Текст книги "Высокие блондинки"

Автор книги: Жан Эшноз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

23

Держа свой «волнительный» роман на коленях, мадам Жув, прямая как палка, сидит на краешке диванчика, одна перед телевизором, который в это время дня передает только заокеанские или зарейнские сериалы с участием насиликоненных актрис с лакированными волосами, раз и навсегда уложенными в скульптурные прически; сериалы эти не менее «волнительны», чем роман. Таким образом, в зависимости от того, куда смотрит мадам Жув – в книжку или на экран, она снимает или надевает очки, за которыми (или без которых) глаза у нее постоянно на мокром месте. Она ждет возвращения своего супруга; в доме полный кавардак, со стола еще не убраны остатки обеда, в соседней комнате на кровати валяются скомканные простыни.

В передней слышится звяканье ключей; появляется Жув со своим ранцем. Он входит в гостиную, и вид заплаканных глаз жены вынуждает его сперва отвести, а потом возвести к небу свои собственные.

– Ну и денек у меня выдался, ты даже не представляешь, – осторожно начинает он, готовясь перечислить всю череду препятствий и встреч, якобы отнявших у него столько времени.

– Я тебя ни о чем не спрашиваю, – убитым голосом отвечает супруга.

– Но зато я сам тебе все рассказываю, Женевьева, – мягко говорит Жув. – Абсолютно все. Я готов обсуждать с тобой все что угодно.

Он открывает ранец и долго роется в нем, хотя искать там особенно нечего. Он считает себя вне всяких подозрений. От него не пахнет никакими духами, ворот рубашки не запачкан помадой, волосы не приглажены чересчур старательно: Жув умеет организовать собственное алиби. Увы, часто такое идеальное отсутствие улик как раз и свидетельствует о самом худшем из проступков. И вот доказательство.

– Ты только тем и занимаешься, что спишь с другими женщинами! – трагически провозглашает мадам Жув.

– Ну-ну, Женевьева, – увещевает ее Жув, – во-первых, я сплю не только с другими, не правда ли?

Заглянув в полуоткрытую дверь спальни, он говорит:

– Тебе не кажется, что там не мешало бы слегка прибрать, навести хоть какой-то порядок?

– Я знаю, что никуда не гожусь, но уж принимай меня такой, какая есть, – кротко отвечает мадам Жув. – Конечно, с другими тебе куда веселее.

– Ну перестань, Женевьева! – протестует Жув. – Что ты себе напридумывала!

Он пытается приласкать супругу, но та отворачивается и пожимает плечами, а попробуйте-ка приласкать женщину, пожимающую плечами! Одержав эту маленькую моральную победу, Женевьева круто меняет тему, собираясь объявить мужу о предстоящем визите Персоннета, но тут раздается звонок в дверь; это как раз он в сопровождении Донасьенны, одетой нынче вообще чисто символически. И если подобная манера одеваться сильно раздражает Персоннета, то во взгляде Жува, напротив, вспыхивает живой интерес.

Пока супруга Жува занимает беседой Донасьенну, Персоннета вполголоса совещается с самим Жувом. Ему трудно смириться с тем, что такая простая задача, как розыски Глории, оказалась неразрешимой. Не может быть, чтобы она не «наследила» хоть где-нибудь. Пусть ему дадут хоть самую ничтожную зацепку, и он тотчас вновь примется за дело и раскрутит его в кратчайшие сроки. Ему, Персоннета, очень не нравится в данной ситуации это топтание на месте, ощущение своего бессилия, вынужденное безделье, которое проистекает из всего вышесказанного. В общем, теперь это для него вопрос чести.

Казалось бы, Жув внимательно слушает Персоннета, но глаза его то и дело устремляются на Донасьенну, украдкой освобождая девушку от ее невесомого текстильного покрова.

– Ладно, я подумаю, – говорит он, – прикину, что можно сделать.

Тем временем мадам Жув и Донасьенна обмениваются сугубо женскими мнениями на сугубо женские темы – хотя не только на женские. Обернувшись к дамам, Персоннета констатирует, что Донасьенна прекрасно поладила с мадам Жув. Сам Персоннета уже давно знаком с женой своего работодателя и ладит с нею гораздо лучше, чем с ним. И тот факт, что ей нравится беседовать с молодой девушкой, внезапно кажется ему чем-то вроде гарантии, или одобрения, или некоего залога успеха. А когда речь идет о чувствах, Персоннета просто болезненно нуждается в одобрении третьего лица. И он впервые удостаивает Донасьенну заинтересованным взглядом – правда, всего лишь на миг. Потом он переводит этот взгляд на часы, и Жув тут же машинально косится на свои, а следом и Донасьенна с Женевьевой, не сговариваясь, тоже смотрят на свои. Все четверо действительно носят часы, ибо всех четверых когда-то, едва представился удобный случай: успешно сданный экзамен, день рождения, государственный или церковный праздник, – обручили таким образом со временем, и все четверо фиксируют один и тот же миг – двадцать минут пятого. Персоннета объявляет, что они уходят. И они уходят.

– Ты видел, как она одета? – спрашивает Женевьева мужа после ухода гостей.

– Нет, что-то не заметил, – лицемерно отвечает Жув.

– Ты – да не заметил! Расскажи кому-нибудь другому! – усмехается Женевьева. – Ладно, оставим это. Но я-то знаю, что представляют собой девицы, которые так одеваются.

– Вот как? И что же они собой представляют? – с интересом спрашивает Жув.

– Одно из двух! – торжественно начинает Женевьева. – Либо такая особа хочет понравиться какому-то мужчине, либо она потеряла всякую надежду устроить свою личную жизнь. Но… куда ты? Опять уходишь?

– Иду повидаться с твоим братцем, – говорит Жув. – И уж поверь, это не доставляет мне никакой радости.

На сей раз Жув берет такси; машина проезжает по бульвару Севастополь, разворачивается перед Восточным вокзалом и пересекает канал Сен-Мартен, вслед за чем огибает парк Бютт-Шомон и тормозит возле комиссариата квартала Америка. В приемной торчит всего один клиент – африканец, обладатель костюма и барсетки из одного и того же синтетического материала. Этот африканец желает получить бланк для ходатайства о воссоединении семьи, но вместо бланка получает от ворот поворот. («А то как же! – бурчит дежурный полицейский. – He успеешь оглянуться, как сюда вся Африка набежит!») Жув идет прямиком в кабинет своего шурина.

Тот встречает Жува недовольной гримасой.

– Ну что еще тебе от меня нужно? – стонет он.

– Да так, пустяки, – говорит Жув, – все та же история, что и в прошлый раз.

– Нет уж, хватит с меня, – отрезает Клоз, – я не обязан бесконечно оказывать тебе услуги!

– Ладно, тогда слушай, – говорит Жув, открывая свой ранец. – Мне надоели наши с тобой раздоры. Я предлагаю тебе в интересах семьи одну вещь. Давай помиримся, хочешь? У меня здесь та самая квитанция. Вот она, я тебе ее возвращаю.

Квитанция представляет собой три листочка нежно-зеленой полупрозрачной бумаги с машинописным текстом, скрепленных в уголке. Клоз хватает ее и жадно рассматривает.

– Даже как-то странно снова увидеть это, – бормочет он с кривой усмешкой, покачивая головой, – давненько я не держал ее в руках.

– Я тебя понимаю, – говорит Жув, также усмехаясь, – очень даже понимаю.

Клоз еще раз внимательно просматривает все три странички.

– Погоди-ка, – замечает он, – мне кажется, тут кое-чего не хватает.

– Да неужели? – с невинным видом восклицает Жув. – Быть того не может. Клянусь, это все, что я нашел в своем архиве.

– Опять хочешь меня надуть, – с горечью констатирует Клоз. – Решил мне свинью подложить?

– Вовсе нет, – уверяет Жув. – Вовсе нет!

– Но тут же нет раздела, касающегося мяса! – кричит Клоз, тыча документ под нос Жуву.

– Я просто не понимаю, что ты имеешь в виду, – говорит Жув. – Но если это тебя не устраивает, я могу взять его назад.

И он ловко выхватывает документ из рук шурина.

– Постой, не надо! – в панике восклицает тот. – Отдай как есть. Все-таки это лучше, чем ничего.

– Нет уж, извини, приятель. Раз ты мне не доверяешь, значит, даром уже не получишь. Только в порядке взаимной услуги. Нарой-ка еще что-нибудь про ту девицу, и я, так и быть, верну тебе бумажки.

Несколько секунд Клоз сверлит Жува взглядом, который выражает все что угодно, кроме любви, потом цедит сквозь зубы: «Ладно, обожди». В ожидании шурина Жув созерцает в окне все ту же вяло качающуюся ветку платана, что и в прошлый раз. Хотя, впрочем, не совсем ту: теперь она покрылась почками.

На сей раз Клоз возвращается гораздо быстрее и с новым документом в руке. Это три рукописные строчки на листке, выдранном из блокнота, – адрес дома престарелых в департаменте Сена-Приморье.

– Держи, – говорит он, – вот все, что я смог найти. А теперь гони квитанцию.

– Конечно, конечно, – отвечает Жув, – вот она. Я поцелую от тебя Женевьеву, ты ведь это собирался сказать?

– Вот именно, – бурчит Клоз, распахивая перед гостем дверь. – Поцелуй ее от меня. Поцелуй как можно крепче, чтоб ты сдох!

– Ах, Робер, – жалобно восклицает Жув. – Ах, Робер, ну почему ты всегда так груб со мной!

24

А дни все текли и текли, заполненные лишь короткими прогулками то позади замка, в лугах (боярышник, проселочные дороги, изгороди, коровы), то у моря (йод, волнорезы, водоросли, чайки); созерцанием лошадей – впрочем, быстро наскучившим, чтением случайно подвернувшейся книжки да ленивым сидением перед телевизором. Наверное, Глория могла бы куда полнее наслаждаться чистым воздухом, здоровой разнообразной пищей и крепким сном в комнате с открытыми окнами; наверное, она могла бы больше двигаться, но ей это и в голову не приходило.

Дни казались ей чересчур долгими, и она тоже частенько поглядывала на часы: никогда еще время не тянулось так медленно, как здесь. То была какая-то убийственная медлительность, стократ помноженная на самое себя, давящая, близкая к последней, окончательной недвижности. Медлительность растущей травы, медлительность ленивца на ветке или капельки смолы на дереве. Среди слов, определяющих движение, медлительность, без сомнения, самое выразительное – она до того неразворотлива, что даже не успела подобрать себе ни одного синонима, тогда как у скорости, не теряющей ни минуты, их полным-полно.

Бельяр тоже без конца сверялся с часами, подводя их каждую минуту. Эти крошечные часики на его запястье – механические, из докварцевой эпохи – были частью его скромного карликового имущества, куда входили еще расческа, зеркальце, носовой платок и солнечные очки. В первые дни после приезда он вознамерился было щеголять в этих очках, как в свое время в жарких странах, но под тусклым нормандским солнцем ни черта в них не видел, на все натыкался, и ему пришлось отказаться от этого удовольствия. Очень скоро он впал в меланхолию, начал дуться и устраивать сцены. Он горько сожалел о прерванном чудесном отдыхе в тропиках, сетовал на скуку и грозился уйти.

– Ну и уходи! – в сердцах крикнула ему однажды Глория. – Давай, убирайся! Ты мне надоел до смерти.

Бельяр тотчас вскочил и погрозил ей пальцем.

– Не смей говорить со мной таким тоном! – взвизгнул он. – Не воображай, что ты первая, кого я опекаю.

Нет, милочка, я руководил людьми поважней тебя. Известными, знаменитыми. Деятелями искусства и все такое.

– Ну и как? – с усмешкой спросила Глория. – Они все умерли?

– С чего это они должны умереть? – возмутился Бельяр. – Не волнуйся, я свое дело знаю.

Но когда Глория поинтересовалась, отчего же все эти знаменитости, хотя они еще живы, больше не прибегают к его услугам, Бельяр насупился и стал разглядывать в карманном зеркальце свои зубы. Потом глухо пробормотал, что да, были кое-какие проблемы. Однако ему не хотелось бы распространяться о причинах своего увольнения.

– Ax вот как? – воскликнула Глория. – Ну-ка, повтори, что ты сказал!

Карлик нехотя буркнул еще раз слово «увольнение».

– Постой-постой, – сказала Глория, – ты хочешь сказать, что тебя можно уволить?

– Конечно можно, – признался Бельяр. – Стоит лишь захотеть.

– Но я именно этого и хочу, – обрадовалась Глория. – Очень даже хочу.

– Как бы не так! – хихикнул Бельяр, изучая в зеркальце свой черный язык. – Хочешь, да не слишком.

– Дурак несчастный! – бросила Глория. – Жалкий недомерок!

В общем, между ними то и дело вспыхивали короткие перепалки, неизбежные при подобном безделье, когда люди начинают психовать по любому поводу. Например, из-за Бельяра, из-за Лагранжа, даже из-за Збигнева. Из-за лошадей. Из-за собаки, которая сама психует из-за другой собаки и потому все утро лает без остановки в глубине парка. Да и скука терзает их всех не меньше безделья. За неимением лучшего они все больше времени проводят у телевизора, совсем как Женевьева Жув. Смотрят сериалы («Ты рискуешь потерять ее, Алекс! Она ведь уверена, что любит тебя!»), смотрят телеконкурсы («А теперь прошу вас сосредоточиться, Роже! Какие цветы мы чаще всего видим на балконах?» – «Кувшинки… нет, я хотел сказать, петуньи… ой, нет, я хотел сказать, герань!» – «Увы, я сожалею, Роже, но вынужден учесть только ваш первый ответ. Итак, вы сказали „кувшинки“…»), смотрят выпуски новостей. В выпусках новостей никогда не упоминается имя Глории. Да и с какой стати его упоминать? Однако она по-прежнему боится этого. «Ты боишься не того, что о тебе заговорят, – злорадно бросил как-то Бельяр, – ты боишься, что о тебе НЕ заговорят… Эй, хватит, отпусти меня! – завопил он миг спустя. – Ты же знаешь, я не выношу физического насилия!»

Так прошло двенадцать нескончаемых дней – без радостей, но и без опасностей, – не таких увлекательных, как хотелось бы Глории, зато в надежном, уютном сельском мирке, пусть и замкнутом. Однажды Глория попыталась даже охмурить Збигнева, но он оказался не слишком-то податливым, этот Збигнев, – слова путного не вытянешь. Несколько книжек, обнаруженных на полках в гостиной, Глория давно уже прочла. Бельяр продолжал дуться, Лагранж пил теперь с утра до вечера, с каждым разом хмелея все быстрее. Нужно было срочно чем-то заняться.

И в первый же солнечный день, пока Лагранж еще не успел приложиться к бутылке, Глория попросила отвезти ее на машине в Руан. Быстренько туда и обратно, чтобы к ужину вернуться домой.

– Ну конечно, давай съездим, – сказал Лагранж, – почему бы и нет. Хоть немножко развеемся!

Итак, они поехали в Руан. В Понт-Одемаре Лагранж остановился, чтобы заправить свой «опель»; тем временем Глория пошла к ближайшему супермаркету фирмы «Шопи».

– Ты куда это? – удивился Лагранж.

– Хочу купить коньяк, – ответила Глория.

– Прекрасная мысль! – одобрительно сказал Лагранж.

Лучший коньяк «Шопи» в твердой картонной упаковке стоил сто двенадцать франков двадцать сантимов; Глория зашла в отдел канцтоваров, где купила рулончик скотча и рулончик цветной бумаги. Затем она вернулась к «опелю», и они тотчас поехали дальше; по дороге она кое-как завернула картонный футляр с бутылкой в цветную бумагу; это отняло у нее немало времени, но в конце концов ей удалось соорудить сносный подарочный пакет, да-да, вполне сносный. Лагранж включил радиолу, откуда, конечно, тут же полились песенки Дж. Дж. Кейла, и не только его, а еще и Боза Скеггса. Лагранж выстукивал кончиками пальцев ритм на баранке; слава богу, у него хватило такта не попросить у Глории коньяк.

Руан. Затем предместье Руана. Кварталы дешевых многоэтажек, больница, кладбище, дом престарелых. Они остановились у дома престарелых.

– Подожди меня здесь, – сказала Глория, выходя из машины. – Я ненадолго.

У Лагранжа снова хватило такта не навязываться ей в провожатые.

В приемной Глория попросила о встрече с месье Эбгреллом. Родственные связи? – Единственная дочь. «Подождите минутку», – сказали ей. Вскоре явился санитар – высокий красивый парень в белоснежном халате, очень любезный и, по всей видимости, хорошо знавший ее отца; во всяком случае, он говорил о нем с большой симпатией. Санитар повел Глорию в отделение трудотерапии. Папаша Эбгрелл оживленно беседовал с дамой столь же преклонного возраста; завидев их, он встал с кресла. Невысокий, худощавый, с серебристой щеточкой усов и немного растерянным взглядом, но все такой же элегантный в своем костюме блеклых тонов – словом, вылитый бывший консьерж Персоннета (о чем знаем только мы с вами, читатель). Он поцеловал руку Глории, едва она приблизилась к нему.

– Вот ваша дочь, месье Эбгрелл, – весело объявил санитар, – вы ведь рады ее видеть, правда?

Старик долго и чересчур пристально разглядывал Глорию.

– Прекрасно, – сказал он наконец, – вы пришли для сопровождения. Да, именно так: вы пришли для наблюдения. Садитесь. – И, обратившись к своей дряхлой собеседнице, он сообщил ей вполголоса: – Она пришла для вознаграждения.

Несмотря на вполне тихие занятия окружающих престарелых дам: вязание крючком и на спицах, изготовление искусственных цветов, плетение ивовых корзиночек, – в отделении трудотерапии было довольно шумно. Беззубые экстремалы, сидевшие в плетеных пластиковых креслах на ржавых металлических ножках, раскачивались взад-вперед с опасностью для жизни, другие пели хором «Ах, эта сладость первого объятья меня пьянит, пугает и влечет», запашок в помещении стоял тот еще, телевизор орал вовсю.

– Мы не могли бы пойти в более тихое место? – тоскливо спросила Глория.

– В принципе это не положено, – ответил санитар, – но я постараюсь что-нибудь устроить. Сейчас поищу вам спокойный уголок.

Уголок нашелся в маленькой гостиной, где царили тишь и полумрак, однако любезный санитар раздвинул портьеры, и их взорам предстала лужайка с клумбой посередине. Мебель была натерта воском, кресла облачены в белые чехлы, обои пестрели цветочками.

Санитар исчез, через минуту вернулся с чайным подносом и снова исчез. Они остались одни.

– Ну, как ты тут? – спросила Глория.

– Лично я – хорошо, – ответил ее отец, – но, видите ли, что касается соек…

– Каких соек? – удивилась она.

– С сойками дело обстоит неважно, – продолжал старик, – можно даже сказать, что их дела совсем плохи. И все же… – он поразмыслил с минутку и добавил: – Нет, в общем, все не так уж и скверно.

– Тебя здесь хорошо кормят? – осведомилась его дочь. Старик хитро подмигнул:

– О, я ем лучше, чем они. В десять раз лучше и в десять раз больше, – уточнил он, хихикнув.

– Нет, я хотела узнать, хорошая ли здесь еда. Вкусная ли она? – спросила Глория.

– В основном горячая, – ответил отец.

– Ну и ладно, – сказала Глория. – Пусть лучше горячая, чем холодная.

– Это верно, – согласился старик.

– Ты заметил, какая сегодня чудесная погода? – спросила Глория, пытаясь продолжить разговор, но отец как будто не слышал ее.

– Смотри, что я тебе принесла, – сказала она.

– Как любезно с вашей стороны! – воскликнул старик. – А что там в пакете?

– Коньяк для тебя, как всегда, – ответила Глория.

– Коньяк? – удивился ее отец. – Но я никогда в жизни его не пил!

– Ну да, рассказывай! – усмехнулась Глория, однако старик не отреагировал и на это замечание. – Ладно, мне пора, – сказала Глория.

– И правда, – задумчиво откликнулся ее отец, – вероятно, вам придется уйти.

– Я скоро опять тебя навещу, – добавила она.

– О, разумеется, – учтиво ответил он. – Только не слишком затягивайте с этим.

После того как Эбгрелла-старшего увели в отделение трудотерапии, симпатяга санитар проводил Глорию в выходу. Очень он ей приглянулся, этот санитар. В дверях она попросила его проследить, чтобы у больного не конфисковали бутылку, как это, вероятно, случилось в прошлый раз. Санитар широко улыбнулся.

– Знаете, вообще-то все алкогольные напитки у нас запрещены, но договориться всегда можно. Я прослежу за этим. Только вот что меня беспокоит: вдруг со старым господином возникнут какие-нибудь проблемы, так не могли бы вы оставить контактный телефон или адрес?

Она отказала не сразу – он ей и вправду очень нравился, – но все же ответила:

– Нет, я буду звонить сама.

Выйдя из здания, Глория направилась к «опелю», припаркованному на гравийной дорожке перед конторой администрации. Рядом, развернутый в другую сторону, стоял фургон «скорой помощи», длинный и обтекаемый, как белая акула. Глория села в «опель», который тут же рванул с места, развернулся и исчез в воротах. Через пять секунд следом отъехала «скорая».

Санитар, стоявший на крыльце, следил за этим маневром. Выждав еще пять секунд, он спустился с крыльца и, в свой черед, вышел за ворота. Слева, метрах в пятидесяти, стояла телефонная будка. Санитар достал карточку, украшенную на лицевой стороне снежным пейзажем, рассеянно пробежал глазами рекламный текст на обороте («Меняются сезоны, а с ними ландшафты, а с ними эмоции. Вы хотите поделиться своими эмоциями? Нет ничего проще – воспользуйтесь этой карточкой!»), улыбнулся своей обаятельной улыбкой, вставил карточку в аппарат и набрал номер Жува.