Текст книги "До последней крови"

Автор книги: Збигнев Сафьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

– Трудно представить себе, каким будет послевоенный мир, – услышал он голос Тадеуша, – но можно по крайней мере предвидеть…

Заметки Тадеуша, сохраненные, помимо воли автора, его женой Евой

…Меня самого удивляет потребность написания этих заметок. До этого я писал только то, что должно было публиковаться, что служило партии, писал статьи, тексты листовок и выступлений и никогда не писал никаких воспоминаний или размышлений, предназначенных для себя. Зачем? Чтобы они попали в руки полиции?

Теперь же я хочу привести в порядок свои мысли, пытаюсь найти ответы на вопросы, которые будут поставлены завтра; впрочем, люблю разговаривать на эту тему с Альфредом [29]29
  Лямпе Альфред (1900–1943) – один из основателей и руководителей Союза польских патриотов в СССР.


[Закрыть], хотя не всегда с ним согласен: его идеи кажутся мне чересчур смелыми. Ева уже спит, я прикрываю лампочку газетой и прислоняюсь к печке, которая еще несколько часов назад производила впечатление теплой.

Завтра… Как же мало мы знаем! В сердце этой огромной страны мы можем только наблюдать за борьбой, от которой зависят судьбы мира. Мы оказались в стороне от основных событий, являемся возможностью, шансом, а когда выходим на пару минут в эфир, то кто нас слышит, до кого доходят наши слова? Польшу представляет Сикорский. Я был на аэродроме, когда он прилетел в Куйбышев. Должен был пойти, хотя это было не так-то легко. Слушал «Мазурку Домбровского» [30]30
  Национальный гимн Польши.


[Закрыть], видел бело-красные флаги рядом с красными, и у меня, просидевшего семь лет в Польше в тюрьме, год в Березе [31]31
  Концлагерь для политических заключенных в буржуазной Польше.


[Закрыть], сильнее забилось сердце. Я никому не сказал, что был там… А впрочем, может, они и знают. Я сказал Альфреду: «Необходимо глубокое преобразование нашего движения». Он, разумеется, согласен, но что, собственно говоря, означает слово «преобразование»? Что это за партия, которая создается теперь в Польше и о которой мы так мало знаем? Я разговаривал с Марианом перед его отлетом в Польшу. Думаю, мы испытывали одно и то же, хотя ни один из нас этого не сказал: «Мы должны преодолеть барьер, который коммунисты до войны преодолеть не смогли». Мы не говорили: «Польша», а говорили: «рабочий класс», «революция», «социализм». Гибли в Сентябре, но те из нас, кто оказался по ту сторону Буга, не горевали по поводу гибели буржуазного государства. А я горевал.

Знаю, что Б. обвинит меня в национализме, если об этом узнает. Смешно – я и национализм! Как же по-прежнему мало понимают некоторые из нас! Ванда, положение которой принципиально отличается от моего, поскольку она целиком поглощена своим делом, пишет, выезжает на фронт… Однако, когда день, даже час, бывает здесь, понимает мои мучения. А другие!

Вернулся с фронта Зигмунт Павлик, хороший, честный товарищ, и сразу же обвинил нас в бездействии, а наше мышление – в отходе от принципов. Мир Зигмунта – простой и ясный. Я должен написать: я боюсь такого видения мира. Хотел спросить Павлика: «Как ты считаешь, кем мы являемся для хозяев? Резервом? Картой для игры? А нам доверяют?» А почему, собственно, они должны нам доверять? Людям из партии, распущенной Коминтерном, атакуемой, как болезнетворными бактериями, агентами «двойки» [32]32
  Разведывательное управление генштаба в довоенной Польше.


[Закрыть] и провокаторами…

Страшно подумать… Уже вижу глаза В., как разговаривает со мной, склоняется над столом, берет папиросы, хотел бы услышать то, чего ему не скажу… И так сказал ему слишком много… Я у опасной черты, на краю пропасти, дорога откуда ведет в никуда, в небытие. Я не хочу даже посмотреть вниз. Иногда, особенно по ночам, когда печка остывает и я дрожу от холода под одеялом и пальто, я закрываю глаза и вижу их лица (не решаюсь назвать фамилий), лица друзей-изменников, товарищей-провокаторов… «Не веришь в Его мудрость?»

Б. может сказать (донести), что не верю, хотя бы я горячо и отрицал. Но, в сущности, во мне сидит глубокая вера, я верю сильнее, чем Б., поскольку не ищу повсюду измену…

«Ты никак не можешь избавиться от некоторых мыслительных категорий, свойственных буржуазным политикам». Этого не сказал Б. К счастью, его не было, когда это говорил Юлиан. «В чем это заключается?» – спросил я.

«Наша концепция польско-советских отношений, – поучал Юлиан, – является отрицанием, а не продолжением прежней истории и традиций. Сикорский хочет создать платформу соглашения двух государств с разными интересами. Это хорошо, это первый шаг. Мы же не хотим просто быть более последовательными, чем Сикорский, мы ищем совершенно иную платформу…»

Я перестал слушать. Разумеется, продолжение и отрицание одновременно, но сначала я должен спросить Юлиана: а ты уверен, что Он захочет разговаривать с коммунистами? А не предпочтет ли им Сикорского, если сумеет договориться с ним? Верит ли Он, верим ли мы, что можем создать массовую партию, взять власть в свои руки? Нас назовут агентами Москвы. Нет, этого я не боюсь. Я также уверен, что мы сможем предложить, хотя бы в общих чертах, облик будущей Польши. Именно мы.

Разговаривали вчера с Альфредом о Польше, передвинувшейся на запад, и искали на карте эти границы, а потом взглянули друг на друга и прикрыли карту газетой, как будто оба одновременно испугались общих мыслей. Неужели мы когда-нибудь сумеем воспользоваться этим шансом?

А на следующий день кончились дрова. Ева боится холода больше, чем я. Я с отчаянием гляжу на ее худые руки, лицо у нее все в морщинах, как у старушки; она протягивает руки к железной печке и гладит пальцами металл. «Что ты пишешь? Конспект очередной радиопередачи?»

Даже ей не скажу этого: пишу для себя. Знаю, что я больше всего боюсь нашего страха, нашей незначительности, нашего неверия… Боюсь взгляда Б., а также Зигмунта Павлика. А себя? Каким я буду, когда пробьет мой час?

* * *

Это было странное посольство. Даже если бы профессор Кот умел и хотел, он все равно не смог бы соблюдать принятые в обычных посольствах ритуалы. С существованием и деятельностью посольства были связаны надежды многотысячной толпы беженцев; сюда приезжали люди из самых отдаленных концов Советского Союза; приходили сотни писем, необходимо было оказать им помощь и направить в армию, постоянно помня об ограничениях и трудностях военного времени. Одновременно в душных, крохотных комнатах велись большие или малые персональные схватки; все знали, что профессор подозревает, что повсюду действует мафия – то санационная, то лондонская, враждебная генералу, – что он и Андерс постоянно ссорятся, что за спиной профессора…

Каждый шаг был трудным, каждое осложнение могло привести к чреватым непредвиденными последствиями результатам. Радван постепенно стал ориентироваться в этой замкнутой среде, прежде всего благодаря Еве, а его знания о стране и судьбах здешних поляков по-прежнему казались ему слишком скудными. Он слушал, верил и не верил, понимал и не понимал, пытаясь все время, как говорила Кашельская, с помощью нескольких простых догм решить уравнения со многими неизвестными.

Был январь сорок второго года. Стоял сильный мороз, по утрам, как обычно, толпились перед посольством и в его небольшой приемной люди разного возраста, прибывшие сюда из разных сторон, для которых вид польского флага и вывески на польском языке был уже сам по себе чем-то необычным.

Высокий пожилой мужчина, одетый во что-то темное, что было когда-то демисезонным пальто, говорил как будто самому себе, а не сидящей на корточках по соседству женщине, прижимающей к себе лежащий на коленях узелок:

– Меня должны взять, должны… Обратно я не вернусь. Если не возьмут в армию, сяду на вокзале и замерзну.

– Не замерзнете. Я уже третью ночь ночую на вокзале, а сколько дней ехала…

– А зачем вы ехали?

– Как это зачем? – Женщина удивленно взглянула на него. – Ищу мужа. Кто-то получил письмо, что вроде бы видел сержанта Любиша в польской армии.

– Значит, найдется, позаботятся о вас.

– Да! «Позаботятся»! – взорвалась вдруг женщина. – Знаете, как было в Кзыл-Орде? Как заботились? Прибыли эшелоны для поляков, продукты, а также… Говорили, что будут их раздавать. Больше мы их и не видели. Продавали на базаре: обувь, одежду, мыло. Мыло, понимаете? А я хожу вшивая…

– А вы расскажите все это здесь…

– Рассказывала, – понизила она голос, – одному такому молодому, который еще жизни не видел, а когда добавила, что милиция арестовала трех наших делегатов, ходивших жаловаться, он набросился на меня с руганью…

– Они не имеют права арестовывать! – взорвался высокий мужчина. – Достаточно наших посажали, достаточно! И за что?! Почему меня вывезли? Ну скажите, почему меня вывезли?.. Я всю жизнь учил детей математике.

* * *

Радван не задержался в приемной, хотя охотно послушал бы эти разговоры, которые обычно утихали, когда он появлялся на пороге в своей хорошо пошитой шинели с нашивкой «Поланд» на левом плече и меховой шапке. Через узкий коридор он прошел в большую комнату, которая служила чем-то вроде конференц-зала. За длинным столом стоял майор Высоконьский, на полу лежали запечатанные сургучом посылки, одну из них – внушительных размеров ящик – распаковывала как раз небольшого роста худая женщина в очках. Черты лица у нее были тонкие, а руки огрубевшие, красные.

– Сегодня, – сказал Радван, – очередь больше чем обычно. Дожидаются в приемной и на морозе, перед дверью.

– Их приучили ждать, и они не забудут своих страданий, – буркнул майор Высоконьский.

В дверях появился посол Кот.

– Память об обидах, – сказал он, – может причинить только вред. Первой причиной наших несчастий является нападение немцев. Таково мнение Верховного.

– Я не подвергаю сомнению политику генерала, – усмехнулся Высоконьский, – я говорю лишь о непоследовательности. – Подошел к стоящему в углу письменному столу и бросил на него несколько лондонских газет. – Взгляните на эту статью: «Украинская политика Пилсудского». И кто же является преемником этой политики? «Мы никогда не согласимся на линию Керзона [33]33
  Министр иностранных дел Англии в 1919–1924 гг., предложивший в 1920 г. провести восточную границу Польша по Бугу.


[Закрыть]», а рядом раболепные москалефильские статьи. Кто позволяет печатать это? Эти двусмысленности в политике!

– А в чем дело?

– А в том, что эти, мягко говоря, различия во взглядах наносят нам наибольший вред. Надо знать, с кем мы имеем дело, как смотрят на это русские. Вы, господин посол, не знаете русских так, как я.

– Я знаю государственные интересы Польши, и этого мне достаточно.

– Разумеется, – улыбнулся Высоконьский. – А теперь, – переменил он тему разговора, – посмотрим, что прислали нам наши друзья из Лондона.

Содержимое ящика оказалось действительно неожиданным, но на лице Высоконьского не появилось удивления, он только усмехнулся иронически. Женщина в очках вынимала из распакованной посылки предметы религиозного культа, главным образом образки божьей матери с русскими и польскими надписями: «За страдающую под большевистским ярмом Россию».

Кот молча разглядывал образки.

– Что за сумасшедшие придумали все это?! – взорвался он наконец.

– Сумасшедшие, – подтвердил Высоконьский.

Кот посмотрел на него внимательно и, как показалось Радвану, неприязненно.

– У вас есть каткие-то сомнения?

– Нет, господин посол, никаких. Что делать с этими образками?

– Сжечь! – бросил коротко Кот и вышел из комнаты.

Радван, немой свидетель этого разговора, неотрывно смотрел на Высоконьского.

– Иллюзии, – сказал тот. – Наивные люди.

– Не понимаю, майор.

– Не имеет значения…

В полдень Радван вышел из посольства. Было солнечно и морозно. Стефан быстрым шагом шел по улице, которую уже знал и на которой неизменно чувствовал себя как пришелец из иного мира. Проходил мимо терпеливых очередей за хлебом и молоком – он уже научился восхищаться невозмутимой стойкостью русских женщин. Заглянул через окно в почти безлюдную чайную и увидел солдата с рукой на перевязи и прижавшуюся к нему молодую девушку. Посмотрел на детей, тянувших санки с поленьями дров, и подумал, что от всех их, борющихся с врагом, холодом и голодом, зависит также и его судьба и что он должен… А что, собственно, он должен?

Павлика и его сестру он заметил лишь тогда, когда чуть не столкнулся с ними лицом к лицу на не очень широком тротуаре.

– Павлик! – воскликнул он.

Снова вспомнил ту ночь на забитом людьми и машинами шоссе, когда из всего взвода осталось всего несколько человек, а Павлик сел на придорожный камень, сорвал фуражку с головы и сказал: «Прокутили Польшу». Он вспомнил также Львов и, когда увидел Аню, тотчас же узнал ее, хотя она была тогда смешной, худой девчонкой.

– Пан Радван, – констатировал без восторга Павлик и протянул ему руку, после некоторого колебания, без улыбки. Потом обратился к сестре: – Помнишь пана… поручника? Жили по соседству во Львове.

– Немного, – улыбнулась Аня. – Помню и вашу мать.

– Не знаю, что с ней, – сказал Радван.

– Наша умерла. Так получилось, – Павлик все время обращался к Ане, – что мы были в Сентябре в одном взводе, пан подхорунжий… и я.

– Потом мне удалось попасть в Англию.

– Вижу. А мне удалось сражаться под Москвой. – Тон Павлика становился все более ироничным, но Радван как бы не хотел этого замечать.

– Я рад, что мы встретились, – сказал он. – Соотечественник – это же кусочек родины.

– А вы, пан поручник, не жалуетесь, наверное, на одиночество? – спросил Павлик тем же тоном.

– Когда-то мы были с тобой на «ты», – заметил Радван.

– Я должна идти, меня ждут, – перебила Аня их диалог. – Может, когда-нибудь зайдете к нам? Московская, шесть.

– Я провожу вас, – тотчас же решил Радван, и ему доставил некоторое удовлетворение недружелюбный и удивленный взгляд Зигмунта.

Аня шла быстрым шагом, не глядя на Стефана, словно не хотела замечать его присутствия.

– Зигмунт был тяжело ранен, – сказала она вдруг, – бывает недоверчивым и… – Помолчав, добавила совершенно другим тоном: – Имеет, наверное, основания для этого.

– Не знаю.

Радван почувствовал, что его охватывает злость на эту девушку и на Павлика. Разве можно с таким равнодушием, чуть ли не враждебно, относиться на чужбине к тому, с кем жили по соседству, сражались в одном взводе?

– Хотите, – сказал он, – быть подальше от поляков и польских дел?

– Нет, – бросила она резко в пространство, – мы просто отличаемся друг от друга.

– Чем?

– Всем! – Она вдруг замедлила шаг. – Судьбой, мыслями, желаниями.

– Вы шутите! Можно быть коммунистом и остаться поляком.

– Можно не быть коммунистом и начать думать, – парировала она.

– Резко сказано.

– А вы хоть иногда задумываетесь, что будет потом?

– Польша, – сказал он. – Я солдат, и мне этого достаточно.

– Недавно доказано, что недостаточно быть солдатом.

– А как вы считаете, – спросил он, – где место Зигмунта? В польской или советской армии? А ваше место? В нашем госпитале или у них?

– Зигмунт сражался с немцами, когда вас здесь еще не было.

– Ибо многие из таких, как я, были сосланы.

– А таких, как я, – прошептала она, – вы не берете в свою армию. И наверняка не хотели бы пустить в вашу Польшу.

– Это неправда, – сказал Радван. – Кому вы опасны?

Вдруг оба рассмеялись. Дети во дворе слепили большую снежную бабу, приделали ей челку и усы под Гитлера. Потом начали забрасывать ее снежками.

Они подошли к госпиталю.

– Когда вы заканчиваете дежурство?

– Завтра утром.

– Так, может, встретимся завтра?

– Нет.

– А когда?

Она отошла на несколько шагов и вдруг обернулась.

– Завтра. Приходите сюда.

* * *

Были прогулки над Волгой, как раз начиналась ранняя предвесенняя пора, они спускались по узкой, протоптанной в снегу тропинке к берегу реки и имели уже там свои любимые места, которые называли по-разному: «полюс», ибо на склоне невысокого откоса заканчивалась дорога и дальше были только снег и ледовая гладь; «открытка», так как отсюда красивее всего в холодном солнце выглядел Куйбышев; «западня», потому что раз они заблудились в лесочке и брели потом напрямик по болотистому лугу.

Стефан не представлял себе уже и дня без Ани, и эта постоянная, мучительная необходимость видеть ее удивляла и беспокоила его. До сих пор он не испытывал таких сильных желаний, его любовный опыт был мизерным, мощно даже сказать, отсутствовал совсем: львовская проститутка, благодаря которой состоялось посвящение в интимные дела; студентка архитектурного факультета – притворно добродетельная, стыдливая; маленькая француженка, относившаяся к молодому польскому офицеру без излишних иллюзий и лирики. Ему казалось, что любовь придет к нему после войны, но это слово было лишено какого-то конкретного содержания. И только теперь, когда он боялся еще его произнести, оно заслонило все другие, причиняя страдания и муки. Аня вводила его в иной мир, полностью отличающийся от посольского. Он бунтовал и уступал, временами дело доходило до острых стычек, которые заканчивались совершенно неожиданно. Он хотел ей сказать, что он чувствует, но ему каждый раз не хватало смелости, а она как будто тоже боялась признаний, умела вдруг, когда, прижавшись друг к другу, они спускались к реке, стать сухой, равнодушной, чужой и найти слова, тотчас же образующие дистанцию между ними. Он рассказывал ей о себе такое, что никому никогда до этого не говорил, но его огорчала скупость ее признаний. Были темы, которых она избегала, хотя бы о Зигмунте, а когда рассказывала о своей жизни, создавалось впечатление, что она хочет его переубедить, изменить его взгляды, перевоспитать…

Когда первый раз, на «полюсе», она позволила себя поцеловать и когда он прижал ее к себе, то увидел слезы в ее глазах.

– У меня такое ощущение, – прошептала она, – как будто я совершаю акт предательства.

– Аня! – воскликнул он. – Я…

Она тотчас же перебила его:

– Только ничего не говори, все, что ты скажешь, будет лишним… Мы не должны видеться…

– Почему?

Од снова обнял ее, но она нетерпеливо отстранилась.

– Не должны, – повторила девушка. – Какие же огромные расстояния бывают между людьми!

– Я люблю тебя.

Она быстрым шагом шла по их тропинке и молчала до тех пор, пока не подошли к углу Московской улицы, где они обычно прощались.

– Завтра я не приду.

Однако пришла и была даже более веселой и разговорчивой, однако идти к реке не захотела. Зашли в чайную, где можно было выпить рюмку водки и стакан чая.

– Ты знаешь, – сказала она неожиданно, – иногда мне кажется, что эти расхождения во взглядах между нами – только внешний слой, наподобие эпидермического…

– Меня не интересуют взгляды, – прошептал он, – меня ты интересуешь.

Она сразу стала холодной.

– Как ты можешь так говорить! Ты что, действительно не замечаешь, что нас разделяет?

– Ты сама сказала…

– Ничего я не говорила. Ты такой наивный…

– Аня, послушай! Ведь можно иметь разные взгляды и взаимно уважать их. – Он долго обдумывал эту фразу. – Это только в средневековье происходили такие трагедии, когда люди разных религий…

– Я не думаю о трагедии, – сказала она, – какая это трагедия!

Рассмеялась, потом вдруг отвернулась. Он подумал, что она, наверное, плачет, но когда опять увидел ее глаза, они были совершенно сухими. Он не понимал ее: какое значение для них двоих могут иметь взгляды, умные тезисы, провозглашаемые профессионалами от политики? Хотел объяснить ей, что его мышление простое и обыкновенное: солдатская служба Польше, верность приказам. А какой будет эта Польша? Может, лучше той, которая была, более сильной и способной защитить себя? Об этом говорил генерал Сикорский. Может, надо кое-что изменить. Он, Стефан Радван, не разбирается в этом и наверняка не примет никакого участия в будущих решениях. Ситуация трудная, намерения Советского Союза тоже не ясны, но ведь он, под ее влиянием, на многие вещи начинает смотреть иначе…

Она рассеянно слушала его. Бродили по улицам Куйбышева, и у него иногда складывалось впечатление, что Аня стыдится его общества. Точнее, считает его неуместным, учитывая бросающееся в глаза отличие Радвана от других, которое замечал каждый прохожий. А она была здешней, одной из них, страдающих, голодающих, слушающих со страхом военные сводки. Репродукторы повторяли их на каждом углу, люди останавливались в уже начавшем таять снегу, ждали слов ободрения и надежды, а их было по-прежнему слишком мало.

Туман из-за Волги закрывал солнце, Радван брал Аню под руку, чувствовал близость ее тела и думал, что у него все время не хватает смелости пригласить ее к себе. Искал подходящие слова и не мог найти их; ему не давала покоя эта недостижимость Ани. «Смотрю на тебя, – сказал он однажды, – как через оконное стекло, которое не знаю, как разбить».

В посольстве он ни с кем, кроме Евы Кашельской, не установил близких отношений; выполнял задания, поручаемые ему Высоконьским, и эта, чаще всего бюрократическая, писанина казалась ему неинтересной и маловажной. Считал часы, отделяющие его от встреч с Аней, и старался не замечать иронических взглядов шефа, когда просил отпустить его до полудня. Только с Евой чувствовал себя чуть посвободнее. Принимал ее приглашения на вечер, когда Аня дежурила. Даже когда узнал, что будет и Данецкий, которого терпеть не мог, появился в ее комнатушке при посольстве. Здесь было не особенно уютно: несколько стульев, стол, как в служебных комнатах посольства, железная кровать. И только фотография офицера в мундире летчика, прибитая кое-как к стене, придавала этому помещению какую-то теплоту.

Данецкого еще не было; Ева наполнила рюмки, велела ему сесть на кровать и не стесняться, учитывая лагерно-военную ситуацию и чувство товарищества. Стефан же чувствовал себя довольно, скованно, она сразу заметила это.

– Вы что, боитесь меня? Неужели я действительно такая мегера? – Не ожидая возражений, продолжала свою болтовню. – А как ваши отношения с Высоконьским? – спросила она вдруг, прервав рассказ о скандале в посольстве: приехала чья-то жена, а муж, наш близкий товарищ, уже с какой-то другой…

– Нормальные, – сказал Радван.

– Это не так-то уж и много, – улыбнулась Ева. – Налить еще?

– С удовольствием.

– Вы мне нравитесь, пан Стефан… Говорю это откровенно, такая уж я есть. Пока не пришел Данецкий… Скажите, что вы о нем думаете?

– Собственно говоря, ничего… – Радван почувствовал себя вдруг неловко.

– Я знала, что вы так ответите. Вы его не любите, но это добрейший человек и притом очень забавный. Поэтому, пока он не пришел… Что вы на меня так смотрите? Я вам нравлюсь?

– Разумеется.

Она разразилась смехом.

– Только не лгите. – И вдруг стала серьезной. – Вы должны быть крайне осторожны.

– Не понимаю.

– Оказывается, вы более наивны, чем я думала. Хотя в вас есть также что-то, вызывающее опасение и тревогу, вы относитесь к людям, которые способны иногда на необдуманные действия. В людях я разбираюсь.

– Почему же я должен быть осторожным, пани Ева?

– Больше чем кто-либо из нас. Мы все живем здесь как в поезде на узловой станции, не известно, когда он тронется, в какое купе вскочить и даже в каком направлении ехать. Так вот, в таком положении нельзя оставаться одному.

– Вы это очень метко…

– Я всегда говорю то, что надо. Вы вдвойне подозрительны: человек Сикорского, но Кот, видимо, вами не интересуется.

– Нет.

– Вот именно. Поэтому неизвестно, пишете ли вы какие-то донесения.

– Не пишу.

– Я склонна верить вам, и это меня еще больше беспокоит. Вместе с тем довольно наивная вера в политику генерала…

Радван встал.

– Я не настолько наивен, пани Ева.

– Хорошо, хорошо… И отношения с коммунистами, точнее, с одной коммунисткой.

– Откуда вы…

– Я знаю то, что знают и другие, дорогой Стефан, а иногда и чуть больше. Вы действительно считаете, что никто не заметил, не донес? Любовь?

– Не знаю.

– Значит, любовь, – констатировала она неохотно. Наполнила рюмку и выпила. Потом снова налила. – Во всяком случае, честно. Надеюсь, это пройдет. Запомните: есть вещи, которых здесь не прощают. Сядьте рядом со мной. По крайней мере, она красивая? Нет, не надо отвечать, не хочу этого слышать. Говорила ведь вам: вы из тех, непредсказуемых. – И тотчас же сменила тему разговора: – Ну, хватит об этом, сейчас придет Данецкий. Был старостой, поэтому его вывезли, а теперь, у нас, боится признаться, что правил в этой своей Псей Вульке или Билгорае. Но он хотя бы меня слушает. «Виновники сентябрьской катастрофы, шаг вперед!» – крикнула вдруг. – Увидите, как он это красиво делает!

– Я не знал, что поручник Данецкий…

– А вы и по-прежнему ничего не знаете. Его прислали сюда, а Высоконьский любит послушных. Сказала сегодня вашему шефу, что такие сюрпризы, которые нам постоянно преподносят, могут довести до сумасшедшего дома даже такую старую интриганку, как я… Мы пишем в нашей «Польше» о визите Верховного, о дружбе, а проходит две недели, и получаем интервью нашего министра, милого пана Рачиньского, который рассказывает британской прессе, что Польша и Чехословакия должны предоставить гарантии независимости Литве, Эстонии и Латвии. Спрашиваю Кота: так что, будем злить русских или дружить с ними? А он на это заявляет, что обе стороны так себе забавляются: объятия и уколы. Хорошо, прекрасно, как в сказке… А здесь, неподалеку, этот чертов фронт, люди подыхают с голоду, гибнут на немецких виселицах, а мы сидим себе за столом… Выпьем еще? А мы сидим себе за столом, здесь рюмка, а здесь игла. Не знаю, зачем я вам это рассказываю, нализалась немного. Предпочла бы… – наклонилась к нему так, что он почувствовал ее дыхание и запах волос. – Но, Стефан, поверьте мне, эта ваша прямолинейность тоже отдает фальшью…

Он не знал, что отвечать, как вести себя, но в это время раздался стук в дверь.

– Наш староста, – сказала Ева.

Данецкий вошел сияющий и беззаботный, несколько фамильярный, но не лишенный хороших манер. Под мышкой у него была внушительных размеров коробка.

– Целую ручки, пани Ева! Приветствую вас, коллега!

Вручил женщине коробку.

– Пара мелочей, которые удалось достать не по распределению, дорогая пани Ева.

– Фу, подкуп! Взятка! Хотите с моей помощью решить какой-нибудь вопрос?

– Не надо так шутить.

– Я всегда шучу и всегда говорю серьезно. Пойду на кухню, а вы здесь поразвлекайтесь немного без меня.

Глаза у поручника Данецкого были узкие и бесцветные; пухлые пальцы гладили бутылку; он разливал вино умело и осторожно.

– Работаем вместе, – посетовал бывший староста, – но как-то до сих пор не довелось… Ну, зато теперь, дорогой коллега, выпьем за наше здоровье и за наше великое дело!

– Может, достаточно одного тоста – за здоровье? – заметил сухо Радван.

Данецкий удивленно взглянул на него.

– Выпьем. Собственно говоря, – сказал он спустя минуту, – я давно хотел вас спросить: вы сын майора Радвана?

– Да.

– Я знал вашего отца. Был тогда щенком… Служил в его полку. Вот это были времена! – Снова налил. – Вы уже другое поколение, а мы были романтиками.

– Что вы хотите этим сказать?

– Расходуй силы в зависимости от намерений. Оказалось, что в своих намерениях мы зашли чересчур далеко.

– А может, люди до них не доросли.

– Теперь, коллега, нам необходим реализм, на каждом шагу учимся здесь этому. И доверие. Ну, взять хотя бы меня: неужели я не заслуживаю полного доверия? Только из-за того, что занимал до войны какую-то должность? Все работали. Я доверяю политике Верховного… Я давно хотел вам сказать, что на таких, как я, генерал может рассчитывать.

– А почему именно мне?

– Сыну майора Радвана, который был другом Сикорского.

– Я был лишь одним из офицеров его секретариата.

– Разумеется, разумеется, – поспешно подтвердил Данецкий. – Выпьем еще? Вы уже читали нашу записку о военном положении России? Как она вам нравится?

– У меня несколько иное мнение, чем то, которое содержится в записке, и я изложу его майору Высоконьскому. Но здесь, наверное, не место обсуждать эти вопросы.

– Разумеется, разумеется, хотя квартира пани Евы абсолютно безопасна, я гарантирую это… Я тоже считаю, что было бы чересчур опрометчивым утверждать, что контрнаступление русских не имеет стратегического значения, что Красная Армия продержится еще самое большее месяцев шесть. Что тогда будет с нашими дивизиями?

– Генерал Сикорский должным образом оценивает достоинства русской армии.

– Вот именно! – Данецкий чуть не подпрыгнул от восторга. Налил еще по рюмке. Вошла Ева, неся поднос с бутербродами.

– Вылакали почти все! И что Данецкому удалось выудить у вас? – обратилась она к Радвану.

– Ну что вы говорите, пани Ева! – поспешно запротестовал бывший староста.

Кашельская поставила блюдо на стол.

– Виновники сентябрьской катастрофы, шаг вперед! – крикнула она вдруг.

Данецкий неохотно пожал плечами и выступил вперед. Зашагал в направлении окна.

Радван вспомнил эту сцену на следующий день, когда они втроем сидели в кабинете Высоконьского. Он нетерпеливо поглядывал на часы, поскольку совещание затягивалось, а он договорился встретиться с Аней сегодня пораньше; она наконец согласилась пойти с ним поужинать в куйбышевский «Гранд-отель», единственный, как здесь говорили, приличный ресторан, доступный лишь персоналу посольств по специальным пропускам. Когда он разговаривал с Аней по телефону, а она разрешила звонить ей в определенные часы в госпиталь, в его кабинет вошел Высоконьский. Постоял минуту на пороге – Стефану вдруг показалось, что он и Аня говорят так громко, что их слышат все в посольстве, в квартире на Московской и вообще весь город, как будто их разговор транслировали куйбышевские громкоговорители.

Высоконьский пришел обсудить с Радваном его возражения, точнее, осторожные замечания к тексту записки атташата о военном положении России. Он расценил эти замечания как необоснованные, но они, по-видимому, беспокоили его, ибо он долго и довольно путано приводил свои аргументы; Стефан подумал, что майор, как и Ева Кашельская – разумеется, в начале их знакомства, – убежден, что бывший офицер секретариата Верховного регулярно отправляет донесения в Лондон. Кому? А может, действительно надо было?

Кетлич любил говорить, что развитие истории – это сумма интриг, случайностей и недоразумений. Он представил себе сеть интриг, которую плетут высоконьские и капитаны Н., опутывающую Сикорского, как густая паутина; казалось, нет ничего легче, как взять ее и порвать. Шутите, поручник!

– Само собой разумеется, – говорил тем временем Высоконьский, внимательно разглядывая Радвана, – что мы не располагаем достаточно полным материалом, наша информация носит, естественно, фрагментарный и случайный характер, но мы должны ее учитывать. То, что мы посылаем в генеральный штаб, должно соответствовать нашим знаниям обстановки, а эти знания мы получаем, живя здесь, ну и, разумеется, действуя в соответствии с нашей совестью.

– Но, – заметил Радван, – в записке содержатся оценки, которые могут оказать влияние на принятие политических решений.

– «Решений», – усмехнулся Высоконьский. – Те, кто их принимает, не говоря уже о Верховном, – он снова уставился на Радвана, – черпают информацию из различных источников, а не только от нас. Лично я убежден, что Красная Армия способна вести только оборонительные действия и никакого наступления стратегического характера предпринять пока не может.