Текст книги "До последней крови"

Автор книги: Збигнев Сафьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– Я знаю Радвана много лет, – продолжал Вихерский. – Если откажемся от таких порядочных парней, как он, кто с нами останется?

– Разве порядочность – единственный критерий в нашей кадровой политике? – произнес Павлик.

– Мы создаем польское военное соединение, а не политическую партию, – сказал Вихерский. – Польское, – повторил с твердостью в голосе. – Радван никого не информировал в посольстве, в чем его неверно обвиняли. Перенес тяжелое потрясение. И принял решение, которое было для него очень трудным.

– Если только он принял его самостоятельно, – огрызнулся Павлик.

– С такой подозрительностью далеко не уедете, – остро отреагировал Вихерский.

– Это человек совершенно чуждой нам среды. – Павлик упрямо гнул свою линию. – Его отец в двадцатом году имел высокое офицерское звание.

– А я? – спросила Ванда. – Я из какой среды происхожу? Знаешь, кем был мой отец? Ближайшим другом маршала Пилсудского. А сам маршал – моим крестным отцом.

– Ты оправдала доверие. – Павлик не уступал.

– Все должны его оправдать. – В голосе Ванды прозвучали острые интонации. – Наша новая программа – не видимость, как утверждает Павлик. Она реально существует. А каждое великое начинание требует большого риска. Радван – это тоже риск, но, извини, Зигмунт, ты – тоже риск. Оправдаешь ли его в новой ситуации?

– Смело говоришь…

– Не думаю, – усмехнулась Ванда. – Я просто не притворяюсь. Обо мне можно сказать все, что угодно, кроме того, что создаю видимость. Считаю, что Радван должен принять роту, и это не тактика… Мы не создаем иллюзии единства, мы к нему стремимся… – Она посмотрела на Тадеуша. Тот молчал, казалось, не слышал, погруженный в свои мысли. – А ты? – обратилась к нему Ванда. – Как ты думаешь?

Тадеуш не ответил.

– Видишь, – зато откликнулся Павлик, – мы чувствуем себя здесь почти как в семье…

– Меня это тоже беспокоит, – включилась Ванда. – Вроде чересчур много думаем о себе… Такие все хорошо знакомые, связанные многолетней дружбой, вместе в трудные времена… Известно: Юрек, Люцен, Влодек, Янка, Ванда, Метек, Марьян, Зигмунт… Потом будем писать о себе воспоминания. А ведь, мои дорогие, мы здесь как семена, именно как семена, которые позволят вырастить в народе новые ценности. Кого это касается, что мы ощущаем…

– Ванда, конечно, права, – наконец включился Тадеуш, – и в практических выводах также… Думаю о Радване, но то, что сказал Павлик, нельзя игнорировать. Может, это дела далекого будущего. Не знаю, следует ли думать о них сейчас, но… давайте вообразим, что партия рабочего класса берет власть в стране в свои руки. Лучше ли тогда открыто сказать, что это не демократия, а диктатура, что не общенародное согласие, а. борьба классов, или лучше уступать, создавать, например, видимость свободных выборов… Каждое притворство, каждая неискренность ведут к цинизму, к злоупотреблениям…

– Успокойся, – прервала его Ванда. – Все зависит от конкретной обстановки. Иногда нужно так, иногда по-иному. Эластичность в политике рекомендовал еще старик Маркс.

– Именно этого я опасаюсь, – сказал Тадеуш.

* * *

Радван иногда принимал участие в работе отборочной комиссии, которая была интересной, так как там он много узнавал о прибывающих людях, об их зачастую необыкновенных и запутанных биографиях. Подбирал, когда удавалось, солдат в свою роту.

Сидели за просторным столом на лавках, было жарко, пилотки бросили на крышку стола, и орел на пилотках 1-й дивизии, серый и тяжелый, сразу бросался в глаза прибывающим.

– Зовут меня Станислав Граля, – сказал вошедший, внимательно вглядываясь в лица офицеров.

Мужчина казался почти стариком. Небритый, он стоял перед ними на широко расставленных ногах.

– Сколько вам лет? – спросил Вихерский.

– Тридцать один. 1912 года рождения.

– В армии служили? Расскажите о себе.

Граля задумался, и Радван почувствовал, что человек не знает, можно ли говорить правду в этом бараке. Еще не знает. Так часто бывает со многими, прибывающими сюда.

– Служил, – ответил он наконец, – в 30-м пехотном полку. В звании капрала. А вообще, – мужчина обращался к Вихерскому как старшему по званию, – я лесник. Потомственный лесник. В 1941 году меня вывезли в Коми АССР. Заболел тифом. Не успел попасть в первоначально формировавшуюся армию… – Вдруг он запнулся, как бы испугавшись, что сказал лишнее. – Жена осталась там. Что с ней будет?.. – И опять обратился к Вихерскому: – Пан капитан из Польши?

– Преподаватель школы подхорунжих в Модлине, – ответил Вихерский.

Граля вздохнул с облегчением.

Он попал в роту Радвана вместе с несколькими другими прибывшими в тот день. Среди них был молодой парень, говоривший по-польски с явным русским акцентом, а также хорошо физически развитый мужчина, несколько старше Радвана, с лицом, которое показалось Стефану знакомым, хотя фамилия Мажиньский ничего ему не говорила. Потом он долго искал в памяти, откуда он знает этого человека.

Следующим представился молодой парень – Станислав Кжепицкий.

– Вы откуда? – спросил хорунжий Тужик, заместитель Радвана по политико-воспитательной работе.

– Из-под Иркутска.

– А из Польши – откуда?

Кжепицкий передернул плечом.

– Я гражданин Советского Союза. Родители выехали из Польши еще перед первой войной. Какая это будет армия? Буржуазная?

– Нет. Не буржуазная, народная. Ведь здесь среди нас нет ни одного буржуя.

Казалось, Кжепицкий обеспокоен. Радван подумал: «Неожиданный поворот судьбы и решение связать свою жизнь с Польшей для Кжепицкого действительно были очень трудными».

Мажиньский был одет во что-то вроде пиджака, перевязанного ремнем. И даже в этом одеянии выглядел вполне прилично.

– Казимеж Мажиньский, – доложил он. – Год рождения 1914-й.

– Ваша специальность? – спросил Вихерский.

– Без специальности. Имею среднее образование. Служащий из Варшавы, – отрапортовал, как выученный урок.

– А в армии?

– Уволен после рекрутского обучения по состоянию здоровья.

– А ваше самочувствие сейчас? – спросил Вяхерский, невольно улыбнувшись.

– Хорошее. Пробовал, – добавил он, – в тридцать девятом пересечь румыно-советскую границу. Поймали и сослали, затем болел тифом…

– Понимаю, – сказал Вихерский и посмотрел на Радвана. – В твою роту рядовым.

Регистрационная комиссия в этот день направила к Радвану еще Стефана Козица, Юзефа Шпака и Станислава Опоровского.

Козиц, молодой парень, 1924 года рождения, обычна и его биография, подумал Радван. Отца сначала арестовали, затем он пропал, и парень остался один, где-то в Коми АССР, и сейчас с недоверчивостью и большой надеждой смотрел на офицеров и, как нам казалось, постоянно думал: «Действительно ли эта армия – польская?»

Юзеф Шпак, семнадцатого года рождения, немного тяжеловатый и неуклюжий, лицо круглое, деревенское. Он выглядел добродушным и сдержанным, не похож был на человека, когда-либо против чего-либо протестовавшего; привык, видно, принимать спокойно, без возмущения, все, что преподносила ему судьба.

– Деревня Рогачев, возле Новогрудка, – докладывал Шпак.

– Служил в армии?

– Уволили как единственного кормильца: мать оставалась одна в хозяйстве.

– Вас вывезли?

– Да что вы! – запротестовал Шпак. – Сестра вышла замуж за советского, из-под Тулы, познакомилась с ним, когда Красная Армия пришла к нам, я поехал к ним как раз в июне сорок первого. И остался там в колхозе. Сначала не мобилизовали, говорили, слабоват для армии, но годен к работе в поле, а когда мужчин осталось мало…

– Хорошо, хорошо, – прервал его Вихерский. – Уже знаем…

– А сейчас, – продолжал. Шпак, – пошел в польскую армию, говорят, что с армией можно вернуться к себе. – Он смотрел на офицеров, как бы ожидая ответа…

Вихерский махнул рукой, хорунжий Тужик хотел что-то сказать, но капитан ему не дал.

– Потом, – сказал он коротко. И добавил: – Этого тоже к тебе.

Наконец, Станислав Опоровский. Совсем иной тип: шахтер, лицо в морщинах, хотя еще молодой.

– Вы откуда?

– Из Сосковца. Последнее время работал в Кузнецком угольном бассейне. Как хорошего работника, не хотели отпускать, наконец, – усмехнулся, – отпустили.

– Как попал в Россию?

– Был в Сентябре в армии. Взяли в плен, потом освободили, уехал во Львов: не хотел оставаться у, немцев…

– Какое у вас звание?

– Старший стрелок…

Вихерский посмотрел на Тужика, как будто хотел сказать: «Этот вам пригодится», а Радван подумал: «Сброд будет в моей роте, сброд…»

Сброд постепенно превращался в войско. После бани получили обмундирование и сразу стали смотреться совсем по-другому. Мажиньский выглядел прекрасно, Кжепицкий – сносно, а на Юзефе Шпаке все висело как с чужого плеча.

Когда земледелец из-под Новогрудка рассматривал полученное обмундирование, к нему подошел молодой, высокий, подтянутый, но немного разбитной на вид солдат.

– Папаша, закурить не дадите?

Когда Шпак достал газету и кисет с табаком, незнакомец представился:

– Оконьский моя фамилия.

– А я – Юзеф Шпак.

Оконьский выглядел немного озабоченным.

– Неважно для солдата выглядите, папаша, – сказал Оконьский, скрутил папироску и еще раз посмотрел на одежду Шпака. – Вид у вас не как у воина, а как у ротного растяпы. Каждая рота обычно имеет такого растяпу…

– Не говорили бы глупостей.

– А откуда вы, отец?

– Из-под Новогрудка.

– Тогда туда вы никогда не вернетесь, – сказал Оконьский. – Никогда, – повторил он.

Цигарка выпала из рук Шпака.

– Как это? Что вы говорите?! У меня там хозяйство, мать!

– А жены нет?

– Не женат я, – ответил серьезно Шпак.

– Ну, это хорошо, – усмехнулся Оконьский, – а то и жена бы там осталась.

Стоявший неподалеку от них и прислушивавшийся к разговору Мажиньский подошел к Оконьскому.

– Оставь его!

– А тебе-то что? – Оконьский взглянул на Мажиньского и вдруг замолчал.

Жизнь роты, отношения между людьми в отделениях и взводах обычно долго являются тайной для командира роты. Больше знают солдат сержантский состав и старшина роты… Но кого в действительности интересуют переживания Юзефа Шпака, которого так точно обозвал Оконьский ротным растяпой?

Радван составил план занятий согласно указаниям из батальона и очень добросовестно следил, как его взводы научали основы наступления, обороны и приемы рукопашного боя. Узнавал уже некоторых солдат в лицо, запомнил их фамилии, но пройдет еще не одна неделя, пока он изучит всех. Особенно интересовал Радвана Мажиньский; его лицо было ему знакомо, где-то он его видел, но где, вспомнить не мог и все собирался вызвать солдата к себе на беседу.

Мажиньский, Шпак и Оконьский попали в одно отделение и совместно потели на ежедневных тяжелых занятиях. Бывало, молодой сержант по фамилии Камык (второй взвод роты Радвана не имел командира-офицера) крикнет: «Взвод, стой!» – а Юзеф Шпак обязательно выскочит из строя. Казалось, каждый воинский прием крестьянину из-под Новогрудка представляется необычайно трудным для выполнения. Он мучился и потел, стоя в строю, и никак не мог понять, что ему нужно делать, когда слышал команду, «Взвод, на-пра-во!».

– Растяпа! – безжалостно высмеивал его Оконьский. – Зачем тебе это войско, папаша, и зачем ты нам нужен в войске?..

– Да, не умею, все еще не умею, – нервничал Шпак.

В действительности он очень старался. Иногда даже укрывался где-нибудь в селецком лесу или на пологом берегу Оки, чтобы потренироваться. Но как самому выполнить команду «Взвод, направо»? Зато Юзеф с большим удивлением наблюдал за Мажиньским. Ничего этому, как говорили, имевшему среднее образование солдату не доставляло хлопот. Он не вмешивался ни в разговоры, ни в шутливые перебранки, жил обособленно; на занятиях, в палатке вечером редко садился со всеми, чтобы попеть, поболтать; никто его не задевал, даже Оконьский.

Мажиньский, однако, вызывал к себе уважение. Шпак чувствовал, что Мажиньский относится к нему с определенной симпатией, и Юзефу хотелось с ним поговорить.

На лужайках возле леса чаще всего отрабатывали наступление и оборону взвода. Однажды в знойный летний день Шпаку пришлось очень тяжело. Бежали по неровной лужайке, укрывались за кустами, бугорками. Земля была сухой, жаждущей дождя. Шпак рассматривал ее в ладонях, когда цепь залегала перед очередным броском либо когда скрытно приближалась к противнику. Лежал и думал, как мать в этом военном году управится с уборкой урожая, и вдруг слышал над собой крик Камыка:

– Давно бы тебе, растяпа, зад прострелили! Не умеешь прижиматься к земле? Встать! Бегом! Ложись!

Не знал, сколько раз это повторялось… Сердце стучало, кровь пульсировала в висках, а он бежал, падал, вставал, полз по-пластунски и опять бежал через лужайку, которая, как казалось ему, резко поднималась в гору, и Шпак думал, что через минуту он скатится вниз и будет лежать, как раздавленная гусеница. А взвод отдыхал. Как сквозь сон слышал Шпак смех Оконьского. Наконец Камык смилостивился и крикнул: «Отставить!» Шпак опять увидел небо и плоскую лужайку, сел на траву, тяжело дыша, с открытым ртом. Но это не было концом его мучений.

– Шпак, – приказал сержант Болеслав Камык, – теперь сами скомандуйте, чтобы взвод встал, построился, развернулся в цепь и опять двинулся в направлении леса.

Шпак встал, посмотрел на друзей, отдыхавших, куривших, смотревших в небо, сосредоточился и вдруг заметил невдалеке укрывшегося за деревьями поручника Радвана, командира роты. Никто другой Радвана не видел. Для Юзефа Шпака Радван был личностью из другого мира, обладающей неограниченной властью и всей человеческой премудростью. Солдат растерялся окончательно.

– В наступление! – закричал он как-то визгливо, на высокой ноте.

Взвод взорвался смехом, а Камык махнул рукой. Надоел ему этот Шпак. Сержант был уверен, что солдата из него не получится…

– Вы скомандуйте! – приказал он Мажиньскому.

Мажиньский немедленно вскочил с земли, минуту раздумывал и вдруг как будто преобразился, приосанился, в его голосе зазвучали металлические нотки. Это был голос, привыкший отдавать команды. Даже сержант Камык, не отличавшийся излишней наблюдательностью, понял, что Мажиньский командует лучше него. А солдатам показалось, что на опушке леса действительно окопался противник.

Радван, длительное время наблюдавший за занятиями, смотрел только на Мажиньского. Не было у него никаких сомнений, слишком долго он служил в армии, чтобы ошибиться: рядовой Мажиньский не первый раз командовал. И наверное, когда-то поручник с ним встречался.

После тяжелых полевых занятий или строевой подготовки отдыхом служили просветительные, или, как еще говорили, политические занятия. В роте Радвана их проводил хорунжий Тужик. Между ними были нормальные, но несколько сдержанные взаимоотношения. Тужик, Радван это понял сразу, понятия не имел о службе в армии. Он был слабым, безвольным человеком, глубоко верившим в доверенную ему миссию. Родился в местечке под Львовом. Его отец был сапожником и погиб в львовском гетто, а молодому Тужику удалось скрыться от немцев и закончить десятилетку.

– Я знаю, – сказал он, представляясь, Радвану, – что мое офицерское звание получено в виде аванса. Буду стараться объяснять солдатам, за что мы боремся.

Радван мог его поддержать, но ничего не сказал. За что боремся? За какую Польшу? Попросту за Польшу, до которой отсюда ближе всего.

Занятия проводились на лужайке, а Тужик после своих разъяснений проверял, как его слова поняли солдаты.

– Мы боремся за Польшу независимую, демократическую и парламентарную… – Тужик посмотрел на лица солдат и сразу обратил внимание на несколько растерянного Шпака. – Вы, – показал он рукой.

Шпак встал.

– Надо сказать, – учил его Тужик, очень старательно придерживавшийся всех известных ему уставных порядков, – рядовой такой-то, представиться…

– Рядовой такой-то, Шпак, – немедленно повторил крестьянин из-под Новогрудка.

Оконьский захохотал, за ним – все остальные. Даже мрачный Мажиньский не мог сдержаться…

– Скажите мне, рядовой Шпак, – продолжал хорунжий, – что значит – демократическая и парламентарная?

Шпак упорно молчал.

– Вы что, не слышали моих слов?

– Да демократическая – это значит демократическая, – наконец произнес с трудом Шпак.

Рота опять разразилась смехом.

– А парламентарная?

– Да совет соберется, – пояснил Шпак, – и будет советовать.

– Невнимательно слушаете, – рассердился Тужик, – а я ведь говорю так доходчиво.

Показал на Оконьского.

– Рядовой Оконьский! – Тот вскочил как на пружинах.

– Демократическая, гражданин хорунжий, – это значит управляемая народом.

– Очень хорошо, – обрадовался Тужик.

Шпак все стоял.

– Можете садиться, – сказал руководитель занятий. – Слышали: управляемая такими, как вы.

– Хочу спросить пана хорунжего… – Шпак с трудом пересилил застенчивость. – А что в той демократической и парла… ментарной, – солдат с трудом выговорил трудное для него слово, – будет со мной?

– Как это – с вами? – удивился хорунжий.

– Я ведь, – тихо сказал Шпак, – из-под Новогрудка, там мое хозяйство и мать.

На этот раз никто, кроме Оконьского, не смеялся, но и он, посмотрев на всех, немедленно умолк.

– Туда вы не вернетесь. – Тужик произнес эти слова без желания (он боялся этой темы, все время старался ее обходить). – Но вас, как солдата, не обидят…

– Как же так? – Шпак говорил в совершеннейшей тишине. – Воюем за землю и, как говорится, если надо, кровь отдадим, а нашей земли никогда не увидим?..

– Получите, – успокоил его Тужик, – землю, хозяйство в другом месте, лучше.

– Где? – Шпак хотел знать это уже сейчас, немедленно. – И кто нам ее даст?

– Досконально все расскажу, – Тужику хотелось скорее закончить эту тему, – на следующих занятиях. А сейчас можно курить!

Все задымили. Шпак встал и пошел в одиночестве в лес. Он чувствовал себя усталым и растерянным. Чего от него хотят? Почему не дадут человеку спокойно прожить отпущенное ему природой? Ничего ему больше не нужно, кроме собственного клочка земли под Новогрудком. Разве это так много?

Лесок был негустой, освещенный солнцем. Шпак дошел до солдатского театра, на сцене которого шла репетиция. Стройная девушка в военной форме пела песенку об Оке и Висле. Ему даже понравилась эта песня, хотя никогда берега Вислы он не видел. Кроме Новогрудка, Шпак никуда больше не ездил; только раз, тогда, проклятая судьба ему велела выехать в ту Тулу…

Издалека солдат увидел женщин в форме, бегущих через лесок; хотел повернуть, но вдруг совсем рядом заметил девушку, сидящую под деревом и перематывающую портянки. Шпак остановился, стал присматриваться и сначала не поверил своим глазам, а потом широко раскрыл рот от изумления…

– Марыська! – воскликнул он.

Девушка поднялась, не успев надеть сапоги, и тоже с удивлением стала приглядываться к Шпаку.

– Юзеф! – крикнула она наконец. – Ей-богу!

Девушка из той самой деревни Рогачев под Новогрудком! Четвертая хата, если считать с южного края деревни, хозяйство небольшое, но хорошее. Отец Марыси давно умер, братьев и сестер у нее не было, мать Шпака поглядывала в ее сторону и все время уговаривала Юзефа…

– Не знал, что ты была в России…

– Втолкнул меня в грузовик парень такой, из сельсовета, он… потом погиб.

Сели рядом, очень счастливые, не знали даже, о чем говорить.

– Как мать? – спросил Шпак.

– Откуда я могу знать, Юзеф? А что вы знаете о своей? – Девушка посмотрела на него. – Хорошо выглядите в мундире, только рукава надо укоротить, немного длинноваты. Давно вы здесь?

– Да, Марыся, не говори мне «вы», мы ведь знакомы с детства! Я здесь с самого начала.

– Меня, – говорила Марыся, – не хотели отпускать из колхоза, но я заупрямилась, как узнала о создании польской дивизии…

– Хорошо выглядишь.

– Да что вы… что ты… – Марыся беспокойно посмотрела вокруг.

– Посиди еще немного.

– Опоздаешь на занятия.

– Ну и опоздаю, – сказал неожиданно твердо Шпак. – Знаешь, что в Рогачев больше не вернемся?

Марыся кивнула.

– Не вернемся, – повторил Юзеф. – И что будем делать там, где-то в Польше? Приду к тебе, как только отпустят.

– Приходи, – девушка рассмеялась, – но будь осторожен.

Занятия уже начались. Шпак встал за деревом и наблюдал за хорунжим Тужиком, ловил его одиночные слова: западные земли… справедливость… Белоруссия и Украина… пястовское наследие. Слово «наследие» понравилось ему. Как должно быть: с отца на сына переходит земля. Он, Шпак, также должен иметь сына. Подумал, конечно, о Марысе. Не спешил присоединяться к своей роте. Наконец решился, поправил мундир и вышел на полянку… Тужик прервал занятия.

– Почему опоздали?

Шпак не ответил.

– Растяпа! – крикнул Оконьский. – Живот заболел!

– Тихо! – выкрикнул Тужик тонким голосом. – Два наряда вне очереди! Можете садиться, Шпак.

«Дешево отделался», – подумал Юзеф.

Обедал с аппетитом, совсем не переживал, что получил два наряда. Любил есть в одиночестве, медленно, с перерывами, чтобы продлить удовольствие. На этот раз тоже ушел в сторону с котелком, но к нему подошел Оконьский.

– Вкусно, папаша?

Шпак посмотрел на него своими голубыми глазами, о которых мать всегда говорила, что они такие голубые, как небо весной.

– Что тебе от меня нужно?

– Ничего, – сказал неожиданно Оконьский. – Может, мне тебя жалко.

– Не жалей. А ты откуда?

– Из Влодавы, а в действительности-то из Кельце.

Видимо, вспомнил Кельце, задумался, отложил ложку и как-то потускнел. Однако через минуту возвратился к своему обычному тону.

– Крестьянин есть крестьянин, – сказал Оконьский убежденно, – все с таким, как ты, можно сделать. Землю у тебя забирают – ты молчишь, смеются над тобой – слушаешь… Можно толкнуть – сапоги будешь целовать.

– А ты попробуй, – спокойно ответил Шпак и потянулся за ложкой. – Попробуй толкни…

Вечером собирались возле одной из палаток – спокойно посидеть, попеть песни, посмотреть на речку. Шпак особенно любил проводить время с солдатами 1-го взвода из роты Радвана. Среди них был Граля из-под Луцка. Он хотя и лесник, но имел свое хозяйство. Шпака любил и понимал. До войны Граля служил в армии капралом и теперь со своими подчиненными солдатами обращался безжалостно. Особенно доставалось молодому Козицу. Каждый вечер повторялось одно и то же. Граля забывал свой мешочек с махоркой и говорил:

– Козиц, сбегай за табаком в палатку…

– А почему я?

– Потому что я уже к этому привык. Хорошо приносишь табак. И отвечать надо: слушаюсь, гражданин капрал.

Козиц приносил табак, Граля осторожно скручивал папироску и ораторствовал, зная, что его слушают. Выглядел он старше своих лет, но был крепким, а кожа лица так натянута, что казалось, вот-вот лопнет.

– Скажу вам, хотя Шпак из этого ничего не поймет, потому что… Чертовски иногда мы бываем злы на русских за прошлое… А почему поем их песни? Ну почему?

– Очень хорошие наши песни, – подтвердил Кжепицкий, потомок ссыльных из-под Иркутска.

– Говорится: «их», пойми ты наконец и научись. Такой Кжепицкий, – продолжал Граля, – как будто поляк – и не поляк. Не он один, кстати… Иногда вдруг сами доискиваются польского происхождения и берут не себя – забытую судьбу…

– Хорошо говорите, капрал, – подхватил Козиц.

– А ты слушай и учись, – обратился капрал к Кжепицкому. – Ты только думаешь, браток, что вернешься под Иркутск. Нет, свалится на тебя Польша, и уж больше ее не покинешь. Я… – заколебался он, – буду просить, чтобы меня похоронили только под Луцком, но знаю, что не получится…

Увидели приближающегося Радвана. Командир роты всегда вечером наведывался во взводы. Все вскочили. Граля начал докладывать, но Радван махнул рукой. Сел рядом с ними и подумал: может, это только красивый жест, а не установление естественного, очень нужного контакта…

– Свадьба сегодня в колхозе, пан поручник, – начал Граля. – Сейчас редко бывают свадьбы…

– Ну и что?

– Сходить бы, пан поручник, – сказал капрал. – Приехал солдат с фронта, без ноги, но женится…

– Приглашали вас? – спросил Радван.

– Приглашали. Добрые люди. Всегда говорю, что русские очень сердечные, пан поручник.

– Разрешаю, – сказал командир.

Радвана увидели из других палаток роты. Подошли те, которые были посмелее: Оконьский, Мажиньский…

– Пан поручник, – набрался смелости Козиц, – говорят, вы были знакомы лично с Сикорским.

– Кто вам сказал?

– Хорунжий на политзанятиях. Будто бы в нашей дивизии служат и довоенные офицеры. Какой он человек, пан поручник? Почему не договорился с русскими?

– Почему не договорился? – повторил Радван. – Не знаю, – признался он. – Может, история это когда-нибудь выяснит. Хотел. Но ему очень многие мешали. А может, не очень хотел. Я считаю его большим человеком. Мой отец служил в подчинении Сикорского и погиб в двадцатом году.

Стало тихо. Слышно было только пение русских и польских песен. Солдаты слушали Радвана молча. Через минуту Шпак достал свой мешочек с табаком.

– Может, пан поручник закурит?

– Какой смелый! – рассмеялся Оконьский.

– Закурю, – ответил Радван. – А вы – моего. – Достал папиросы, а себе скрутил из газеты козью ножку. Не очень удачно получилось, но скрутил.

– Я, – начал Шпак, – хочу спросить пана поручника…

Но Оконьский его прервал:

– Опять будет спрашивать о Новогрудке. Все переживает, как там люди без него сумеют жить…

– Шутки на эту тему неуместны. Никому из нас не легко, и каждый должен пережить свое. Я из Львова… А вы, – обратился поручник к Шпаку, – получите землю от будущей Польши.

– Правда? – спросил Шпак. – Но где эта незаселенная земля, пан поручник?

– Я верю, – подтвердил Радван, – мы возвратим наши западные земли.

– Это чертовски далеко, – огорчился Шпак. – Сколько же это километров будет от Новогрудка? Можно ли так далеко перемещать людей?

Никто ему ничего не ответил, а Радван начал внимательно присматриваться к Мажиньскому. Ему все казалось, что он вот-вот вспомнит, где с ним встречался.

– Слышал, как вы отдавали приказ на наступление, – сказал наконец Радван.

– Проходил военную подготовку, когда учился в гимназии, – ответил сухо Мажиньский.

– Не хватает мне командиров отделений в роте, вот и подумал я о вас.

– Спасибо, пан поручник, – ироническим тоном ответил Мажиньский. – Считаю, что еще рано мне думать о сержантских обязанностях.

– Мы с тобой, мой друг Мажиньский, на эту тему еще поговорим, – оборвал его Радван. И это слово – «друг» – прозвучало как бы угрозой.

* * *

Дивизия получила оружие, и занятия приобрели совсем иной характер. С уважением рассматривали солдаты советские винтовки – и те, которые уже держали оружие в руках, а было их немало, и такие, как Шпак, которые первый раз открывали затвор и почувствовали приклад в руках. В роту Радвана назначили двух советских офицеров, которым приказали надеть польскую форму. Они были очень нужны, потому что даже довоенный сержантский состав не был знаком с советским оружием. Радван, однако, считал, что советские офицеры должны были остаться в обмундировании Красной Армии.

– Зачем этот театр? – спросил он Вихерского. – Инструктор – это…

– Они, – прервал капитан, – будут не только учить, но и командовать.

Радван опять подумал о Мажиньском. Оттягивал решительный разговор, надеясь найти главный аргумент. Часто, оставаясь незамеченным, присматривался к занятиям во взводах. Когда поручник Дымин, прибывший из Красной Армии, начал проводить первые занятия по изучению оружия, знания Мажиньского, который не умел или не хотел уже их скрывать, еще раз подтвердились.

Дымин (ему было приказано изучать язык) писал польские названия частей советской винтовки, но никак не мог их правильно выговорить. Хотя бы слово «боек» или целое предложение: «Чтобы разобрать затвор…» Мучился и потел, наконец махнул рукой:

– Лучше буду говорить по-русски.

Тогда встал Мажиньский.

– Разрешите, пан поручник, вам помочь? – спросил солдат.

– Как это – помочь? – удивился Дымин.

Мажиньский взял затвор в руки, быстро и умело его разобрал.

– Теперь, ребята, – сказал он, – будем изучать отдельно каждую часть затвора. Боек… – в этот момент заметил Радвана, заколебался, но продолжал занятия.

Изучение винтовки для ротного «растяпы» Юзефа Шпака было самым трудным. Совсем по-иному выглядело наступление с оружием. Толстяк сержант Малецкий, который до войны и сейчас был старшиной роты, любил приходить на занятия именно во взвод, в котором был Юзеф Шпак. Старшина имел свои привычки, навыки и присказки, известные во всей дивизии.

После наступления взвода он становился обычно перед шеренгой, качаясь на коротковатых своих ногах, и начинал разглагольствовать:

– Я вам говорю, я, сержант Малецкий, который не одному взводу давал взбучку, – никудышное из вас войско. Разве так ползают? Подставляете свои задницы под пули противника! Повторить!

И целый взвод хохотал:

– Подставляем задницы…

Конечно же, хуже всех переползал Шпак. Возможно, с ползанием он как-нибудь справился бы, но была еще строевая подготовка. Взвод упорно тренировался в приобретении четких навыков владения оружием, а Шпак все не успевал выполнять команды «На караул», «К ноге».

– Да не могу я справиться… – нервничал он, и постоянная эта тревога еще более затрудняла приобретение им нужной четкости движений.

В конце концов терпение лопнуло даже у сержанта Камыка. Когда он охрипшим голосом подавал команду «На караул» и посмотрел на взвод, то увидел, что Шпак все еще стоит с винтовкой на плече.

– На пле-чо! К но-ге! – крикнул сержант. – Вольно! – И подошел к неудачнику Шпаку. – Вы не хотите или не можете? – спросил Камык уныло. – Растяпа вы или лентяй?

– Я подучу папашу, – вырвалось у Оконьского.

Камык не ответил, не мог оторвать взгляда от Шпака, стоявшего неподвижно и старавшегося смотреть сержанту в глаза.

– Если разрешите, гражданин сержант, – отозвался Мажиньский, – то я подготовлю рядового Шпака.

– Хорошо, – согласился Камык.

Оконьский недружелюбно, даже с презрением, посмотрел на Мажиньского.

После занятий и в обеденный перерыв Мажиньский старался преобразить крестьянина из-под Новогрудка в солдата. Это было нелегко даже для опытного инструктора. Как будто у Шпака что-то заклинило, затрудняя овладение даже простейшими приемами.

– Но, браток, это совсем не трудно, – терпеливо объяснял Мажиньский. – Попробуй еще раз…

Он показывал в сотый раз выполнение несчастной команды «На караул», медленно, по элементам.

– Почти получается, – подбадривал он солдата, когда Шпак с огромным напряжением повторял движения. – Будет хорошо… – Никогда еще Казимеж Мажиньский не был таким снисходительным и терпеливым.

– Если бы спросили любого из моей деревни, то каждый вам сказал бы, что Шпак умеет все. Даже плотницкие работы мне удавались. А здесь – ничего.

Мажиньский как-то сказал ему:

– Представь, что делаешь все назло Оконьскому.

– Я обязан. Не хочу быть хуже других. – И добавил: – Большое спасибо, пан Мажиньский, за вашу помощь.

– Почему ты говоришь мне «пан»? – спросил Мажиньский.

– Не знаю, – смутился Шпак. – Само вырвалось. Ведь вы… не из крестьян и не из рабочих.