Текст книги "Высокие блондинки"

Автор книги: Жан Эшноз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

11

Но напрасно Глория мечтает об этом. Ей не доведется увидеть ни кенгуру, ни коал – ровно ничего. Разве только однажды вечером она заметит в сточной канаве на Экзибишн-стрит трупик опоссума, расплющенного между передним бампером «Holden Commodore» и задним бампером «Holden Apollo».

Она выбрала рейс Париж – Сидней – Нумеа с промежуточными посадками в Сингапуре и Джакарте. Тем же рейсом летели два десятка новокаледонских солдатиков, выполнивших свой воинский долг и возвращавшихся на родину. Прощай, сырая казарма, прощай, суровый северный климат: парни шумно отмечали свой дембель ликующими воплями, выпивкой, песнями и речами. Перед возвращением «на гражданку» они сменили военные мундиры на пестрое облачение в духе антильского растафари: галуны и аксельбанты уступили место дикарским подвескам и амулетам, листочкам конопли и Питеру Тошу; [4]4
  Питер Тош – исполнитель музыки в стиле рэгги, живущий на Ямайке.


[Закрыть]а пилотки хаки – огромным, размером с омлет из двух дюжин яиц – шерстяным беретам, связанным вручную в три цвета: зеленый, желтый и пунцовый. Их радостное предвкушение свидания с родиной выливалось в мальчишеские шалости.

К примеру, когда стюардесса везла по проходу тележку с напитками, парни одной рукой загребали, сколько могли ухватить, бутылочки бордо и бургундского, а другой, дождавшись, когда она проедет, любовно шлепали девушку по заду; та испуганно съеживалась и оборачивалась к ним с натянутой улыбкой.

– Спокойно, ребята, спокойно! – добродушно увещевали их двое сопровождающих унтер-офицеров.

Один из них, старший сержант, сидел как раз возле Глории. Это был грузный мужчина родом из Уоллеса-и-Футуны; засыпая, он обмякшей грудой вываливался из кресла, но в бодрствующем состоянии даже перемолвился словечком со своей соседкой. У него была спокойная улыбка и бычья шея, он не пил вина и успел поучаствовать во всех французских военных кампаниях за последние двадцать лет – на Коморах, в Ливане, в Нигере, в Габоне, в Персидском заливе и на Красном море. От вооруженных операций в Чаде у него остались весьма противоречивые впечатления, поскольку он воевал то на одной, то на другой стороне.

Второй офицер, высокий красавец негр с темным бездонным взглядом, сразу приглянулся Глории; товарищ представил его как боксера-тяжеловеса французской армии. Самый многообещающий спортсмен в своей категории, так он представил его. Глория тотчас одарила боксера многообещающим взглядом. Доставка демобилизованных солдат на родину невозможна без присмотра таких вот силачей, объяснил ей первый сержант. Иначе они напьются в дым и будут хулиганить на промежуточных посадках, создавая дипломатические инциденты.

Настало время обеда. Глория съела все, что ей принесли, выпила все, что захотела, и продолжала пить даже после того, как погас свет и началась демонстрация фильма. Большинство пассажиров нацепили наушники, только Глория да еще несколько человек рассеянно листали под гул моторов лежащие на коленях журналы. Два часа спустя все спали, даже демобилизованные весельчаки и те угомонились. Глория тихонько встала и направилась к туалету, бросив по пути беглый, но вполне недвусмысленный взгляд на красавца тяжеловеса, надежду французской армии, который присоединился к ней через двадцать секунд и составил компанию еще минут на двадцать. Позже, в Сингапуре, когда местные уборщики в ярко-зеленых комбинезонах начнут дезинфицировать «боинг», Глория посетит лишь дьюти-фри в аэропорту; когда же самолет сядет в Джакарте, она будет крепко спать и совсем ничего не увидит.

На дальних рейсах время – категория весьма неопределенная, с этими часовыми поясами творится вечная путаница. Зато в районе метро «Порт Дорэ» было ровно семнадцать часов, когда Жув, наведавшись по адресу, указанному шурином, пришел к Сальвадору. Тот опять слушал невнимательно, все его мысли были заняты разработкой центральной темы проекта – пылкие высокие блондинки и холодные высокие блондинки.

– Это некий Лагранж, – доложил Жув. – Но от него толку не добьешься, твердит одно: он ее не знает. Изображает из себя хранителя профессиональной тайны. А я уверен, что ему многое известно. Попробую действовать в обход.

Сальвадор, нетерпеливо ожидавший ухода Жува, сказал:

– Отлично, поступайте, как сочтете нужным. – И едва за Жувом закрылась дверь, снова обратился к Донасьенне: – Запиши это. И поехали дальше.

Некоторые высокие блондинки пылкого темперамента устремляются навстречу жизни с распростертыми объятиями. Они оживленно разговаривают, звонко смеются, быстро соображают и пьют не пьянея. Они победно глядят на мир, озаряя его своими безжалостными и щедрыми улыбками. А мир трепещет – иногда влюбленно, иногда испуганно – перед той уверенной, бесстыдной отвагой, с которой они бросаются к нему, бросаются к вам, протянув к своим жертвам прекрасные хищные руки. О, эта пугающая жизнерадостность высоких солнечноликих блондинок!

– Тут можно было бы упомянуть мимоходом, к примеру, Ким Новак. У нас есть какие-нибудь фотографии Ким Новак?

В картотеке нашлось множество кадров знаменитой сцены на колокольне из фильма «Головокружение», [5]5
  «Головокружение» – фильм американского кинорежиссера А. Хичкока, снятый в 1958 г.


[Закрыть]в том числе вертикально взятый план лестничной клетки (комбинация наезда и отъезда камеры), но Сальвадор, сам подверженный головокружениям, не переносит даже снимков, сделанных с высоты, его сразу начинает мутить.

– Нет, – сказал он, – найди что-нибудь другое. И хватит на сегодня.

– Ладно, – ответила Донасьенна, – ну а холодные?

– Что холодные? – переспросил Сальвадор.

– Высокие холодные блондинки, – уточнила его помощница. – До сих пор мы занимались одними только пылкими.

– Их рассмотрим позже, – решил Сальвадор. – Нельзя успеть все сразу.

Через некоторое время мы увидим Глорию, прибывшую в пункт назначения, в отеле «Darling Harbour», где Лагранж забронировал ей по телексу номер с террасой, выходящей на необъятный Сиднейский залив. Надеясь смягчить последствия разницы во времени, Глория проспала пятнадцать часов кряду, а проснувшись, расположилась на террасе и стала проводить там целые дни в шезлонге в обществе Бельяра.

Карлик, ни разу не появившийся за все время после преображения Глории, возник снова, когда она очутилась в этой комнате в полном одиночестве. Для начала он оглядел ее с головы до ног и воскликнул: «Ну и ну, нет слов! Такой ты мне нравишься куда больше!» В первые дни он полеживал в ногах шезлонга, выряженный в легкую рубашечку и шорты-бермуды, и казался вполне довольным жизнью. Нацепив черные очки карликового размера, беспечно насвистывая, он стриг себе ногти и любовался бухтой, которую бороздили тяжелые пыхтящие катера. Солнечные ванны – но под надежной крышей.

Ибо австралийское солнце не такое, как в других местах земного шара. Оно коварно сжигает кожу еще до того, как нагреет ее; даже в прохладную погоду оно действует не хуже автогена. Да и путь его на небосклоне весьма своеобразен: оно буквально выпрыгивает из-за горизонта, мгновенно испепеляя все вокруг, и так же быстро, минут за десять, исчезает вечером в определенный час, пренебрегая протокольным закатом и сумерками, так что ночной мрак обрушивается на землю, как ястреб на добычу. Служащие отеля, пополнявшие запасы напитков в мини-баре Глории, советовали ей остерегаться солнечных лучей и заботливо раскрывали над ней пляжный зонт. Впрочем, Глория с Бельяром выходили очень редко. И все шло прекрасно.

Однако не прошло и недели, как Бельяр начал проявлять признаки раздражения. Настроение у него резко ухудшилось. Если Глория обращалась к нему, он отвечал неохотно, сквозь зубы, и почти не высказывал своего мнения о погоде. Наконец в один прекрасный день он раскрыл рот, но лишь для того, чтобы сообщить, как ему осточертели это паскудное солнце и эта паскудная терраса, и вообще, не пора ли им выйти из отеля размять ноги? «Хорошо», – сказала Глория. Но, увы, на улице проблема солнца стояла так же остро. Не успели Глория с Бельяром, по-прежнему невидимым для остальных смертных, пройти и сотни метров в сторону пассажирского порта, как они рухнули в первое попавшееся кресло под первым попавшимся тентом, защищающим от жгучего жара киоск с молочными коктейлями. Глория ненадолго вздремнула там, а открыв глаза, обнаружила, что Бельяр исчез: похоже, он воспользовался свободой и сном молодой женщины, чтобы смыться втихую. «Как будто я бы его и так не отпустила», – удивленно думала Глория, возвращаясь в отель, где ей предстояло провести все следующие дни в грустном одиночестве.

12

– Будь здоров! – сказал Персоннета.

– Кажется, я заболеваю, – объявил Боккара, стискивая пальцами нос.

– Мы потеряли уйму времени, – заметил Персоннета. – Какая досада!

– Господи боже мой! – вскричал Боккара. – Надо же, до чего упорная! По-моему, ее безнадежно заклинило.

– Раздобыть бы немного смазки, – сказал Персоннета. – Или на худой конец антифриз. У тебя в багажнике ничего такого не найдется?

Вместо ответа, Боккара тоскливо скривился и дернул плечом, едва не вывихнув его. Он давил что есть мочи на рукоятку ключа, но проклятая гайка словно прикипела к резьбе и не поддавалась. Холодный мелкий дождик смешивался с горячим потом Боккара, и этот едкий термический коктейль заливал ему глаза, туманил взгляд, стекал вниз, на губы: все было против него, все мешало сменить это чертово заднее правое колесо.

Стоя на коленях с гаечным ключом в руке, Боккара горестно созерцал лопнувшую покрышку; из-под обода вяло свисали клочья резины. На его ладонях, черных от смазки, уже вздувались водяные пузыри. Молодой человек всем телом налегал на ключ; время от времени он пинал его, надеясь таким образом сдвинуть с мертвой точки, но тщетно: он соскакивал с гайки и шумно плюхался в грязь, откуда Боккара с проклятиями выуживал его, одновременно рассыпая вокруг себя остальные причиндалы.

Они с Персоннета застряли на обочине скоростной шестиполосной трассы – три полосы в одну сторону, три в другую, разделенные защитным барьером со следами ударов и чахлыми кустиками; с внешней стороны шоссе было отрезано от мира металлической сеткой, в которой застряли и бились на ветру грязные обрывки целлофана, скомканные газеты и замасленное тряпье. А за этой границей вдоль дороги тянулось что-то и вовсе непотребное – то ли пустырь, то ли заброшенная стройка. И ни единой живой души в поле зрения.

Водители на автотрассе включали фары раньше обычного; их лучи делали свинцовую атмосферу этого дождливого дня еще мрачнее. Мяукающие гудки машин, визг тормозов, скользкий асфальт, порывистый холодный ветер, дующий в спину… Был вторник, без десяти двенадцать.

Стоя позади Боккара, Персоннета держал над ним и над собой легкий складной зонтик, но все его старания защитить их обоих от дождя кончались неудачей – зонтик был слишком мал, налетавший ветер то и дело гнул и выворачивал его, так что Персоннета удавалось лишь кое-как прикрывать кусок асфальта между собой и Боккара; они уже вымокли до нитки. «Давай я попробую», – предлагал время от времени Персоннета. «Да ладно, я сам», – отвечал Боккара.

То ли им пособила какая-то добрая душа, то ли их совместные старания все же увенчались успехом, но два часа спустя они вновь катили по левой стороне шоссе, включив все фары. Пальцы Боккара оставляли по всему салону темные жирные пятна, не очень заметные на сиденьях и руле, но ясно видимые на вороте его рубашки, на лбу, на щеках и на носу, поскольку лицо и рубашка были светлее обивки.

Они возвращались из своей поездки ни с чем, обнаружив лишь брошенный Глорией дом, и всю дорогу молчали: Боккара горько переживал неудачу, Персоннета никогда не был болтлив. Они включили радио, чтобы послушать новости; как раз передавали метеосводку. Диктор долго и нудно описывал мерзкую погоду, которую они своими глазами наблюдали за стеклами машины. Его страдальческий голос так дрожал и срывался, как будто он сам промок и озяб под этим ледяным дождем, отчего сообщение звучало вполне убедительно.

Измученного Боккара тоже трясло в мятом сыром костюме. Во рту стояла противная горечь, словно его, мокрого и заляпанного грязью, вышвырнуло из долгой бессонной ночи прямо в этот серый полдень. Подавленный безысходностью окружающего мира, он все же решил разрядить гнетущую атмосферу где-то в тридцати километрах от Парижа. Персоннета наводил на него страх, но именно для того, чтобы победить это чувство, он убавил звук в приемнике и спросил с безрадостной улыбкой:

– Ну а девушки – вы часто сталкиваетесь с ними по работе?

Ответа не было, и он побоялся настаивать. Его спутник, немой и неподвижный, как и на протяжении всего пути, пристально смотрел перед собой; лицо его выражало не то огорчение, не то озабоченность, не то боль, трудно сказать – может, он был не в духе, а может, просто в отчаянии. Словом, чувствовалось, что его одолевают мрачные мысли, хотя неизвестно, какие именно. Не смея докучать своему спутнику вопросами, Боккара попробовал развлечь его собственными соображениями на ту же тему: каким образом он, Боккара, ухитряется клеить девиц.

– Очень просто, – ответил он сам себе. – Прихожу один в кафе, сажусь на террасе, заказываю пивка и прикидываюсь несчастненьким. Действует без промаха. Через полчаса какая-нибудь из них наверняка подойдет и сядет рядышком. Тогда вперед!

Оставив это сообщение без комментариев, Персоннета бросил на Боккара быстрый взгляд – короткий, но многозначительный, – в котором явственно читались и зависть, и скептицизм, и осуждение. Затем он снова прибавил звук в радиоприемнике – исполняли Шостаковича; Боккара счел за лучшее промолчать. И они стали слушать Шостаковича; собственно, Шостакович не так уж плох, у него встречаются очень недурные квартеты. Затем, по прибытии в Париж, Персоннета велел Боккара остановиться рядом с Оперой, возле телефонной будки.

– Жди здесь, – сказал он, вылезая из машины, – я поговорю с клиентом.

К двум часам дня небо очистилось, магазины начали открываться после перерыва, и квартал заполонили продавщицы, возвращавшиеся на работу после своего низкокалорийного обеда с полуторалитровыми бутылями «Колтрекса» под мышкой. Боккара отрегулировал наклон сиденья так, чтобы было удобнее наблюдать, как девушки идут на свои рабочие места.

Но Сальвадору, заказавшему прямо в кабинет клубный сандвич с пивом, было не до телефонных разговоров. Перед ним лежало досье «Высокие блондинки», открытое на странице с деликатной темой «Блондинки крашеные».

– Так, – отрывисто сказал он в трубку. – Значит, не вышло? Я не знаю, обсудите это с Жувом.

И он резко положил трубку, боясь нарушить ход мыслей и стараясь глубже вникнуть в сюжет, для чего даже начал рассуждать вслух. Донасьенна, сидевшая напротив, писала под его диктовку, успевая одновременно проецировать на стенной экран фотографии Стефани Одран, Энджи Дикинсон и Моники Витти, дабы стимулировать полет фантазии Сальвадора. Однако Сальвадор, сбитый с толку телефонным звонком, вдруг сделал паузу, а потом изрек:

– Каждую блондинку рано или поздно могут заподозрить в том, что она красит волосы. Все они проходят через это, все рискуют подвергнуться обвинению в фальсификации. А ведь крашеные блондинки иногда выглядят гораздо естественнее натуральных, смотрятся прямо как настоящие, что ты об этом думаешь?

Но Донасьенна нынче не была расположена ни думать, ни говорить в своем обычном темпе.

– Еще не знаю, – уклончиво ответила она. – Ты не мог бы пояснить?

– Мог бы, – сказал Сальвадор. – Я вернусь к этой теме. Продолжим. Крашеная блондинка относится к специфической категории, у нее свой, особый стиль. Это совсем не то, что крашеная брюнетка. Впрочем, крашеные брюнетки – явление вообще маловероятное, с какой стати женщине краситься в черный цвет?! Эта масть не имеет перспектив, тогда как поддельная блондинка выбирает свой цвет с весьма конкретной целью. Вот отчего крашеные волосы шокируют лишь в определенном смысле, ты меня слушаешь?

– Слушаю, слушаю, – сказала с зевком Донасьенна. – Продолжай.

– Я тут углядел одну хорошенькую! – объявил Боккара, когда Персоннета вернулся в машину. – Видели бы вы ее зубки – прямо как жемчуг. Белоснежные, блестящие, – клянусь вам, даже кафель в ванной и тот не так сверкает.

– Езжай давай, – приказал Персоннета.

– Извиняюсь, – пробормотал Боккара. И они направились через Сен-Лазар к кварталу Европа: здесь освещение порой напоминает восточноевропейское, здесь улицы более извилисты, чем в других местах, даже в жару здесь веет прохладой, а звуки приглушены, словно идут издалека. Некоторые из этих улиц, самые интровертивные, круглый год выглядят не то площадками для кемпингов, не то пустырями; например, перед конторой Жува всегда есть место для парковки.

Напротив кабинета Жува располагался офис, занятый каким-то женским комитетом, где дамы были одна красивей другой. Когда Персоннета и Боккара вошли в холл, там, видимо, проходило общее собрание, и Боккара сунулся в приоткрытую дверь – поглазеть.

– Ну, ты идешь или нет? – спросил Персоннета.

– Извиняюсь, – ответил Боккара. Жув ожидал их, чтобы коротко проинструктировать относительно дальнейших действий. Они сообщили ему о своей неудаче.

– Ничуть не удивляюсь, – сказал Жув. – Она наверняка сбежала от нас. Ну что ж, тем хуже. Попробуем зайти с другого конца. Вам придется наведаться в одно местечко, сейчас скажу какое, но только как можно незаметнее, вы понимаете, что я..?

– Да, – ответил Персоннета, – я понимаю, что вы…

Спустя какое-то время они вышли, имея при себе адрес Лагранжа; форум блистательных дам был в самом разгаре, воинственные крики перемежались истерическими призывами начать голосование.

– Что будем делать? – спросил Боккара. – Отправимся туда прямо сейчас?

– Странный вопрос, – усмехнулся Персоннета. – Может, у тебя другие планы?

И он же, чуть позже, спросил на Тильзитской улице:

– Хочешь, я попробую?

– Да ладно, я сам, – отвечал Боккара.

Персоннета стоял с фонариком в руке за спиной своего поглощенного делом ассистента, стараясь светить ему как можно прилежнее. Но это ему не очень-то удавалось. Рука, уставшая от долгого напряжения, ходила ходуном, и луч фонаря постоянно соскальзывал в промежуток между ними, мешая разглядеть что бы то ни было. Боккара недовольно ворчал, и Персоннета обеими руками приподнимал фонарь. Было десять минут первого ночи со вторника на среду.

На улице по-прежнему царила промозглая сырость. Дождик, совсем уже мелкий, почти туман, тихо шуршал по высоким окнам кабинета Лагранжа – так шуршит легкий прибой, собирая в складки прибрежный песок. С Тильзитской улицы доносился шум дорожного движения, неравномерного, но и неумолкающего; раздавался он и со стороны площади Звезды, и, уже более глухо, с окрестных бульваров; иногда взвывала сирена «скорой помощи» или слышались автомобильные гудки. Им только и оставалось, что слушать все это, ибо видеть было нечего, хотя фонарь и продолжал светить. Через открытую дверь кабинета проникали слабые отблески уличных фонарей, едва обозначая контуры мебели, но не давая света.

Они засели в чуланчике, смежном с просторным кабинетом Лагранжа; это был пятиметровый закуток без окон, где имелись факс и ксерокс, металлические шкафы-картотеки, умывальник и ветхозаветный сейф – Боккара стоял на коленях именно перед ним. Сверху на сейфе лежала стопка досье, из которых торчали отдельные бумажки; на ковровом покрытии возле Боккара валялся саквояж с набором мелких инструментов – щипцов, пробойников, щупов – и какое-то приспособление покрупнее, напоминавшее медицинскую банку, рядом лежал стетоскоп. Время от времени Боккара приставлял стетоскоп к замку сейфа и считал щелчки, пытаясь справиться с ознобом, который порой одолевал его до такой степени, что он путался в комбинациях и был вынужден начинать все снова. Мало того что он дрожал, он еще вдобавок и потел, и его пальцы срывались со скользкого диска; вдобавок луч фонаря в решающий момент уходил в сторону – словом, все, абсолютно все ополчилось против Боккара, мешая ему вскрыть проклятый сейф.

Персоннета наклонился, заглянул в лицо своему помощнику и увидел, что тот весь в испарине.

– Надо было запастись тряпками, – сказал он. – Ты уверен, что у тебя в саквояже ничего такого нет? Может, хоть бумажные носовые платки?

– Нет! – с отчаянием воскликнул Боккара. – Нет и нет! Черт бы побрал это колесико – до чего же скользкое, никак не ухватить, будь оно неладно!

Он замолчал, чтобы перевести дух, и приглушенно чихнул себе в ладонь.

– Будь здоров, – сказал Персоннета. – И успокойся, не трать время на болтовню.

– Я уверен, что простуда перейдет в бронхит, – пропыхтел Боккара. – Так и будет, вот увидите. А бронхит тянется месяцами. И ваши пожелания меня не вылечат.