Текст книги "Досье «72»"
Автор книги: Жан Коломбье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Можете изложить это вкратце?
– Вкратце… Это трудно сделать. Могу обрисовать схематично, мы остановились на пределе в семьдесят два года. Это будет означать экономию двухсот миллиардов франков в год. Да, двести миллиардов франков! Да, в год! В этих условиях мы могли бы предусмотреть ряд мероприятий, направленных на пользу молодежи: рабочие места, вовлечение в общественную жизнь, отдых. Мы могли бы также, осмелюсь обратить на это ваше внимание, предложить снизить пенсионный возраст до пятидесяти пяти лет. Это может повлиять на ход обсуждений: семнадцать лет периода дожития в расцвете сил, выход на пенсию, которой можно наслаждаться.
– Действительно, это очень важно… Что вы об этом думаете, Тексье?
Тексье загадочно улыбнулся. Он привлек в свидетели свою серьгу, убедился в присутствии претенциозного бриллианта. Что он об этом думал? Он думал, что господину министру это должно доставить удовольствие. Почему? Да потому что в руках у господина министра проект, восхитительный с точки зрения экономики, спорный с социальной точки зрения и несостоятельный с точки зрения человечности. Подобный законопроект Тесье назвал бомбой. Но не надо его считать противником, лично он за него. А вообще-то… И что мы теперь будем делать, господин министр?
Господин министр, чья рубашка жалко колыхалась от ветра, вызываемого его жестикуляцией, был задумчив. Между его бровями пролегла более глубокая, чем обычно, горизонтальная морщина, придававшая его лицу ворчливое выражение. Теперь к ней еще присоединились более классические, то есть вертикальные, подруги-морщины. Этот наморщенный лоб свидетельствовал о ночных переживаниях, о дневных заботах.
– Что мы будем делать? Я могу показаться напыщенным, но считаю, что мы все трое, находящиеся в этой комнате, готовимся вписать основополагающую страницу в историю Франции. Даже всего человечества, ибо, можете не сомневаться, весь мир будет смотреть на нашу страну. В очередной раз. Мы готовим в некотором смысле революцию в области прав человека. Подумать только, все началось вроде бы с неуместной шутки… Да, Майоль, когда вы впервые заговорили об этом несколько месяцев тому назад, я полагал, что это была шутка. Невеселая шутка, которая могла привести скорее к потере электората, чем помочь процветанию страны. А затем эта идея проделала свой нелегкий путь, с ней свыклись, стали рассматривать ее преимущества, недостатки оказались незначительными и постепенно отошли в сторону. И теперь, даже не отдавая себе отчета, мы оказались перед свершившимся фактом. Но вся проблема в том, что только мы втроем понимаем бесспорную необходимость этих мер. Этого мало… Самое трудное впереди. Но чем больше я об этом думаю, и Господь свидетель, я думаю об этом постоянно, тем больше я убеждаюсь в том, что мне не хватает смелости решиться на это. Да, это решение необходимо, мы должны через это пройти. И когда разговор идет об абстрактных понятиях, о финансовом балансе, о возрастании производительности, о субвенциях молодым, все в порядке. Но когда мы понимаем, что все это означает конкретно, как не отступиться, как не отчаяться: ведь мы приговариваем к смерти миллионы людей, чье преступление лишь в том, что они дожили до возраста семидесяти двух лет. Родители, друзья. Об этом вы подумали? Представили ли вы глаза своей матери, когда придет ее час? Ах, к этому я никогда не привыкну. И все же… Могу вам признаться: не хотелось бы мне оказаться на моем месте! Я знаю, что говорю… Иногда у меня возникает желание покинуть мой пост. Уйти в тень. Пустить себе пулю в голову. Но только иногда. Уверяю вас, я согласился занять этот пост вовсе не для того, чтобы проводить страусиную политику. Никогда не думал, что придется оказаться перед такой дилеммой. Но я здесь, я не могу бежать от ответственности. Потому что понимаю – коллеги по правительству не захотят пачкаться, премьер-министр тем более. Они предоставят мне выполнить эту грязную работу. Все взвалят на меня! Давайте, давайте, хватит разглагольствовать… Вы спросили меня, Тексье, что мы теперь будем делать? Запустим машину… Как? Жду ваших предложений. Да, Тексье?
– Майоль, какова была позиция двух депутатов, которые работали в вашей рабочей группе?
– Депутатов? Скорее всего положительная. Они вначале возмущались, особенно Мартинез, что совершенно понятно, поскольку в его департаменте очень много пожилых людей. Но постепенно, особенно после того, как им под нос сунули цифры, рассказали о возможных выгодах, о деньгах, которые они могли бы получить на социальные пособия, они поддержали проект. Напомню, что, как только что сказал господин министр, наши дебаты проходили в абстрактном контексте. Я попросил их рассматривать нашу работу как простую школьную задачу. В день, когда им придется иметь дело со своими избирателями, с такими оковами на ногах – поскольку, повторяю, оба они являются частью нашего движения, – они, возможно, будут реагировать иначе.
– Вполне возможно. Однако я возьму на заметку, что они прониклись аргументами, которые вы привели. Это означает, что, если взяться за дело с умом, победить можно. В НПФ партийная дисциплина достаточно крепка, чтобы не ждать неприятных сюрпризов. Реакция наших союзников внушает мне больше опасений. С коалициями вечно происходит одно и то же. Вспомните, как знаменитая левая коалиция развалилась в связи с делом Байе… А наш законопроект представляется мне намного более взрывоопасным, чем дело Байе. Я полагаю, господин министр, что начать нужно с обеспечения ваших тылов. В правительстве семь членов НПФ. Вы должны стать стержнем нашей революции. Это значит, что все должны поддержать проект. Как полагаете, сумеете ли вы этого добиться? Если да, то, полагаю, примкнут и все остальные. Вы всемером имеете большой вес в правительстве, у вас есть рычаги давления на премьер-министра. В заключение я предлагаю вам собрать ваших коллег, создать нечто вроде кризисного ядра и вместе с ними обойти эти подводные рифы политики. Доклад Майоля дает технические ориентиры досье. Теперь пора переходить к его политическим, гуманитарным, философским аспектам. Нельзя ничего оставлять на волю случая. И естественно, надо определить стратегию.
В тот вечер у Кузена Макса не было времени, чтобы снять галстук. Усевшись рядом со мной на банкетку в глубине зала, он ограничился тем, что ослабил узел. Его улыбка согревала сердце, это была улыбка довольного ребенка, ребенка, который только что добился сноса голов нескольких миллионов дедушек и бабушек.
– Что вы об этом думаете? Нет, для вашего пикета время еще не пришло! Давайте, я плачу за все! Как считаете, вон тот старик, облокотившийся на бар, выпьет с нами?
7
Став почетным зрителем первых криков этого мерзкого новорожденного, которого Кузен Макс держал на своих руках, за следующим этапом я наблюдал уже на расстоянии. Но кормящий отец держал меня в курсе развития событий. Хотя и значительно реже, чем раньше, но он все же продолжал появляться в «Регалти», делая вид, что ему интересно послушать наши разговоры, и отводя меня в сторонку, рассказывал о своих тайнах. Я чувствовал, что ему было необходимо ими поделиться со мной. Его одиночество, какими бы твердыми ни были его убеждения, должно было делать его жизнь невыносимой. Я служил ему чем-то вроде предохранительного клапана.
Бофор настоял на том, чтобы он вошел в состав новой группы, имевшей целью вплотную заняться разработкой законопроекта. Помимо министра внутренних дел туда вошли Пьер Брид, министр иностранных дел, шестьдесят пять лет; Анри Бро, министр обороны, шестьдесят лет; Ален Буассу, министр сельского хозяйства, пятьдесят четыре года; Жан-Луи Бужон, министр по делам молодежи и спорта, сорок девять лет; Брижит Лаверно, министр государственной службы, пятьдесят шесть лет; Франсуаза Моро, министр транспорта, пятьдесят три года. В составе этой группы был также Жан Бертоно, пятьдесят два года, генеральный секретарь НПФ, серый кардинал, человек, который сделал из партии то, чем она стала, и который заправлял всей французской политикой. Тот, из чьих рук, как он любил похвастаться, кормились руководители партий, вошедших в правую коалицию. Какие люди, говорил Кузен Макс, но управлять этими людьми было нелегко. Не найдя более подходящего названия этой группе, Кузен Макс называл ее «Кризисное ядро». Но называл он ее так только в разговорах со мной и не мог скрыть недовольства тем, что группа существовала без названия. С философской точки зрения это было нехорошо. С призрачной рабочей группой уже был перебор, и выносить эту новую группу ему было совсем тяжело. Но, как бы то ни было, он не мог говорить с Бофором на тему наименования. Потому что новый орган не имел ничего общего с маленькой группой, которая начинала это дело: та группа была для игры, а эта – для страшных баталий. Возраст участников, вероятно, объяснял резкость их выступлений: данный законопроект касался лично каждого из них.
С самого первого заседания «Кризисное ядро» Кузена Макса стало оправдывать свое название: нервные срывы, слезы, скандалы, кризис личности, всего было предостаточно и на любой вкус. Бофор, следует признать, не собирался ходить вокруг да около. Он решился на шоковую терапию: вначале сделать очень больно, а потом рассуждать. По предварительной договоренности с Бертоно он нарисовал присутствовавшим картину апокалипсиса Франции, в нескольких словах упомянул о предлагаемом решении и объявил, что оставалось только претворить в жизнь меру, да, такую болезненную, но неизбежную: сократить продолжительность жизни до семидесяти лет.
После нескольких секунд всеобщего недоумения Брид наконец решил, что это была всего лишь шутка. Запустив ладонь дипломата в свою густую шевелюру, что у него означало настоящее облегчение, он громко рассмеялся и вызвал у коллег взрыв самых острых шуток. Но мало-помалу смех стих: трагическое выражение на лицах Бофора и Бертоно не располагало к веселью. Конечно, когда Бофор под предлогом сохранения государственной тайны собирал их на эту встречу, они решили, что случилось что-то серьезное. Но представить себе такое, такую, это… У них просто не было слов, они почувствовали себя в ловушке.
Этой ловушкой Бофор воспользовался очень умело. Кузен Макс пришел от этого в волнение и восторг. Этот Бофор был действительно то, что надо: рвущийся к власти, готовый смести все, что могло бы помешать его замыслам. Иногда даже возникал вопрос: были ли у него какие-нибудь человеческие чувства? Но какая эффективность, какое умение манипулировать людьми! – он мог привести кого угодно куда угодно и когда ему было угодно.
В тот день он завершил заседание через полчаса. Хотя у каждого было что сказать. Мадам Моро лихорадочно что-то писала. Бро незаметно вытирал платком слезы, раньше такой сентиментальности за отставным полковником инженерных войск не наблюдалось. Буассо бормотал свои «но… но», от которых его палач отмахнулся. Брижит Наверно и Брид, широко раскрыв глаза и разинув рты, были не в состоянии что-либо возразить. Только лицо Жан-Луи Бужона не поменяло выражения: он стоически желал привить спорт, как школу жизни, новым поколениям. Да и потом, разве меры, которые были ему предложены, не являлись средством развития и возвышения молодежи, этой прекрасной молодежи, которая, по его замыслам, должна была завтра зашагать сомкнутыми рядами с высоко поднятой головой к лучезарному будущему, а потом, в день его ухода из жизни, прийти к нему отдать последние почести. Перспектива менее радостная, но нельзя же приготовить омлет, не разбив при этом яиц, а он, Бужон, чувствовал себя готовым пожертвовать своим телом ради прогресса. Да, готовым, тем более что присутствующие здесь коллеги к тому времени уже будут лежать в гробу, предоставив ему, таким образом, свободу действий. Он продвинется по службе. Власть и слава стоят жертв…
Прервав воинственные мечты Бужона, Бофор распустил своих апостолов, призвав их собрать все свое мужество, если не сказать достоинство. Пусть они подумают над судьбой Франции, пусть забудут о своей маленькой личности. И выразил уверенность в том, что на следующем заседании группа наконец-то приступит к работе. Он даже не извинился перед ними за то, что украл у них два года жизни. Он также не преминул напомнить им о необходимости соблюдения конфиденциальности: для того, кто проговорится, будет приготовлена специальная тележка на эшафот, не дожидаясь, когда болтуну исполнится семьдесят лет. Эта шутка заставила смеяться лишь его самого. Несмотря на то что коллеги сделали вид, что разделяют его веселье, все они помнили о некоторых необъяснимых исчезновениях людей, чтобы смеяться от всего сердца.
Утро вечера мудренее, даже если ночью совсем не спишь. С посеревшими лицами, с синими кругами под глазами, министры изображали внешнее спокойствие в момент начала второго заседания. Каждый из них положил на стол перед собой досье. На обложках, как с любопытством заметил Кузен Макс, не было никаких надписей. Вообще-то министр – личность организованная, любящая понятные и доступные вещи. Он обычно кладет на стол досье, на которых опытные секретари ставят пометки о важности. А тут ничего подобного: маленькие неприметные досье, которые с виду и мухи не могли обидеть. В них лежало несколько листков, на которых неразборчивыми почерками было что-то написано, явно с ошибками.
Да и что они могли там написать, не объявляя при этом судьбу длинных когорт невинных людей, с которым министры готовились свести счеты? «Группа по разработке законопроекта об уничтожении лиц пенсионного возраста»? Это могло быть все что угодно! «Комитет по зачистке»? Уже было. «Сумерки стариков»? Бужон с большим трудом удерживался от дикого хохота. Иногда он сам себе удивлялся. И рядом не было никого, с кем он смог бы поделиться своими находками, какая жалость! Все же «Сумерки стариков», надо бы подсказать это название Бофору, когда он будет в хорошем расположении духа. Ладно, допустим, ему не понравится такое название досье. Какое же тогда выбрать? А что если «Теория кающихся грешников»? Неплохо для процессий осужденных на смерть, мысли о которых он старался отогнать, как надоедливых насекомых. Это его беспокоило, поди узнай почему. Неплохо. Возможно, он слегка свихнулся? Ну, потом увидим.
Итак, тонкие неприметные досье. Разноцветные внутренние стороны обложек. Кузен Макс подумал, что цвета выбраны не случайно. Для министра Моро смерть ассоциировалась с цветом кожи новорожденного: розовым. Более логичным был выбор серого цвета Бридом, Бро и Брижит Лаверно. Буассу предпочел бледно-зеленый цвет надежды. Но все не смогли удержаться от приступа тошноты, когда Бужон вынул из портфеля досье с ярко-красной, словно залитой кровью обложкой. Бертоно предпочел светло-голубой цвет, веселенький, как блеск холодного оружия.
Кузен Макс едва сдерживал разочарование: дело обещало затянуться. Вопрос заслуживал серьезной работы, а не подготовки этих школьных досье. Пусть и не чувствовалось энтузиазма, но он вправе был рассчитывать на минимальное профессиональное сознание. Так он и сидел, углубившись в мрачные мысли, когда вдруг увидел, как Брид из внутреннего кармана пиджака достал сложенный листок бумаги, который развернул перед тем, как сунуть его в свое досье с серой обложкой. Буассу достал свой листок из кармана рубашки. Франсуаза Моро предпочла хранить свой листок в глубине дамской сумочки под пудреницей. Бро, за ним Бужон и все остальные разглаживали кулаками каждый свой смятый листок, где были видны набросанные тайком, так чтобы никто не видел, мысли, которые, по замыслу писавших, могли бы забраковать законопроект.
Только один Бертоно сидел с непроницаемым лицом. Он опустил сложенные руки перед собой на досье цвета клинка, словно хотел задушить это досье, словно призывал себе на помощь грозные силы, чтобы наставить на путь истинный этих овечек. И простить все смертные согрешения, которые они собирались совершить. Можно было подумать, что он присутствовал на заседаниях лишь для того, чтобы присматривать за ретивыми учениками. На самом деле он выполнял и доводил до драматического состояния свою роль пугала, которая подчеркивалась неизбежными задымленными стеклами его очков. Страх, ужас, который некоторые испытывали перед ним, основывался не только на слухах. Бертоно умел совмещать жесты и слова. То, как он захватил власть в НПФ, внушало уважение: отставки, союзы, которые никто не мог объяснить, три или четыре внезапные смерти, которые, вероятно, напрасно приписывали Бофору. Всегда все списывают на богатых. Так вот, он перешагнул через эти три или четыре трупа, даже не бросив на них взгляда. Настоящий мужчина, стальная перчатка на стальной руке, как он любил себя называть, с полным отсутствием чувства юмора, о котором все знали, но над которым никто не смел шутить, даже в частных беседах.
Это был серый человек. Серый со всех точек зрения: костюм, галстук, волосы, цвет лица, цвет глаз. Даже его улыбка, как утверждали редкие очевидцы этого события, имела серый оттенок. Бертоно был сер и ни на что не похож. Человек без цвета и без запаха. Ты можешь провести рядом с ним целый день, а когда расстанешься, то спустя всего пять минут ты не сможешь его описать. Да, ты вспомнишь о его нежных руках, о женских руках с безукоризненными ногтями, о его жестах прелата, о сладком голосе, похожем почти на шепот. И невозможно догадаться, что таится за этой серой стеной. Впрочем, тебе и не захочется об этом знать. Ах да, есть особая примета, пятно справа на подбородке, то ли пигментное пятно, то ли шрам. Никто не осмелится его об этом спросить. И понимаешь, от него исходит такая серость, что даже это пятно куда-то исчезает. Бесцветный, как медуза. Очень ядовитая.
Проект Бофора очень понравился генеральному секретарю: он любил сравнивать Францию с огромным одиноко стоящим дубом. Ему предложили отсечь от дерева ненужные ветви – ах, какой будет костер – и позаботиться о почках, оздоровить корни, можно будет даже укрепить ограждение вокруг ствола. Его снедало нетерпение. Будь его воля, он поставил бы законопроект на голосование немедленно. Бофору удалось его убедить в том, что поспешность может причинить вред их революции. Не надо спешки, но не надо и увиливаний, никаких уверток в принятии решения. Отношение к проекту его министров во время первого заседания привело его в ярость. Он не поленился позвонить потом каждому из них, как обычно ночью, в то время, когда побежденные сном члены рабочей группы видели во сне, как они будут жить в мире, где престарелые министры будут уничтожены. Он любил звонить ночью, потому что после внезапного пробуждения защитная реакция человека ослабевает, все аргументы находятся где-то в шкафу, в карманах пиджаков, глаза отведены от замочных скважин, а мысли не столь ясны. После короткой проповеди, в ходе которой шепот граничил с ядовитой фамильярностью, каждый из министров уяснил, что от него ожидают активного участия и полной поддержки. Брид, которому возраст под другими небесами гарантировал бы определенные привилегии, то ли из горделивой независимости и смелости, то ли из лучших побуждений осмелился поинтересоваться, а что будет «в противном случае»? В противном случае? Да просто обойдутся и без него. Он уставился в потолок, его раздражал храп супруги Полетт, которой был уже семьдесят один год и которая могла бы лучше использовать оставшееся ей для жизни время. Брид остаток ночи провел, размышляя над тем, что он недослышал: то ли генеральный секретарь сообщил, что обойдутся без него, то ли пригрозил, что от него избавятся. Честно говоря, он не был уверен в том, что правильно все понял, поскольку это была не та фраза, которую можно было переспросить, это его сильно озадачило. На рассвете министр иностранных дел уже принял решение. Успокоились и его душа, и его сознание. Он будет принимать активное участие и все поддержит.
Таким образом, раскрашенные в различные цвета досье на втором собрании позволили проекту продвинуться. Кстати, тронутый активным участием министров, Бофор не смог отказать себе в удовольствии и сообщил хорошую новость: на прошлом заседании он немного увлекся, на самом-то деле предел периода дожития должен быть установлен на уровне семидесяти двух, а не семидесяти лет. Обычно при исполнении своих обязанностей министр не показывает своих чувств, но сейчас все собравшиеся не смогли скрыть своей радости. Два года жизни заработаны просто так, не успели они даже щелкнуть пальцами! Два года! Но это все меняет! Этот проект уже пришелся им по сердцу. Да, конечно, вначале они заупрямились, но надо их понять, это было так неожиданно, речь шла о незавидной кончине их родных. Теперь все стало проще. О да, они поддерживают проект! Да, они будут принимать участие в его разработке, да еще как активно!
Тон задал Буассу, который в прошлое воскресенье руководил банкетом в сельском клубе Азейле-Брюле. Тон был несколько игривый, если принять во внимание важность поднятых проблем, но ему не стоило печалиться, между пятьюдесятью четырьмя и семьюдесятью двумя годами разница составляла целых восемнадцать лет. Восемнадцать прекрасных лет – он с изощренным удовольствием нацарапал эту цифру на задней стороне обложки своего досье и, ей-богу, почувствовал, застой в ногах. Давайте быстрее начнем, работы невпроворот, а вечером не исключено, что он сможет позволить себе немного расслабиться.
– Раз надо с чего-то начинать… У меня есть ряд вопросов. На самом деле их можно было бы объединить в один главный вопрос, надеюсь, он присоединится к вопросам моих коллег… Итак, продолжительность периода дожития будет ограничена семьюдесятью двумя годами. Это довольно большой контингент. Мой вопрос состоит в следующем: касается ли эта мера всех? Если это так, то рассмотрели ли вы последствия? Прежде всего, хотим мы этого или нет, наше правое националистическое движение черпает значительную часть электората среди людей тех возрастов, которых эта мера касается. Это, конечно же, совпадение, но социально-профессиональные категории, которые нас поддерживают, быстро стареют: духовенство, военные, торговцы. Не рискуем ли мы рубить сук, на котором сидим? И наконец, не обезглавит ли или даже не опустошит ли эта мера некоторые наши государственные учреждения: подумайте о сенате. Там останется лишь горстка сенаторов. Эту структуру придется упразднить, если не найти другого решения.
– Ваш вопрос очень интересен, Буассо. Мы уже обсуждали его с Тексье и Майолем. Ответ прост: семьдесят два года для всех без исключения. Для всех – это значит для здоровых и больных, для активно работающих и для бесполезных, для пенсионеров национального образования и для политиков. Представляете себе взрыв негодования по поводу предоставления отсрочки сенаторам?! При их-то репутации! Вот, смотрите, я обнаружил выступление некой депутатки-социалистки в 1999 году. Здесь сделана ссылка на этимологию слова senex, означающего собрание стариков, и указано, что в наше время речь идет о некоем «органе, полностью оторванном от демографического, социального и экономического положения французов»! Согласен, в ту пору сенатом заправляли правые. Но с тех пор многое изменилось. Туда смогли просочиться и левые. Тем более надо резать по живому. Указанная депутатка призывала сократить мандат сенаторов с девяти до пяти лет. Настала наша очередь омолодить стариков. Возвращаясь к другому аспекту вашего вопроса, относительно того, не выстригаем ли мы траву под своими ногами, уничтожая стариков? Полагаю, что риск есть, он минимальный, но на этот риск надо пойти. Наше движение, а через него и вся наша страна, не может продолжать делать ставку на торговые фонды. Не о такой Франции я мечтаю. Я могу показаться вам циничным: они позволили нам прийти к власти, теперь мы в них не нуждаемся. Тем более что левые и центристы своими демагогическими речами сильно подорвали нашу гегемонию. Повторяю: будущее не принадлежит людям пенсионного возраста. В любом случае, не наше будущее. Вспомните, что говорил Мергэ двадцать лет тому назад: старость похожа на кораблекрушение. Конечно, в то время он имел в виду своего соперника, но это не важно, он уже тогда открыл путь к омоложению руководства. Уверен, если бы не гибель от несчастного случая, он смог бы претворить в жизнь свои задумки. Мы должны поставить на молодежь. Левые уже подготовили для нас почву, молодежь утратила жизненные ориентиры, она ждет, когда ей укажут на новые ценности: именно мы должны их дать, и именно мы должны этим воспользоваться. Не так ли, Бужон?
Бужон полностью разделял точку зрения своего друга Бофора. Молодежь долгое время оставалась предоставленной самой себе, он считал, что его пост позволял ему об этом говорить. И он говорил, меряя комнату шагами. Молодежь мечется, словно зверь в клетке. При этом проявляет склонность к насилию, и, если ее не направить в нужное русло, если не дать ей обо что поточить когти, ситуация может со дня на день взорваться. Но ему в голову пришла одна мысль: он представил себе, что решение сократить продолжительность жизни до семидесяти двух лет будет введено не когда-нибудь, а через год, через два. Не произведет ли оно ретроактивный эффект? Потому что если так случится, это затронет множество людей!
– Этот Бужон как всегда прагматичен! Но вы правы, не стоит закрывать глаза на практические трудности. Майоль, сколько будет кандидатов, скажем, через пару лет? Между семью и восемью миллионами? Черт подери! Естественно, это не пустяк. Но, с другой стороны, это позволит улучшить положение с занятостью: нужна будет рабочая сила!
Придя в хорошее настроение от рабочей обстановки, Бертоно сказал свое доброе слово:
– Не стоило хлопать дверью при выходе из Европейского сообщества. Брюссельские технократы, возможно, выплатили бы нам премии за убийство наших стариков…
8
Входе последовавших заседаний проект начал обретать форму закона. Работы по-прежнему велись в обстановке повышенной секретности. Кузен Макс был секретарем, он делал записи, составлял отчеты – в одном экземпляре для Бофора – и стандартную повестку дня:
1. Утверждение протокола предыдущего заседания.
2. Ретроактивность решения.
3. Увеличение потребления медикаментов и медицинских услуг в зависимости от возраста.
4. Целесообразность создания центров отдыха.
5. Разное.
Ах, эти центры отдыха! Решительно, министры уделяли больше внимания форме, а не сути вопроса. Проникшись сутью проекта благодаря дружескому нажиму Бертоно, они не ставили под сомнение основные направления проекта. Казалось, шок вызвал у них анестезию. Зато, когда речь заходила о присвоении названия той или иной структуре, тому или иному разделу работ, веки их приподнимались, ораторы воспламенялись. Так, когда они вернулись к поставленному Бужоном деликатному вопросу и Кузен Макс предложил создать некие специализированные центры эвт… эвтаназии, никто не посмел возразить против принципа создания подобных заведений. Зато как бурно, с каким запалом, с какой выдумкой обсуждался вопрос об их названии! Все по достоинству оценили предложение мадам Моро назвать их «Домами отдыха», но потом решили, что это может привести к путанице. Бро предложил вариант названия «Площадка для ухода», что вызвало много споров. Зато все дружно отвергли предложение Брижит Лаверно назвать их «Муниципальными бойнями». Правда, никто не понял, имела ли Брижит Лаверно первый уровень или второй, но решение было принято. Закончилось все тем, что все поддержали предложенное Пьером Бридом название «Центр перехода», что звучало лучше предложенного Бофором варианта «Центры отдыха».
Министры затратили еще целых два часа на споры относительно наименования проекта.
– Конечно, – настаивал Бужон, – это проект, но это одновременно и операция, мероприятие, решение. Мы путаемся в понятиях, не знаем уже, всему делу требуется давать название или же одному из его аспектов. Мы вообще уже ничего не понимаем.
– Наименование проекта? Название, которое обозначало бы все, не обозначая при этом ничего? «Операция „Юность“»? «Удар кокоса»? «Вперед, молодежь»? «Нашим дорогим предкам»? «Покойтесь с миром»? «Новая эра»? «Прекрасные годы»? «Последнее причастие»?
Стараясь не слишком высовываться, не быть первым в классе учеником, Бужон предпочел умолчать о наименованиях, которые так его веселили. Однако они означали совсем не то, что предлагали коллеги. Ну просто школьный уровень, не выше!
Желая взять реванш за провал своего названия перед «Центром перехода», Бофор сумел навязать свое название проекту – «Семьдесят два». Да, просто «Семьдесят два». Поскольку аплодисментов не последовало, он взял всех измором. А почему бы и не «Семьдесят два»? Это понятно, нейтрально, подходит ко всему. Каждый поспешил написать на обложке своего досье крупными буквами: «Семьдесят два», – и теперь досье стали похожими на настоящие досье. А Кузен Макс, хотя он и был несколько разочарован наименованием, почувствовал облегчение. Одна тема, одна цель.
Сразу же после того, как Франсуаза Моро написала на обложке наименование, ее вдруг осенило, и она воскликнула:
– А женщины?
– Женщины? Что с женщинами?
– Женщины тоже? Семьдесят два года?
– Конечно! Это же очевидно!
– Нет, не очевидно! Продолжительность жизни женщин на пять лет превышает продолжительность жизни мужчин. Они будут наказаны строже. В этом нет ни справедливости, ни логики.
Черт, черт! Даже Кузену Максу в голову не пришло рассмотреть вопрос с этой точки зрения. Вскинув брови, Бофор призывал его на помощь. Но напрасно. Кузен Макс молчал. Он досадовал на себя за то, что не пригласил в рабочую группу представительниц слабого пола. О чем он только думал? В качестве оправдания он вспомнил о своем бракоразводном процессе, который сделал его пристрастным и необъективным… Анри Бро пришел на помощь, у него было преимущество перед Кузеном Максом: три развода позволили ему досконально изучить женскую натуру. У него не было никаких сомнений:
– Поскольку они все уши нам прожужжали про равенство полов, про паритетное представительство и про всю эту чепуху, я не вижу причин для дискриминации по половому признаку. Мужчины, женщины, все едино – семьдесят два года! Кстати, Бофор, напомните-ка, ваш проект предусматривает выход на пенсию в пятьдесят пять лет. Это касается обоих полов?
Бофор раздраженно кивнул. Да, эта Моро его раздражала своими настолько примитивными вопросами, что никому и в голову не пришло об этом задуматься. Эта Моро и ее практичность домохозяйки! Все в ней было как в домохозяйке: прическа с завивкой на бигуди, голубой костюм, туфли на низком каблуке. Это была идея Гарсена, ему захотелось иметь в правительстве домохозяйку, чтобы внушить доверие другим домохозяйкам. Домохозяйка – министр транспорта! По крайней мере, не было двусмысленности в виде транспорта! Но домохозяйка она или нет, ее вопрос заслуживал того, чтобы над ним поразмыслить. С выходом на пенсию все было ясно: пятьдесят пять лет для всех, по-другому сделать было невозможно. А с «Установками для перехода»? Женщина, и статистика это подтверждает, может спокойно дожить до восьмидесяти девяти лет. Она не захочет умирать в том же возрасте, что и ее супруг, чей предел восемьдесят три или восемьдесят четыре года. Нет, он ошибается, это прогнозы на 2040 год, но это не имеет значения.
