Текст книги "Таинственный труп"

Автор книги: Жан-Франсуа Паро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

– Разумеется, нет… Мне предъявили «письмо с печатью».

– Кем оно подписано? Вы сохранили его?

– Нет… Подпись была похожа на подпись министра королевского дома. Письмо у меня забрали. При виде этого приказа все существо мое возмутилось, тем более что привезли узника в столь необычный час. Но что я мог поделать?

– Кто его привез? Полицейские, караульные?

– Честно говоря, не знаю. Люди в черном под руководством субъекта в синем плаще.

– И ваша обычная прозорливость велела вам ни во что не вмешиваться и не проверять полномочия неизвестных.

– У меня времени не было.

– К вам часто помещают узников по «письму с печатью»?

– С тех пор как я руковожу этой тюрьмой, не было ни одного. К нам привозят игроков, должников или актеров. У нас спокойное и мирное заведение.

Руководимое, подумал Николя, человеком, чьи менее чем средние способности как нельзя лучше соответствуют царящему здесь благодушию. Интересно, почему в столь блаженном месте очутился узник, считавшийся, судя по всему, государственным преступником, чье инкогнито, в соответствии с высочайшими повелениями, желали сохранить?

– К нему приходили посетители? Его допрашивали?

– Он содержался в секретной камере, однако трижды его навещал человек в синем плаще. За его содержание щедро платили, его поместили в платную камеру и обихаживали по-королевски. Еду приносили из города, от поставщика с улицы Сент-Оноре, выдавали белые простыни.

– Что ж, поговорим о простынях! На мой взгляд, двух простыней не хватит для изготовления веревки, достаточно длинной, чтобы спуститься с четвертого этажа королевской тюрьмы.

– Я тоже задавал себе такой вопрос.

– И как далеко завел вас столь похвальный образ действий?

– Не будучи ни к чему причастным, я перестал заботиться об этом узнике вовсе.

– «Я видел тень кучера, державшего в руке тень щетки, коей он чистил тень кареты».

– Что вы сказали?

– Ничего, это просто цитата. Сей случай превосходит мое понимание, но, так как чрезвычайные происшествия входят в сферу моей компетенции, я вынужден заняться этим делом. Я опечатаю дверь камеры, а вы проследите, чтобы никто не нарушил печать, иначе говоря, не проник внутрь, ничего не тронул и не передвинул. О любых попытках взломать печать будете докладывать мне. Вы поняли?

– А если вновь появится человек в синем плаще? – с изменившимся лицом спросил Мазикур.

– Полагаю, сударь, что вы, со свойственной вам твердостью, велите ему немедленно идти ко мне в Шатле.

Молча поклонившись, начальник тюрьмы вместе с Николя отправился налагать печати и ставить свою подпись рядом с подписью комиссара. Выйдя на улицу и склонившись над землей, комиссар еще раз осмотрел мерзлую грязь на том месте, где разбился неизвестный. Некоторое время он шел по следам колес и повернул назад только тогда, когда те окончательно смешались с другими следами. Затем он направился в Шатле; по дороге он несколько раз останавливался, словно парализованный осаждавшими его тревожными мыслями.

Глава II
РАЗЪЯСНЕНИЯ

 
Ошметки скотобоен, кровь, навоз, кишки,
Щенки убитые и дохлые коты с вонючей рыбой вместе,
Грязь, ботва от репы – вода все смоет.
 

Джонатан Свифт

Воскресенье, 9 февраля 1777 года.

Как всегда, когда Николя заступал на дежурство, инспектор Бурдо являлся в Шатле ровно в восемь утра. С некоторых пор он утверждал, что стал приходить на работу слишком поздно, и ворчливо сожалел о своем прежнем доме, находившемся в нескольких шагах от старинной тюрьмы. Однако когда его многочисленные дети выросли, необходимость переезда в более просторное жилище встала со всей остротой. И вот прошлой весной, в один из воскресных дней, друзья помогли инспектору перебраться в дом с садом, расположенный на углу улиц Фоссе Сен-Марсель и Рен Бланш. В тот день Николя, наконец, познакомился с госпожой Бурдо, веселой крепкой кумушкой, которая при виде его покраснела и неловко поклонилась. Но он тотчас разбил лед, расцеловав ее от всего сердца в обе щеки. Она тут же призналась, что ужасно взволнована: наконец-то она познакомилась с человеком, о котором каждый божий день твердит ее супруг! Она говорила с Николя тем языком, каким говорят женщины из простонародья, простодушно и искренне, чем едва ли не до слез растрогала его. Речь госпожи Бурдо лишний раз подтвердила глубокую привязанность Бурдо к своему начальнику, отвечавшему ему взаимностью. Николя привык, что его друг и помощник всегда крайне скупо рассказывает о своей семье. Поэтому он радовался этому переезду, который, как ему показалось, протянул между ними еще одну нить дружбы. Дверь, всегда пребывавшая на запоре, наконец открылась. Хозяева и их помощники решили встретиться снова, и летняя встреча, веселая, с играми в шары и кегли, позволила госпоже Бурдо вовсю развернуть свои таланты хозяйки.

Отдышавшись, инспектор потряс Николя, уснувшего в дежурной части, уронив голову на руки. Проснувшись и разминая затекшие члены, Николя ругал себя за то, что допустил застать себя в такой позе. Бурдо отправился просить папашу Мари принести им чашечку кофе. Вернувшись, он увидел, что Николя в задумчивости рассматривает крошечный клочок бумаги. Оторвав взор от бумажки, он уставился на инспектора так, словно видел его впервые.

– Этой ночью случились странные события, Пьер. Мне надо тебе кое-что рассказать.

Прибегнув к образному лаконичному языку, снискавшему ему славу рассказчика и, как следствие, особую милость покойного короля, он в подробностях рассказал Бурдо о ночном происшествии и филигранно выписал портрет начальника тюрьмы Мазикура, не скрыв, что своим благодушием и непоследовательностью начальник все же сумел вывести его из равновесия. В завершение он протянул Бурдо крошечный листок.

– Эта записка найдена в углублении стены над кроватью незнакомца из Фор-Левека. Не исключаю, ее мог поместить туда предыдущий арестант. Тем не менее текст весьма интригующий.

Прочитав несколько раз записку и повертев ее в руках, Бурдо вернул ее Николя.

FüSee coniçal sPiraly

– На каком это языке?

– На первый взгляд кажется, что на английском, но у меня не получается перевести выражение. К тому же, как ты мог заметить, заглавные буквы стоят прямо внутри слов, где также есть ç и ü. Но какой в этом смысл?

Он вытащил из кармана скрученный кусок простыни, отвязанный от решетки.

– Прибавь еще вот это. Ни единой перетертой нитки, следовательно, материал не изношен, однако он не выдержал и разорвался. Хорошо бы узнать, кто принес заключенному столько простынь, что он смог связать веревку нужной длины, чтобы спуститься с четвертого этажа.

– Боюсь, необходимо обследовать всю веревку.

– Заметь, мой дорогой Пьер, я сразу проявил проницательность и сообразительность. Если, как ты предполагаешь, веревка оборвалась, потому что ее плохо сделали, нам придется обследовать ее всю и даже провести некоторые эксперименты.

Раздалось поскребывание, затем дверь отворилась, и появился папаша Мари с дымящейся чашкой кофе в руках.

– Николя, там тебя спрашивает сержант из караула. Ему надо срочно с тобой поговорить. Он назвался Батистом Гремийоном.

– Пусть войдет! Этот сержант возглавлял патруль, обнаруживший труп.

Через несколько минут появился сержант.

– Я хотел сообщить вам о находке, сделанной нами, когда мы подняли тело.

Он протянул Николя позолоченную пуговицу, которую тот тотчас поднес к свече.

– …Пуговица от мундира, сомнений нет. Осталось только определить, от какого.

– Если позволите, господин комиссар, мне кажется, она лежала на улице, а тело упало на нее сверху. А может, она выпала из его кармана. Ее мог потерять любой прохожий…

– Посмотрим, – произнес Бурдо; разгневанный вмешательством сержанта не в свое дело, он подтолкнул его к выходу.

Николя сделал вид, что не заметил возмущения своего помощника.

– Благодарю вас. Ваше рвение поможет нам при расследовании.

Потоптавшись, сержант поклонился и вышел, оставив обоих сыщиков в глубоком раздумье.

– Пожалуй, – нарушил молчание Бурдо, – дело сводится к нескольким вопросам. Кто этот неизвестный? Почему он оказался в тюрьме Фор-Левек? По чьему приказу? Случайно ли его падение? Кто помогал ему готовить побег и почему?

– Браво! Вот готовый план расследования! Однако не стоит заблуждаться – от этого дела издалека веет государственными тайнами. Не удивлюсь, если мы, на нашем месте и с теми сведениями, которые у нас есть, так и не узнаем, ни кто начал эту историю, ни кто ее завершит. Зачем помещать человека, столь, на первый взгляд, ценного, вместе с мелкой сошкой в Фор-Левек?

– Это королевская тюрьма… А что ты предлагаешь?

– Пока как обычно. Первое – вскрытие, по всем правилам, для точного установления причин смерти. Второе – пригласить Сансона и Семакгюса. Ты знаешь мое мнение о хирургах из квартала Шатле…

– Вдобавок нам нужны люди, умеющие молчать!

– …и, наконец, исследовать веревку, применив все возможные научные методы.

Взяв кусок веревки, Бурдо повертел его в руках и, поднеся к носу, покачал головой.

– От простыней исходит резкий запах, а ткань, похоже, запачкана какой-то жидкостью, напоминающей растительное масло.

– Семакгюс, часто работающий в Королевском ботаническом саду, может спросить об этом у своих товарищей. Надо как можно скорее поговорить с ним, тем более что сегодняшний снег и заморозки заставят многих воздержаться от прогулок. Известить Сансона проще и удобнее.

– Немедленно отправлю фиакр за доктором и за Парижским господином. Труднее всего добираться Семакгюсу: по такому холоду путь из Вожирара может оказаться очень долгим. Также хорошо бы узнать, что говорилось в «письме с печатью», подписанном, скорее всего, Амло де Шайу. Мазикур не сохранил его.

– А что на месте происшествия? – спросил Бурдо; у него, видимо, пробудились свои соображения.

– Трудно сказать, ибо снова начался снег. Я пошел по следам нескольких экипажей, но ничего подозрительного не обнаружил…

Николя умолк: неожиданная мысль пронеслась, словно на крыльях, и умчалась, а ее место немедленно заняла следующая.

– …Здесь есть над чем подумать. Фонари на улице Сен-Жермен-л’Осеруа не горели вдоль всей тюремной стены. Когда я около одиннадцати возвращался из таверны, что на перекрестке Труа-Мари, помнится, я еще удивился такому недосмотру.

– И хорошо ли там кормят? – заинтересованно спросил Бурдо.

– Так себе. Но я ходил туда не ради еды, а ради слов. Хотел послушать, о чем говорят наши добрые парижане…

– И много чего наслушался! Народ ропщет, и не без основания… Он не сможет долго терпеть… Однако, возвращаясь к фонарям, они ведь должны гореть, несмотря на сильный ветер? Разве не для того их установили по приказанию Сартина? Помнишь, когда прежние фонари сменили на новые, масляные, появились куплеты, в которых мошенники и продажные девицы оплакивали старые добрые фонари, гаснувшие при первом порыве ветра, позволяя красть в темноте кошельки и заниматься любовью!..

– Надо бы зайти на улицу Мишодьер, в контору, что занимается освещением столичных улиц. Хотелось бы узнать, почему вчера вечером на искомом участке не горели фонари.

– Судя по тому, сколь рьяно ты принялся за дело, ты уверен, что за этой смертью кроется преступление.

– Это мое внутреннее чувство; ты же знаешь, я всегда полагаюсь на интуицию. Мне кажется, дело принимает отнюдь не самый лучший вид.

– И понимаешь, куда оно может завести?

Николя лукаво посмотрел на Бурдо.

– Ты видишь меня насквозь! Дождемся вскрытия, чтобы сделать предварительные выводы. Сейчас главное подождать. У нас еще будет время. Опыт подсказывает, что поспешность в таких делах не нужна, ибо, как говорят, поспешишь – людей насмешишь!

– А не кажется ли тебе, что чутье вновь заведет тебя в дебри государственных тайн, с которыми тебе столь часто приходилось сталкиваться?

– Когда за мной прислали, я не мог не пойти. Собственно, прислали за королевским магистратом, чтобы констатировать смерть от несчастного случая. Но это только на первый взгляд. Необходимо выяснить все обстоятельства этой загадочной кончины. Неужели мы отступим перед воображаемой опасностью? Если бы я так сделал, что бы ты обо мне подумал, Пьер?

Бурдо не знал, рассмеяться ему от чувств или же разрыдаться.

– Я бы сказал, что ты не являешься добропорядочным гражданином, руководствующимся добродетелью, сказал бы, что каждый имеет право на осуществление правосудия и что сила должна оставаться за законом. Но все это не помешает мне позаботиться о твоей безопасности.

– Давным-давно, в тот самый день, когда я поступил в учение к комиссару Лардену, проживавшему на улице Блан-Манто, я поставил крест на собственной безопасности. Впрочем, у меня есть ты, а ты всегда обо мне заботился.

Долгая тишина в очередной раз засвидетельствовала всплеск дружеских чувств.

С любовью глядя на доброе лицо Бурдо, Николя возблагодарил Небо и Сартина за то, что они даровали ему такого замечательного помощника. Порой с ним было трудно разговаривать, не раз он сталкивался с его непростым характером, однако он всегда мог положиться на его верность, мужество и преданность, а во время их совместных опасных расследований Бурдо не раз спасал ему жизнь.

– Пьер, – начал Николя, прервав волнующие минуты воспоминаний, – насколько мне позволит нынешнее состояние улиц, я мчусь на улицу Монмартр, чтобы привести себя в порядок, и вернусь к полудню. Тогда мы и подведем первые итоги.

– Ради всего святого, возьми фиакр. На улицах очень скользко, брусчатка обледенела. Я наблюдал, как люди шлепались прямо посреди мостовой. Костоправы и прочие подозрительные лекари с Нового моста потирают руки в преддверии поживы.

– Да, чуть не забыл. Постарайся раздобыть мне списки иностранцев и просмотри отчеты наших осведомителей об иностранных послах. При нынешних обстоятельствах не следует упускать из виду английского посланника лорда Стормонта.

Несмотря на холодную погоду, Николя отметил, что торговля на рынке, раскинувшемся напротив Большого Шатле, шла, как всегда, бойко. Вода в источнике, огражденном невысокой башенкой, замерзла, и теперь к тоненькой струйке, стекавшей с большой сосульки, выстроилась очередь городских водоносов. Какой-то человек ритмично бил в маленький барабанчик, в то время как щенок спаниеля, наряженный в мундир французского гвардейца, перебирал лапами, словно пытаясь попасть в такт музыке. Замерзшие зеваки, громко топая, чтобы согреться, наблюдали за неуклюжим танцором. Под заснеженными зонтиками раскинулись прилавки, где продавали хлеб, вафли, селедку и всякие мелочи. Две кумушки бурно сводили счеты. В конце концов одна схватила за ворот другую, ткань затрещала, и драчуньи под крики и прибаутки набежавшей толпы покатились по земле, колошматя друг друга. Снег на месте побоища немедленно превратился в темную липкую грязь. Неожиданно к возгласам зрителей присоединился рев навьюченного осла. Под деревянными навесами, пристроенными к высоким крепостным стенам, невозмутимый цирюльник в широком черном плаще невозмутимо делал свое дело. Зазевавшись, Николя поскользнулся и, чтобы не упасть, вцепился в вязанку хвороста, висевшую за спиной разносчика; раздался треск, и сучья полетели на землю. Несколько лиаров и добродушные извинения быстро утихомирили разгневанного поденщика. Решив больше не рисковать, Николя остановил медленно двигавшийся в ожидании клиента портшез и приказал отвезти себя на улицу Монмартр.

Новый мальчишка-подмастерье из булочной Парно бросился открывать ему ворота. Поток горячего воздуха, напоенного запахом свежего хлеба, устремился ему навстречу, вселяя в него спокойствие. Дом на улице Монмартр снова обрел вид мирного пристанища. Во дворе дома кошечка Мушетта, некогда подобранная Николя в Термах Юлиана, прыгала по снегу. Он немного постоял, любуясь ее грациозными движениями. Пробуя лапкой белый снежный покров, киска сначала рассматривала лапку, потом яростно стряхивала с нее снег и возобновляла прыжки. Заметив Николя, она тотчас, словно молодая козочка, задрав вверх хвост, помчалась ему навстречу, молниеносно вскарабкалась ему на плечо и принялась тереться мордочкой о его ухо, успевая при этом легонько его покусывать.

Когда Николя вошел в кухню, плутовка тотчас улеглась у него на плече.

– Знимай, знимай живо! – закричала Катрина, увидев его грязные сапоги. – Прось их здесь, я ботом ими займусь. Ты не бришел к опеду, так я тепе кое-что озтавила.

– Я был на дежурстве.

– И обять брестубление? Мы всегда так за тебя поимся!

– Во всяком случае, произошло событие, значение коего мне еще предстоит осмыслить.

В сопровождении Сирюса он поднялся к себе наверх; песик был очень рад видеть и его, и свою подругу-кошечку. Шум, производимый четвероногой братией, известил Ноблекура о приходе Николя, и он пригласил комиссара зайти. Войдя, Николя увидел, что бывший прокурор стоит перед зеркалом в штанах до колен и примеряет роскошный парик времен Регентства.

– Вот уж, поистине, чудо в духе Сартина!

– Нет, господин маркиз, в духе Ноблекура! И прекратите смеяться. Вы что, хотите видеть меня в облачении бегинки и нахлобучивать на меня чепчик, дабы ночью голова не простывала от сквозняков? У всех великих народов о важности государственного сановника судят по размеру его головного убора.

– Что ж, тогда я всего лишь ничтожный канцелярист…

– Довольно, сударь! Везде, во всех обществах, включая дикарей, вожди всегда пытались увеличить зримый объем головы за счет накладных волос, перьев, мехов, колпаков, ну и чего там еще?.. И все это делалось исключительно с целью внушить уважение к самой благородной части тела, содержащей орган мысли, и к рангу владельца сего органа. Как уверяет мой друг, маршал Ришелье, таким образом пытаются доказать, что просторная упаковка свидетельствует о разностороннем уме.

Николя поклонился.

– Господин прокурор, слагаю оружие перед столь блестящими доводами. Но если говорить серьезно, то вы, похоже, собираетесь выйти в свет? Могу ли я вам напомнить, что на улице убийственно скользко и мерзостно грязно?

– Если бы я был не склонен отвечать на настоятельное приглашение, ваше предупреждение меня бы, несомненно, остановило. Но не сейчас, ибо молодость проходит, а потому я не намерен отказываться от сегодняшнего предложения.

Его умиротворенное, с правильными чертами лицо озарилось легкой ироничной улыбкой. Заботы и внимание, окружавшие Ноблекура, благоприятствовали его благодушному виду и помогали сохранять равновесие души, которое он по мудрости своей сумел достичь.

– Позволите ли вы мне простереть свою нескромность еще дальше и спросить, ради кого вы так прихорашиваетесь?

– Ради кого? Признайтесь, вы заинтригованы, по глазам вижу. Чего это он надевает парик и по какому случаю собирается выезжать? – думаете вы.

– Если я не доставлю вам удовольствие замучить вас вопросами, вам самому захочется мне все рассказать. Но, ради всего святого, будьте осторожны, не поскользнитесь и велите подогнать экипаж к самому крыльцу, чтобы вам не пришлось ступать по льду.

– Я попросил Пуатвена сесть на место кучера, и он скоро подъедет. Хотя карета не всегда спасает нас от падений. Один из моих друзей…

– Все тот же герцог Ришелье?

– Вовсе нет, ничего общего.

– Тогда расскажите.

– …так вот, на прошлой неделе с ним произошла пренеприятнейшая история. Он возвращался из деревни, а его лакей и кучер, доверившись лошадям, дремали на облучке. Внезапно, возле ворот Сен-Бернар, кузов занесло. Чувствуя, как карета неумолимо заваливается набок, приятель мой попытался привлечь внимание слуг. Увы! Окошко не опускалось, ибо из-за влажности деревянная рама разбухла. Время упущено, осевая чека выскакивает, карета накреняется и упирается в землю. От толчка кучер летит вниз головой прямо на оглобли. К счастью, стременной сумел остановить лошадей и закрепить переднюю ось. Сей случай доказывает, что нельзя избежать падения даже в карете. А вы, если будете спрашивать, все равно не узнаете, ибо я вам не скажу, что сегодня вечером отправляюсь играть на флейте к Бальбастру, музыканту, виртуозу, органисту, композитору и учителю музыки нашей королевы!

Рассмеявшись, Ноблекур искоса взглянул на Николя.

– Ох, он делает вид, что совершенно спокоен. Ничего, настанет день, когда я наконец помирю вас. Гению надобно прощать.

Николя молчал, вспоминая свою первую встречу с Бальбастром и появление музыканта во время следствия по делу об убийстве Жюли де Ластерье в более чем мрачной роли креатуры герцога д’Эгийона.

– Вы молчите, значит, все еще колеблетесь. Очевидно, рана не затянулась; а может, вы считаете слово «гений» слишком лестной оценкой; что ж, я не настаиваю. И все же подумайте: забвение оскорблений сулит сладостное удовлетворение. Или вы вне времени, вне забот? Мне кажется, вы сейчас обдумываете мои слова.

– Увы, сударь, я размышляю об удручающем меня отсутствии на воскресной службе старосты церковной общины Сент-Эсташ!

– Ну вот, меня нагнали и наподдали! Что ж, я отправлюсь к вечерне. А вас-то там увидят?

Вместо ответа Николя поведал обо всем, что случилось ночью. Ноблекур сел, поглаживая парик, и, внимательно выслушав рассказ, надолго замолчал.

– Вчера ветра не было; это не вопрос, а сообщение. Ваши погасшие фонари меня изрядно беспокоят… Помнится, в начале 1719 года – мне тогда только исполнилось двадцать, в январе, 16-го или 17-го числа… Видите, какая память! Из-за сильного урагана, пролетевшего над городом, пришлось заменить фонари. Они все разбились, а на Новом мосту изогнуло и сломало даже фонарные столбы, имевшие в сечении никак не меньше трех квадратных дюймов!

– Именно об этом я в первую очередь и подумал.

Ноблекур одобрительно закивал.

– Труп, конечно же, перевезли в мертвецкую?

– Разумеется.

– Погода способствует долгой сохранности… Только не ждите слишком долго… Повидайте Лавале.

– Лавале?

Тяжело поднявшись, Ноблекур направился к маленькому секретеру из розового дерева, нажал секретную пружину и достал из выскочившего ящичка крошечный медальон из дерева акации; в него был вправлен выполненный пастелью женский портрет. Бывший прокурор показал портрет Николя.

– Это Луиза, моя жена, она скончалась в пятьдесят лет. Лавале нарисовал ее портрет перед тем, как тело ее опустили в гроб…

Голос его изменился, дрожащей рукой он схватился за подбородок.

– Не правда ли, лицо кажется совсем живым?

Николя не понимал, какое направление приняли мысли старого магистрата.

– Закажите Лавале портрет вашей жертвы, и пусть один из осведомителей покажет его в Париже разным лицам. Будьте уверены, результат не заставит себя долго ждать. Конечно, немного подождать придется. Посмертный портрет рисовали с Картуша, знаменитого разбойника, но тогда речь шла всего лишь о грубой гравюре. Мастерская Лавале находится на улице Шьен, напротив коллежа Монтегю, на холме Сент-Женевьев.

Николя молчал, пораженный мыслью, только что брошенной ему для обдумывания.

– Это несложно сделать, – настаивал Ноблекур. – Не стоит преувеличивать трудности. Полое часто оказывается наполненным, а породистому жеребцу негоже скакать по двору.

Изречения Ноблекура часто казались комиссару излишне заумными, превосходящими всяческое понимание. Тем не менее, руководствуясь этими загадочными изречениями, он нередко достигал вполне определенных целей. Придется вычленять из них квинтэссенцию. Пока же, озадаченный и сбитый с толку, он ощутил, как в душе его поселилась смутная тревога.

– У вас на лице, друг мой, все написано: вы считаете, что я еще способен посещать маленькие домики, и опасаетесь, что дурная компания утащит меня в пропасть. Наш дорогой Лаборд, чье любопытство, как вам прекрасно известно, не имеет границ, во время своего прошлого визита преподал мне начатки китайской философии. Дао, как именуется эта философия, стал для меня неисчерпаемым источником размышлений и развлечений. А вот вам результаты его урока. Старик с улицы Монмартр отнюдь не безумец, как мог бы подумать суетный народец; отсутствие истины может породить свет, а такой упорный и проницательный человек, как вы, не должен довольствоваться полумерами. Засим, покончив со скромными советами, я оставляю вас поразмышлять, а сам отправляюсь довершить свой туалет.

Николя, предшествуемый Мушеттой, вернулся к себе на этаж; пока он поднимался, кошечка через каждые три ступени оборачивалась, желая удостовериться, следует ли он за ней. Сирюс долго колебался, однако перспектива преодолевать коридоры и лестницы, похоже, нисколько его не вдохновила, и он, жалостливо повизгивая, остался подле хозяина. Зная, что, вернувшись после дежурства, комиссар непременно будет мыться, Катрина велела разносчику воды заранее наполнить медную ванну. Николя разделся и с наслаждением погрузился в теплую воду, растворившую ночную усталость. На какое-то время он даже задремал. Мушетта, терпеливо ожидавшая окончания водных процедур хозяина, наконец решилась разбудить его и ловко плеснула лапой воды ему в лицо. Пробудившись, он вымылся и, стряхивая воду прямо на подвернувшуюся киску, вылез из ванны; возмущенная, Мушетта отправилась жаловаться Сирюсу. С наступлением холодов плутовка остерегалась выходить на улицу.

Обнаружив, что дремал он довольно долго, он быстро побрился и причесался, уделив, как всегда, особое внимание выбору ленты, чтобы завязать волосы. Он решил отправиться на улицу Мишодьер, в управление полиции, отвечавшее за городское освещение. Если взять фиакр, он доберется до места очень быстро, а столь важная для города служба должна работать по воскресеньям. Перед уходом он предупредил Марион, Катрину и Пуатвена, что вечером он намерен привести друзей, в том числе и Сансона. Бывшую маркитантку, много чего повидавшую на своем веку, сообщение его нисколько не взволновало, а вот бедняжка Марион так перепугалась, что принялась судорожно креститься. Николя успокоил ее, заверив, что его друг – нежный супруг и отец и вдобавок отличается скромностью и обходительностью. Ноблекура можно было не предупреждать: чуждый любым предрассудкам, он уже давно желал видеть Сансона у себя за столом.

Выйдя во двор, где подмастерье булочника расчищал деревянным скребком снег перед входом в булочную, он подозвал мальчишку и попросил сбегать за фиакром к церкви Сент-Эсташ. Фиакр подъехал, и он быстро нырнул в него. Нависшие над городом свинцовые облака окрасили все вокруг в грязный серый цвет, обычно присущий последнему месяцу зимы. Тысячи каминных труб дымили, выбрасывая черный жирный дым; ветер подхватывал его и разносил всюду, препятствуя появлению любой яркой краски. Париж, в теплое время года являвший собой красочное зрелище, сейчас напоминал оттиск с гравюры, смазавшийся при печати.

Проехав улицы Кокийер и Пти-Шан, он вскоре добрался до места назначения, туда, где, пересекаясь, улицы Луи-ле-Гран и Мишодьер выходили на бульвар Мадлен. [5]5
  Современное название – бульвар Капуцинов.


[Закрыть]Его поражало, как много в этом квартале строилось зданий. Горы тесаного камня и кучи гравия, припорошенные снегом, обозначали новые строительные площадки. Строительные материалы обостряли кое-чью алчность. Ходили слухи, что граф Артуа, брат короля, исполнившись решимости ускорить работы по постройке своего нового замка в Булонском лесу, настолько простер свое рвение, что стал задерживать телеги с камнем, известняком и прочими материалами, предназначенными для сооружения частных домов; его люди останавливали телеги и принуждали возчиков везти груз туда, куда они велят. Злоупотребления, возникавшие то ли из-за спешки, то ли из-за недобросовестности подрядчиков, не без основания вызывали множество нареканий. Но начальник полиции, постоянно получавший связанные со строительством жалобы, мог отвечать на них только кротостью и неопределенными обещаниями.

Как Николя и предполагал, управление было открыто. Правда, служащих в нем оказалось немного, и он с трудом отыскал в глубине коридора комнату дежурного, где сидел маленький сгорбленный человечек в черном колпаке, плаще и митенках и, уткнувшись носом в бумаги, переписывал бесконечные сводки. Окинув критическим взором непрошеного визитера, он уставился на него, всем своим видом выражая упрек пришельцу, дерзнувшему побеспокоить его и оторвать от важного дела.

– В чем дело, сударь, что случилось?

– Сударь, простите мне мое вторжение, – заискивающим тоном начал Николя, – без сомнения, я отвлекаю вас от важной и спешной работы, кою вы так торопитесь сделать, что занимаетесь ею даже в воскресенье.

Маневр удался, лесть сделала свое дело, клерк на лету подхватил брошенный ему мячик.

– Ах, сударь! Да будут услышаны…

И он посмотрел на потолок, где, видимо, прятался грозный, но глухой гений-покровитель.

– …ваши справедливые слова! Как хорошо, что вы это понимаете и готовы признать. Если могу быть чем-нибудь полезен, я к вашим услугам. Я прекрасно вижу, с кем имею дело, и полагаю, что могу вам доверять.

– Николя Ле Флок, комиссар полиции Шатле. У меня к вам вполне определенный вопрос, связанный с расследованием, которое я веду.

Зябко поежившись, человечек плотнее запахнул плащ.

– Я вас слушаю. Речь идет о покупке или поставке масла и свечей? А, наверное, о качестве этих товаров? О! Мы знаем, с каким дымом и вонью горит масло, полученное путем вытапливания жира. Когда масло поступает к нам из салотопни с Лебяжьего острова, жалобы просто рекой текут! А еще жалуются на содержание светильников, на прочность веревок и шкивов. Представляете, некоторые используют их для совершения самоубийств, проще говоря, вешаются на фонарях, и веревки их выдерживают, сударь, выдерживают! А может, вы хотите пожаловаться на работу мальчишек – фонарщиков? Да, знаю, они, действительно, отвратительные малые. Быть может, вы составили несколько протоколов о нарушениях, о которых мы не знаем? Нарушены предписания магистрата? Наверняка. Какие-нибудь мошенники или либертены, эти вечные возмутители спокойствия, расколотили несколько фонарей, воспользовавшись карнавальной сутолокой?.. Или?.. Боюсь, я не смогу объяснить вам, почему они упорно бьют фонари. Должен ли я…

Любой ценой следовало заткнуть сей фонтан.

– Ничего подобного, сударь. Все гораздо серьезнее, и боюсь, даже серьезнее вашей работы, от которой мне пришлось вас оторвать.

– Праведное небо! Вы меня пугаете. О чем же может идти речь?

– О темноте.

– Ах, господин комиссар! Мы ненавидим темноту. Она наш враг!

– Хочу вам сказать, что вчера вечером, начиная с одиннадцати часов, несколько масляных фонарей на улице Сен-Жермен-л’Осеруа погасли, погрузив всю улицу во мрак.

– Вот, я же говорил: мрак! Сударь, это непостижимо!

Он озадаченно покачал головой, словно его охватило отчаяние.

– Стекла? Разбиты?

– Все.

– Сколько фонарей вышли из строя и не могут освещать улицу?

– Кажется, три.

Губы чиновника зашевелились. Затем он стал считать на пальцах.