые акулы, друзья брались за острогу, чтобы защитить остров. Вы спросите меня: а как же сельдь? Ну так вот, старый моряк свистом объяснил чудо-острову, что ему нужно плыть туда, где водится много сельди. А из лиан, пропитанных соком каучукового дерева, он сплел большие, крепкие сети. Правда, чудо-остров сначала не понял и привез друзей в край, где было много планктона – он-то ел только планктон. Но старый моряк посвистел еще и объяснил острову, что ему нужна сельдь. И вот каждую ночь чудо-остров уплывал все дальше к югу. И однажды утром они приплыли в край, где было много-много сельди. Никогда в жизни старый моряк не видел столько сельди зараз. Ее было так много, что все море мерцало серебром. «Здесь! – сказал старый моряк куму Ионе. – Бросаем сеть, живо!» Они забросили сеть в море, и каждый раз, когда вытаскивали ее, в ней бились тысячи сельдей. Наловив достаточно сельди, старый моряк сложил весь улов на полянке на вершине холма и свистом объяснил чудо-острову, что надо как можно быстрее плыть на север. Чудо-остров очень любил своих новых друзей, поэтому поплыл так быстро, как только мог, и плыл день и ночь без [135] остановок. Он плыл через моря и океаны, оставляя за собой широкий пенный след, и через несколько дней друзья оказались в бухте, откуда было рукой подать до их дома. Чудо– остров долго смотрел, нет ли кого на берегу: он, знаете, был немного застенчив. Птицы кружили вокруг него, не понимая, откуда здесь взялся совсем новый остров. Старый моряк с кумом Ионой перетащили всю сельдь на берег и пошли искать грузовик, чтобы перевезти свой улов домой. Когда они вернулись, чудо-остров уже чуть виднелся на горизонте и удалялся к югу быстро, как самая легкая шхуна. Старому моряку стало немного грустно: ведь он очень любил этот остров. На деньги, вырученные за сельдь, старый моряк и его кум Иона купили дом, и много всяких машинок, и даже новую шхуну. И с тех пор старый моряк всегда что-то насвистывает себе под нос: он не забыл языка острова. А каждый вечер он сидит на берегу моря и ждет: а вдруг остров еще вернется? Старому моряку очень хочется снова попутешествовать с ним по морям и океанам. Но боюсь, что он не вернется никогда.

Мы сидим на пустыре и смотрим на заходящее солнце, наполовину скрытое высоченными небоскребами. Слушаем, как гудят машины на шоссе за колючей изгородью. Здесь все покрыто пылью и валяются ржавые консервные банки. Джин Шипучка подбрасывает вверх мелкие камешки. Сурсум Корда молчит. Аллигатор Барксснова протягивает Найе Найе зажженную сигарету, и она курит, сидя на белом камне. Несколько раз неторопливо затягивается, потом откашливается, чтобы прочистить горло. У нас есть немного времени до наступления ночи.

– А вот еще однажды... – говорит Найя Найя. Нас уже одолевает сон: так всегда бывает, когда она рассказывает особенно интересные сказки. – А вот еще однажды жила-была тучка. Самая обыкновенная тучка, не очень большая, серая с белыми краями, округлой формы. Вообще-то форма ее все время менялась, как и у всех тучек, но всегда она оставалась округлой. Тучка очень любила плыть над землей и смотреть вниз на свою тень, которая бежала за ней по полям и крышам домов. Другие тучки летели, куда гнал их ветер, все в одну сторону, к далекому горизонту; они всегда путешествовали по небу вместе, а иногда сливались в одну большую серо– черную тучу, и эта туча росла, росла и становилась все тяжелее, пока дождевая вода не начинала капать из ее брюха, стекая на землю тонкими серебристыми струйками; и тогда большая туча, опорожнившись, снова становилась легкой, а [136] то и совсем исчезала, и в небе оставалось лишь немного серого тумана. Но наша тучка ни за что не хотела исчезнуть. Ей хотелось без конца плыть по небу куда вздумается, глядя сверху вниз на землю. Поэтому, когда ветер гнал ее к заснеженным горным вершинам, где собирались другие тучки, она упиралась и летела против ветра. «Иди к нам!» – звали ее тучки. Но она упрямо плыла в другую сторону, делая вид, будто не слышит. Далеко-далеко уплывала она! Путешествовала над Европой, над Африкой, над Месопотамией. Бродила над бескрайними пустынями. Там она оставалась совсем одна в синем-синем небе и плыла неспешно, глядя, как ее тень внизу скользит по барханам желтого песка. Прибегали люди, крошечные, как муравьи, и, завидев тучку, радостно кричали: «Ура!» – потому что думали: вот сейчас за ней придут еще тучи и наконец-то пойдет дождь. Путешествовала наша тучка и над морями, это тоже было неплохо: смотреть на крошечные волны, которые сверху кажутся неподвижными. Да, это была тучка, непохожая на другие. Ей хотелось жить долго– долго, прогуливаясь в чистом небе. Иногда, когда не было ветра, она останавливалась и засыпала. И еще ей нравилось все время менять форму и цвет. То она была бледно-розовой, то серой, то кремовой, то молочно-белой. А уж формы принимала самые разные, чего только ей не приходило в голову: она была рыбой, лошадью, хвостом кометы, куколкой, птицей, змеей, бутылкой, бабочкой. Эта игра ее очень забавляла. А еще она любила часто менять скорость и высоту. Когда дул сильный ветер, она летела, едва не задевая кроны деревьев, мчалась, огибая вершины холмов. А когда было тихо, неподвижно висела высоко над морем. И ночью она оставалась в небе, подбиралась близко-близко к серпу-месяцу, а мимо нее проносились летучие мыши. А труднее всего было спрятаться от бури. В бурю ветер гнал ее к другим тучам, и каждую секунду ей грозило пролиться дождем или просыпаться градом. Тогда она искала поблизости высокую гору и, зацепившись за ее вершину, пережидала штормовой ветер. Но особенно наша тучка боялась молний. Ведь молнии прожигают тучи насквозь. Это очень больно, и раны потом долго не заживают. Поэтому, когда тучка слышала раскаты грома, она спешила спрятаться в какую-нибудь лощинку и становилась совсем маленькой, чтобы не притянуть электрический разряд. Правда, были и безобидные молнии, те, которые называют зарницами. Это просто яркие, бесшумные вспышки, полыхающие среди туч. Такие молнии не [137] обжигают, они словно гладят и чуть-чуть щекочут, это даже приятно. Наша тучка радовалась, что она свободна и может плыть, куда ей вздумается, над разными странами, морями и океанами. Но это не могло длиться бесконечно. Сами знаете, у тучек век короткий. Кончилось лето, и зарядили осенние дожди. «Иди к нам, – твердили ей другие тучки, – летим с нами на восток, там мы устроим хороший ливень, а то деревья уже заждались». Но наша тучка не хотела лететь с ними, она хотела одна гулять по небу и смотреть сверху, как ее тень бежит за ней по земле. И вот однажды подул очень-очень сильный ветер, и, как наша тучка ни противилась, он все же подхватил ее и понес. Ветер уносил ее все дальше и дальше за моря. Тучке было очень страшно: вот сейчас меня пронзит молния, думала она. Ветер дул много дней подряд, и бедной тучке стало совсем худо. А потом ветер вдруг стих, и она оказалась над горной котловиной, где уже собрались все другие тучки. И тут она почувствовала, что вот-вот прольется. Капли воды сочились из нее и падали на землю, тихонько шелестя. Но странно: тучке было даже приятно чувствовать, что из нее капает вода. Она становилась все меньше и меньше и наконец исчезла совсем где-то над Генуэзским заливом, и все ее капли смешались с каплями, падавшими из других тучек, и влились в горные ручейки, а оттуда в речки и наконец в море. А деревья и травы пили эту воду и радовались. А потом, когда дождь прошел, небо стало ярко-синим, чистым-чистым, без единой тучки.