Текст книги "Путешествия по ту сторону"

Автор книги: Жан-Мари Гюстав Леклезио

Уже за полночь. В баре пусто, только двое мужчин в военной форме пьют пиво у стойки.

Мы все очень устали, но ведь так бывает всегда, когда возвращаешься из долгого путешествия. Все-таки хорошо, что мы путешествовали в ночи! Никто не говорил ни слова, каждый еще вспоминал черноту, огромную черную плиту, нависшую над пустынными горами, и тот миг, когда мы почувствовали, как лицо отделилось от головы и унеслось далеко-далеко в ночь. Еще накрапывает дождь, и мы слушаем, как стучат капли по шиферной крыше. Сидим, пока официант не говорит нам: «Извините, господа, закрываем». Тогда мы поднимаемся. Мы возвращаемся.

[70]

 
Lanquan li jorn son lonc en may
m'es belhs dous chans d'auzelhs de lonh
E quan mi suy partitz de lay
Remembra'm d'un'amor de lonh:
Vau de talan embroncx e clis
Si que chans ni flors d'albespis
No'm platz plus que l'yverns gelatz[3]3
Как долго длится майский деньНо как мягка в полях траваИ уезжая далекоЯ помню давнюю любовь:Тех дней я потерял ключиРодных деревьев и цветовУж не напомнят мне поля, завороженные зимой.  (Перевод Е.Карпинской)


[Закрыть].
 

[71]

Видели бы вы, как Найя Найя танцует. Плывет и парит на одном месте, словно чайка, которая вот-вот взлетит. Ночь. Большой зал в полуподвале называется «Reels». Полутьма, в воздухе висит сизый дым, по углам установлены большие лампы, разливающие голубоватый свет, на низком потолке, в самой середине, висит еще одна лампа – оранжевая. Найя Найя любит потанцевать. Любит больше всего на свете. Да, ей нравится все, что говорит само за себя, без слов. Она танцует в центре полутемного зала, ни на кого не обращая внимания. Сегодня ее зовут Пью-Джин, потому что она выпила глоток джина перед тем, как идти танцевать. «Reels» – такой же дансинг, как другие, сюда ходят шоферы и продавщицы, но Пью-Джин находит, что здесь куда лучше, чем в «White Shadow» или в «Park»: зал побольше, и потом, ей нравятся четыре голубые лампы. В уголке сидят Аллигатор и Джин Шипучка, они смотрят на танцующую Найю Найю, но сами не танцуют. Звуки музыки льются из четырех репродукторов и, сталкиваясь в середине, разносятся по залу. Сейчас играет «Too much between us» в исполнении Прокола Харума. Найя Найя высоко подпрыгивает, оттолкнувшись от пола своими длинными ногами, потом снижается медленно-медленно вместе с музыкой: до самых низких нот. И кружится, не глядя на публику. Впрочем, здесь никто ни на кого не глядит. Даже Аллигатор Баркс и Джин Шипучка на самом деле не смотрят на танцующую. Они словно вслушиваются в биение своих сердец, а Пью– Джин возникает и исчезает перед ними тенью на матовом экране. Музыка льется из репродукторов, струится по стенам, по линолеуму. И сливается в одной точке – здесь-то и танцует Пью-Джин. Оранжевая лампа время от времени гаснет, [72] потом снова загорается, и, словно при вспышке молнии, можно увидеть смуглое, как из бронзы, лицо Пью-Джин и ее улыбку, наполовину скрытую прядями черных волос. Она вся в танце. Не может быть другой жизни, другой музыки. Это похоже на подземный шум, когда вдруг среди ночи пробуждается сама земля, клокочет магма в подземных лабиринтах. Незримые волны вздымаются из-под земли, окутывают ноги, приподнимают тело. Невозможно объяснить, что это такое: только ли сила мысли или только слова на нашем пронзительном языке. Может быть, здесь, как в стране, где не разговаривают, – такое место, где нельзя 'говорить, можно только двигаться. Пью-Джин танцует одна. Нет, время от времени, конечно, находятся желающие потанцевать с ней, подходят, пытаются двигаться в такт. Но тут же отступают, ибо это невозможно. Пью-Джин окружена прозрачной оболочкой, словно танцует она внутри мыльного пузыря. Она могла бы, наверно, танцевать в пустыне, если бы в пустыне играла музыка.

А музыка играет, не кончается, никогда не кончится. Отзвучали последние такты "Too much between us", и после мгновения тишины, быстрого, как полет пули, вступает «Пинк Флойд» с "See Saw". Пью-Джин продолжает свой танец, но уже не кружится на месте: она стоит лицом к стене, плавно покачивая бедрами, потом вновь отталкивается ногами, опустив руки и прижимая их к телу. У нее очень длинные руки, длинные запястья, длинные ладони. Другие тела то приближаются, то отдаляются, словно волны. Она говорит, она поет, поют ее бедра и руки в такт музыке. Это песня для глухих, ее исполняют телом, а слушают глазами. Пью-Джин танцует так, словно она одна перед большим зеркалом, танцует только для себя. Она сама создает музыку, эти неистовые, льющиеся, летящие звуки исходят от нее. Нет, скорее, она необходима музыке, чтобы та могла звучать в полутемном зале. Каждое движение Пью-Джин – нота, она – сердце музыки, и звон гитарных струн струится к ней по невидимым артериям. Пью-Джин может танцевать так часами без передышки. Она уже не здесь, не в дымном зале "Reels", она кружится на дне пещеры, залитой мерцающим, голубоватым, глубинным светом. Она – птица среди множества птиц, ей хочется взлететь, оторваться от черных камней. Пью-Джин танцует, и зал превращается в грот, а все люди вокруг – в птиц. Они хлопают крыльями, и теплый ветер со свистом наполняет пещеру. Некоторые птицы не– [73] подвижно сидят на скале, как Аллигатор Баркси Джин Шипучка. Другие медленно, плавно поднимаются в воздух. Машут бело-черными крыльями, и их перепончатые лапы отрываются от скалы. Музыка – это гомон морских птиц, ровный, несмолкающий гул, пронизываемый время от времени немыслимо высокими нотами. Птицы не разговаривают. Им не нужны слова. Они и так все вместе здесь, перед черным зевом пещеры, на скале, возвышающейся посреди моря, они танцуют, кружась на месте под музыку ветра и птичьих голосов. Теперь звучит "Big railroad blues", группа «Грейтфул Дэд». Тела плавно покачиваются взад-вперед, ноги не касаются земли. Колышется на волнах стая чаек. Время от времени, без всякой причины, волны словно взрываются – птицы разлетаются, потом снова сбиваются в стаю, пронзительно крича. Здесь есть птицы всех цветов – серые, белые, черные, крапчато-коричневые. А над стаей вспыхивает и гаснет оранжевая лампа – маяк. Так много птиц у входа в грот, что им не разлететься. Они теснятся, сталкиваются, теплый ветер от их крыльев взмывает вверх вместе со звуками музыки, и воздух над ними сгущается. Пью-Джин – королева чаек. Птицы кружатся вокруг нее, окутывая теплым ветром. Блестят их мокрые тела, мерцают перья в мигающем свете маяка. От оглушительного шума кружится голова.

И вдруг вся стая взлетает, птицы отрываются от скалы и взмывают к потолку. Парят высоко-высоко, меж четырех голубых ламп. Музыка играет – или это уже не музыка? – "The dark side of the moon", «Пинк флойд». Стая чаек колышется над утесом, обросшим внизу водорослями. Птицы парят на ветру, теряя равновесие, опускаются на скалу, снова взлетают. Оглушительно хлопают крылья, разносятся над морем пронзительные крики. Музыка убыстряется, замедляется, птицы ищут выхода, ждут, когда Пью-Джин укажет им путь к свободе, к бескрайнему морю и вольному ветру. «Lot Live» сменяет «Queen of the Silver Silk», потом сразу вступает «Lady, lady» и без перерыва «Interstellar Overdive». Пью– Джин отрывается от стаи, взмывает высоко в небо, пробив насквозь потолок, парит над ночным городом. Стая хочет взлететь вслед за ней, птицы отчаянно хлопают крыльями. И вот все они тоже взмывают и парят над городом. Стая проносится над неоновыми огнями, не задевая даже самых высоких башен. «Have you... seen your mother, baby, standing in the shadow?»

Хорошо быть птицей и лететь, как Пью-Джин, над кры– [74] шами города, увлекая за собой стаю. Ничто больше не держит тебя. Паришь в потоках ветра, лишь изредка взмахивая крыльями, летишь к морю, и оно плещется далеко внизу, бескрайнее, безбрежное. Когда поднимаешься так высоко, все внизу становится крошечным. Небоскребы – спичечные коробки, улицы – почти неразличимые бороздки. Другим птицам хочется последовать за Пью-Джин, но они не могут взлететь так высоко. Они парят, сбившись в стаю, словно облако, машущее крыльями, ощетинившееся клювами. То и дело вырываются из отверстия в потолке пещеры под раскаты музыки – "Ventura Highway", группа «Америка», «Один день в жизни», «Битлз». Никто не разговаривает. Здесь все свободны, летят, куда им хочется. Нет больше ни стесняющих стен, ни давящего потолка. Вместо улиц – воздушные потоки, вместо лестниц – невидимые струи воздуха. Стая взмывает все выше, все дальше, туда, где живут лишь самолеты и дирижабли. Пью-Джин ведет стаю за собой, не переставая танцевать. Она танцует, летя, взмывая к облакам. Ее танец освобождает вас, вырывает из тесных кирпичных застенков. Аллигатор Баркс и Джин Шипучка тоже превратились в птиц. Оторвавшись от своих стульев, они парят, глядя на танцующих. Музыку никто больше не слушает. Теперь слышна лишь музыка крыльев и птичьих криков, а репродукторы и оранжевый маяк остались далеко внизу. Это может длиться бесконечно. Час за часом, день за днем. Вы уже не там, где живут люди. Вы в Антарктике, где лишь тучи птиц кружат над ледяными торосами. Птицы следуют за Пью-Джин, она летит без устали, ведет стаю к родному острову, а он далеко-далеко, по ту сторону океана. Им предстоит долго лететь в свисте ветра и хлопанье крыльев до своего острова. Но как они будут счастливы, когда долетят! И снова начнут танцевать, кружась на месте, взмывая и плавно опускаясь. Для того и играла музыка, чтобы увести вас на край света, на тот чудесный остров, где можно вечно жить, танцуя. Да, поистине Пью-Джин – королева птиц.

[75]

 
Поджидая ее,
Я часто бродил по берегу моря,
Где не было слышно ни звука,
Лишь шелест ветерка в сосновых иглах.
 

[76]

Найя Найя умеет убивать дни. То есть она их просто отменяет. Время, которое мы проводим впустую, для нее не существует. Годы, дни, часы можно растянуть, а можно сжать до предела. То они длятся долго-долго, то проносятся – не заметишь. А наша Найя Найя ничего не ждет, ничего и никого. Она скользит сквозь время, неслышно минуя дни. А то вдруг вздумает двигаться во времени назад, и никто не может последовать за нею в это путешествие. В те дни, когда время летит быстро, она становится большой, высокой, как дерево. А в дни, которые тянутся долго и неспешно, она маленькая, такая маленькая, что трудно ее заметить.

В каждом дне у нее есть укромные местечки. Незадолго до полудня или позже, когда день клонится к вечеру, Найя Найя прячется в один из своих тайников. Ей хочется уйти от всех, чтобы никто не мог ее отыскать. Она перегораживает тропинки, колючий кустарник смыкает ветви там, где она прошла. А те, кто ее не знает, могут подумать, что она еще здесь. Приходит кто-нибудь и говорит вам:

– Ну да, я видел ее, она прошла мимо яхт-клуба час назад.

Но это неправда. Потому что, когда Найя Найя отменяет дни, никто ее не видит. Она уходит из города и быстро-быстро идет по заброшенной дороге к своим тайникам. Есть одна полянка на берегу моря посреди рощи приморских сосен. Найя Найя пробирается через заросли колючего кустарника, покрытого желтыми цветочками, и ветки смыкаются за ее спиной. В такие дни хочется скрыться, исчезнуть, не быть нигде. Это дни, когда нельзя путешествовать – ни унестись в небо, ни уплыть в море, ни уйти в страну деревьев. Все словно затвердело, стало непроницаемым, и солнце печет [77] слишком жарко. В такие дни нет желания разговаривать – разве что на не понятном никому языке. Найя Найя знает все тропинки, по которым можно уйти далеко-далеко. Например, проселочные дороги, перечеркивающие поля. Или тропинки, пересекающие хребты выжженных солнцем гор. И еще – окрестности аэропортов, заброшенные туннели, просеки, рвы, карьеры. И тропы вдоль побережья, известные лишь контрабандистам, и дамбы, и ложбинки между волнорезами. Тысячи укромных местечек знает Найя Найя.

Найдя подходящий тайник, она усаживается, свернувшись клубочком, и сидит неподвижно. Смотрит на заросли кустарника и на раскинувшуюся поодаль морскую гладь. По небу с востока на запад медленно-медленно плывут облака. Над белыми облаками небо яркое, ослепительно голубое. Жизнь идет, но тоже медленно, как жизнь раков– отшельников на дне моря.

Найя Найя стала совсем крошечной, не больше букашки. Она сидит на земле среди зарослей дрока и ежевики. Солнце припекает, нагревает ее черные блестящие крылышки. А вокруг другие букашки спешат своей дорогой вдоль берега. Одни живут в огромных муравейниках, похожих на древние развалины. Другие покружатся-покружатся и уползают в ямки-воронки. Такая далекая, такая чужая жизнь. Крошечные лапки, крылышки, усики. Много дней понадобится, чтобы перебраться с одной ветки дерева на другую, несколько часов, чтобы обойти листок. Слившись с камешками и песком, легко становишься похожим на них.

Найя Найя долго сидит в своем тайнике в густых зарослях кустарника. Она почти не шевелится: бывает, сделаешь резкое движение – и вдруг начинаешь расти. Надо стараться не двигаться резко, не дышать слишком часто. Когда сидишь у моря незадолго до полудня, все погружается в странное оцепенение. Сглаживаются волны, замирают в вышине легкие облака. Так же бывает и перед заходом солнца. Жизнь замедляется, звуки становятся глуше, краски блекнут. Время течет, как песок в песочных часах. Время – утес, который постепенно осыпается, оседает, становится ниже. Поэтому Найя Найя сидит неподвижно, свернувшись клубочком. Сегодня ей не нужно время неистовое, мечущееся, клокочущее. Ей не нравятся прыжки и скачки времени. И она уходит в такие места, где часы тянутся как дни, дни – как годы. Да, когда время похоже на несущийся, окутанный [78] дымом паровоз – тогда приходят быстрые мысли. Они тоже несутся во всю мочь по рельсам и причиняют боль. Здесь мысли неспешные, тянутся так же медленно, как растет старый куст. Солнце неподвижно висит в голубом небе. Прилепилось к небесному своду, словно улитка к старой стене, и может оставаться на одном месте много-много дней.

А тем временем друзья ищут Найю Найю. Обшаривают каждое укромное местечко, каждую пещерку, каждую ложбинку. Но колючий кустарник сомкнулся за спиной Найи Найи, и никому теперь ее не найти. По земле рядом с ней ползают сколопендры, майский жук, снуют муравьи. На маленьких камешках начертаны какие-то непонятные знаки. Низкая, пожухлая трава, мелкие цветочки. Найя Найя умеет все это читать. На земле написано множество сказок – это сказки камешков, кремней, базальта, известняка. Сказки травы, сказки колючек.

Сказки ежевичных колючек лучше всех. Ветви ежевики годами лежат на земле, почти не двигаясь. Лишь изредка выбрасывают побеги, и те медленно-медленно ползут вперед. У ежевики длинные щупальца, покрытые колючками, и маленькие ромбики-листочки с зубчатыми краями, темно-зеленые с фиолетовым. Летом, когда припекает солнце, они греются, распластавшись на земле. Осенью на щупальцах появляются ягодки, сначала они красные, потом чернеют. И зимой колючие ветви остаются недвижно лежать на земле. Их сказки – спокойные, неспешные, такие не расскажешь человеческим языком: у людей слишком пронзительные голоса, и говорят они слишком быстро. Может быть, перелетные птицы могли бы рассказать сказку ежевичных колючек. Или скалы – потому что они никогда не двигаются и побеги ежевики оплетают их. Корни кустиков цепляются за камни, на ветвях растут длинные, очень острые шипы, внизу они светлые, а у кончика – почти черные.

Есть еще сказки белых утесов, что возвышаются над морем. Одна только Найя Найя слушает сказки белых утесов. Есть утесы, похожие на спину морской черепахи, обросшие водорослями и ракушками. Есть и такие, до которых море никогда не добирается, разве что в сильный шторм: они белые, сухие, запыленные и тяжелые. Стоят неподвижно, и ничего им не хочется. Они – здесь, всегда здесь, неизвестно почему, так уж им положено. И их сказки на них похожи – долгие, неспешные, ледяные по ночам и раскаленные днем. В их щелях и трещинах прячутся ящерицы, их обдувает ветер [79] и припекает солнце, но это ничего, им не мешает. Иногда Найя Найя прячется в одном из белых утесов. Она становится совсем крошечной, меньше песчинки и много-много дней движется сквозь твердый камень. Выходит с другой стороны и вновь видит небо, солнце, море – вот удивительно!

У Найи Найи много тайников. Вдоволь нагостившись у кустов ежевики и белых утесов, она отправляется гулять по тропинкам вдоль моря. В этих местах множество лестниц. Вверх – вниз, вверх – вниз идет Найя Найя. Когда она гуляет по лестницам над морем, становится чуть побольше – ростом примерно с кошку.

Это самый подходящий рост, чтобы прыгать по лестницам. Если ты больше – такое занятие быстро наскучит, если меньше – устанешь. Найя Найя скачет со ступеньки на ступеньку. Есть лестницы, взбегающие высоко над морем между оградами пустующих вилл. Поднимешься, а потом спускаешься по другой лестнице прямо к маленькой бухточке. По обе стороны тянутся заросли ежевики, кактусы, алоэ. Белые бетонные ступеньки залиты солнечным светом. Земля – там, где она проглядывает сквозь заросли, – красная, сухая и растрескавшаяся, словно очень старая кожа.

Когда ты ростом с кошку, растения кажутся огромными, стены – высоченными, лестницы – ужасно крутыми. Зато как здорово прыгать со ступеньки на ступеньку! А потом выйти на тропинку и побегать по легким мостикам или проходить под их сводами. То и дело попадаются трещины, и надо прыгать с камня на камень. В глубине ущелий бурлит далекое море. Надо идти осторожно, тщательно выбирая дорогу. Сорвешься в такое ущелье – никогда уж не выберешься.

Так ты обходишь весь мыс. Время от времени останавливаешься перевести дыхание. Ложишься на валун и смотришь на свинцовую гладь моря. Далеко внизу скользят парусники, оставляя за собой пенный след.

Что еще хорошо, когда ты ростом с кошку, – чувствуешь удивительную легкость. С камня на камень, со скалы на скалу – вслед за своим взглядом и так же быстро. Взгляд не отрывается от тропинки, то и дело ищет проход в нагромождении валунов. Вокруг – никого. Ты далеко-далеко от всех. А если кто-то и придет – с таким ростом нетрудно спрятаться. Юркнешь в расщелину или в заросли колючего кустарника. Но вообще-то люди никогда не заходят в такую [80] даль. Они где-то там, в начале пути, удят рыбу или лежат на солнцепеке, почитывая детективные романы.

Найя Найя бежит вдоль берега. Вот еще одна лестница, с очень крутыми ступеньками. Ступенек больше сотни. Можно забраться на самую вершину утеса, туда, где живут птицы.

Там стоит замок Найи Найи. По склону, заросшему дроком, во все стороны разбегаются тропинки. Надо идти по той, что ведет наверх. Если выберешь ту, что сбегает вниз, – вернешься назад, к закрытой со всех сторон бухточке, куда иногда забредают нудисты. Ничего интересного. А если пойдешь вверх не по той тропинке, вскоре попадешь на развилку, от которой убегают вправо множество новых тропок. Надо хорошо знать дорогу, иначе заблудишься. Беги направо по шестой тропке, петляющей среди зарослей дрока и ежевики. Но если тебе не удалось стать ростом с кошку – даже и не пытайся пройти: колючки изорвут твою одежду, вцепятся в волосы. Только Найя Найя спокойно проходит здесь. Бежит вприпрыжку под сводами колючих ветвей, раздвигает их перед собой. Вскоре и тропинка теряется в зарослях. Тут любой повернул бы назад– Но Найя Найя продолжает идти, немного медленнее, она ищет дорогу, принюхивается, стараясь уловить знакомые запахи. Перепрыгивает через ржавую трубу, змеящуюся по земле, соскальзывает в овражек. Она уже поднялась метров на сто над морем. Земля здесь выжженная солнцем, сухая, растрескавшаяся, покрытая колючими ветками. Растут несколько одиноких сосенок. Даже забравшись на валун, ничего не увидишь. И вдруг перед тобой открывается совершенно круглая бетонная площадка с башенкой посередине. Это заброшенный дот, всеми забытый, окруженный колючей стеной ежевичных ветвей. Самый лучший тайник. Замок НН.

Если ты нормального роста или даже чуть поменьше, например с собаку, – тебе здесь делать нечего. Все равно не войдешь. Но Найя Найя знает лазейку в бетонной стене. Узкая черная щель – как раз кошке пролезть. Найя Найя проскальзывает в лазейку – и вот она уже в замке. Здесь темно, лишь немного света проникает через крошечные окошки в бетонной стене. Это даже не окошки, а бойницы, впалые глаза старой стены с морщинистыми веками. В замке прохладно, стены заросли мхом и лишайником. Кап-кап-кап – одна за другой падают где-то капли воды. Найя Найя забирается на камень и, усевшись перед бойницей, смотрит на море. Хорошо смотреть на море через крошечное квад– [81] ратное оконце. Видишь только синеву, вырезанный из моря кусочек синевы. И кусочек горизонта – тонкую прямую линию, перечеркнувшую оконце. И больше не на что смотреть: не видно ни облаков, ни солнца, ни деревьев, ни людей – ничего.

Найя Найя долго сидит так у окошка и смотрит на кусочек синевы. Она спряталась от всех и от всего, ни дождь ни ветер ей здесь не страшны. Такая тишина кругом, что можно было бы сложить поэму и записать ее прямо на бетонных стенах или сочинить длинную-длинную сказку. Но лучше просто слушать тишину, непроницаемую, как эти стены, глубоко врытые в землю, увитые побегами дрока и ежевики. Слышно только, как капли просачиваются сквозь бетонный потолок и одна за другой падают в лужицу на полу. Время от времени по морю проносится парусник; далеко, так далеко, что виден только крошечный белый треугольник, скользящий по квадратику синевы. Может быть, стоило бы прожить здесь всю жизнь и никогда не возвращаться в город, где столько людей ищут тебя? Смотреть час за часом, как синева моря тускнеет, темнеет. День клонится к вечеру, меркнет свет, тень медленно заволакивает синий квадратик. А когда придет ночь – как хорошо свернуться клубочком в углу, на ложе из сухих сосновых игл. Скоро совсем стемнеет, и ты уснешь. А проснувшись, снова увидишь кусочек моря. Но он не сразу станет синим – сперва будет серым, потом розовым, потом лиловым.

Как хорошо, когда знаешь такие укромные местечки!

[82]

 
Меж небом и землей на бескрайней равнине
Стою один перед прекраснейшей из картин,
Но кто мне скажет, где ее конец?
 

[83]

Случается порой, встречаешь людей, огромных, как корабли. Они медленно плывут, и земля под ними словно морская гладь; на тебя надвигаются их высоченные борта. Вокруг кораблей вьется туча крошечных птичек. Вздымаются ввысь стройные мачты, дымят все трубы. Нет, ты не уменьшился, это они огромны. В такие дни все становится неправдоподобно гигантским. Идут мужчины и женщины, скользя по асфальтовому морю, идут, безмолвные, совсем как пароходы, что входят в гавань или, наоборот, покидают порт. У них диковинные имена, имена, которые нельзя забыть. Ты стоишь далеко внизу, на земле, а на тебя медленно надвигается нос огромного корабля. И еще один, и еще. На них написано гигантскими буквами:

ЛАТВИЯ

КАП ФЕНО

НЕНАСЫТНЫЙ

ЭФТИГЕЯ АЛЕКСАНДРА К.

ОРСОВА

Это не имена, это мощные сирены подают голоса в тумане и разносятся до самых далеких гор, отдаваясь эхом в ущельях. Как красивы все эти корабли, снимающиеся с якоря! А ты стоишь в сторонке, такой маленький, что любой из них может в один миг зарубить тебя насмерть лопастью своего винта, стоишь и смотришь, как они отчаливают. Повер– [84] хность моря гладкая, без единой морщинки. Стоишь в сторонке на выступе утеса и смотришь, как плывут корабли. Они плывут издалека, с края света, каждый со своим грузом – один везет нефть, другой – уголь, третий – пробковую кору. На них стоят названия портов приписки: Одесса, Стамбул, Гавр, Панама. Корабли плывут из Греции, отплывают в Марокко. Они всегда в пути. Тучи птичек летят вслед за великанами, но этим крохам не подняться до их голов. Корабли плывут в молчании, огромные, как горы, скользят по сверкающей глади. Они задевают стены зданий, их мачты и трубы возвышаются над крышами. Корабли медленно проплывают по каналам-улицам, пересекают зеленые озерца-скверы, поднимаются вверх по течению бесконечных бульваров. А ты идешь по улицам вслед за ними, прижимаясь к стенам, чтобы тебя случайно не раздавили. И вдруг на каком-нибудь перекрестке снова видишь, как на тебя бесшумно надвигается огромный нос корабля. Эти люди такие большие, что разговаривать им нет нужды. Они встречаются и молча кивают друг другу, а головы их окутаны облаками. Слышно только, как стучат двигатели у них внутри, глухой стук эхом отдается от земли и словно окутывает тебя с ног до головы. Да, бывают дни, когда мужчины и женщины походят на огромные безмолвные машины, которые шагают прямо, никуда не сворачивая. Они надменно смотрят сверху вниз и ничего не говорят; город со всеми его площадями – всего лишь несколько их шагов. А ты бежишь от них, забиваешься в углы, ныряешь в гаражи, прячешься в подворотнях. Но эти великаны на самом деле не опасны. Они вовсе не хотят раздавить тебя. Просто идут себе не спеша, глядя поверх крыш. А маленьким людям в такие дни лучше сидеть по домам.

Улицы опустели, нигде не видно машин. Только люди– великаны шагают меж бетонных утесов. Думают ли они о чем-нибудь? Как знать! Ведь их головы так высоко...

Огромный белый пароход плывет, дымя всеми трубами, и слышно, как гулко стучит его сердце; этот глухой стук долго разносится по всей улице, пароход уже скрылся вдали, а земля еще вибрирует.

Хочется побежать за ним вдогонку, узнать, куда он направляется. Но это невозможно. Тебе не под силу бежать так быстро, к тому же, проходя, они поднимают сильнейший ветер, тебя сдувает и прижимает к стене.

Каждый раз, когда корабль надвигается на тебя, [85] приходится прятаться за стволы платана или нырять в ближайший двор.

Они никогда не переговариваются. Порой, встречаясь, приветствуют друг друга гудками, от которых ходуном ходят стены. И все.

Здорово, когда бродят по городу вот такие корабли. Век не надоест смотреть, как их огромные носы рассекают асфальт. Плывут себе гуськом, друг за другом. Куда плывут? Да никуда. Земля для них так мала. Всего через несколько часов они могут оказаться на другом конце света, где-нибудь в Каллао или в Мельбурне. Все города на Земле известны им; они ничего не боятся. Они плыли сквозь бури, штормы, ураганы, тайфуны. Их хлестал ветер, поливал дождь, колотил град. Они рассекали лед Саргассова моря. Им знакомы холодные течения Тихого океана и испепеляющая жара экватора. Они видели необитаемые острова и атоллы, не раз обходили опасные рифы. Им не страшны ни медузы, ни кровожадные китовые акулы.

Корабли проплывают мимо. Завтра они будут уже далеко и, может быть, никогда не вернутся. И нельзя последовать за ними, разве что полетишь вместе с птицами за кормой, там, где вращаются винты и пенятся буруны.

Когда приходят эти великаны, город принадлежит им. Никто из маленьких людей не смеет и слова вымолвить. Смотришь, как они проплывают по площадям, один за другим – «Эрин», «Инвикта», «Эвинко», «Аполлон II», « Провиданс», – и тебе кажется, будто и ты сейчас уплывешь вдаль. Будто все эти улицы и площади покрыты не асфальтом, а водой и тебя несет по течению в кильватере больших кораблей. И ты плывешь за ними, словно обломок кораблекрушения, подхваченный потоком, и можешь уплыть в любые края. Ведь великаны путешествуют, они плывут на другой конец земли. Ничто их не держит, никакие якоря, они всегда свободны. Одни направляются в Веракрус, другие – в Акапулько. Движутся не спеша, неторопливо переступая огромными ногами. Идут с утра до вечера, а когда спускается ночь, ложатся прямо на землю. Огромное тело занимает целую долину. С восходом солнца великаны снова отправляются в путь, высокие корабельные носы рассекают землю, как воду, пинты толкают их вперед, вздымая облака брызг.

А случается, великаны замирают. Стоят неподвижно посреди асфальтовых площадей. Это самые спокойные из [86] великанов, те, что не любят ходить. Они высокие, просто высоченные, и усеяны множеством окошек. Ты идешь мимо них по улицам, по площадям, идешь, задрав голову, смотришь вверх, пытаешься разглядеть их лица. Но эти гиганты тоже молчат, никогда не переговариваются. Стоят, широко расставив ноги, и смотрят вдаль – на юг.

Они не пошевелятся, даже если ты войдешь внутрь, И ты входишь через отверстие в ноге и поднимаешься наверх на лифте. Идешь по внутренним коридорам и слышишь множество шумов. Стучит сердце, булькает вода в горле, и в пищеводе поют кузнечные мехи – легкие. Внутри жарко, густой воздух давит на барабанные перепонки. Вода, журча, стекает в желудок, бежит по кишкам и мочеточникам, как по трубопроводу. Они живут, но не двигаются. Живут, как камни, их ноги вросли в землю. Сердце бьется медленно– медленно, глухой удар отзывается эхом во всех коридорах. Они знают, как прожить гораздо дольше, чем живут маленькие люди. Может быть, весь секрет именно в том, что они неподвижны. У них белая кожа, сухая и холодная. Стоят, подставив лица ветру и дождю, и ничего не чувствуют. Рук у них нет, а ноги короткие, толстые, устойчивые.

Они просто спят стоя, вот в чем дело. Спят месяцы, годы или даже века. Может быть, однажды они проснутся и не спеша двинутся к морю. Земля задрожит под их ногами, многие сразу провалятся в трещины или увязнут в болотах. Некоторые уцепятся за лианы, другие вскарабкаются на горы. Но пока великаны стоят неподвижно, а маленькие мужчины и женщины живут у них внутри.

Ты поднимаешься на лифте высоко-высоко. Входишь в пустой череп и через окошки-глаза смотришь вниз. Видишь раскинувшуюся внизу землю, как с самолета, – голубые долины, лиловые холмы, черные цепочки гор. И море видишь далеко-далеко, и небо, и линию горизонта. Но как-то странно – словно все это видишь не ты. Ты смотришь глазами великана, и все, что ты видишь, – холодно и долговечно. Даже море окаменело. А потом – на крышу, на солнце и смотришь на всех других великанов, что стоят там и сям в городе, и улицы змеятся под их ногами.

[87]

 
My nap was so deep,
I never heard the shower passing;
When I awoke
How cool I felt the air in my room![4]4
Мой сон был так глубок,Я даже не слышал, как прошел ливень;Когда я проснулся,Как холоден был воздух в моей комнате!

[Закрыть]
 

[88]

Найя Найя ищет кого-то. Бывают дни, когда она просто не может усидеть на месте. Вдруг ложится на пол в своей спальне и смотрит снизу на кровать и стулья, которые кажутся теперь очень большими. Потом вскакивает – будто у нее внутри распрямилась пружинка. Выходит на улицу и отправляется на поиски. Кого найдет – она и сама не знает. Может быть, никого. Но искать все равно надо. Она озирается со смутной тревогой, перебегает через улицы, всматривается в проезжающие автобусы, в вереницу машин, выстроившихся вдоль тротуара. Сегодня она и слышать не хочет о нас, обо всех этих Аллигаторах и Мешках Костей (так она иногда называет Джин Шипучку за то, что та очень худая). У нее нет ни малейшего желания слушать или рассказывать сказки. Найти кого-то – вот чего она действительно хочет. Быстрым шагом Найя Найя спускается по улице, ведущей к морю. На ней сегодня длинное платье в зеленых и красных цветах. Для начала она идет за прохожими, чтобы узнать, куда они направляются. Но это скучно: люди идут медленно, прогулочным шагом. А Найя Найя ходит быстро. Минует одну улицу, другую, третью, сворачивает направо, потом налево. Всматривается в проезжающие автобусы, пытаясь разглядеть силуэт водителя за ветровым стеклом. Кого она ищет? Этого не знает никто. Вот она подходит к автостоянке, где застыли автомобили. Идет, петляя между ними. Стоят машины, в которых ждут кого-то женщины с бледными лицами, а в других ждут своих хозяев собаки. Найя Найя пересекает сквер, где сидят старики и играют дети. Выходит на проспект, обсаженный платанами. Идет, петляя между деревьями. Время от времени ей попадаются нищие, они сидят прямо на земле, встряхивая пустыми чашками. Найя [89] Найя говорит нищему несколько слов и идет в обратную сторону. В такие дни она не знает ни минуты отдыха. Надо идти, все вперед и вперед, карабкаться на холмы, окружающие город, спускаться вниз кратчайшей дорогой. У всех вещей в такие дни словно тоже спрятаны внутри пружинки. Вещи прыгают, пляшут, так и бросаются в глаза. Найя Найя проходит мимо церкви. Потом минует банк, кафе, еще одно кафе. На террасах кафе сидят люди. Найя Найя разглядывает их издали, с той стороны, с противоположного тротуара. Она надела темные очки, чтобы никто не видел, куда она смотрит. Вот она входит в магазин, где продают ткани. В магазине много света. Найя Найя пересекает зал, но тканей не замечает. Направляется к дальнему прилавку; там она увидела молодую девушку с матерью, выбирающую отрез зеленого полотна себе на платье. Найя Найя проходит за спиной девушки и слушает, что та говорит. «Нет, нет, – слышит она, – мне хотелось бы что-нибудь более... более...» – и Найя Найя идет дальше. Проходит мимо кассы, кассир едва заметно улыбается. Снова выходит на улицу. Небо серое, можно подумать, вот-вот наступит ночь. Мелкие капли падают на землю, отскакивают от крыши автомобилей. Найя Найя останавливается и смотрит на три мопеда, которые проносятся мимо с оглушительным ревом. Потом она направляется к газетному киоску. У старого продавца красное лицо и почерневшие от типографской краски пальцы. Найя Найя не покупает газет, она просто смотрит на заголовки. Но слова так и прыгают перед глазами, буквы то разбегаются, то сбегаются вновь, невозможно ничего прочесть. Найя Найя возвращается к началу улицы и ищет табличку с названием. Вот она, под окном второго этажа написано: улица Шекспира. Дойдя до перекрестка, Найя Найя поворачивает налево, идет мимо гаража. Навстречу ей – группа военных, они что-то говорят ей вслед. Но Найя Найя их не слышит. Она следует по пятам за маленьким мальчиком, который идет то ли в школу, то ли из школы: на спине у него большой ранец, набитый книгами. Мальчик идет быстро, на витрины не глазеет, время от времени перепрыгивает через полоски, начерченные на тротуаре. Вот он заходит в дом. Найя Найя идет мимо двери. Пройдя несколько метров, возвращается и тоже заходит. »то дом для квартиросъемщиков среднего достатка, выкрашенный в грязно-белый цвет. У входа лепится к стене множество почтовых ящиков. Найя Найя щелкает выключателем и шепотом читает написанные на ящиках фамилии: Себа, Лансен, Корона, г-н и г-жа Жубер, Сика, Уэбстер, Фернандо, Виллар, Ма– [90] раба, Солимо, г-жа Тереза Жаме, г-н и г-жа Жильбер Дюк, Гардон, Веран, Тосмен, Ришельм, Балдуччи, Перраги, Роман, Готье, г-н Симон Ласаль, г-н и г-жа Накаш, Понцанелли, Э. Леви, г-жа Папазоглу, Паран, Чалекян. Чуть поодаль в блоке Б тоже лепятся к стене железные ящики, выкрашенные в коричневый цвет. Но имена на них не читаются, они живые, не стоят на месте, так и скачут перед глазами, а то вдруг убегают. Найя Найя выходит на улицу, идет мимо вывесок: «Бакалея Талера», «Цветы Джимони», «Парфюмерия-косметика», парикмахерская «У Жоржа», «Медные изделия: оптовая торговля», страховое агентство «Мондиаль», «Жак Поро: лечение и удаление зубов», «Мебель Джулиане», бар «У друзей», салон звукозаписи «Все звезды». Впрочем, неважно, что там написано: слова все время скачут, то сжимаясь, то растягиваясь. Найя Найя заходит в другой дом, идет длинным темным коридором, поднимается по лестнице. На пятом этаже останавливается у одной двери и читает имя на табличке: ДУтремон. Нажимает кнопку звонка. Раздается мелодичный перезвон на два тона. Кто-то за дверью глядит в глазок, потом открывает. Лысый человечек лет шестидесяти в халате стоит на пороге. На ногах у него смешные фиолетовые тапочки. Простите, месье, быстро говорит Найя Найя, вы случайно не знаете, где живет Квентин Квинтавалья? Как? Квентин Квинтавалья? Нет, мадемуазель, такого не знаю, а вам точно сказали, что он живет здесь? Ну, вообще-то нет, то есть мне сказали, дом 15, пятый этаж... Дом 15? Тогда это не здесь, это дом 27. Ах вот как, значит, я ошиблась, извините, месье. Пожалуйста, мадемуазель. До свидания, месье. До свидания, мадемуазель. Найя Найя бегом спускается по лестнице и на втором этаже сталкивается с дородной женщиной. Извините, пожалуйста, мадам, вы не знаете, здесь живет некий господин Никола? Как вы сказали? Никола? Как пишется эта фамилия? Ни-ко-ла, как имя. О нет, мадемуазель, не знаю. Вы бы спросили у консьержки, она живет внизу. Ее зовут г-жа Орселли. Первый этаж, дверь налево. Да-да, я спрошу, большое спасибо, мадам. Не за что, мадемуазель. Найя Найя выходит на улицу. Дождь усилился, люди раскрыли большие черные зонты. Стены обклеены афишами, они играют всеми цветами радуги. Огромный грузовик-цистерна пытается припарковаться у края тротуара; улица слишком узка для него. С отчаянным скрежетом проезжает белый автобус, черный дым валит из выхлопной трубы. Найя Найя переходит через улицу; длинный автомобиль под номером 636 ОС 75 едва успевает затормозить. На его ветровом стекле бесшумно [91] ходят вверх-вниз дворники. На другой стороне улицы все то же: двери, окна, витрины. Вот большой магазин, где торгуют коврами и паласами, на вывеске большими голубыми буквами написано: ЛАЗУРЬ. Найя Найя толкает дверь и входит. Магазин роскошно обставлен, на полу мягкий серый ковер, а за конторкой сидит в ожидании покупателей элегантно одетая молодая женщина. Найя Найя обращается к ней, говорит первое, что пришло на ум: скажите, пожалуйста, могу ли я приобрести для моей квартиры ярко-зеленый палас, похожий на газон? Молодая женщина открывает журнал с образцами и показывает образец паласа под номером 1623 ЭКС 12; он действительно очень похож на газон. У молодой женщины красивые пепельно-белокурые волосы, одета она в светло-голубой костюм. На правой руке у нее серебряное кольцо в виде лягушки с бриллиантовыми глазками. У вас красивое кольцо, говорит Найя Найя, и женщина улыбается. Насчет ковра я подумаю, продолжает Найя Найя, я к вам еще зайду, это, вообще-то, не для меня, Снаружи небо темно-серое, дождь наверняка будет лить весь день. А цвета на улице сегодня тоже живые. Ультрамариновые стулья на террасе кафе, кроваво-красные занавеси, а вокруг яркие пятна – оранжевые, бежевые, яблочно-зеленые. Цвета скачут, пляшут, жалят, как осы. Тоненько, пронзительно гудят, жужжат, а то вдруг запоют, словно флейта. Над восточной частью города небо густо-черное. Найя Найя идет на восток. У нее нет зонта, черные волосы намокли от дождя. Вдруг ослепительная молния раскалывает небо пополам, а некоторое время спустя над городом слышатся раскаты грома. Еще и еще раз гремит гром, прежде чем смолкнуть. Деревьям страшно: дрожат все их листья, стволы пульсируют, словно кровеносные артерии. Найя Найя сворачивает в узкую улочку, которая называется Гончарной. Во всех домах закрыты окна, на балконах не сушится белье. Улочка извилистая, следуя ее изгибам, Найя Найя сворачивает то направо, то налево. Видит двор, посреди которого стоит засохшее банановое деревце. На воротах – синий почтовый ящик, красной краской на нем написана фамилия владельца: Варшавски. Найя Найя достает из кармана листок бумаги и карандаш и пишет господину Варшавски письмецо.