Текст книги "Герман Гессе, или Жизнь Мага"

Автор книги: Жаклин Сенэс

Соавторы: Мишель Сенэс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Мария вновь обретает Индию, где пальмы бросают тени и дождевая вода почти непригодна для питья. На местном пароходике ей придется скоро попробовать стряпню португальца в лохмотьях, который вытирает блюда краем штанов, и примириться с тараканами и крысами – иначе в каморке под лестницей не заснуть. Больная от одиночества и страсти, она плывет в Мангалуру. Там ее должен встретить отец. Волнение стесняет дыхание, и кровь уже готова прилить к щекам. Кого она ждет, глядя в иллюминатор, – молодого любовника, сладострастного блондина, или осененного крестом Искупителя с мудрым лицом, она и сама толком не знает. Куда ведет сжигающий ее огонь: к зарождению новой жизни или к неисчерпаемому милосердию Мессии? Она возвращается к своему грязному ложу, но тошнота вновь заставляет ее подняться.

Лишь только полоска зари рассекает пелену берега, появляется Мангалуру. Путешественница пытается разглядеть, кто ждет ее на берегу. Всматриваясь в силуэты фигур, она спрыгивает на пристань, почти избавившись от своей тоски, почти свободная, будто после исповеди. И вдруг, разочарованная, застывает на месте: Германа Гундерта на берегу нет.

Мария залезает в телегу, запряженную быками, и направляется к миссионерскому городку. В дороге, тряской и грустной, она глотает обильные слезы и не в состоянии различить у балматского холма, за рисовыми полями, лицо путника, остановившего обоз и зовущего погонщиков. Ему около сорока, у него усталый и исполненный достоинства вид, жесткие черты лица. Он смотрит на девушку из-под бамбуковой каски. Он машет ей: его полные и ухоженные руки хорошо видны в широких рукавах куртки. Белизна чуть виднеющегося жесткого воротничка придает облику мужчины не то замкнутый, не то суровый, но столь знакомый ей вид. Она лепечет: «Папа…»

Гундерт сохраняет спокойствие. Не подавая виду, что рад встрече с дочерью после десяти долгих лет разлуки, он равнодушно приветствует ее. «Отец показался мне холодным и чопорным, – вспоминала она. – Я подумала тотчас, что он уже знает, что случилось на „Бомбее“, и все детское доверие, с которым я воспринимала его, улетучилось в одно мгновение». В тяжелом молчании они продолжили путь до Калькутты, где их уже ждала Юлия. В присутствии этой деятельной женщины, готовой тотчас вовлечь свою дочь в череду благотворительных мероприятий, Мария на мгновение почувствовала желание излить душу. Но она боялась матери, преданной лишь закону и нескончаемым проповедям и звавшей к епитимье, которую огорченное сердце Марии принять не могло. Разлука с любимым лишила девушку очарования: она дурнеет, темнеет ее светлый лоб, над бровями ложится морщина. Мир для нее полон невзгод: «Внешне я была суровой и упрямой, внутри – изнуренной, грустной и усталой от жизни…» Печальная маска смирившейся с несчастьем женщины исказила ее лицо.

Мария устроилась в Кети, где родители организовали новый миссионерский центр. Там она взяла на себя руководство школой для девочек, опекавшей семнадцать учениц разных возрастов. Она вела занятия в длинной безвкусной юбке, в застегнутой наглухо шелковой блузке из тюсора и с шиньоном на затылке. Девушки удобно усаживались кружком на циновку так, что из-под сари выглядывали загорелые ноги, и послушно раскрытыми на коленях книги. Если шел дождь, ученицы бежали к водостоку, подставляли голову под струи воды, с визгом шлепая по грязи. В удушающем полуденном зное они заворачивались в муслиновые полотна и ложились на бок, подобно обессиленным газелям.

Школьные заботы отвлекают Марию от бездн собственной души, где скорбным эхом звучит имя Джона Барнса. Иногда ей кажется, что вот он, прошел под верандой, вот мелькнула его тень. Но детский смех возвращает ее к действительности: здесь никого нет, вокруг миссионерского городка – пустыня. Иногда она идет за случайным прохожим или с тщетной дрожью надежды вглядывается в затылок молящегося в часовне незнакомца – быть может, это он? Марию охватывает тоска. «Джон покинул меня», _ думает она. Тоска стелется по песку дюн, усеянному воронами, ворчит в горячих вздохах волн. Длинные тонкие змеи скользят меж камней, и водоросли отсвечивают солью, словно ленты инея. Каждый вечер при свете огромной луны цвета слоновой кости девушка ложится с распущенными волосами на кровать, дрожа от слез.

После нескольких месяцев напрасной надежды, во время пятичасового чая, который Юлия обыкновенно пила, облачившись в муаровый капот, Мария, сраженная безысходностью, упала матери в ноги.

Юлия была сдержанна и добра – она не дала волю раздражению. Со слащавой нежностью она обрушила на дочь многочисленные, по преимуществу претенциозные советы. Смачивая свежей водой повязку у нее на лбу, мать наказала непременно пить горячее, повторяя одно за другим всевозможные уменьшительные имена, и в конечном итоге не нашла ничего лучшего, чем отправить дочь к Гундерту. Муж, как всегда, должен был излечить душу ее ребенка.

Гундерт визита дочери не ждал. Все, что он мог ей сказать, было подтверждением сурового приговора.

Он предложил Марии сесть, наскоро собрал газеты, разбросанные по столу, перед которым он – неисправимый исследователь, всегда готовый постичь новое откровение, – посвящал себя, как сам говорил, поиску истины. Его лицо обрамляли седеющие бакенбарды, придававшие ему значительность. Он, как всегда, делал ударение на слове «истина», произнося его с простотой и заботой в голосе, интонации которого успокоили ее. Она любовалась отцом. Вдохновленный в свое время парижской и июльской революцией, он мечтал о свободной Германии, за которую сражался бы, забыв себя и Христа, в ком тогда порой сомневался. И лишь в Тюбингене, когда ему удалось спасти товарища от самоубийства, необъяснимым образом сокрушенный, будто сраженный могуществом Господа, Гундерт обратился к пиетизму, не пытаясь более проникнуть в божественную тайну через письмена и мифы. Потому Мария не удивилась, услышав из его уст едва различимые, почти шепотом сказанные слова о том, что через все это нужно было пройти для собственного развития и что необходимо много молиться. Потом, скомкав носовой платок, он промолвил:

– Поговорим о вас.

Она пробормотала в смятении:

– О Джоне Барнсе, отец? – И разразилась слезами. Потом гордо подняла голову:

– О моей любви…

Он не улыбнулся. Взял со стола письмо с бомбейской маркой и объяснил, что получил его незадолго до прибытия Марии в Мангалуру. Джон Варне в почтительных выражениях умолял доктора Гундерта о согласии на брак с его дочерью. «Я узнала, наконец, – напишет она позднее, – что мой Джон отправил также письмо мне на адрес ежедневной газеты в Карачи. Папа сказал, что все отослал отправителю, ответив важно и твердо, что отказывает ему, считая его излишне импульсивным и светским по характеру человеком. Я слушала, и сердце мое готово было остановиться. В это мгновение мне хотелось, чтобы он вдруг умер».

Мария одновременно уважала и ненавидела своего властного отца, которого всем сердцем старалась понять и который отнимал у нее жизнь. Раненная им, она могла лишь следовать его указаниям, исполнять приказы и, подчинившись просьбе встать, выслушать строки Библии, смысл которых не уловила. Гундерт пытался побороть волнение, вызванное в нем дыханием другого мира. Непоколебимый Геркулес, бравирующий своим жизненным опытом, он виделся дочери то обыкновенным человеком, то тенью вечности. Святой он или грешный, она не знала. Закончив молиться, он обнял ее:

– Ты носишь имя Гундертов, Мария, не забывай этого. Твои предки никогда не позволяли себе слабости. Ты не боишься?

– Боюсь? Почему?

– Себя не боишься? Не боишься своего страха?

Я боюсь только одного, отец: потерять его. Она склонила голову, как преступница.

Оставь свои мечты, Мария. У кого нет иллюзий, у того нет и страхов.

Казалось, в нем говорил голос свыше. Потом он погрузился в медитацию и спустя некоторое время произнес отчетливо и холодно, заметно торопясь закончить встречу:

– Джон Варне-не для тебя.

Муссон с Бенгальского залива принес оживление в жизнь миссионеров. В реках прибыла вода, течение легко подталкивало к прибрежной полосе лодки, из них высаживались аборигены, составлявшие ядро примитивных племен, плохо поддававшихся евангелизации. Доктор Гундерт воспользовался ситуацией, чтобы заняться сезонной инспекцией и подогреть молитвенное рвение подопечных. В начале февраля 1858 года он пригласил дочь посетить школы, затерянные в рисовых полях по берегам реки.

На лодке с двумя малабарскими гребцами они пересекли большую плантацию гевеи, поля злаковых и джута, проплыли недалеко от Талатчери, родного края Марии. Гозианна встретила их, удивленная невероятным визитом и удрученная грустным выражением лица девушки, которую она помнила цветущим жизнерадостным ребенком. Им вновь пришлось внимать нежному звучанию малаяламского языка, приправленного словечками хинди, – английский был распространен лишь в высшем обществе. Гундерт говорил на всех диалектах и не переставал удивляться, почему этот народ, служивший иностранным захватчикам на протяжении веков, так и не попытался избавиться от ига.

Он наблюдал здесь это безмятежное терпение, к которому стремился сам, а размышления Будды и неисчерпаемая глубина взгляда брахмана пронизывали его, как и проповеди Иисуса.

Мария прониклась этой музыкальной набожностью, где забвение всего заменяло рай. Сидя вечером под покровом дрожащих листьев, она писала стихи, навеваемые бенгальскими песнями, и на той же волне вдохновения молила Искупителя, горячо, дерзко, в мистическом порыве обращаясь к нему на «ты»: «Спаситель истинный, я верую в Тебя. Ты – защита моя, спасение мое, свет мой, жизнь моя, любовь моя…» На последнем слове она запиналась, вспоминая о Джоне Барнсе, но, тотчас отогнав его тень, обращалась вновь к Христу: «Ты для меня все».

Исхудавшая возлюбленная Иисуса установила для себя строгий распорядок. «С сегодняшнего дня, – записала она в дневнике, – мне нужно будет назначить себе время молитвы, может быть, с полудня до часа». Она ограничила себя аскетизмом мысли, который сделал неизбежными последовавшие события. Ее окончательное посвящение, тщательно подготовленное распятие произошло 24 февраля 1858 года.

Она падает в ноги миссионеру Гебиху. Как львица, ищущая источник в пустыне, она бросает ему молчаливое раскаяние. С самого начала она пыталась быть той, какой не была. С этого момента она не хочет более жить вне воли Господа и дает обет посвятить себя Ему и Его владениям на Земле.

Год спустя, перед Пасхой 1859 года, она пожертвовала Барнсом в угоду Божественному агнцу. Ничто более не разделяло ее с любимым отцом, она помирилась с ним и помогала ему в миссионерском служении. Но перед тем как произнести перед всеми торжественную клятву, она захотела наконец узнать, что писал ей Барнс. С горящими щеками она проникла в покои отца, где осмелилась взять адресованные ей письма, которые до нее не дошли. «О! Это было слишком для меня! Как мой отец был с ним суров, – записала она. – Господи! Что я сделала? Это грех?» В голове у нее все путается, сердце нестерпимо болит. Письма возлюбленного вызвали в ней чувство такое искреннее и горячее, что она заколебалась: «Нет. Я обещала. Должна ли я нарушить слово? Нет. Ни теперь, ни когда-либо». Ее охватили угрызения совести: «Может быть, я не должна была это читать. Но искушение было слишком велико». Утром в четверг она молится в часовне, вверяя Ему себя и Барнса: «О Господи! Ты знаешь его. Ты знаешь меня лучше, чем я сама. Я более не прошу Тебя нас соединить, я прошу Тебя объединить нас в служении Тебе». В три часа пополудни, в святую пятницу, она восклицает в страстном исступлении: «Слава Тебе, Господи! Я предвкушаю небесные радости!»

Однако ничто не происходит мгновенно. Неловкая Юлия, подогревая порыв дочери, убеждает ее отречься от земного. Но как Мария не любит это слово! «Отказаться. Легко сказать! Я солгала бы, сказав, что забыла его». Она знает, что ей остается лишь один выход: любить Иисуса больше, чем Барнса, – но этот замкнутый круг мучает ее. В ночь с понедельника на вторник она стонала в своей комнате, бормоча в отчаянии: «Иисус! Помоги, помоги мне!» Утром вторника лицо ее осенила улыбка: «Слава Богу! Он победил». вечером она записала в дневнике: «Что еще плотью и кровью может быть сказано?»

Всю весну Герман Гундерт никак не мог оправиться после дизентерии, настигшей его в грязных бамбуковых трущобах. Там ютились безработные, сбежавшие из города, больные, умиравшие прежде, чем им удавалось заработать несколько рупий. Миссионеры измучились, пытаясь облегчить их участь. Доктор Гундерт, доведенный болезнью до крайности, вынужден был искать спасения в Европе. По распоряжению миссии в Базеле он начал работать ассистентом доктора Барта в Издательской компании Кальва – маленького швабского городка близ Шварцвальда, где он решил теперь остаться.

После долгого года разлуки с Гундертом и осени, проведенной в Куннуре, Мария и Юлия скрепя сердце приготовились к отъезду. Для обеих прощание с Индией было мучительным. Почти двадцать лет Юлия трудилась в этих знойных краях, не покладая рук. Она привыкла к обожженным плоскогорьям, негостеприимным долинам, к горам, где можно было перемещаться только через перевалы, доступные лишь караванам, она свыклась со своим лицом, изрезанным морщинами, выразительным, но теперь более, чем когда-либо, лишенным обаяния. Мария же находила в джунглях отклик своей чувственности, потаенной и горячей. Она покидала родину.

Они прибыли в Базель 10 мая 1860 года. Первый раз за последние четырнадцать лет Юлия увидела своих сыновей. Герман и Самюэль с трудом узнали сестру в семнадцатилетней девушке, державшейся слишком серьезно для своих лет. Вместе они щоехали до Кальва, который им очень понравился. Со своей мощеной рыночной площадью, старинными фонтанами и деревянными фасадами домов, город, казалось, воспевал саму Швабию, благоухающую свежим сеном и хорошо выделанной кожей. На углах улиц метались и поблескивали на ветру медные вывески, изображавшие всадников и вюртембергских ремесленников в сражении или за работой. Флюгер, скрипевший над городской гостиницей, трижды восстановленный после исторических потрясений, напоминал о воинственном характере предков.

Семья устраивается в представительстве Издательской компании под прикрытием высокой остроконечной крыши из коричневых кирпичей. За большим окном виднеются дрожащие ивы и какие-то пятнистые растения. Родители часто бывают в Базеле, с новым энтузиазмом посвятив себя проповедничеству. «Герман Гундерт организует молитвенные часы, произносит проповеди, присутствует на конгрессах, редактирует листовки и принимает пиетистов со всего мира». Юлия завалена работой. Мария упоенно помогает отцу в его изысканиях, редактирует вместе с ним словарь малаяламского языка. В кабинете, наполненном индийскими вещицами, он продолжает свои исследования, черпая из поэтической культуры этой страны фантазии ее народов. Мария восхищается отцом, который помимо трех родных языков – английского, немецкого и французского – и индийских диалектов овладел еще десятью разными наречиями. Он погружен в научную деятельность, прочитывает сотни статей и обзоров, интерпретирует Священное Писание, чтобы в конечном итоге окинуть человечество скромным и мудрым взглядом брахмана.

После завтрака Мария обычно сопровождает его на прогулку по берегу Нагольда, вдоль прибрежного ольховника. Образ отца подобен в ее сознании воде – свободной, живой и безмолвной. Мария легко и непринужденно опирается на его руку – она почти счастлива. «Я не должна выбирать свой путь. Бог ведет меня…» Кто же ею руководит в действительности – Бог или отец? Где бы ни находилась эта неопределенная грань, они всегда идут рядом – он, мудрец-миссионер, и она, влюбленный ребенок, выбравшая, как и он, аскезу…

В день рождения, 24 апреля 1862 года, когда Марии исполнилось девятнадцать, во время прогулки отец, смеясь, спросил дочь, представляет ли она, какое впечатление способна произвести на мужчину. Образ Джона так глубоко хранился в ее душе, что всякие шутки на столь болезненную тему оставляли ее равнодушной. Поняв, что ее хотят выдать замуж, она опечалилась. В мужья ей прочили молодого англиканского пастора Чарльза Изенберга. Теперь она должна будет «любить другого»: «О, Джон! Сердцем я осталась тебе верна! Должна ли я выйти за Чарльза Изенберга? У меня к нему нет склонности, он настолько мало значит для меня. Я совсем не увлечена им. Не лучше ли свято и целомудренно хранить в душе первую любовь, даже когда надежда уже увяла?»

Чарльз Изенберг, высокий болезненный англичанин, был младше ее на два года. Во время учебы в колледже Ислингтона, где готовился к миссионерской деятельности, он влюбился в соотечественницу, отклонившую его ухаживания. Досадуя, он вспомнил о Марии, которую видел еще в Корнтале, и отправился в Кальв, чтобы с ней встретиться, но познакомиться с ней ему удалось только через несколько дней у общих знакомых. Она показалась ему «подобной ангелу». «Молодой человек с решительными, хотя и некрасивыми чертами лица, белой бородкой и прямотой во взгляде» понравился ей. Она помолилась, ища совета и просветления, и, наконец, спокойно пожурила саму себя: «Я же служу Господу. Цель моя остается прежней – пытаться обрести вечную жизнь, стремиться к чистоте, к святости. Да руководит моими помыслами лишь Благо! Чарльз – верный слуга Иисуса. Он поможет мне в моем пути. Если я ему действительно дорога, не будет греха в моей ответной любви». В октябре 1863 года они решили пожениться, но родители Чарльза поставили условие – четыре года помолвки. Юлия возражает, Гундерт удивляется. Мария соглашается: «Быть помолвленной в течение четырех лет – великое счастье в сравнении с возможностью не быть помолвленной вовсе». Но Чарльз сметает все препятствия.

1 августа 1864 года Гундерты участвовали в пастырском коллоквиуме. Во время большого приема, в момент, когда Мария вносила кофе, прибыл почтальон. Она тотчас узнала почерк Чарльза. Он просил ее руки. Покинув коллег, Гундерт отвел девушку в глубину гостиной. Что ответить? И расторопный пастор решил: «Пусть приезжает, и немедленно». Мария промолвила: «О, папа, будь с ним ласков, прошу тебя. Он так долго ждал». В ней говорили и жалость, и нежность к Чарльзу Изенбергу. Страсть не тревожила ее душу, она больше не чувствовала себя способной любить – разве только в смиренном экстазе молитвы.

В ожидании свадьбы, казавшемся Чарльзу нескончаемым, он похудел. Ощущение бездеятельности подтолкнуло его к решению отправиться в Индию. Он миновал Базель, Марсель и Египет и, ступив 30 мая 1865 года на пустынную землю Синда, стал отправлять письмо за письмом, приглашая Марию присоединиться к нему. Ему не пришлось долго ждать.

Покинув Кальв 12 сентября, 1 октября она была в Адене, 16-го – в Пондишери, а 1 ноября – в миссии в Куннуре. Она приняла горячую ванну, а наутро поспешила заглянуть в замочную скважину в столовую. Еще один прибор? Значит, Чарльз здесь. Она бросается в его объятия, но вдруг, испуганная, отступает. «Он выглядел изможденным, худым и очень слабым. Только глаза его блестели, большие и грустные». Его уже подтачивала болезнь, о которой Мария и не подозревала. Тем не менее они скоро поженятся.

В миссии в Талатчери, куда они прибыли на телеге, запряженной быками, и где некогда родилась Мария, старый слуга ее отца приготовил свадебное угощение. Отовсюду съехались друзья. Чарльз страдает от странных болей, сердце Марии охвачено мрачными предчувствиями.

На свадьбе, 10 ноября, пели «Аллилуйю» Генделя. После еды у всех заблестели глаза. Вручили подарки и, лишь дохнуло вечерней прохладой, устроили фейерверк. Тринадцатого ноября на борту парохода «Лорд Клайд» молодожены достигли Манга-луру, а оттуда на «Кашмире» продолжили путь в Карачи, в великую страну Синд низменную равнину, расстилавшуюся посреди степей Тхара и поросшую лимонными деревьями, где заливы Катчалл и Камбей заполняли собой еще более глубокие впадины.

«В страну Синд! Мои глаза наполняются слезами, когда я пишу эти слова», – записывает Мария по приезде в миссию. Открывшаяся перед ней пустыня напоминает ей прошлое. Сюда, в этот жаркий и болотистый край, отправился на исходе своей безумной любви Варне, покинув ее в Бомбее. Едва оправившись от войны, выигранной с таким трудом, она опять найдет врага в самой себе.

Она видит вновь огненную равнину и воду, замутненную стадами толпящихся у водопоя зебу, кишащую пиявками и маленькими дракончиками. В бараке из бамбука она распаковывает вещи и устраивает мужу ложе для отдыха. Чарльз, уход за Чарльзом, внимание к Чарльзу отвлекают ее. Она горячо молится о нем, ища избавления от болезни, которую ее пиетизм заставил предать забвению как напрасную иллюзию. Дыхание больного, его хилая грудь, которую Мария гладит заботливой рукой, – это ее мир, это, быть может, рай. Стаи черных птиц пролетают по бесцветному небу. Земля застывает под блистающим снегом, а сердце бьется в волнении: у нее будет ребенок!

В воскресенье, 9 сентября 1866 года, обессилевшая от мучений Мария разрешилась своим первым сыном. Доктор сидит у ее изголовья, но она волнуется не о себе и не о ребенке – ее беспокоит Чарльз. Он влачит мучительные дни под властью тяжелой формы дизентерии, проникшей в легкие, и Мария, меняющая ему компресс, тем нежнее, чем больше страдает муж.

7 марта 1868 года она дарит Чарльзу еще одного мальчика, который, однако, не пережил гроз первого летнего муссона и умер удушливым утром 11 августа. Супруги безутешны. «Мы оба были так больны, что мысль о смерти не покидала нас. Мы мучились странными снами», – пишет Мария.

– Ах, Чарльз! Не хочешь ли ты умереть?

– Почему нет, Мария? Я еще ребенком тосковал по небу. – Молодой миссионер поднял голову с подушки, глядя в одну точку. Было видно, как вздувается от ударов пульса синеватая вена у него на виске.

– Не думаю, что доживу до старости.

Мария пугается:

– Тогда я хочу умереть с тобой. Во время моих будущих родов.

Она опять беременна. «Мы поцеловались, как глупые дети! – пишет она. – В ту секунду казалось невозможным, чтобы кто-то из нас умер раньше другого. Оба сердца должны были замолчать одновременно». Безумные, они смеялись и ждали нового муссона. Весь декабрь Чарльз мучился от диареи и простуды, что его совсем обессилело. Он кашлял кровью. Но ожидание ребенка, который должен был родиться весной, вселяло в него радость и доверие к судьбе.

Каждую неделю Мария отправлялась на подводе в Карачи, чтобы сделать покупки и повидать знакомых. Однажды во время чаепития у одного из пиетистов, на котором присутствовала мадам Лидбиттер, часто бывавшая в английском колониальном обществе, Мария рискнула произнести имя Джона Барнса.

– Что, мой дорогой Варне? Но это мой друг…

Пожилая дама принимала Джона, он часто проводил у нее вечера, и она разразилась похвалами в адрес своего гостя, упомянув и его отменное воспитание, и хороший музыкальный вкус, его манеру играть на гитаре, природную живость характера, способности к изучению языков, а также заразительную веселость, особенно когда ему приходилось забавлять детей. Мария почувствовала слабость, ей показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Женат ли он?

– Что вы! Нет-нет! Он ведь был очень влюблен! В молоденькую немку. Вы знаете, мне говорили, он был совершенно без ума от нее. Он долго ее ждал. Бросал деньги на ветер. Даже дом хотел купить, надеясь, что будет с ней. Через пять лет он опять получил отказ и узнал, что она помолвлена. Он живет теперь холостяком и ко всему равнодушен.

Последовало молчание. С трудом Мария разобрала:

– Он, должно быть, сейчас в Англии, у своей матери.

Третий ребенок Изенбергов – Карл – родился 25 мая 1869 года. Однажды молодая мать прилегла на софу рядом с колыбелью, но вдруг услышала стон. Ее звал муж. «Когда я подбежала, – вспоминает она, – у него горлом шла кровь. Весь ковер был в крови… Врач сказал, что Чарльзу больше нельзя оставаться в Ин-д£ш. Необходимо немедленно перебираться в Европу». Младенцу не было и шести недель. Его старшему брату шел третий год.

Начались дожди. Стало ветрено. Поднялся юго-восточный муссон. Торнадо свистел в стенах барака из дерева и тростника. Крышу снесло. На двери расплющились комочки грязи, взметенные с земли. Миссионеры уезжали. Быки скользили на грязной дороге, телегу заносило. Нужно было дождаться затишья, чтобы добраться до Карачи, откуда на судне «Мартабан» они переправились в Бомбей. Так навсегда был покинут «Синда – ланд» – приют взаимной любви. Они прибыли в Триест 20 августа, сели на поезд до Штутгарта, где их ждал Давид Гундерт, младший брат Марии, и 2 сентября она наконец привезла больного в Кал ьв.

Умирающего кормили только что собранным виноградом и горячим молоком. При каждой возможности он старался удержать руки жены в своих. Она молилась без устали. Почувствовав, что силы покидают его, он громко произнес: «Теперь – смерть…» – и вздохнул последний раз в ее объятиях.

Издательская компания, где работали Гундерты, приютила и Марию, где она давала уроки английского, чтобы прокормить себя и сыновей. На таинственную вдову показывали пальцем, а у нее никаких тайн не было: она, словно четки, перебирала про себя молитвы и грустные стихи. Испытания омрачили ее красоту: забота о сыновьях оставляла ей день ото дня все меньше времени на себя.

Работа отца, его ум, искренняя вера, которую он умел хранить и которой оправдывал каждый день своего бытия, завораживали ее попрежнему. После смерти доктора Барта он стал полноправным директором Издательской компании, работы у него прибавилось. Он занялся журналом, посвященным миссионерской деятельности, публиковал в нем статьи по теологии. Поздним вечером Мария часто заставала его склоненным под абажуром над переводами, и сердце ее сжималось оттого, что она видела, как он старел. Белоснежная седина контрастировала с его угольно-черными усами. Гундерт вздыхал и просил ему помочь.

Мария боготворила его, подобно утонченной богомолке поклонялась этому мессии-эстету и собирателю древностей, которого ее религия повелевала ей почитать. Его суровость зачаровывала ее. Азарт охотника, руководивший им в научных изысканиях, поддерживал в нем оптимизм. Дочь с удивлением ощущала рядом с ним дыхание Индии, атмосферу, так знакомую ей с детства, запахи горячей земли и возрождающей влаги дождей. Огромная тень ученого скользила по стене, а он излучал свет. Она очень обрадовалась, когда однажды получила письмо от друга-миссионера, рекомендовавшего в ассистенты ее отцу молодого немца, некоего Иоганнеса Гессе: «Он одарен и одухотворен, необыкновенно привлекателен в общении… Я еще не услышал от него ничего необдуманного, ни одной глупости… В самом деле, он с таким увлечением занимается языками и этимологией, что определенно сойдется с твоим отцом». 2 декабря 1873 года Мария ответила своему другу: «Твой портрет оказался великолепен… Наш новый знакомый прибыл. Мы должны его уважать и любить – он достойный человек, набожный и образованный». И прибавляла: «Но в его образе есть что-то меланхолическое. Он кажется человеком, созданным для лучшего мира…»

Беспокойство читалось в чертах Иоганнеса. Худое тело, затянутое в редингот, выдавало его: этот деликатный, обходительный человек плохо переносил изнурительные научные изыскания. «Он был вдохновлен великой целью и посвятил себя науке, желая, чтобы его личная жизнь была забыта»: не прошло трех лет, как он закончил ординатуру в Хайльбронне. В Индии он сначала служил в духовной семинарии в Мангалуру, затем вернулся в миссию в Базеле, измученный, страдая головными болями и внутренними противоречиями. Вдова Чарльза Изенбер-га видела в нем вечно пламенеющую набожность, обращенную к совершенствованию, и чувствительность пиетиста, чье навеки обожженное огнем призвания сердце тянется к небу. Она учуяла в нем своего рода внутреннее ликование, привязалась к нему и постепенно полюбила.

Отец Иоганнеса, доктор Карл Герман Гессе, родился в Лифляндии, его семейные корни уходили в Любек. 27 ноября 1826 года, в день морского сражения при Наварине, где Россия и Англия разбили турецкий флот, он получил докторскую степень по медицине. Если бы Карл Герман согласился на место приходского доктора в Марьяне, в Эстонии, то получал бы тысячу пятьсот рублей в год – минимум, который позволил бы ему, практикуя, заниматься научными исследованиями. Однако его буквально пожирала навязчивая идея: он ощущал себя «призванным». «В жизни Божественной, берущей исток от Бога» грозный немец Великого Севера черпал силы для своего требовательного темперамента, сподвигшего его завоевать одну за другой трех женщин, давших ему целую вереницу детей, живущих и исчезнувших, порожденных и отданных им Богу с невероятной легкостью. К смерти, всегда где-то рядом таящейся, он обращал открытое ветрам сердце и неувядающий оптимизм.

Иоганнес был отпрыском его первой жены Дженни Ласе – маленькой, пухленькой и меланхоличной женщины, которую доктор считал работящей, но мало одухотворенной. Ребенок родился 2 июня 1847 года в деревне Вайссенштайн, где обосновались молодожены. Отецврач не смог вырвать у смерти старшую дочь и не надеялся сохранить жизнь мальчику, родившемуся от истощенной матери. Молитва его была проста: «Господи, я отдаю его Тебе. Он крещен как Иоганнес. Ты определишь его путь. Веди его к вечному покою или к служению». Спустя четыре года Дженни умерла от сердечного приступа. Она подарила мужу шестерых детей, двое из которых умерли. Элегантный вдовец Карл Герман, не выждав и года, повел к алтарю в Якоб-кирхе, в Риге, новую жену Лину, которой едва исполнился двадцать один год.

Иоганнес, стремясь уйти от одиночества, пытался завести друзей. Не чувствуя себя уютно в университете, он написал почти с мольбой в дирекцию миссии в Базеле патетическое письмо: «Возьмите меня, воспитайте меня, используйте меня для того, в чем я вам кажусь способным». Бодрый пиетизм отца оказывал на него сильное влияние: «Я хочу быть среди единомышленников, в которых растворилось бы мое „я“. Я в ложном положении по отношению к себе самому и своей жизни. Одно лишь может внести покой в мое сердце – надлежащее воспитание». Оставив надежду испытать суровость монастырской жизни, он бросился в джунгли язычников, а потом, болезненный, бледный и обессиленный, сосланный в царство бесконечных молитв, стал искать умиротворения.

В Кальве Иоганнес не осмеливался верить своему счастью. В доме Гундертов его приняли как родного. Хозяин и ассистент увлеченно вели научные и теологические беседы. В очаровательную и набожную Марию он тотчас же влюбился.