Текст книги "Я ухожу"

Автор книги: Жан Эшноз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

20

Со своей стороны, Баумгартнер также кладет трубку, но его лицо не выражает ровно ничего. Однако он выглядит вполне довольным, подходя к окну своей квартиры: отсюда мало что видно; Баумгартнер отворяет окно: отсюда мало что слышно, – две птичьи трели, одна за другой, да отдаленный слабый гул автомобилей. Итак, он вернулся в Париж, в свою «студию» на бульваре Экзельманса, где напротив его окон нет жилых домов. Теперь ему остается только одно – ждать, убивая время перед окном, а когда стемнеет, убивая его перед телевизором. Но в настоящее время он стоит у окна.

Мощеный двор, засаженный липами и акациями, украшен небольшим палисадником и водоемом, в центре которого играет струйка воды, вообще-то вертикальная, но сегодня, по причине ветерка, несколько искривленная. Парочка воробьев, две-три сойки и дрозды оживляют своим щебетом деревья; им вторит светлый пластиковый пакет с надписью «Брикорама», запутавшийся в ветвях и надутый ветерком, точно парус; он дрожит и вибрирует, как живой, то посвистывая, то потрескивая, то шурша среди листвы. Под деревом валяется ржавый детский велосипед с вырванными тормозами. Три слабеньких фонарика по углам двора и три камеры видеонаблюдения, укрепленные над дверями каждой виллы, пристально созерцают эту маленькую панораму.

Хотя ветви липы заслоняют пространство между виллами, Баумгартнер смутно различает террасы, заставленные полосатыми шезлонгами и столами тикового дерева, балконы и широкие окна, причудливые телевизионные антенны. За виллами, вдали, высятся могучие жилые дома недавней постройки, но разница архитектурных стилей не оскорбляет взор: богато представленная здесь La Belle Epoque мирно соседствует с эпохой семидесятых, – деньги сглаживают конфликт поколений.

Обитатели этих вилл, точно сговорившись, все достигли возраста сорока пяти лет или около того и явно хорошо зарабатывают на жизнь в различных областях аудиовизуального бизнеса. Например, вон та корпулентная дама с массивными наушниками на голове, сидя в своем голубом кабинете, печатает на компьютере первичный текст передачи, которую Баумгартнер уже много раз слушал по утрам, часов в одиннадцать, на волне Радио Франции. А вот этот маленький рыжий человечек с рассеянным взглядом и застывшей улыбкой нечасто покидает свой шезлонг на террасе и наверняка работает кем-то вроде продюсера, судя по тому, что мимо этого шезлонга дефилируют, одна за другой, десятки юных девиц. А вот военная телекорреспондентка: эта как раз редко бывает дома, все больше в горячих точках – то у кхмеров, то у чехов, то в Йемене, то в Афганистане, где скачет между минами со своим спутниковым телефоном. Возвращаясь к себе, она закрывает ставни и отсыпается, приноравливаясь к разнице во времени, и Баумгартнер почти не видит ее, разве что на экране телевизора.

Но в данный момент он не видит никого из них. Еще утром на задах вьетнамского посольства несколько дипломатов в спортивных костюмах занимались, как и всегда, своим «тай-ши». Но сейчас там, за посольской оградой, не видать ничего, кроме баскетбольной корзинки, прибитой к дереву, кривых качелей и ржавого сейфа, завалившегося на спину у подножия высокой цементной стены, рядом с дырявым стулом. И почему-то кажется, будто там, за решеткой, климат более теплый, более влажный, чем снаружи, словно посольство источает азиатский юго-восточный зной.

Впрочем, Баумгартнер созерцает окружающий мир только с большого расстояния. Встречаясь с людьми, он прячется в свою скорлупу и ни с кем не здоровается, если не считать дантиста-пенсионера, который живет на первом этаже, сдавая ему второй, и которому он каждый понедельник вручает солидную сумму за студию. Они договорились о понедельной оплате, ибо Баумгартнер сразу же предупредил дантиста, что проживет здесь недолго и может выехать внезапно. И вот теперь он проводит большую часть времени в этой студии, в добровольном заточении и скуке, хотя ему отнюдь невредно было бы хоть изредка выходить и дышать свежим воздухом.

Но вот он как раз и выходит – за покупками, и – надо же! – именно в эту минуту военная корреспондентка, продрав глаза и зевая во весь рот, тоже выходит из ворот – небось, на какую-нибудь редакционную тусовку. Это одна из тех высоких блондинок, что раскатывают в маленьких «остинах»; ее машина, изумрудно-зеленого цвета с белой крышей и вмятиной на радиаторе, украшена целым созвездием штрафных квитанций на лобовом стекле, которые префект полиции – без сомнения, ее приятель – упразднит одним мановением руки. Дама ведь живет в богатом квартале, сплошь населенном знаменитостями, которые общаются с другими знаменитостями; и эти красивые богатые кварталы посещают немало фотографов – охотников за сенсациями.

А вот, кстати, и они, целых два – притаились в укромном местечке, у одного из порталов улицы Микеланджело, вооруженные громоздкими продолговатыми механизмами из серой пластмассы, напоминающими не столько фотоаппараты, сколько телескопы, или перископы, или ортопедические приспособления, или даже винтовки с оптическим прицелом и системой ночного видения. Оба папарацци на удивление молоды и одеты в майки и бермуды, словно собрались на пляж, однако лица их крайне серьезны, а объективы хищно нацелены на противоположный подъезд: наверняка ждут появления какой-нибудь суперзвезды под ручку с новым партнером. Баумгартнер из любопытства останавливается около парней и с минутку ждет вполне скромно, не проявляя чрезмерного любопытства, однако скоро его довольно решительно просят «не отсвечивать». Он не спорит и удаляется.

Поскольку делать ему абсолютно нечего, просто до ужаса нечего, он решает пройтись до небольшого кладбища в Отейле, в двух шагах отсюда; там захоронено немало англичан, баронов и капитанов кораблей. Некоторые надгробные памятники расколоты и заброшены, другие находятся в процессе реставрации, как, например, вот эта часовенка, украшенная статуями и надписью CREDO на фронтоне, – ее явно очистили и подготовили к побелке. Баумгартнер, не останавливаясь, проходит мимо могилы Делаэ – а впрочем, вдруг возвращается, чтобы поднять опрокинутый горшок с азалией, затем мимо безымянной могилы какого-то глухого, судя по надписи «От глухих друзей из Орлеана», затем мимо могилы Юбера Робера – «Почтительного сына, нежного супруга, заботливого отца и верного друга», как гласит надпись, ну и довольно.

Баумгартнер покидает кладбище и идет по улице Клода Лоррена к улице Микеланджело, где страстно ожидаемая суперзвезда как раз выходит из дома под ручку со своим новым партнером, и оба фотографа лихорадочно щелкают затворами, снимая нежную парочку. Партнер трепещет от счастья и блаженно улыбается, суперзвезда закрывает лицо и посылает фотографов куда подальше, а Баумгартнер, идущий с кладбища и погруженный в свои мысли, ничего этого не замечает и проходит мимо, ухитрившись попасть в объективы перед тем как войти в дом. Там он наливает себе стаканчик, снова глядит в окно и терпеливо ждет конца дня, который никуда не торопится и бесконечно долго удлиняет тени застывших предметов и растений, фонарей и акаций, до тех пор, пока все они, вместе с тенями, не погружаются в общую тень, и та размывает их контуры и краски, поглощает, выпивает, гасит, убирает из поля зрения; именно в этот момент и звонит телефон.

«Это я, – говорит Палтус, – все в ажуре». – «Ты уверен, что тебя никто не видел?» – беспокоится Баумгартнер. – «Еще чего! – отвечает Палтус. – Там, в заднем помещении, ни живой души. Да и в самой лавочке практически никого. Сдается мне, на современном искусстве не шибко-то заработаешь!» – «Молчи, кретин! – обрывает его Баумгартнер. – Ну, так что? Где сейчас „материал“?» – «На холоде, как и велено, – говорит Палтус. – А машинка стоит себе в боксе, который вы сняли, рядом со мной. Что дальше делать будем?» – «Завтра встречаемся в Шарантоне, – отвечает Баумгартнер. – Ты помнишь адрес?»

21

А Феррер в это время все еще сидит на солнышке с бокалом пива – сперва с одним, потом со вторым – и хотя он не покинул этот квартал на левом берегу, зато сменил питейное заведение. Теперь он расположился на перекрестке близ станции «Одеон», который, в общем-то, нельзя назвать идеальным местом отдыха, даром что всегда находятся люди, готовые променять свой покой на стаканчик спиртного: перекресток шумный, суматошный, сплошь забитый машинами и светофорами; кроме того, тут вечно гуляет холодный сквозняк с улицы Дантона. Однако летом, когда Париж слегка пустеет, на террасах кафе можно кое-как посидеть, красные огни светофоров мигают не так часто, машины гудят не так громко, и на оба входа станции «Одеон» открывается чудесный вид. Люди редкими стайками спускаются в метро или выходят оттуда, и Феррер разглядывает их, интересуясь в основном женской половиной, которая – по крайней мере, количественно, – сильно превосходит другую, мужскую.

Эта женская половина, как он заметил, также может быть разделена на две категории – тех, кто, почуяв на себе чужой взгляд, оборачивается при спуске в метро, и тех, кто, почуяв его, не оборачивается. Сам-то Феррер всегда оборачивается на женщин, пытаясь выяснить, к какой разновидности – оборотистых или не оборотистых – принадлежит данная особь. А выяснив, ведет себя соответственно обстановке, понимая, что бесполезно оборачиваться вторично на женщину, которая этого не делает.

Однако сегодня никто на него не оборачивается, и Феррер встает, чтобы идти домой. Поскольку свободных такси не видать – все едут с погашенными огоньками, – а погода располагает, не исключено, что он пойдет пешком. Это неблизко, но вполне реально, а ходьба, может быть, протрясет Ферреру мозги, еще слегка затуманенные долгим перелетом.

А заодно прояснит и его спутанные мысли о страховщике и торговце сейфами, которым нужно позвонить, о счете мастера по цоколям, с которым нужно поторговаться, о Мартынове, которого нужно опять слегка раскрутить ввиду того, что кроме него у Феррера сейчас не осталось известных художников, об освещении галереи, которое необходимо сменить для экспозиции северных сокровищ, и, наконец, о Соне – в самом деле, звонить ей или нет?

А тут еще город подбрасывает ему, по мере того, как он идет вперед, держа курс на Амстердамскую улицу и петляя по тротуарам между собачьими экскрементами, то субъекта в черных очках, что вытаскивает огромный барабан из белого «ровера», то девочку, во весь голос объявляющую матери, что при зрелом размышлении она выбрала фасон «трапеция», то двух молодых женщин, грызущихся меж собой из-за парковки машин на стоянке, откуда только что на полной скорости отъехал фургончик-рефрижератор.

Прибыв в галерею, Феррер вынужден сперва побеседовать с неким художником, который явился к нему по рекомендации Раджпутека и жаждет поделиться своими замыслами. Это молодой «артист-специалист-по-пластике», жизнерадостный и самоуверенный, у него куча друзей среди богемы, и проекты его так же банальны, как тысячи других. На сей раз вместо того чтобы вешать картины на стену, художник предлагает выжечь кислотой на этой самой стене местечко площадью 24x30 см и глубиной 25 мм. «Я выдвигаю идею, скажем так, отрицательного творчества, – возглашает художник. – Вместо того чтобы добавлять к толщине стены толщину картины, я, наоборот, вгрызаюсь в нее!» – «Да-да, очень интересно, – отвечает Феррер. – Но, видите ли, в данный момент я не работаю в этом направлении. Может быть, потолкуем об этом позже? Вот именно, несколько позже; оставьте мне свой каталог, я вам перезвоню». Отделавшись наконец от выжигателя стен, Феррер улаживает все прочие назревшие вопросы при содействии молодой женщины по имени Элизабет, которую он взял к себе на испытательный срок вместо Делаэ; эта особа анорексического вида явно кормится одними витаминами и работает временно, пока он не решит, нужна она или нет. Для начала он дает ей несколько мелких поручений.

Затем он садится на телефон и назначает встречу страховщику и торговцу сейфами; оба придут завтра. Еще раз изучает счет от мастера по цоколям, также звонит ему и обещает зайти на неделе. С Мартыновым поговорить лично не удается, он оставляет ему на автоответчике длинную речь, щедро оснащенную нотациями, восхвалениями и предостережениями, – короче говоря, выполняет священные обязанности галерейщика. Потом он долго обсуждает с Элизабет, как лучше установить освещение для выгодного показа северных экспонатов. Дабы яснее выразить свои мысли, Феррер предлагает сходить и принести сюда парочку этих предметов, чтобы более конкретно представить себе задачу: «Давайте-ка достанем, к примеру, кольчугу из моржовой кости и один из мамонтовых бивней, тогда вы сразу поймете, что я имею в виду, Элизабет». С этими словами он направляется в «ателье», отпирает его и… застывает на пороге: взломанная дверь шкафа зияет чернотой, внутри пусто. Да, сейчас явно не до того, чтобы размышлять – звонить Соне или нет.

22

Выставив два объемистых чемодана из студии, так тщательно прибранной, словно он собирался навсегда покинуть ее, Баумгартнер резко захлопнул за собой дверь. Подобно телефонному звонку или сигналу автоматического закрытия дверей в метро, этот тусклый сухой звук прозвучал на почти чистом «ля», которое сочувственно отозвалось в недрах «Бехштейна»; когда Баумгартнер удалился, призрак мажорного аккорда еще пятнадцать-двадцать секунд витал в студии перед тем как медленно затихнуть и бесследно растаять в воздухе.

Баумгартнер пересек бульвар Экзельманса и немного прошел вдоль Сены, затем свернул на улицу Шардон-Лагаша. В разгаре лета XVI округ казался еще более пустынным, чем обычно; улица Шардон-Лагаша в некоторых местах прямо-таки напоминала зону после атомного взрыва. На Версальском проспекте Баумгартнер вывел машину из огромного современного подземного гаража, снова направился к Сене и поехал вдоль линии скоростного метро, с которой свернул, не доезжая моста Сюлли. Очутившись на площади Бастилии, он взял направление на юго-восток, следуя по очень длинной Шарантонской улице до самого Шарантона. Таким образом, он пересек до диагонали весь XII округ, более людный в это время года, чем XVI, ибо здешнее население имело куда меньше возможностей уехать в отпуск, нежели тамошнее. На тротуарах виднелись главным образом представители третьего мира и третьего возраста, и те и другие крайне медлительные, одинокие и растерянные.

Добравшись до Шарантона, «фиат» юркнул направо, в тесную улочку, носившую имя не то Мольера, не то Моцарта, – Баумгартнер вечно забывал, кого именно из них двоих, но знал, что она пересекается с другой скоростной линией метро, ведущей к маленькой промзоне вдоль Сены. Здесь тянутся ряды складов, металлических гаражей и прочих помещений; на некоторых написаны – от руки или малярным пистолетом – названия фирм. Обозначенные на большом панно лозунгом «Гибкость на службе у Логистики», здесь и в самом деле имеются многочисленные складские помещения, сдающиеся внаем, площадью от двух до тысячи квадратных метров. Тут же расположены два-три вполне тихих заводика, работающих, судя по всему, в четверть силы, а также очистная станция, и все это находится по бокам шоссе, явно не имеющего названия.

Это место еще более пустынно, чем другие кварталы в летний период; кроме того, здесь тихо, почти как на кладбище: лишь изредка можно различить какие-то смутные звуки или отзвуки, неведомо откуда взявшиеся. Вероятно, в другое время года тут выгуливают собак две-три пожилые пары. Возможно также, что некоторые инструкторы автошколы заприметили это местечко и освоили его, ввиду полного отсутствия движения, чтобы обучить здесь, без всякого риска автокатастрофы, своих питомцев; иногда какой-нибудь велотурист, взвалив на плечо двухколесного друга, пересекает этот участок, направляясь к узкому мостику через Сену, ведущему в сторону Иври. С этого мостика видны другие многочисленные мосты, там и сям разбросанные по реке. Как раз в точке слияния Сены и Марны высится огромный торговый комплекс, а какой-то отважный китаец дерзнул возвести здесь же отель в маньчжурском стиле – на краю реки и разорения.

Но сегодня тут ничего и никого не видать. Только перед одним из складских боксов стоит фургончик-рефрижератор, и только Палтус сидит за рулем этого фургончика, оборудованного системой «Термо-Кинг». Баумгартнер поставил свой «фиат» параллельно фургончику и опустил стекло, не выходя, однако, из машины и предоставляя Палтусу выйти из своей. Что тот и делает, охая и сетуя на жару. Он обильно потеет, и это усугубляет его общий неприглядный вид: волосы слиплись в жирную взъерошенную массу, испарина проступает на дешевой рекламной майке, и без того заляпанной грязными пятнами, жирные струйки пота бороздят лицо, как предвестие морщин.

«Порядок, – говорит Палтус, – ящики здесь. Что дальше?» – «Перенесешь их внутрь, – отвечает Баумгартнер, протягивая ему ключ от склада. – Сложишь все, только, смотри, поаккуратнее, не швыряй!» – «Это по такой-то жаре?!» – стонет Палтус. «Переноси!» – повторяет Баумгартнер.

Сидя за рулем и непрерывно озираясь, чтобы проверить, не следят ли за ними, Баумгартнер натягивает пару тоненьких сафьяновых перчаток, прошитых льняной ниткой; одновременно он бдительно приглядывает за переноской контейнеров в бокс. Жара и в самом деле кошмарная, ни одного дуновения ветра, и Палтус буквально обливается потом. Его мускулы, расслабленные наркотиками, все-таки слегка вздуваются под грязной майкой, и Баумгартнеру это не нравится, ему не нравится смотреть на это и не нравится то, что он тем не менее на это смотрит. Закончив работу, Палтус подходит к «фиату». «Готово, – рапортует он. – Желаете взглянуть? Надо же, вы надели перчатки!» – «Такая погода. Такая жара. Таков уж я, – отвечает Баумгартнер. – Дерматоз, ничего не попишешь. Не обращай внимания. Ты точно все сгрузил?» – «Точно», – заверяет Палтус. «Дай-ка я гляну на всякий случай», – говорит Баумгартнер и, выйдя из машины, проверяет содержимое бокса.

Затем, подняв голову и нахмурившись, говорит: «Одного не хватает!» – «Одного чего?» – спрашивает Палтус. «Одного контейнера, – отвечает Баумгартнер. – Я его здесь не вижу». – «Да вы шутите! – восклицает наркоман. – Их было семь при отъезде и здесь их тоже семь. Все в порядке!» – «Ну вот что, – говорит Баумгартнер, – проверь-ка в глубине фургона, ты наверняка забыл его там».

Палтус скептически пожимает плечами и поднимается в фургон; Баумгартнер тотчас захлопывает за ним дверцы. Изнутри слышится голос Палтуса, сперва веселый, потом изменившийся, потом испуганный. Баумгартнер крепко запирает дверцы, обходит фургон и садится за руль.

Здесь, в кабине, голос молодого человека не слышен. Баумгартнер сдвигает влево маленькую заслонку над сиденьем и смотрит в квадратное окошечко, позволяющее водителю обозревать термоизолированное пространство кузова. Окошечко маленькое, чуть больше спичечного коробка, оно позволяет лишь заглянуть внутрь, в него даже руку просунуть невозможно.

«Ну вот, – говорит Баумгартнер, – теперь все кончено». – «Погодите, – кричит Палтус, – что значит „кончено“? Не шутите так, пожалуйста!» – «Кончено – значит, кончено, – повторяет Баумгартнер. – Ты наконец оставишь меня в покое». – «Да я вас никогда и не беспокоил, – ноет Палтус. – Ну выпустите же меня!» – «Не могу, – отрезает Баумгартнер, – ты мне мешаешь. Ты вполне способен мне помешать и ты мне мешаешь». – «Выпустите меня сейчас же! – орет Палтус. – Все равно об этом узнают, и у вас будут неприятности!» – «Не думаю, – усмехается Баумгартнер. – Ты забыл, что у тебя нет никакого социального статуса. Кто же будет тебя искать? Тебя даже полиция не хватится. Никто с тобой не имеет дела, кроме твоего дилера, а уж он точно не станет поднимать шум. Так кто же заметит отсутствие человека, который и так, можно сказать, не существовал? В общем, веди себя тихо, все кончится очень быстро, ты и не заметишь: из тепла в холод, вот и все».

«Нет, нет! – возопил Палтус, – кончайте шутить, прошу вас!» В отчаянии, не найдя других аргументов, он попытался сыграть на самолюбии Баумгартнера: «Боже, какой мелкий банальный трюк! Так убивают людей только в мыльных операх, это пошло и не оригинально». – «Да, не оригинально, – согласился Баумгартнер, – но я как раз сторонник мыльных опер. Это такое же искусство, как и все прочие. И вообще, хватит болтать!»

Он герметически закрыл окошечко, включил мотор и привел в действие компрессор. Все знают термодинамический принцип работы изотермических машин в частности, и рефрижераторов вообще: между стенками камеры циркулирует газ, поглощающий тепло внутри данного помещения. Благодаря небольшому моторчику, установленному над кабиной, и компрессору, осуществляющему циркуляцию газа, это тепло обращается в холод. Такие фургоны делятся на два типа – с температурным режимом +5 градусов и -18. Именно этот последний Баумгартнер и заказал в гараже два дня назад по телефону.