Текст книги "До последней крови"

Автор книги: Збигнев Сафьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– К этому надо подходить реалистически, – сказал Миколайчик. – Надо подумать, на какие уступки мы можем пойти. Я считаю, что нужно в конце концов посмотреть правде в глаза и подумать, какие территориальные уступки могут удовлетворить Советы…

– Об этом не может быть и речи, – прервал его Сикорский.

– Тогда какую же политику вы хотите проводить, пан премьер? – спросил Сеида.

– Политику единства союзников, – коротко ответил тот.

– Я не вижу в этом никакой связи, – заявил Сеида.

– Единства, – повторил Сикорский. – Англичане отвергают территориальные требования Советов. – Сказать-то сказал, но верит ли он сам в это?

– Не очень-то отвергают, – проворчал Рачиньский. – Черчилль заявил, что англо-советский договор обеспечивает Польше независимость, но не полную территориальную целостность.

– Я не согласен с таким заявлением, – проворчал Сикорский.

– Итак, какую же политику? – повторил свой вопрос Сеида.

– Посмотрим. – Сикорский выглядел уставшим. – А тем временем вывезем из России людей, подтвердим наши неотъемлемые права, не покоримся.

– И что дальше? – спросил Миколайчик.

– Если бы армия Андерса осталась на Востоке, она и должна была бы там воевать, – повторил Рачиньский.

– Так какое же вы примете решение, пан премьер? – Миколайчик не сводил глаз с Сикорского.

На лице Верховного не дрогнул ни один мускул.

* * *

В огромной приемной штаба генерала Андерса в Янгиюле жара стояла почти такая же, как на улице. Рашеньский с завистью поглядел на капитана, адъютанта командующего армией, неподвижно сидевшего за столом в застегнутом на все пуговицы мундире, без капли пота на лице, будто термометр и не показывал тридцати с лишним градусов в тени. Вызванные к Андерсу два офицера изнывали от жары и нетерпеливо поглядывали на часы.

«Я буду, однако, первым, – подумал Рашеньский, – и, наверное, аудиенция будет недолгой». Он подошел к окну и поглядел на белое пространство, именно таким и представлялся ему Янгиюль: белые дома и раскаленное добела небо.

– Как вам удалось добраться сюда? – услышал он голос адъютанта.

Вот именно: как! Рашеньский вспомнил кабинеты, которые ему пришлось брать штурмом, бесконечные ожидания на аэродромах, недружелюбных и напыщенных англичан, переживавших свои поражения в Африке. Остановят ли они Роммеля? Направлявшийся в СССР польский офицер казался им человеком почти ненормальным.

– Сам не знаю. Знаю только, что должен был снова сюда приехать. Надо иметь крепкие ноги, чтобы столько пройти.

– И крепкую спину, – улыбнулся капитан. – Советы не очень-то жаждут видеть нас. Ну, это мы еще выдержим, – произнес он.

Рашеньский не ответил.

– Вы, в Лондоне, ничего не знаете, – продолжал капитан, отодвигая в сторону бумаги, – сидите себе спокойно, а здесь – что творится! Поговорите с людьми, которые пробираются черт знает откуда в Ташкент, в Янгиюль, чтобы только оказаться в эшелоне…

– А те, которые остаются?

Зазвенел звонок. Капитан сорвался с места и бросился к двери в кабинет. Через минуту вернулся.

– Генерал просит вас, – произнес он торжественным голосом.

Андерс стоял у окна. Рашеньский доложил о прибытии, и этот правильно отданный рапорт, кажется, понравился генералу.

– В принципе я не принимаю сейчас журналистов, – заявил он, – но вы солдат, да к тому же еще бывший солдат моей армии, – слово «моей» подчеркнул особо, – а Верховный, кажется, ценит вас.

Рашеньский молча склонил голову.

– Климецкий пишет мне, – продолжал генерал, – что вы также собираете материал для будущей работы по истории. Может, еще рановато думать об истории. История, пан поручник, только зарождается. Итак, слушаю вас. – Андерс произнес это с каким-то нетерпением, как бы подчеркивая, что не располагает большим временем.

– Не могли бы вы, пан генерал, – начал Рашеньский, – рассказать о причинах и ожидаемых результатах эвакуации армии из Советского Союза. Для истории, – улыбнулся он, – не для прессы.

– Тут много не скажешь. Вы, в Лондоне, лучше знаете, о чем следует писать сейчас, а о чем завтра… – Андерс махнул рукой. – Необходимо объяснить польскому общественному мнению, что эвакуация проводится с согласия обоих правительств – польского и советского – и что это наш успех, а также и мой личный успех, – вывести отсюда восьмидесятитысячную армию.

– Успех? – повторил Рашеньский. – А вы не считаете, пан генерал, что уход польской армии из Советского Союза затруднит, а может, даже сведет на нет выполнение польско-русского договора?

– Садитесь, пан Рашеньский. – Андерс начал говорить с большей страстью. – Я знаю, что в окружении Сикорского есть люди, которые не желают мне добра… например… Нет, – улыбнулся вдруг Андерс, – не будем называть их фамилий, надеюсь, что вы не принадлежите к ним и сможете понять меня.

– Вы мне льстите, пан генерал.

– Нет, – сказал Андерс, – Я ценю роль прессы и истории. Не обо всем, о чем я говорю, можно сегодня писать. Но вам это необходимо, как я понял, для истории… У меня, пан поручник, всегда были хорошие отношения с советскими военными, даже очень хорошие, можете, например, прочитать, что обо мне писали в «Правде». Но с каждым месяцем я все больше и больше убеждался, что дальнейшее пребывание в Советской России окажется гибельным для поляков.

– Почему?

– Почему, почему! Сталин отказывается от дальнейшего набора в польскую армию, сократил паек, потому что польская армия не попала на фронт. А во что обошелся бы нам этот фронт, сколько бы нас погибло? Я писал в этом духе генералу Сикорскому и получил нокаутирующий ответ: армия должна остаться в России. Но я не мог сделать этого! Вел даже переговоры с советским командованием и убеждал их, что в интересах России было бы отправить польскую армию на Ближний Восток.

– Мне это не совсем понятно.

– А по-вашему, они согласились бы держать у себя буржуазное Войско Польское? Мало было травли? Англичане тоже считали, что я прав. Я добился того, что Советы разрешат выехать польскому гражданскому населению, даже некоторым евреям… Я спасал этих людей. – Он вдруг изменил тон. – Вы думаете, что русские удержат Кавказ? Черчилль спрашивал меня об этом, и я сказал, что не верю, что удержат.

– Это значит, что упущен шанс подписать договор, о котором вы, пан генерал, когда-то столько говорили?

– Мы добились того, чтобы как можно больше вывести войск. Они болезненно подозрительны, вам этого не понять…

– Я сидел в лагере.

– Правда?! Я мог бы установить с ними хорошие отношения, если бы не посольство! Их люди компрометировали себя на каждом шагу. А что вы скажете об инструкциях для представительств, которые попали в руки русских? Разведчики-любители!

– Вы употребили, генерал, выражение «как можно больше». А если при освобождении Польши вдруг не окажется польской армии, история тогда не признает целесообразности солдатских жертв на этом фронте. Кто знает, где может погибнуть польский солдат?

– Вы нашпигованы лондонской фразеологией, пан поручник Рашеньский, отвыкайте от этого, жаль людей, прекрасно владеющих пером. Если вы порядочный человек, вы согласитесь, что я прав.

– Но мое согласие, пан генерал, вряд ли будет иметь большое значение. Речь идет о том, чтобы согласилась история.

Андерс резко взглянул на него.

– Важен последний раздел истории, – буркнул он и сменил тон. – Вы действительно имеете все необходимые разрешения, но советую соблюдать осторожность, когда поедете в Куйбышев… А Кота вы уже там не застанете. Советую покинуть Россию вместе с нами.

– Постараюсь.

* * *

Итак, снова Россия, теперь уже действительно Россия. И язык, и люди, и недоверчивые взгляды… столько в этой стране натерпелся, однако же остались теплые чувства, проявляющиеся помимо твоей воли, скрываемые даже перед самим собой.

Примерно об этом он сказал полковнику Валицкому, поджидавшему его у штаба на залитом теплым солнцем пустом дворе.

– Знаешь, – сказал Рашеньский немного погодя, – только сейчас я почувствовал, что все происходит наяву, а не в театре, все вокруг настоящее. Когда я говорю: «Решается наша судьба», то знаю, что так оно и есть, что это не пустые слова…

Они шли по почти безлюдной в эту пору дня и удаленной от центра улице; Анджею она показалась весьма экзотической, а когда свернули в переулок, их взору открылись красочные пологие холмы и руины, потрескавшиеся остатки стен, похожие на театральные декорации.

– Хорошо бы, – вздохнул Валицкий, – приехать сюда после войны, полазить по останкам древних империй, отыскать следы Тимура или Абдуллы-хана…

– И представить себе, – прервал его Рашеньский, – слабость государств, создаваемых великими завоевателями.

– Не будь таким банальным. Наоборот, то, что никогда не забывается, хотя намерения людей уже заранее были обречены на провал, стоит осуществить, если веришь в правоту и справедливость дела. Большинство людских усилий и так заканчивается поражением, поэтому важен не результат.

Рашеньский удивленно взглянул на него.

– Ты таким не был, полковник. Фатализм?

– Нет, – протестующе заговорил Валицкий. – Может, просто отчаяние, тупиковое состояние, в котором оказались все. Меня поражает та радость, с какой большинство из нас здесь готовится к отъезду из России.

Вокруг ни единого островка тени, но солнце как будто убавило свою ярость, с холмов потянуло легким ветерком.

– Сейчас придем, – сказал Валицкий.

Анджей вдруг вспомнил белое пространство и темную полоску леса, захватывающий дух мороз и Валицкого, которого вели двое молодых парней из НКВД после его знаменитого побега из лагеря. Он остался в лесу, на вырубке, а хватились его в лагере несколько часов спустя. «Не стоит устраивать погони, – якобы сказал тогда начальник лагеря. – Сам вернется».

Полковник весьма неохотно рассказывал о том побеге. Он шел всю ночь, а к утру, когда был уверен, что ушел далеко, оказалось – находится в двух километрах от лагеря. На что он, собственно, рассчитывал? Что удастся сесть в поезд и добраться… куда? Еще дальше на восток: в Китай, в Японию? «Ведь убегали же в Японию», – сказал он однажды о ссыльных в старые времена. А может, просто считал, что попытка побега является неизбежной, что этот жест оказался просто необходим? Немолодой уже человек отправился один в путь по заснеженной тайге, без всякой надежды… Его посадили на десять дней в карцер – в темную камеру, где на бетонном полу лежал только соломенный матрац. Затем – больница…

– Тот, кто, как я, никогда не пережил перевода из карцера в больницу, где вдруг получаешь чистую постель, а русский врач и русская медсестра заботятся о тебе, как будто твоя жизнь на самом деле представляет какую-то ценность, не поймет этой страны. Андерса – из тюремной камеры, а меня – из лагеря, как видишь, проделавшего более длительный путь, поместили в фешенебельную гостиницу в Москве. И никто не чувствовал даже тени смущения, понимаешь? У них это нормальное явление! Сегодня ты сидишь в тюрьме, а завтра командуешь дивизией или армией! Сколько было таких случаев?!

Когда сели за стол на квартире Валицкого, полковник повеселел и стал более разговорчивым. Красивая узбечка накрыла на стол, хозяин открыл бутылку коньяка.

– Не можешь себе представить, – сказал он, – как я рад нашей встрече, потерял уже всякую надежду увидеть тебя.

– Почему?

– Почему? – махнул он рукой. – Расскажи лучше о себе.

Анджей, бросая взгляды на девушку, которая, улыбаясь, приносила из кухни тарелки, рассказывал о Лондоне, Марте, Вензляке, англичанах, а Валицкий внимательно слушал, поддакивая и иногда переспрашивая его. Оказалось, что он знает Вензляка и не любит его.

– Польский кандидат в Наполеоны, – сказал он. – Пригодился бы, может, где-то в другом месте, а нам нужен совсем другой тип руководителя.

– Какой же?

Валщкий ответил не сразу.

– Я думал об этом, – наконец произнес он. – Подумай, столько лет неволи – и вдруг маршал Пилсудский… Великий человек, который уверовал в собственное достоинство и пренебрег всеми демократическими институтами. А после этой войны должен быть кто-то, кто отважится выслушать собственное решение поляков и в то же время овладеет нашим воображением. – Полковник неожиданно рассмеялся. – Скажешь; старый, смешной мечтатель.

Без мундира, в расстегнутой рубашке, он действительно выглядел стариком, с морщинистой шеей, мешками под глазами, сединой на висках.

– Давай лучше выпьем. – Валицкий сменил тему разговора. – Знаешь, как здесь говорят? Пусть в этом стакане останется столько вина, сколько крови в жилах наших врагов. – Он с сожалением поглядел, а может, Рашеньскому это только показалось, на узбечку. – Мое пребывание здесь подходит к концу, уезжаю в Красноводск, буду командовать эвакуационной базой.

– Быстро все делается.

– Быстро, – подтвердил Валицкий.

– А я, – продолжал Рашеньский, – хочу знать почему. За тем сюда и приехал.

– Для истории?

– Можно было бы избежать этого?

– Наверное, можно… Но скоро начнется… Боюсь, что еще в течение многих лет взаимные претензии, фальшь, вранье будут заслонять правду… Считаешь, что идея уйти из России родилась только сейчас? Ты, наверное, не знаешь, что Сталин предлагал Сикорскому более подходящие районы формирования армии, чем Узбекистан. Например, Казахстан, южнее Алма-Аты… А Андерс выбрал эти места, хотя переброска из сурового климата в жару, в трудные санитарные условия вызвала среди людей всякие эпидемии… Помнишь Кшемского? Того, кто все время искал связника в Варшаву? Умер от сыпного тифа.

– Зачем же тогда пошли на это?

Валицкий пожал плечами.

– Любой ответ может быть гипотезой, любое мнение может быть подвергнуто сомнению. Андерс настаивал на самых южных районах, чтобы быть поближе и границам с Китаем или Афганистаном. У меня есть приятель в 6-й дивизии под Самаркандом… Послушай, что он пишет… – Полковник порылся в ящике стола и вытащил письмо. – «Под видом экскурсий мы собирали данные о горных тропах и дорогах недалеко от афганской границы, а также рассматривали возможность переброски эшелонов по железной дороге на Ашхабад, в сторону персидской границы. Изучали дислокацию находившихся поблизости советских гарнизонов, складов, в том числе с оружием». Ты понимаешь, их охватил психоз бегства, готовы на все, лишь бы «удрать из этой чертовой страны, убежать подальше, хоть пешком, хоть на носилках».

– Это страшно.

Валицкий пожал плечами.

– Но надо знать причины всего этого, – грустно улыбнулся он, – они могут быть разные… Некоторые таятся и в психике. Андерс думает, что это он решил вывести армию, а в действительности…

– Что?

– Сикорский считает, – продолжал Валицкий, – что он выступил против этого, но недостаточно решительно. А какие были интриги между посольством и штабом, в самом штабе.

– И Советы подозревали это?

– Да, подозревали. А мы относились к их подозрительности по-барски. Если бы армия отправилась на фронт, если бы вместо личных амбиций, тщеславия, претензий, обид было стремление воевать… Впрочем, – добавил он, разливая коньяк, – я не знаю всех фактов, но знаю одно: совершена ошибка, сведены на нет огромные усилия. Ты когда-нибудь задумывался, как к этому могут отнестись в Польше? Совсем по-другому! Что им до наших склок? Только одно можно учесть…

– Да, – произнес Рашеньский. – И что же теперь будет?

– Не знаю. Но знаю, что сделаю я.

Рашеньский поглядел ему прямо в глаза.

– Ты этого не сделаешь, полковник, а если действительно так поступишь, я пойму тебя.

* * *

Он ждал Аню у входа в госпиталь. Утром светило солнце, сейчас же начался противный дождь. Стефан укрылся под лестничным навесом и глядел, как из только что подъехавшей машины выгружают раненых. Те, что могут идти, ковыляют род струями дождя, санитары суетятся с носилками, а в коридоре, который он видел в открытую дверь, устанавливают койки вдоль стен. На него бросали весьма неблагожелательные взгляды. Такой молодой, здоровый, в прекрасно сидевшем на нем мундире, а в госпитале не хватало мест для раненых, врачи и медсестры работали без передышки, через каждые несколько часов слушая угрюмый голос Левитана, называвшего города, которые «после упорных и кровопролитных боев, нанеся врагу тяжелые потери, покинули наши войска». Майкоп, Краснодар… Боже мой, куда же дошли немцы!

В дверях стоял врач Петр Михайлович Карпов в длинном, белом, не первой свежести халате. Он наклонился над лежавшими на носилках ранеными, попеременно указывая на коридор, операционную. Вдруг он заметил Стефана, и на его уставшем, небритом лице появилась улыбка.

– Вы ждете Аню?

– Да.

– Она придет, как только примем эшелон. – Он вытер о халат свои большие руки. – Чувствую себя мясником и страшно голоден. У меня был профессор в Москве, который говорил: станешь врачом, если сразу же после вскрытия трупа с аппетитом поешь. Вот сейчас я бы не отказался. – И снова склонился над носилками.

Радван познакомился с Карповым несколько недель назад, когда пришел за Аней в госпиталь. Потом втроем они зашли в чайную, выпили по рюмочке, и врач пригласил их к себе «на что-то получше». Действительно, у него оказалась замечательная наливка, а когда через пару дней Карпов снова пригласил их, Стефан явился с бутылкой виски и консервами, что было принято весьма доброжелательно. Фактически это был первый русский, с кем он близко познакомился, и первый дом, который посещал вместе с Аней. Стефан испытывал особое чувство удовлетворения, что бывал здесь с Аней и что относились к ним как к супружеской паре; у них уже появились общие друзья, о которых могли говорить. Правда, беседы Стефана и доктора Карпова иногда удивляли и даже возмущали Аню. Жена врача, полная, добродушная Елизавета Васильевна, не придавала им никакого значения. Она забирала Аню на кухню, чтобы из принесенных Стефаном консервов смастерить, как она говорила, «что-нибудь вкусненькое поесть».

Карпов любил разговаривать с Радваном по-английски, поскольку неплохо знал этот язык, а Стефан весьма плохо говорил по-русски, и это давало им возможность обсуждать политические вопросы в отсутствие женщин. «Я старомодный», – говорил он, а у Радвана создавалось впечатление (и это вызывало у него досаду), что Петр Михайлович боится Ани. Он наверняка любил ее, но в то же время и боялся.

Со стаканами виски в руках они сидели в глубоких креслах, а дамы устроились на топчане, рассматривая альбом с фотографиями, который Стефану показывали уже по крайней мере дважды: это была история в картинках сына доктора Карпова, Леонида, даты под каждой фотографией, ученик, студент, офицер, с женой, на даче, на улице и… трехлетний перерыв, с тридцать восьмого по сорок первый год. В сорок первом – командир полка. Об этом перерыве Карпов впервые рассказал во время их последней встречи, на сей раз по-русски, как будто нарочно, чтобы Аня знала об этом. Но вначале они говорили по-английски.

– А вы не боитесь, – спросил Стефан, – принимать у себя буржуазного польского офицера из посольства?

– Есть немножко, – признался Карпов, – но это больше страх по привычке. Вы этого не поймете. Я принадлежу к дореволюционному поколению, мой отец служил здесь врачом, и перед первой мировой войной у него была уже неплохая практика. Я согласился с переменами, но не привык полностью отождествлять Россию с Советским Союзом. Сейчас идет война с Россией, я русский врач, а те ребята, что гибнут на фронте, умирают за Россию. Отсюда недаром – орден Суворова, Отечественная война. – Он улыбнулся. – Но это не значит, пан Стефан, что я шовинист, я просто понимаю то, чего вы в Европе не можете понять и чего, – взглянул на топчан, – может быть, не поняла и Аня: что сегодняшний Советский Союз – это частица истории России, Сталин представляет государственную власть, корни которой уходят в православие и царизм, а война с Германией является очередным туром славяно-германской борьбы.

– Значит, – вмешался Стефан, – отношение к Польше является продолжением традиционной русской политики?

– Нет. Отношение к Польше всегда было каким-то неопределенным. В России были две политики по отношению к ней. Вспомните, пожалуйста, времена Александра Первого или даже Екатерины. Наша интеллигенция всегда выступала за предоставление независимости вашей стране или, в крайнем случае, автономии в широком понятии этого слова.

– Автономия нас не устраивает.

– Но видите ли, – продолжал Карпов, – отношение к соседям в сознании людей всегда формирует история. Средний русский человек, даже интеллигент, услышит в слове «Польша» шум гусарских крыльев, а для вас Россия будет ассоциироваться с планами раздела Польши Екатериной. А ведь это уже анахронизм.

– Согласен.

– Но этот анахронизм действует не только на средних едоков хлеба, но и на государственных деятелей. Боюсь, что они тоже мыслят историческими категориями. В наших головах дремлет воспоминание об анахроничных планах Екатерины, а вам снится Пилсудский в Киеве. Эта война должна окончательно развеять такой тип мышления.

– О чем это вы говорили? – подозрительно спросила Аня, откладывая в сторону альбом.

– Об анахронизме, – сказал Стефан, – о необходимости дружеских отношений между поляками и русскими.

– А они и так дружеские.

– Конечно, – рассмеялся Карпов. И продолжал по-русски: – После этой войны все должно измениться, и у нас тоже.

– Что вы имеете в виду, доктор? – спросила Аня.

Карпов взглянул на нее и подошел к комоду, на котором стояла в позолоченной рамке большая фотография Леонида в военной форме с тремя прямоугольниками на петлицах.

– Его арестовали, – сказал он тихо, – в январе тридцать восьмого.

– Петя! – воскликнула Елизавета Васильевна.

– Наши друзья, – резко проговорил доктор, – должны знать об этом. Я никогда не верил, что Ленька виноват, – продолжал он. – Меня сняли с должности директора больницы и отправили в колхозную амбулаторию. А Ленька вернулся, теперь командует полком.

– Бывает, что ошибаются, – прошептала Аня.

Доктор пожал плечами: слово «ошибаются» показалось ему в данном контексте неуместным.

– Да, конечно, – охотно подтвердила Елизавета Васильевна, – случаются ошибки.

– Ленька ничего нам не рассказывал, – Карпов повернулся теперь к Стефану, – потому что дома был всего лишь полтора дня, но как он выглядел! Недавно заходил к нам его товарищ, был проездом в Куйбышеве, говорил, что Ленька дослужился до генерала. Генерала, – повторил он. – Видите ли, у нас, русских, особое отношение к России, иногда мы относимся к ней с недоброй любовью…

– Петя! – снова вмешалась Елизавета Васильевна.

– С недоброй любовью, – упрямо повторил Карпов, – как к женщине, которую любишь, зная о ней и плохое.

– Понимаю, – сказал Радван, и ему в самом деле показалось, что он начинает понимать кое-что.

Когда они вышли от Карповых, Аня долго молчала, затем взяла Стефана под руку и прижалась к нему.

…Грузовик уехал. Карпов снова вытер руки халатом.

– Минутный перерыв, – сказал он. – Когда зайдете к нам на чаек?

– Боюсь, – сказал Радван, – не скоро. Я уезжаю, пришел попрощаться.

Карпов заметно расстроился.

– Но вы еще вернетесь?

– Обязательно.

Об отъезде он узнал буквально пару часов назад. Его вызвал Высоконьский и без обиняков заявил:

– Поручник, вы поедете в Красноводск как представитель атташата в штабе по эвакуации, более подробные указания получите от Данецкого…

– Слушаюсь.

– Я должен был ехать сам, но, к сожалению, не могу. – Он более внимательно поглядел на Радвана. – Что вы думаете об эвакуации наших войск?

– Я не понимаю причин такого решения, – сказал Радван, – мне кажется, это противоречит замыслам Верховного.

– Вы не понимаете причин или подоплеки? – спросил Высоконьский и неожиданно сменил тему разговора. Радван заметил усталость на лице майора, мешки под глазами и что, когда тот закуривает, у него дрожат руки. – Дорогой мой… пройдет еще тридцать лет, а историки все будут разбираться, как это случилось. Скажу вам только одно, Радван, я считаю, что в данную минуту все довольны, а отчасти чувствуют и удовлетворение.

– Все?

Высоконьский встал и начал прохаживаться по комнате. Неожиданно остановился напротив Радвана.

– Каждое решение, коллега Радван, является риском и не учитывает всех предпосылок. Кто же из нас может знать, что было бы лучше: погибнуть под Воронежем или на Кавказе, под Тобруком или Каиром… – И вдруг умолк, поняв, что сказал лишнее. – Эвакуация, – резко сказал он, – оказалась необходимой.

– А что будет с теми, кто остается? А Польша?

– А кто вам сказал, что мы не придем в Польшу с юга?

– Далековато идти, пан майор.

Он еще думал об этой беседе с Высоконьским, когда увидел Аню на лестнице госпиталя. Дождь уже прекратился, во двор въезжала очередная машина о ранеными.

Аня не скрывала своего беспокойства. Редко случалось, чтобы Радван приходил в госпиталь без предупреждения.

– Что случилось?

– Я уезжаю.

Вот этого она больше всего и боялась. Аня схватила его за руку.

– Надолго? Куда?

– Наверное, надолго, но с возвратом сюда. В Красноводск.

– Значит, уходите? – спросила она через минуту.

– Уходят, – с грустью подтвердил Радван.

Санитары уже бежали с носилками; девушка, несшая белье, недружелюбно поглядела на Аню, прижавшуюся к Стефану. Он поцеловал ее и увидел, что она плачет.

– Ну, иди, – прошептала она, – уходи быстрее. И будь осторожен.

Мир стал вдруг для Ани каким-то пустым, другим – неизвестным и чужим. До сих пор каждый час, проведенный вне госпиталя, имел свой смысл: приходилось то ждать, то спешить, то переживать быстро проходящую радость. Теперь закончилось дежурство, и время, которое принадлежало ей и должно было доставлять ей радость, оказалось ненужным.

Она возвращалась теперь с работы не спеша, а до этого всегда торопилась. Останавливалась на перекрестках, проходила мимо очередей, разглядывая лица мужчин, как бы надеясь увидеть среди них Стефана.

Когда же впервые она решила, что это любовь? Может, в тот день, когда выбежала из дома и пошла к нему? Он стоял на пороге, глядел на нее, не веря, потом обнял. А может, еще раньше? На Волге? Когда это случилось, все остальное оказалось неважным? А теперь она приходила в ужас от ожидания, и ночи, больше всего ночи, беспокоили ее, когда никак не спится и приходят всякие дурные мысли. Может, надо было поступить так, как советовала Кашельская?

На кухне Екатерина Павловна варила суп и очень обрадовалась, увидев Аню.

– Пообедаешь с нами?

Она поцеловала ее и прошла в свою комнату.

– Что так рано? – удивился Зигмунт.

– Стефан уехал в Красноводск, – сказала она, садясь на койку.

– Очень хорошо, – буркнул Павлик.

Заметив слезы в глазах Ани, он сел рядом с ней, погладил по голове и тут же убрал руку, как бы испугавшись ненужной жалости.

– Я правильно сказал, – сказал Зигмунт чуть мягче, – и не сердись на меня. Обязан был сказать, хотя тебе и неприятно, но ты должна с этим согласиться. Я знал и предупреждал тебя, что этим все и кончится.

– Говори! – Вдруг ее охватил ужас; она почувствовала, что хочет крикнуть: «Я ничего не хочу знать!»

– Радван, – неумолимо продолжал Зигмунт, – уже давно является главным информатором посольства о наших делах, и. предполагаю, что это задание он получил еще до встречи с тобой либо в связи с этой встречей.

– Это неправда! – Ничего другого она не могла выкрикнуть, была уверена, что все сказанное ложь.

– К сожалению, в этом нет никакого сомнения.

– Говори, что знаешь. Кто тебе сообщил об этом?

– Не могу сказать.

– Я тебе не верю. Какие у тебя доказательства?

– Хорошо, – сказал через некоторое время Зигмунт. – Товарищ Пивский.

– Откуда он знает?! – воскликнула она.

– Он-то знает.

– Я пойду к нему.

– Не пойдешь, его уже нет в Куйбышеве.

– Ах так! Смылся главный свидетель! Чья это игра?

– Аня, – сказал он, – подумай, ты же не сможешь пережить эту правду. Даже если не захочешь поверить, будешь постоянно помнить об этом, и это отравит тебе всю жизнь. Нельзя быть счастливым с человеком, который думает иначе, чувствует иначе и ненавидит твоих близких.

Она молчала. Ее вдруг охватила удивительная пустота.

* * *

Рашеньский добрался до Куйбышева, когда из Красноводска отправились в Пехлеви первые польские военные транспорты и Гитлер надменно заявил, что немецкая армия возьмет Сталинград, если бы даже он был прикован цепями к небу.

За несколько недель до этого посольство покинул Кот, Ромер еще не прибыл, и среди сотрудников, близких к прежнему руководству, царило настроение подавленности и безнадежности. Погода стояла прекрасная, и здание посольства, которое Рашеньский осматривал в сопровождении Евы Кашельской, при солнечном свете могло бы наводить на веселые мысли. В глаза бросалась ужасная теснота. В большой комнате, куда они попали, столы стояли вплотную друг к другу вдоль целого ряда шкафов. За столами сидели занятые работой несколько пожилых мужчин и женщин, с виду не обращавших внимания на вошедших, однако нетрудно было заметить в их глазах беспокойство, брошенные украдкой многозначительные взгляды.

– Тут все выглядело совсем иначе, – сказала тихо Кашельская. – Увидели бы вы посольство несколько месяцев назад или в самом начале… Приходили тысячи, да что я говорю, десятки тысяч писем… Сначала их просто бросали в шкафы, затем в этой комнате посадили более десятка человек, часто случайных, не только из числа персонала посольства, и мы отвечали на каждую просьбу, буквально на каждую. Сюда приезжали люди… Многие спали на полу. Это было не совсем обычное посольство. Теперь… пишут нам все реже, да и люди являются все реже.

– Почему?

Кашельская бросила на него иронический взгляд. – Вера в возможность. А теперь пройдем ко мне. Каким бы Кот ни был, – сказала она, когда они уселись в ее небольшой комнате, – но чего-то хотел, мы тоже хотели… взять хотя бы Прушиньского, меня… А теперь? Можете поверить, что решение о выходе армии застало врасплох даже посла? И сразу же был подорван наш авторитет. Я вижу это по письмам в редакцию «Польши».

Рашеньский молча слушал.

– Совсем заболталась… Вы устроились нормально, пан Анджей?

– Живу в «Гранд-отеле».

– Советнику удалось договориться. И надолго вы к нам?

– Не надолго.

– У вас исключительная привилегия смотреть на все как бы со стороны и сверху.

– Эта привилегия уже начинает беспокоить меня, – проворчал Рашеньский. – Значит, по-вашему, положение безвыходное?

– Оно возникло не сегодня. Я не наивная девица. Если вы были в Лондоне, то, должно быть, слышали обо мне различные сплетни…

– Слышал.

– Вот именно. Даже я, опытная интриганка, в жизни не видела такого множества интриг. Как русские должны относиться к нам? Мы боремся за каждого польского гражданина, независимо от его происхождения, а штаб объявляет набор всех, за исключением национальных меньшинств. Мы спорим по поводу переброски поляков на юг, а Андерс заявляет, что мы мешаем беженцам добраться до польской армии… Ведь речь идет о судьбе остающихся здесь поляков. Что станет с ними, когда уйдет армия и наш аппарат помощи окончательно развалится? Впрочем, зачем я говорю вам об этом? Разве это не смешно, что такая баба, как я, интересуется серьезными делами?!