Текст книги "Дьяволы и святые"

Автор книги: Жан-Батист Андреа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Все не так просто в музыке?

– Именно. Там все вертится вокруг ритма. У всех взрослых он есть. Даже у «Роллинг Стоунз».

– Это еще кто?

– Шутите? Вы не знаете «Стоунз»?

– Мы знаем Синатру, – ответил Синатра.

– У него тоже есть ритм. Как у «Стоунз».

Похоже, Синатра удивился – думаю, он никогда не был настолько близок к тому, чтобы полюбить меня. Эдисон задергался в нервном тике, пытаясь понять:

– Да что это, ритм?

– Понятия не имею. Его надо услышать.

– Он настоящий?

– Конечно, настоящий. Нет ничего более настоящего.

– Это что-то из науки? – настаивал Эдисон. – Ритм запускает ракеты к звездам?

По крайней мере на этот вопрос – единственный – у меня был ответ.

– Конечно, да, ритм запускает ракеты к звездам.

~

Ротенберг настаивал из-за своей ноги. Мама настаивала, что надо сделать доброе дело. Папа настаивал, потому что настаивала мама.

Февральским днем за несколько месяцев до катастрофы я сопровождал в Одиннадцатый округ Парижа своего старого учителя, который хромал после недавней операции на бедре. Сущее наказание, о чем я, закатывая глаза и вздыхая, не преминул сообщить всем, кроме Ротенберга, поскольку боялся. Родители всегда ездили на своей машине, а вот учитель заставил меня воспользоваться общественным транспортом.

В метро Ротенберг молчал, и я почувствовал, что должен завязать беседу.

– Вы слышали, что скоро люди полетят на Луну?

Он подскочил, рассеянно посмотрел на меня и ничего не ответил.

В доме № 2 по улице Даоме за фасадом в стиле ар-деко пряталась огромная мастерская. Пряталась, поскольку ее давно уже уничтожили за красоту. Мы позвонили в дверь. Открыл мужчина в строгом костюме и с приподнятыми бровями. Так как я был выше Ротенберга на голову, мужчина опустил взгляд на учителя, который утопал в костюме, купленном, наверное, в тысяча девятьсот сорок пятом году на барахолке. Мне стало ужасно стыдно. Мужчина задрожал и, казалось, собрался уже звонить в полицию.

Но он не вызвал полицию, а поклонился чуть ли не в пол.

– Месье Ротенберг, я не знал, что вы сегодня придете.

Мужчина отошел в сторону и хлопнул в ладоши. Тут двое до странного похожих на него типов, чуть помоложе, повели нас в мастерскую, также преклоняясь. Под паукообразным металлическим сводом десятка два пианино щебетали от нетерпения в черных ливреях. Паркет блестел, две фарфоровые чашки, появившиеся из ниоткуда, блестели на блестящем серебряном подносе, но Ротенберг отказался от них, махнув рукой. От запаха воска, лака и полироля кружилась голова.

– Рудольф же вас предупредил, что я приду? – забеспокоился нетерпеливый старый леопард.

– Конечно, месье Ротенберг, но месье Серкин не уточнил, в какой день. Не беспокойтесь, все уже готово, настройщик приходил вчера. Дайте пару минут на подготовку… Думаю, вы будете довольны.

Мужчина удалился, пятясь задом. Заинтригованный королем без трона, которого я толком-то и не знал, я наблюдал за Ротенбергом.

– Почему ты так на меня смотришь?

– С вами тут обращаются как… Вы знамениты, что ли?

– А ты что думал? Что я просто еврей из Нуази-ле-Гран? Откуда тебе знать, что до войны я не был любимым пианистом публики? Может, я по всему миру собирал полные залы и будил даже самые черствые сердца? Откуда тебе знать, что я не отошел от дел лишь потому, что мне надоело?

– Конечно, я…

– Я шучу. Я действительно старый еврей из Нуази-ле-Гран. Просто у меня есть очень известные друзья, которые доверяют мне в выборе инструмента.

– Но…

– Но что?

– Если ваши друзья известны и доверяют вам, тогда кто вы?

Ротенберг кивнул:

– Очень хороший вопрос.

На этом разговор кончился. Заведя руки за спину, Ротенберг ждал и смотрел на паркет – венгерскую равнину в крапинку, населенную черными монстрами, – пока парень не вернулся.

– Прошу, месье Ротенберг, месье.

Я чуть не подпрыгнул, когда он назвал меня «месье». На сцене в глубине зала, приглядывая за ордой инструментов, возвышался королевский «Стейнвей». Один помощник принес табурет, другой – подушечку. Ротенберг отодвинул все в сторону, встал перед инструментом, который уже ждал его с открытым ртом, готовясь наказать за малейшую ошибку. Ротенберг погладил клавиатуру.

– Двенадцать тысяч оригинальных деталей. Дерево из леса, где сам Антонио Страдивари добывал материал для инструментов. Корпус должен выдержать двадцать тонн давления. Достойный конкурент твоим ракетам, не правда ли?

– Смотря для чего, – ответил я. – Если вы хотите полететь на Луну, то нет.

Ротенберг широко махнул рукой:

– Метроном.

Ему принесли метроном. Учитель отрегулировал его до шестидесяти, посмотрел на меня и нажал: соль-диез, до-диез, ми – три раза подряд. Первые ноты правой руки четырнадцатой сонаты.

– Какие интервалы между этими нотами, Джо?

– Два тона, полутон и тон, полутон.

– Очень хорошо.

Он сыграл те же самые ноты три раза, в том же темпе, без рубато, без педали – ничего не меняя на первый взгляд. Но они звучали по-другому, и мне захотелось рыдать. Парень в костюме закрыл глаза.

– Какие интервалы между этими нотами, Джо?

– По-прежнему: два тона, полутон и тон, полутон.

– Думаешь, они звучат точно так же?

– Нет.

– Тогда какие интервалы?

– Я не понимаю, месье Ротенберг. Между соль-диезом и до-диезом…

– Metsiout^[16]. Между соль-диезом и до-диезом помещается целая реальность каббалистов, свет, соединяющий все сущее. Там живет ритм. И не нужна никакая ракета, чтобы отправиться на Луну – она уже здесь, на кончиках пальцев. Людвиг летал в космос сто пятьдесят лет назад, и Бах, и Перголези, и Шуман – все они рано отправились в путешествие. Я не должен этого говорить, но, может, и мерзкий антисемит Вагнер тоже. Все эти композиторы уже совершали долгие прогулки в невесомости и познали тайные имена звезд. Так что не смеши меня своими ракетами.

Ротенберг повернулся к парню в костюме:

– Хорошее пианино, вы с легкостью его продадите, только не Рудольфу. Оно расстроено.

Тип натянуто улыбнулся:

– Я не понимаю. Настройщик приходил вчера. Мы можем пригласить…

Ротенберг раздраженно вздохнул, его рука задрожала.

– Конечно, само по себе оно настроено. Но ведь одно дело быть в ладах с собой, а другое – вот с этим, – Ротенберг широко развел руками.

Парень в растерянности таращился на него. Вдруг учитель отвесил мне подзатыльник:

– Ты идешь, болван?

~

– Проснись! Проснись!

Проныра тряс меня, остальные уже столпились вокруг. Стояла глухая ночь.

– А? Что случилось?

Невероятной свирепости ветер полировал весь скрипящий приют, отрывая от него атом за атомом с жестоким терпением, на какое способен лишь тот, кто уверен в своей победе.

– Поднимаемся, – заявил Эдисон.

– Но сегодня не воскресенье…

Воскресенье или нет, парни уже шли вперед среди качающихся стен. Я спросонья последовал за ними.

– А если мы столкнемся с Лягухом?

Мы не столкнулись с Лягухом. В тот вечер нас ждала ветряная ванна – еще один ритуал Дозора, настолько редкий, что мне крупно повезло в нем поучаствовать. Раз в три года между Францией, Испанией и далекими широкими океанами образовывалось уникальное природное явление: поднималась синоптическая волна, и ужасающий вихрь бросал якорь в нашей долине, в то время как в округе, всего в километре от приюта, царил вселенский покой. Поколения сирот поклялись бы, что в те ночи здание старого монастыря приподнималось на несколько сантиметров, перед тем как снова рухнуть на фундамент. Лягух и Этьен прятались у себя. Выходить на улицу стало опасно – все ждали утра.

Едва не сорвавшись с петель от порыва ветра, люк распахнулся сам собой, едва только Проныра толкнул его. Мне стало страшно – действительно страшно. Проныра запрыгнул на террасу, остальные последовали за ним. Безродный цеплялся за ребят. Момо тем вечером был в медпункте: он случайно налетел на аббата в коридоре, а тот заставил негритенка есть вилкой суп, куда и нырнуло его лицо в очередном приступе эпилепсии. Все рассмеялись – мы в первую очередь, – пока не стало ясно, что он вот-вот захлебнется в луже из репы и картошки.

– Что мы тут делаем?

Однако изо рта не вылетело ни звука. Остальные рассмеялись, но и от них не послышалось ничего. Проныра подполз на четвереньках, прижал губы к моему уху и закричал изо всех сил, пытаясь объяснить. Я услышал лишь шепот:

– Сегодня ветряная ванна! Можешь высказать все, что у тебя на душе, никто никогда не услышит! Повторяй за мной!

Проныра оперся обеими ногами на угол террасы и стены, широко развел руки и слегка приподнялся. Ветер подхватил его, словно парус, вытянув во весь рост. С мгновение Проныра качался под углом в сорок пять градусов, прежде чем поймать равновесие. Парни последовали его примеру – даже Безродный, которого чуть не унесло во время ветряной ванны несколько лет назад. Его поймали в самый последний момент за носок. Сам Безродный говорил, будто ничего такого не было и всё это выдумки. Однако опасность грозила самая настоящая: сильный ветер мог запросто унести взрослого мужчину. Или отрубить ему голову оторвавшейся черепицей.

Синатра, Проныра, Эдисон и Безродный парили в воздухе, опершись ступнями на стену и расправив руки, словно крылья. Они кричали, но я не слышал ничего – ни звука. Может, они оскорбляли богов, может, молились, а может, бросали небу в лицо поток чистого золота, какого вы никогда не видели, чтобы оно разрушительной волной обратилось в комету и полетело навстречу далеким галактикам. Неважно, что именно мы говорили или не говорили. Главное – как. Искрометно, изо всех сил – лишь бы сбросить с сердца тяжкий груз и набрать в грудь достаточно воздуха на три года вперед.

Мне потребовалось какое-то время, чтобы поймать равновесие. Несколько раз я падал на террасу, словно жалкий дырявый парус корабля в полный штиль. Я даже хотел сдаться, однако зависть их пылкому, почти непристойному счастью одержала верх. Я пытался снова и снова, пока наконец не почувствовал гигантскую ладонь, подхватившую меня без малейших усилий. Тогда я уткнулся в этого свирепствующего монстра и свесился между его пальцами. Я орал изо всех сил, во всю грудь, но не слышал ни звука собственного голоса. Удивительное чувство. Я кричал «…» и «…», отдавая ветру все свои печали.

Наконец я был опустошен – и счастлив. Счастлив и пьян от сыновьей гордости. Я преуспел там, где мои родители потерпели поражение.

Я летал.

~

Так бы и продолжалась моя жизнь в глубине долины. Сегодня я работал бы сантехником или электриком. Это были единственные занятия, которые предлагались сиротам, когда местному мастеру требовался помощник. Смирившись с тем, что желающих среди местных нет, мастер скрепя сердце решался поискать наверху – в приюте «На Границе». Жизнь бы продолжалась от субботы к субботе, между уроками фортепиано. Роза продолжала бы наряжаться в «Диор», подчеркивая своей бескровной красотой, насколько я уродлив, беден, обут в уже кем-то ношенную обувь и одет чаще всего в шорты. Мы с Розой более-менее нашли общий язык, заключив в черной тишине коридоров что-то вроде пакта и подписав его под потрескавшимся взглядом херувимов с потолка. Мы ненавидели друг друга. Ненависть стала нашей страстью, единственным, что мы разделяли. Роза ненавидела мое положение, а я – ее одеревенелые пальцы, и иного мы друг от друга не ждали. С первого взгляда, стоило мне только показаться в гостиной, мы одаривали друг друга этой ненавистью с рвением влюбленных, не говоря ни слова. Я открывал рот, лишь чтобы сделать замечание по аппликатуре или исправить легато, на что она отвечала «спасибо», лишенное и тени благодарности. Гувернантка всегда засыпала через полчаса занятий. Тогда Роза погружалась в чтение, полностью меня игнорируя, а я неубедительно бряцал, стараясь делать вид, что мы оба сидим за инструментом – тот бедняга был не в ладах и с собой, и с миром.

Так бы и продолжалась моя жизнь. И я бы ничего не рассказывал сейчас, хранил бы молчание, если бы сентябрьским вечером, когда иней уже обжигал напольную плитку, а мороз сочился сквозь камень, Сенак не позвал бы меня к себе в кабинет после ужина. Лягух поджидал в углу по стойке смирно, вытягивая хромую ногу несколько в сторону от здоровой – он походил на чудовищно прекрасную балерину. Безродный наливал аббату вечернюю чашку чая. Сенак замер в своей любимой позе – сведя пальцы под подбородком. Мизинцем он указал мне на стул.

– Тебе здесь нравится, Джозеф, не так ли?

– Да, месье аббат.

– Хорошо, хорошо. Я рад.

Безродный разливал чай аккуратно, с благоговением прислужника у алтаря, в роли которого он выступал каждое воскресенье.

– Мне вот интересно: ты знаешь, кто такой Иероним Стридонский?

– Нет, месье аббат.

– Наверняка он тебе лучше известен под именем святого Иеронима. А ты знаешь, чем он знаменит?

Мы все знали. Единственная в церкви фреска изображала эту сцену на стене апсиды. Каждое воскресенье, каждый праздник и в любой другой день, когда аббату хотелось отслужить мессу, мы рассматривали фреску, умирая со скуки.

– Он вытащил занозу из лапы льва. – Сенак рассмеялся – я никогда не видел его в настолько добром расположении духа. – Конечно, конечно. Так гласит легенда. Прежде всего, Иероним Стридонский – автор первого латинского перевода Ветхого Завета с древнееврейского оригинала. До него переводили лишь с греческого. Можно сказать, это были переводы переводов. Библия Иеронима Стридонского стала первой книгой, напечатанной Гутенбергом тысячу лет спустя. Интересно, не правда ли?

– Очень интересно, месье аббат.

– Тебе наверняка не терпится узнать, почему я пригласил тебя сегодня вечером и рассказываю о делах давно минувших дней, хотя ты мог со спокойной душой пойти спать? Тебе интересно, Джозеф?

– Да, месье аббат.

– Понимаешь ли, монсеньор оказал мне великую честь и доверил проведение небольшой конференции на эту тему – о, совсем небольшой, всего на час, по случаю… Впрочем, повод не важен. Перевод святого Иеронима мы обычно называем Вульгатой, и я решил проверить дату его написания. Не хотел ошибиться. А так как ты теперь мой личный секретарь и пользуешься на этом посту полным доверием, я пригласил тебя, чтобы попросить о помощи. К счастью, у меня есть один-единственный том энциклопедии – он достался мне, когда отец Пуиг ушел на пенсию. От «А» до «М». Прошу тебя, поищи слово «Вульгата».

Он знал. Безродный сыпал сахар в чай так же серьезно, как если бы этот безобидный жест приобрел вдруг вселенское значение: «Делайте это в воспоминание обо Мне». Нахмурившись, я взял энциклопедию и пролистал до буквы «В», изо всех сил изображая неведение, что слово «Вульгата» напечатано на обратной стороне страницы с «вульвой».

– Не понимаю. Не могу найти…

– И не найдешь. Страница вырвана. А знаешь ли ты, кто и почему вырвал эту страницу?

– Нет, месье аббат.

На лбу Сенака в ярости билась жилка, словно красный червяк, который залез ему под кожу и медленно спускался к щеке – может быть, чтобы окончательно сожрать еще корчившуюся улыбку. Кабинет поплыл перед глазами.

– Позволь помочь тебе, Джозеф. Единственный человек, у кого есть доступ к кабинету…

– Это я, месье аббат, – заявил Безродный, протягивая ему чашку.

– Что?

Я смотрел на Безродного, потеряв дар речи. Он выскочил из траншеи, где я прятался, дрожа от страха, и в прыжке бросился на врага, выставив грудь вперед. Безродный взглянул на меня с уверенностью бывалого сержанта, как это иногда бывало с ним. Он, словно герой американского фильма, говорил мне: «Don’t worry, kid, it’s under control»^[17].

– То есть как – это ты? – произнес Сенак через несколько секунд в замешательстве.

– Как-то вечером я принес чай, но вас еще не было, и мне захотелось посмотреть картинки…

– Но ты же знаешь, что в моем кабинете нельзя ничего трогать.

– Да, месье аббат.

– То есть ты не только трогал мои вещи, ты еще и вырвал страницу. Вырвал страницу из энциклопедии.

– Да, месье аббат. Из-за пилотки.

– Пилотки?

– Ну да. Лохматка. Вареник. Дамская киска, блин, как же это называется? Точно, Вульгата.

Мне захотелось рассмеяться – и смеяться до слез. Это выражение вообще подходило приюту «На Границе», где смех и слезы следовали друг за другом по пятам. Сдаваться в тот момент не имело никакого смысла – нас бы наказали обоих.

– Это очень серьезный проступок, – прошептал аббат. – Что ты сделал со страницей?

– Выбросил, месье аббат.

– Месье Марто, обыщите спальню.

Лягух прошел вперед и схватил Безродного за шиворот – тот повис, словно ворох пустой одежды.

– И поскольку тебе так нравится рвать бумагу… – Аббат выдвинул металлический ящик стола и достал голубую картонную папку. – Одобренная мной заявка на каникулы в Веркоре. И пока я директор этого приюта, можешь не утруждаться составлять новую.

Он разорвал папку на две части, на четыре, подбросил обрывки, и те закружились в воздухе. Висящий в кулаке Лягуха Безродный одним глазом наблюдал, как его пицца и гигантские буйки превращаются в печальные снежинки.

По знаку аббата оба исчезли в коридоре.

– Я должен извиниться, Джозеф. Я думал, что во всем виноват ты.

Я следил за Лягухом до самого порога.

– Что он с ним сделает?

– Месье Марто ничего с ним не сделает. Он накажет его с отцовским милосердием. Я против телесных наказаний, однако иногда приходится поступиться собственными принципами ради общего блага. Как учил Христос, гнев может быть благотворным, если направить его против торгующих в Храме.

– Но, месье аббат, ему всего девять. Он еще малыш…

– Ты ошибаешься, Джозеф, ошибаешься. Ребенок, способный в девять лет вырвать страницу из книги знания, чтобы утолять похоть, глядя на изображение женских половых органов, далеко не малыш. В нем есть какое-то огромное, великое зло, которому нужно помешать расти.

Аббат был прав. Все это происходило лишь потому, что нам надо было помешать расти. И я умолк, так как эта помеха своей мощью пробивала грудь, вырывала сердце и крала воздух на долгие века.

Перед отбоем Безродный не вернулся.

Посреди ночи послышался шум в коридоре. Расставшись со сном о самолете, я выбежал из спальни. Все из Дозора уже собрались. Синатра стоял на страже, остальные четверо сидели вокруг прислонившегося к стене Безродного. Его худые ноги торчали из холщовых шорт, а из правого уха сочилась кровь. Эдисон легонько потряс его, Безродный открыл глаза и прошептал:

– Я упал с лестницы.

– Ты не упал с лестницы. Это все козел Лягух. Где болит?

– Я упал с лестницы.

Безродный наклонился, проблевался и сполз на пол.

– Черт, дела плохи. Я иду за аббатом.

Проныра умчался со всех ног. Безродный снова открыл глаза.

– Сегодня воскресенье? Собрание Дозора?

– Нет, сегодня не воскресенье, но мы все здесь. Всё будет хорошо. Куда тебя бил этот ублюдок?

– Немного болит живот.

Его губы посинели, а лоб горел. Я осторожно закинул ему волосы назад.

– Зачем ты сказал, что это ты? Что это ты вырвал страницу?

– Повтори. Я ничего не слышу…

– Почему ты сказал, что это ты вырвал страницу из энциклопедии?

– Лягух нашел рисунок?

– Конечно же, нет. Мы его хорошо спрятали. Так почему ты наговорил на себя?

– Потому что… когда приходила Роза… она сказала, что видела «Мэри Поппинс», помнишь? Но тогда я не был уверен, что хочу узнать.

Безродный закрыл глаза. Синатра влепил ему пощечину.

– Не спать.

– Черт, осторожнее! – крикнул Эдисон. – Ты и без Лягуха его укокошишь!

– Я видел все фильмы о войне. Когда герой закрывает вот так глаза, значит, он скоро коньки отбросит.

– Он их отбросит, если будешь его бить!

Безродный снова открыл глаза. Его рука нащупала мою.

– Джо, теперь я передумал. Я правда хочу знать. Поэтому я решил, что лучше пусть накажут меня, тогда ты и дальше будешь видеться с Розой и сможешь ее спросить… Конечно, очень жаль лагерь в Веркоре…

Аббат уже летел на всех парах – в конце темного коридора распускались цветы света.

– Ты ведь спросишь у нее? Спросишь у Розы, чем закончилась «Мэри Поппинс»? Поклянись.

– Клянусь.

– Думаете, я и вправду коньки отброшу, парни?

– Да не, ничего ты не отбросишь.

В полпятого утра Безродного положили в больницу в Лурде, куда аббат отвез его на машине. Местный хирург диагностировал у мальчика перитонит и прооперировал. Безродный не отбросил коньки – не в тот раз. На следующее утро с очарованием, свойственным девятилетке, он открыл глаза и заявил медсестре, что она похожа на ангела и он счастлив, что умер. После заявлений Безродного перитонит списали на падение с лестницы, спровоцировавшее разрыв аппендицита: Безродный шел к себе после беседы с месье Марто, во время которой надзиратель решительно, но по-доброму отчитал мальчика. Никто так и не смог объяснить разрыв барабанной перепонки. Врач решил, что это последствие «резкого падения внутреннего давления», которое мог спровоцировать резкий удар или, как я узнал позже, «лапа тигра» – точная затрещина по уху. Некоторые эксперты, по большей части военные, били так тех, кто мог рассказать об их неудобном прошлом. Безродный оглох на восемьдесят процентов на правое ухо.

В тот день со двора я видел Лягуха с опущенной головой в кабинете аббата. Сенак размахивал руками и, похоже, кричал. Этьен подошел сзади и поднял глаза к окну.

– На что ты так смотришь, парень?

– Аббат и Лягух ругаются.

Завхоз рассмеялся.

– Как говорила моя бабушка, ворон ворону глаз не выклюет.

За ужином Сенак похвалил нас за участие, проявленное к товарищу после падения с лестницы. Нас наградили вторым бокалом вина и добавкой десерта. Аббат одним глазком наблюдал за нашими довольными лицами. Лягух сидел на своем привычном месте.

Пять дней спустя хромой и чуть глухой Безродный вернулся в приют с официальным наказом соблюдать постельный режим до новых распоряжений. Примерно час с ним обращались как с героем, а затем рутина взяла свое.

В воскресенье вечером собрался Дозор. И тут началось.

~

Безродный настоял на том, чтобы подняться на крышу вместе с нами. Ему было так больно, что потребовалось десять минут, чтобы вскарабкаться по лестнице, однако до этого он уже пропустил прогулку по лугам и страшно злился. Приближался октябрь, солнце покидало долину на долгие месяцы, лишь из вежливости выглядывая время от времени – так мало часов ему оставалось, чтобы осветить весь мир. Безродному было плевать на солнце, но исчезновение светила значило, что Камий перестанет носить свои любимые широкие маечки, декольте которых ее сын растягивал кулачками, обнажая волнительные формы. После происшествия с энциклопедией наш малыш загорелся новой тайной: он до сих пор не понял, была ли вульва другом или врагом, но относился к ней с почтением, достойным обоих.

Я встал и начал пылкую речь:

– Больше так продолжаться не может. Они не имеют права с нами так обращаться.

– Конечно, имеют, – поправил меня Безродный с уверенностью адвоката. – Они не имеют права нас щупать, это я помню, один раз какой-то воспитатель рассказывал. Если начнут щупать, надо сказать «нет» и заполнить формуляр. А вот раздавать оплеухи они могут, если это для нашего блага.

– Мы привыкли, – добавил Проныра. – И обычно все не так страшно. Лягух в первый раз отделал кого-то настолько сильно.

– Он выбивал признание, что это Джо вырвал страницу, – пояснил малыш. – Я ответил, что он может бить куда угодно, я ничего не скажу такому болвану. И он разозлился.

– А вот что меня злит, – заговорил Синатра. – До его появления, – он показал на меня пальцем, – все было спокойно.

Эдисон покачал головой:

– Лягух всегда любил бить.

– Но теперь стало хуже! Как во времена Данни!

Проныра снял берет, и все четверо прошептали:

– Мир его душе.

Они меня взбесили.

– Ничего вы не стóите с вашим Дозором! Играете тут в героев, а когда надо совершить подвиг по-настоящему, ничего не делаете.

Проныра положил руки мне на плечи:

– А что ты предлагаешь делать? Ну скажи, Джо, ты ведь здесь всего три месяца.

– Свалить отсюда – вот что я предлагаю. Всем вместе свалить отсюда.

– А ты думаешь, где-то там живется лучше?

– Не знаю. Но хуже точно быть не может.

Он печально покачал головой:

– Ты напоминаешь мне Данни.

– Вы задолбали со своим Данни. Кто это вообще?

– Мечтатель. Как и ты.

– Но более великий, – уточнил Безродный. – И более красивый.

– Хорошо, это я понял, он велик и красив. И что?

– У него тоже было много идей. Например, он придумал Дозор. Но идеи – это опасно. И если я это знаю, я также знаю, что где-то там не лучше, поскольку не всю жизнь провел в приюте. Перед тем как оказаться здесь, я полгода жил в Бретани. Там один парень сказал мне: «Будь тенью», и был прав. Лучший способ выжить здесь, как и везде, – испариться. Не высовывать носа. Однажды ты сам выйдешь отсюда. А пока что тебя нет, никто тебя не видит. Но вот ты поступаешь ровно наоборот. Как Данни.

– Надоели мне ваши тайны. Что с ним случилось?

Они до сих помнили ту тишину – тишину, повисшую после случившегося с Данни, шефом Дозора. С Данни, защитником слабых. Никто не смел обидеть малыша у него на глазах. Говорили, он мог убить, а его взгляда боялся сам Лягух. Когда Проныра напоминал ему обратиться в тень, Данни смеялся во все горло и заявлял, что никогда не будет тенью. Что никто из них не тень, все они – звезды с морского дна, которого никогда не видели. Если что-то их беспокоило, обижало, надо было дать сдачи.

Все случилось весенним воскресным днем во время прогулки по лугам. Накануне Данни угодил в ловушку, расставленную тремя взрослыми парнями в туалете. Трое на одного – только так можно было его победить. Данни хромал и просил остаться в медпункте. После длинной зимы намечались чудесные деньки, и все отправились на прогулку, не беспокоясь о Данни. Все – Сенак, сестры, Этьен – все без исключения. Однако из-за расставленной в лесу засады на кабана им пришлось вернуться обратно в приют.

Услышав в здании шум, все сначала подумали об ограблении. Удаляющиеся шаги, хлопающие двери. Лягух схватил лопату и пошел вперед с грацией, которой раньше за ним никогда не замечали. Жадные до происшествий аббат, четверо ребят, сестры и завхоз последовали за ним. Лягух прижал палец к губам и показал на дверь чулана.

Подняв лопату, он открыл чулан пинком. И тут повисла тишина. В чулане оказалась женщина: высокая, в цветочном, несколько старомодном платье. Волосы средней длины были спрятаны под шелковым шарфом. Хуже всего: все как один вспоминали, что подумали: какая она красивая.

Пожираемая черными глазами, она в ужасе смотрела на них, пока ребята не узнали в женщине Данни. Сенак попросил всех сделать шаг назад. Высоко подняв голову, дрожащий Данни вышел из чулана. Поначалу никто не двигался. Затем послышались первые смешки. Шуточки. Заклятые враги бросились к Данни, чтобы сорвать платье. Тот шел, не пытаясь защищаться, среди поглотившего его моря насмешек. Гомье, парень, который плюнул на ботинки Момо, первым нанес удар. Лягух хотел вмешаться, но Сенак остановил его. Миллионы кулаков и ступней обрушились на Данни. Некоторые били, сами не зная зачем – просто повторяли за остальными. Пришло время ужинать, Данни получил еще несколько слабых ударов, а потом все бросили его лежать на холодном полу среди цветочных лоскутов.

Провели расследование. Данни нашел платье и шарф в шкафу медпункта – их забыла какая-то послушница. Кусочком угля он подвел глаза. Под матрасом Данни Лягух нашел вырванную из журнала фотографию, найденную во время одного из походов в деревню, – мятый портрет модного молодого певца, который больше походил на певицу. От имени «Дэвид Бо…» был оторван кусочек. Никто так и не узнал, почему Данни переодевался женщиной и бродил в таком виде по коридорам. Может, чтобы развлечься, или в знак провокации. А может, как и любой истинный герой, он долгое время скрывал свою истинную сущность. А может, все вместе. Никто не хотел знать на самом деле. Однако было в этой истории что-то странное, как поговаривали некоторые великие умы, не оставляя сомнений в собственном благочестии: зачем переодеваться девчонкой, когда никто тебя не заставляет?

Вернувшись после ужина, пансионеры обнаружили лишь лужу черной запекшейся крови на полу в коридоре. Данни исчез.

– Исчез! – повторил Безродный, взмахнув руками, словно фокусник.

– Как исчез?

– Пойдем покажу.

Друзья повели меня к углу террасы. Хижина Этьена мерцала внизу в темноте, стараясь оттолкнуть мрак желтыми окошками. Проныра показал на водосток, зигзагом спускающийся по задней стороне здания.

– Пока мы ужинали, Данни сбежал, несмотря на страшные побои. Он спустился тут. Видишь, внизу? Решетка так близко подходит к стене, что ее можно перепрыгнуть с того карниза. Чистое безумие. Этому водостоку лет сто. И шурупам, на которых он держится, тоже.

– И он умер.

– Нет. Водосток каким-то чудом выдержал. Данни не побежал к дороге, он знал, что его там поймают. Вместо этого он решил слезть по горному склону и выбраться через дно долины.

– Без оборудования? В его состоянии?

– Без оборудования. В его состоянии. И он умер.

– Ну, то есть не совсем… – начал Эдисон.

– Что не совсем? Он ведь умер в итоге, так? – перебил его Проныра. – В этом вся суть. Конец истории. Отсюда не выбраться, Джо. Если и получится, нас тут же поймают. Каждое воскресенье мы можем собираться – это да. Но не сбежать.

– Голосуем. Кто за то, чтобы свалить отсюда?

Я единственный поднял руку. Момо сидел, прислонившись к стене, смотрел на звезды и не обращал внимания на мою мольбу во взгляде. Словно затекшая рука, на которой уснули, он ведь был членом Дозора, немым, но все же членом, частью организации. Его голос тоже имел вес. Момо улыбнулся, но руку не поднял.

– Предложение отклонено, – прошептал Проныра.

Эдисон вдруг вскочил на ноги.

– Письмо.

– А?

– Джо прав, так не может продолжаться. И ты прав, Проныра, мы не можем сбежать. Но мы можем написать письмо. В нем объясним, что происходит. Попросим о помощи.

С мгновение эта блеклая, но сильная мысль парила над нами, принимая форму взрослого поступка, компромисса. Я подпрыгнул от сверхзвукового «бум», хотя думал, что уже тоже забыл об этом звуке, стал одним из них. Одним из приюта.

– А кому мы напишем это письмо? Мы никого снаружи не знаем.

– Мы знаем Мари-Анж, – торжественно заключил Эдисон. – С радио.

Синатра хихикнул:

– Она никогда о тебе не слышала. С чего вдруг ей нам помогать? Конечно, мы могли бы написать моему отцу, только вот его дурацкий агент…

– Мари-Анж, – повторил Проныра. – А это умно. Напишем, что любим ее, что слушаем передачу каждое воскресенье… Женщины любят такие комплименты.

– А адрес?

– Мари-Анж Роиг, «Сюд Радио», Андорра, – не так уж и сложно. Проблема в том…

Проблема состояла вот в чем: ничто не покидало пределов приюта без предварительной цензуры. Стащить конверт из кабинета аббата было легкой задачей. Я бы с ней справился. Но вся почта сдавалась Сенаку или сестре, которая следила за «моральной благонамеренностью» корреспонденции и только потом на конверт клеился пропуск в мир – заветная марка. Легенда гласила, что несколько лет назад один парень пожаловался в письме на качество еды, и целый месяц ему пришлось питаться лишь тем, что возвращалось на кухню, и ничем больше. На кухню никогда ничего не возвращалось: сироты сметали все. Из своих сорока кило парень потерял десять. Такая легенда.