Текст книги "Таинственный труп"

Автор книги: Жан-Франсуа Паро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Жан-Франсуа Паро
«Таинственный труп»

Посвящается адмиралу и мадам Эрве Жиро

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Николя Лe Флок– комиссар полиции Шатле.

Луи Ле Флок– его сын, паж Большой конюшни.

Антуанетта Годле, по прозванию Сатин– мать Луи Ле Флока.

Эме де Ноблекур– прокурор в отставке.

Марион– его домоправительница.

Пуатвен– его лакей.

Катрина Госс– его кухарка.

Пьер Бурдо– инспектор полиции.

Наганда– вождь племени микмак, французский агент влияния в Канаде.

Папаша Мари– привратник в Шатле.

Сортирнос– осведомитель.

Рабуин– агент.

Гийом Семакгюс– корабельный хирург.

Ава– его кухарка.

Шарль Анри Сансон– парижский палач.

Мэтр Вашон– портной.

Полетта– содержательница борделя.

Симон Бонжан– ее любовник.

Сартин– Государственный секретарь, министр морского флота.

Амло де Шайу– министр королевского дома.

Ленуар– начальник полиции Парижа.

Д’Арране– адмирал.

Эме д’Арране– его дочь.

Триборт– его дворецкий.

Лаборд– генеральный откупщик, бывший первый служитель королевской опочивальни.

Тьерри де Виль д'Аврэ– первый служитель королевской опочивальни.

Бальбастр– музыкант и композитор.

Жанна Кампан– горничная королевы.

Роза Бертен– модистка королевы.

Каюэ де Вилле– интриганка.

Луазо де Беранже– генеральный откупщик.

Де Мазикур– начальник тюрьмы Фор-Левек.

Кашар– тюремщик.

Ренье– привратник.

Батист Гремийон– сержант караульной роты.

Фердинанд Берту– часовщик.

Пьер Леруа– часовщик.

Аньес Генге– его крестница.

Эмманюэль де Риву– лейтенант морского флота.

Арман Депла– работник часовой мастерской.

Лорд Эшбьюри– начальник английской разведывательной службы.

Мишель Лекюйе– торговец веерами.

Жак Лавале– художник-пастелист.

Киска– его любовница, модель.

Бетанкур– слесарь.

Родоле– общественный писарь.

Гаспар– бывший лакей в голубой ливрее, метрдотель в ресторации «Большой олень».

Тадеуш фон Иссен– прусский шпион.

ПРОЛОГ

Я отправляюсь в ад, где Ахерон течет под черным светом звезд Тартара.

Римская эпитафия

Суббота, 8 февраля 1777 года.

Стоило вспомнить события последнего месяца, как тотчас в голову лезли сумбурные мысли; неужели он бросил добычу ради тени? Неужели придется сожалеть, что отказался от скромного существования, уготованного ему дядей? Зов неизвестного, возвращение в прежние края, с которыми, как ему казалось, он расстался навсегда, желание испытать то, о чем рассказывали другие, щедрые посулы и искушения, долгие-долгие переговоры – все подталкивало его сделать именно этот выбор.

Даже его необузданное воображение не могло помочь оценить последствия своего решения. Не то чтобы он испытывал сомнения, просто обещанный результат выходил за узкие рамки, в которых он привык вращаться. Приняв предложение не торгуясь, он сжег за собой мосты и, закрыв глаза, положился на волю судьбы. Те же, кто убеждал его, располагали не только убедительными аргументами: за их словами просматривалась неприкрытая угроза.

После своего перехода он убедился, что все именно так, как много лет твердили ему родственники; все оправдывало их скептицизм и отказ согласиться с решением, которое он все же принял. Но не в его характере сожалеть о содеянном, пусть даже излишне поспешном поступке, принятом под влиянием минутного настроения. Зато потом все пошло как по маслу, и, несмотря на его двусмысленное положение, прием, оказанный ему, рассеял его преждевременные страхи.

Покорившись неожиданным переменам, выпавшим на его долю, он привык к своему новому существованию и первые месяцы пребывал в радостном возбуждении. Новые заботы и новое положение его вполне устраивали, рассеяли тревогу и усыпили вопросы, связанные с грядущим прыжком в неизвестность. Ему предстояло сыграть в опасную игру, где ставкой выступала его жизнь. Вспомнив обо всем, что с ним случилось, он попытался представить себе весь приведенный в движение механизм, главной пружиной которого ему довелось стать. Назад возврата нет. Подобно болезненной лихорадке, его влекла страсть к приключениям, эта страсть возбуждала его и придавала новые силы. Он словно читал увлекательную книгу, где каждая строка становилась очередным аргументом в пользу дальнейших действий. Вспомнив, что его ждет, он задрожал: готовый к преодолению трудностей, он опасался, что не сумеет стать своим в том двуличном мире, который он слишком хорошо знал. Вскоре, сменив облик, ему предстоит встретиться с этим миром лицом к лицу. Лишь об одном он сожалел: неужели он больше никогда не увидит ее?

Встав на скамеечку, он дотянулся до деревянного ставня, закрывавшего окошко, и осторожно раскачал его. Когда настанет время, он потянет деревянный щит на себя и вытащит штырь из каменного гнезда. Покопавшись в тюфяке, он достал шкатулку с двойным дном, где лежала веревка, свитая из связанных друг с другом простыней; с ее помощью он спустится на улицу, где его должен ждать экипаж. Фонари будут потушены, а месяц вряд ли сумеет рассеять ночной мрак. Если ничего чрезвычайного не произойдет, то караульные патрули проследуют своим привычным путем и к назначенному часу патруль уже минует тюрьму. Откинув крышку часов, он пальцами нащупал стрелки, определяя время: час приближался. Он разместил в условном порядке огарки свечей, хотя его предупреждали, что пользоваться ими можно только в случае крайней необходимости, ибо любой проблеск света может вызвать подозрение караульных.

Желая убедиться, что ничего не забыто, он последний раз проверил снаряжение; потом, достав из кармана крошечный клочок бумаги, скатал его в трубочку, сунул в стык между камнями, а сверху замазал смесью хлебных крошек с известкой. Это его бутылка, которую он бросил в море – на всякий случай… Снова уточнив, который час, он достал лестницу и проверил прочность узлов. Подошел к скамеечке, встал на нее, снял ставень, вынул из цементных гнезд заранее расшатанные прутья, спустился, положил железки на тюфяк и прикрыл одеялом. Затем поднялся к окну и, привязав к оставшемуся пруту веревку из простыней, откинулся назад и потянул ее, проверяя на прочность. Теперь самое трудное: просунуть в окошко ноги. Некоторое время он висел в пустоте, вцепившись руками в простынный жгут и нашаривая ногами стену, чтобы, упершись в шероховатый камень, обрести опору и начать спуск. Пролетавшая мимо ночная птица мягко коснулась его крылом, и тьма поглотила его.

Та же ночь, Версаль, особняк д'Арране.

По старой привычке, Сартин большими шагами расхаживал по библиотеке. Адмирал д’Арране, беспокойно постукивая тростью по кончику своего башмака, разглядывая рельефный план сражения при мысе Финистерре. Жертвой этого яростного постукивания стал брам-рей одного из кораблей: рей свалился, и его следовало осторожно водрузить на место.

– К этому часу все должно быть сделано.

Министр взял часы, издавшие хрустальный звон.

– Разумеется, сударь, как мы и предвидели. Приманка, должно быть, уже у них в руках.

– Однако, очень холодно, – заметил Сартин.

Подойдя к камину, он принялся яростно размешивать угли: потрескивая под его ударами, головешки вспыхивали крошечными синими огоньками.

Тишину нарушал лишь шорох прогоравших в камине дров.

– Правильно ли мы выбрали? Все произошло столь стремительно. И почему именно гугенот? Не окажется ли этот выбор ложкой дегтя в бочке меда? Слабым звеном нашего плана?

– После долгих наблюдений и разговоров я убедился в его искренности, – ответил адмирал. – Он понимает срочность задания и готов потрудиться ради интересов короля.

– Если начнется открытая война, это может плохо кончиться. Мы не опаздываем, но они вполне могут нас обогнать.

– Если верить нашим агентам, похоже, они уже нас обогнали. И даже намереваются начать серийное производство.

– Неужели?

– Увы, да. Нам надобно во что бы то ни стало выиграть соревнование в скорости. С помощью нашей интриги мы хотим убедить врага в том, что мы опередили его на целую голову и знаем о его замыслах гораздо больше, чем он думает. Наш план – единственный способ ввести его в заблуждение и тем самым отвлечь его внимание от насущных задач на долгие месяцы.

– Да, придумано недурно, но приходится признать, что наши собственные изыскания топчутся на месте. Но, в конце концов, поиск продолжается…

Вновь посмотрев на часы, Сартин неожиданно громко щелкнул крышкой. Адмирал неодобрительно покачал головой. Его неодобрение не осталось незамеченным.

– Что-то не то?

– Да нет. Но часовые механизмы такие хрупкие. Если захлопывать крышку, не нажимая пружину, она в конце концов разболтается. Кроме того, щелчок отрицательно действует на часовой механизм, и часы начинают отставать. Это ведь работа нашего друга? Прекрасная штучка!

– Адмирал! Откуда у вас такие глубокие познания в сей области? Мы не в море, орудийные люки закрыты, волн, бьющих о борт корабля, тоже не наблюдается.

– Вот вы и проговорились о причинах нашего беспокойства! Напомню, этим маневром мы надеемся заполнить лакуну в наших знаниях; именно для этого мы и намерены забросить искусного умельца в расположение противника. Что же касается сегодняшнего вечера, то нам остается лишь положиться на Провидение.

– И да будет угодно Господу, чтобы он остался жив и защитил лазурный щит с тремя золотыми лилиями от коварного льва!

– О ком вы говорите?

Сартин издал скрипучий смешок.

– С этим изречением меня недавно познакомил наш друг Николя; мы разговаривали о Дюгеклене, коннетабле Франции и уроженце Бретани. С тех пор фраза постоянно вертится у меня в голове.

Обменявшись улыбками, они в молчании принялись ждать новостей.

Письмо от маркиза де Понса, французского посла в Берлине, к господину де Верженну, от 8 февраля 1777 года.

Совершенно очевидно, что состояние здоровья прусского короля гораздо лучше, чем я предполагал; однако, судя по его осунувшемуся лицу и тому множеству одежд, в которые он постоянно кутается, отчего телесная худоба его становится незаметной, он показался мне постаревшим. Сапоги не позволяют оценить, каково состояние его ног; при ходьбе, однако, он приволакивает левую ногу, так что походка его, впрочем, никогда не отличавшаяся легкостью, показалась мне весьма затрудненной.

Известно, что его прусское величество все еще не может садиться на лошадь, тем не менее он и здесь, равно как и в Потсдаме, приказывает каждое утро приводить к подножию лестницы своего коня и через час отсылает его обратно в конюшню. Всем известно, что прусский король страдает от болезни ног, однако, несмотря на долгие и изнурительнее хвори, кои он терпит уже два года, его неукротимый нрав – по крайней мере, с виду – не стал спокойнее, как можно было бы предположить. Всякий раз, когда мне выпадает случай увидеться с ним, я с удивлением отмечаю, что он, по-видимому, не испытывает упадка сил, а слабость его выражается в том, что он не решается надолго появляться на людях. Его жизнь стала еще более уединенной, чем обычно.

Поэтому собрание кружка, собиравшегося в последнюю среду, продолжалось недолго. Его величество был весел: несомненно, он заранее предусмотрел сей визит, ибо подозревал, что его будут пристально рассматривать. Главной темой беседы стал господин д’Эон; государь задал мне о нем множество вопросов, спросил, к какому полу тот принадлежит, поинтересовался его частной жизнью, при этом ни разу не упомянув о его дуэлях. Повеселившись над моим рассказом, его прусское величество сказал: «Хотя время метаморфоз ушло в прошлое, возможно, в наш век тоже случилось таковое превращение, причем весьма пикантное, а так как первенство в поставке новостей держит Франция, справедливо, что и сия новость прибыла к нам оттуда». Далее его прусское величество заговорил о бедствиях, постигших Голландию в результате ураганов, а в конце расспросил господина ван Свитена об отъезде императора, о пути его следования и том, как долго тот намеревается пробыть во Франции.

Здесь прошел слух, что в начале года случилось некое досадное происшествие, повлиявшее на внутренний распорядок дворца. Одномоментно были изгнаны все старые слуги. Попытавшись разобраться, чем вызвано такое потрясение, ибо, как известно, прусский государь отличается привязанностью к своим служителям, я узнал, что из личного кабинета Фридриха Прусского украли некий маленький и очень ценный предмет, к которому государь очень привязан; до сих пор никто не может понять, каким образом произошло исчезновение сего предмета. Надеюсь, того, кто совершил это дерзкое ограбление, рано или поздно найдут. Буду иметь честь сообщить Вам все, что мне удастся узнать относительно сего происшествия.

Глава I
ФОР-ЛЕВЕК

И счастье, и несчастье – ему все едино.

Шифле

Суббота, 8 февраля 1777 года, вечер.

Спрятав руки в муфту, Николя Ле Флок осторожно шел по улице Сен-Жермен-Л’Осеруа. С одной стороны, он хотел избежать падающих сосулек, срывающихся с крыш по причине неожиданного потепления, а с другой – увернуться от людей в карнавальных масках, вовлекавших случайных прохожих в свои буйства и всегда готовых облить упрямца помоями или забросать огрызками. Он с нетерпением ждал окончания карнавала и благодарил Господа за приближение поста, а следовательно, возвращение спокойствия. Он никогда не любил карнавальное веселье; в дни, когда старый год встречался с новым, он всегда пребывал в состоянии тревоги. Память безжалостно воскрешала печальные картины. Вот он, шестнадцать лет назад, возвращается из Геранда после смерти своего опекуна-каноника, и в тот вечер исчезает комиссар Ларден. Затем наступал черед жутких сцен гибели его любовницы Жюли де Ластерье.

Сегодня вечером, шлепая по грязи, он снова брел по городу, несчастный и неприкаянный. Наступив в лужу, он поскользнулся. Выругавшись, он с удивлением заметил, что фонари, поставленные в свое время по указанию Сартина, на участке улицы, проходившем возле стены тюрьмы Фор-Левек, больше не горят. Завтра надо сообщить об этом в полицейское управление, то, что расположено на улице Мишодьер: они отвечали за освещение улиц. Неподалеку от пересечения с улицей Тиболарди его обогнала роскошная карета, двигавшаяся довольно медленно. На всякий случай он прижался к стене, опасаясь, что сейчас его забрызгает с ног до головы. Когда карета проезжала мимо, он заметил, как рука в перчатке протерла окошко и чье-то лицо, скрытое под толстым слоем грима, прижалось к стеклу, разглядывая Николя. Мужчина или женщина, лицо или карнавальная маска? И хотя комиссару показалось, что он уже где-то видел похожую физиономию, вспомнить он не смог. Нажав кнопку на часах, он услышал, как те пробили одиннадцать.

Внезапно на улице стало значительно тише, но это и не удивительно: в этом году карнавал проходил не столь шумно и весело, как обычно. Париж наводняли нищие, ничто не располагало к веселью. Несколько неурожайных лет, суровые зимы, не тающие долго снег и лед способствовали воцарившемуся вокруг унынию. Часто приходилось отбиваться от волков: стаи хищников выходили из лесов и нападали на деревни. Из провинции в столицу в поисках крова и пищи прибывало все больше бедняков, и толпы поденщиков, собиравшихся ежедневно на Гревской площади в поисках работы, становились все гуще. Начальник полиции, чрезвычайно обеспокоенный великим наплывом народа, сознавал, что контролировать всех вновь прибывших крайне сложно, ибо в полицейских участках знали только о тех, кто останавливался в гостиницах и трактирах; нищие же, поденщики и прочая беднота, что каждый день пересекали городские заставы, ночевали на чердаках и в развалюхах, а то и вовсе под открытым небом, где никто не вел учетных записей. Так откуда ждать радостного настроения?

В силу своего ремесла Николя прекрасно знал о всех сложностях нынешнего положения. Еще в прошлое царствование полиции нередко приходилось устраивать целые представления, изображая якобы народные волнения и тут же их подавляя. Эти шумные маскарады, оплачивавшиеся самой полицией, позволяли на время смирять брожение умов. Среди печалей и возраставшей нищеты карнавал терял присущий ему всеобщий веселый настрой: теперь этот настрой поддерживали только соревнующиеся друг с другом платные осведомители и актеры. Привычная суматоха царила разве что на балах в предместьях. Несколько дней назад королева, соблазненная рассказами своего юного деверя графа Артуа, лихо отплясывала в зале дома Поршерон. Николя, которому выпала честь охранять эту тайную вылазку королевы, весь извелся: несмотря на инкогнито, ее величество легко могли узнать. Никто не мог убедить комиссара, что ничего предосудительного в участии королевы в развлечениях простонародья нет: он твердо знал, что народ непочтительно относился к тем, кто опускается до его уровня.

На углу улицы Сонри экипаж, один раз уже обогнавший его, снова проехал мимо, едва не задев его. То же разукрашенное по-карнавальному лицо уставилось на него, однако он так и не вспомнил, где он мог его видеть. Продолжая свой путь, он припоминал разговоры, услышанные им в таверне на перекрестке Трех Марий, что при съезде с Нового моста. Текущие обязанности задержали его в дежурном отделении, и, желая размять ноги, к концу дня он пешком отправился в таверну, где можно было не только поесть, но и разведать умонастроения народа. С удовольствием проглотив яйца под соусом бешамель и салат с холодным мясом, он закусил орехами и, заказав кувшинчик сюренского вина, разговорился со своими соседями. Умея находить общий язык с людьми из всех слоев общества, он, как и положено доброму малому, выставил окружавшим его ремесленникам и поденщикам графинчик водки и угостил их табаком, чем сразу завоевал всеобщую признательность. Привыкнув больше слушать, нежели говорить самому, Николя просеивал речи посетителей трактира, запоминая основное, а затем делал выводы. Многие боялись потерять работу. Король по-прежнему пользовался симпатией, но его считали слабохарактерным и говорили о нем сочувственно. При упоминании королевы в лучшем случае наступало враждебное молчание, в худшем неслись непристойные высказывания. О Тюрго никто не сожалел. Неккер пока еще пользовался исключительно французской привилегией: им интересовались, ибо он был человек новый. С ним также связывали надежды на перемены и ждали от него золотых гор. Узнав новые злободневные куплеты и памфлеты, Николя подогрел всеобщий энтузиазм, заговорив об американских инсургентах: он посетовал, что правительство никак не решится отказаться от выжидательной политики и выступить на стороне инсургентов против англичан. Небольшая интермедия в трактире оживила монотонность его дежурства; в силу своего особого положения он мог бы вовсе не дежурить, но он не хотел пользоваться привилегиями, считая своим долгом исполнять все, что предписано его должностью. Маркиз де Ранрей при дворе и Николя Ле Флок в городе, он никогда не отдавал предпочтения одному в ущерб другому.

Когда он добрался до Шатле, пустующие прилавки торговцев на площади перед старинной крепостью снова покрылись снегом. Поднявшись по большой лестнице и заглянув в каморку папаши Мари, он увидел, что обитатель ее сладко спит, уронив голову на грудь. Вспомнив, что в зимнюю пору привратник охотно злоупотребляет своим знаменитым укрепляющим, Николя понимающе улыбнулся. Сам он дрожал от холода, поэтому, войдя в дежурную часть, тотчас жарко растопил камин. Затем он сел и предался размышлениям. Глубоко вздохнув и ощутив, как воздух толчками выходит обратно, он понял, что тревога затопила его целиком. Побороть это неприятное состояние можно было только сосредоточившись и как следует проанализировав последние события.

После коронации, состоявшейся в 1775 году, жизнь его потекла по новому руслу. Николя Ле Флок по-прежнему занимался повседневными делами полицейского комиссара. Альбер, начальник парижской полиции, сменивший Ленуара после мучных бунтов [1]1
  См. «Мучная война».


[Закрыть], придумывал самые изощренные хитрости, чтобы выгнать его за ошибки или заставить подать в отставку. Закаленный немилостью предыдущего начальника, Николя воспринимал его попытки с полнейшим безразличием. На каждое публичное оскорбление он отвечал презрением, присущим человеку опытному, а посему прекрасно знающему, что нет ничего такого, что бы со временем не уладилось. Подчиняясь начальнику, он исполнял свои обязанности, не вкладывая в них ни капли души. Он налагал печати на наследство умерших, делил по справедливости то немногое, что оставляли малые мира сего, взимал пошлины за отправление правосудия. Но исполнение даже гражданских функций было сопряжено с определенным риском. Народ роптал и обвинял комиссаров в получении взяток «и мясом, и рыбой, и маслом, и водой». Однако каким бы ни было руководство, осуществляемое Альбером, действия комиссара Ле Флока всегда отличались прозрачностью, что немало обескураживало шпионов начальника, поручившего им следить за каждым его шагом, дабы взять с поличным, и приводило в отчаяние самого начальника, достигшего высоких должностей, но по-прежнему убежденного, что не следует пренебрегать малым. Махинации, в которых участвовали некоторые из его собратьев по ремеслу, наполняли Николя глухим гневом, ибо он расценивал их как оскорбление, наносимое принципам, в которые он верил.

Он не имел привычки заботиться о преумножении своего благосостояния, но с некоторых пор ему пришлось уделить внимание и этому вопросу. Ежегодно он получал восемнадцать тысяч ливров гонораров, двенадцать тысяч ливров жалованья за выслугу лет и столько же в качестве вознаграждения, треть от взимаемых штрафов, а также плату за исполнение обязанности контролировать меры и весы на рынке. Ему также поступала арендная плата с земель замка Ранрей и прилегающих владений. Его друг Лаборд, бывший первый служитель опочивальни покойного короля, а теперь генеральный откупщик, многократно бранил его за беспечность и едва ли не вынудил разместить солидные суммы в надежном месте, дабы те приносили ему доход в виде регулярной ренты, не заставляя трогать основного капитала.

В конце прошлого года, когда ему поручили сопровождать неофициального посла, отправленного американскими мятежниками ко французскому двору, он неспешно, кружными путями добрался до Орэ. С разрешения герцога Ришелье его сопровождал Луи, ставший пажом Большой конюшни. После остановок в Орлеане и Туре они свернули к Амбуазу и заехали в замок Шантелу, где Николя передал в собственные руки герцога де Шуазеля письмо, которое осмотрительный Сартин не решился доверить почте. Бывший министр принял их. Его бьющая через край любезность и говорливость поразили Николя; при дворе ему доводилось только видеть Шуазеля, но не разговаривать с ним. Зная, без сомнения, что Николя не принадлежит ни к какой клике, Шуазель тем не менее настойчиво расспрашивал его о новостях политики, что немедленно насторожило гостя. Тогда герцог рассказал ему о своем желании соорудить у себя в парке, на берегу водоема, китайскую пагоду в честь верных своих сторонников. Принятый госпожой де Шуазель, Николя был очарован ее кротостью и ровным обращением. Она сообщила, что постоянный поток сторонников ее супруга утомляет ее, а истинным блаженством является наслаждение дружбой, но тем, кому суждено обитать на земле, нельзя вечно пребывать на небесах, а посему счастье лучше и надежнее хватать за хвост, как только оно появится.

Затем они посетили королевское аббатство Фонтевро, где Николя повидался со своей сестрой Изабеллой. Присутствие Луи, впервые представленного тетке, позволило избежать какого-либо стеснения; Николя радовался, глядя на некогда столь любимое им очаровательное лицо, выглядывавшее из-под монашеской вуали. Увидев племянника, монахиня разрыдалась: сходство Луи с его дедом возрастало день ото дня. Затем настало время для мирной беседы, сладостных слез и обещаний увидеться вновь. Аббатиса устроила им роскошную трапезу. Разговаривали о музыке, обсудили последние новости города и двора. Монахини, сидевшие за столом, принадлежали к самым знатным семействам королевства, и ни одна из них не утратила таланта ведения светской беседы. Покидая Фонтевро, они увозили с собой множество баночек с вареньем, всевозможный мармелад и благословения. Николя долго ехал молча; он думал о том, что одна из ран, нанесенных ему жизнью, наконец-то полностью затянулась, и от этого он испытывал печальное умиротворение. Однако он не дерзнул задать Изабелле вопрос, давно уже готовый сорваться с его губ: он хотел знать, кто его мать. Прибыв в Нант, они разместились в старой гостинице, где когда-то он останавливался с Нагандой. Тамошние клопы по-прежнему поджидали путников, и, чтобы отразить атаки их голодных армий, им пришлось прибегнуть к бальзаму доктора Семакгюса. Затем он отправился к городским старшинам и узнал, что ожидаемый им корабль прибудет никак не раньше, чем дней через десять; известие это принес экипаж легкого быстроходного судна, вернувшегося с Антильских островов, откуда оно отчалило неделю назад, обогнав по дороге искомый корабль.

Пользуясь неожиданно выпавшим свободным временем, Николя решил сделать Луи сюрприз – отвезти его в Ранрей. В течение нескольких дней он занимался делами поместья, подолгу разговаривал с управляющим, сьером Гийаром, и обходил жилища арендаторов, многие из которых узнавали в новом маркизе мальчишку, некогда игравшего с ними в суле на илистых берегах в устье Вилена. В замке все напоминало о маркизе де Ранрее. Он долго стоял в часовне над его могилой, а затем отправился в Геранд, в церковь, где был погребен каноник Ле Флок, дабы почтить его память. С радостью от приезда в родные места вместе с сыном, связующие узы с которым за время путешествия многократно окрепли, соперничала невыразимая печаль возврата к прошлому и к самому себе. Однако постоянная необходимость отдавать распоряжения и напоминать о проведении срочных работ, визиты к соседям, проживавшим в окрестных замках, постепенно рассеяли окутавшее его облако ностальгии. Наконец прибыл гонец с последними новостями. Шторма, нередко бушующие зимой возле побережья Бретани, заставили суда направиться в Нант. Один из фрегатов королевского флота обнаружил истерзанный морем корабль в бухте Киберон, где тот бросил якорь в эстуарии Орэ, ожидая разрешения пристать к берегу.

Через несколько дней в порту Сен-Густан Николя стоял на набережной возле трапа корабля «Репризал» и смотрел, как к нему навстречу спускается высокий старик в очках, одетый с деревенской простотой; изрядно облысевшую голову старца прикрывала шапка из лисьего меха. Простые, но вместе с тем исполненные достоинства манеры и прямая, без уверток, речь гостя произвели на Николя большое впечатление. Всю дорогу, включая несколько дней отдыха в Нанте, они вели долгие беседы, прерываемые только на стоянках. Николя приходилось сдерживать себя в словах, зная из различных донесений, и в частности своего друга Наганды, вождя племени микмак, что во время недавней войны в Канаде американец выступал наиболее непреклонным и яростным противником французов.

Посланец Америки заметил, что война в Новой Франции, ввергнувшая Англию в колоссальные расходы, могла бы обойтись англичанам гораздо дешевле, если бы Питт решил купить эту колонию, а не завоевывать ее. Революция, что сейчас происходит в Америке, добавил он, без сомнения, ослабит британцев, и те перестанут держать в страхе всю Европу. Не раз бывая в столице Англии, ученый прекрасно изучил эту страну. Разумеется, времена изменились, и теперь американским колониям требовалось золото, оружие и союзники. Николя знал, что Бенджамин Франклин тесно связан с физиократами и масонскими ложами. Однако ничто не указывало на его естественную склонность к Франции; скорее всего, он испытывал к ней тот же расчетливый интерес, что и мятежная колония, стремящаяся вырваться из экономических тисков метрополии. Приятный попутчик, американец со своим непередаваемым акцентом рассказывал философические притчи и забавные истории. Во время ужинов, когда вино развязывало языки, он услаждал слух собравшихся шотландскими балладами и игрой на изобретенной им и усовершенствованной стеклянной гармонике. На протяжении всего пути старший из сопровождавших ученого двух внуков приставал с разговорами к Луи; после мальчик поведал отцу, что американец вел себя надменно и излишне оживленно. Младший внук Франклина, которому едва исполнилось семь, всегда и везде проявлял исключительную невоспитанность.

Николя поднял воротник плаща – холод и сырость, царившие в Шатле, слыли смертельными – и продолжил свои размышления. Хотя молодой король считался скупым на эмоции, а особенно на доверие, он сумел снискать его исключительное расположение. Королевская милость ограждала его от происков и коварных выпадов Альбера, преемника Ленуара. Тьерри, первый служитель королевской опочивальни, проникшийся к нему дружескими чувствами, постоянно уверял его в особой приязни короля. Королева не забыла лестных отзывов об аудиенции, данной маркизу де Ранрею императрицей в Вене, и была признательна «Компьеньскому рыцарю» за его верность, что выражалось в щедро расточаемых ему знаках внимания. Все та же королевская милость позволила ему спокойно пережить отставку герцога де Ла Врийера, министра королевского дома, чья длань покровительственно простиралась над его головой, сдерживая враждебные поползновения нового начальника полиции.

Помимо давних отношений с королем, значительную роль в превращении Николя в королевского фаворита сыграла охота. Осенью в Фонтенбло первый олень, выгнанный из лесов Аржантана, заставил охотников немало потрудиться. Второй олень повернул в замок, забежал на псарню, а оттуда одним прыжком достиг аллеи. Две своры погнали его к большому каналу напротив Фонтанного дворика. Король, а за ним Николя завалили зверя на глазах у двора и сбежавшихся поглазеть горожан. Еще раньше в Версале чрезвычайно крупный олень, не замеченный по причине своего окраса, схожего с окраской жухлых листьев, внезапно преградил королю дорогу. Лошадь Людовика испугалась и, шарахнувшись в сторону, сбросила седока на землю. Если бы не Николя, мужественно преградивший путь разъяренному животному, оленьи рога наверняка вонзились бы в короля. Сам он тоже не удержался в седле, однако к тому времени подоспели копейщики и завалили зверя. Охота завершилась на подступах к воротам Пон-де-Севр. В тот день его имя значилось первым в списке приглашенных к королевскому столу.

Событие не осталось без последствий. Николя постепенно становился тайным осведомителем Людовика XVI. Отныне вследствие оказанного ему доверия маркиз де Ранрей получил право присутствовать при малом выходе короля, привилегии настолько почетной и полезной, что даже высокое рождение не давало на нее права. Подобное разрешение являлось высшей монаршей милостью, устранявшей все трудности при получении аудиенции и позволявшей свободно, не боясь шпионов и ушей сплетников, разговаривать с его величеством. Последним знаком королевского доверия стало вручение ему ордена Святого Михаила, широкой черной ленты с бело-зеленым эмалевым мальтийским крестом с золотыми лилиями и изображением Михаила-архангела в центре; Николя носил орден на придворном фраке, вызывая восхищение обитателей улицы Монмартр. Успехи при дворе защищали его от враждебных выпадов своего начальника, не отличавшегося ни мужеством, ни порядочностью, и он без особых треволнений пережил период начальственной немилости.