Текст книги "Газета Завтра 821 (85 2009)"

Автор книги: "Завтра" Газета

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

А тогда вообще лесной пожар здесь, в болотах, ручьях, реках, озерах, был в диковинку. Зрелище невиданное. Потому на эту огненную кипень, должно, жутко было глядеть угорскому семейству со своей высотки, чувствовать на лицах жар гигантского огнища, оказавшись в качестве жертвы, приносимой чужим богам.

– Хоз некуюнг идее. "Вот и до нас дошли". – Ен фельмаж кют аз. " Я полез ход чистить".

Тайный лаз обязателен был для жилищ угорцев. Потому по их исчезновении и легенда появилась: угорцы, мол, в землю ушли.

Кошут с Туттой начали прорывать потайной ход из угла землянки сразу как устроились здесь. Копали не один год, не одну плитку сланца истерли. Хотя невелик труд – песок. Только сгребай в кожаную торбу и оттаскивай. Дело затягивалось оттого, что приходилось одновременно с выемкой оплетать лаз, прокладывать под землёй кишку из виц тальника, словно гигантскую мережу. Пробивались обычно до склона ближайшего оврага. Выход маскировали.

Со временем песок просачивался сверху сквозь переплетения. В ином месте лаз оказывался наглухо засыпан.

В виду близкой опасности всю ночь и весь день Кошут спешно расчищал ход.

Земляной работой занят был и Синец. Еще вчера хватило у него сил заострить и обжечь в костре для крепости еловый кол. Нарубить свежих ивовых хлыстов с развилками – для рукоятей. Сплести орудие. И теперь он пятился между обугленных стволов, допотопной деревянной мотыгой рыхля девственную землю.

Впереди него Фимка мела связкой прутьев, сгребала в валки направо и налево золу, прелые листья.

Не один кол Синец извел на мотыгу, и не раз Фимка обновляла свою порхалку, прежде чем они взрыхлили полосу шагов пять в ширину от русла до русла. На возделанной земле посеяли часть запаса ржаных семян. Заборонили вперемешку с золой и прелыми листьями.

Вспаханная, лишившаяся тени крон, земля как бы ослепла от избытка солнца, стремительно согревалась, первородно разживляя зерна. Когда закончили сев по всему клину, эта начальная полоска уже дала всходы.

На следующий год обугленные стволы будут повалены. Из них возведется первое в этих местах строение из лежачих бревен, а не вертикально вкопанных, как у угорцев.

А пока до июньской волны холодов в береговой возвышенности успеть бы пришельцам устроить себе самое простое убежище. Крышу возвести шалашиком из дерна. Начально обустроиться.

КОГДА И КАК состоялась встреча? – гадаю я, бродя по лесу за деревней. Где? На чьей стороне реки – на угорской или славянской? Позади землянки Кошута в болотистой чаще, всегда полной, по осени, рыжиков, волнух и груздей, или в сухом сосновом бору за шалашом Синца, где и по сю пору водятся белые грибы?

Или вот в этой тенистой и тенетной низине, подернутой маслянистой зеленью брусничника. Или в черемуховых кущах у реки?..

Люблю луга, но только скошенные. А лес – только с уезженной, крепкой дороги. Всё лето обкашиваю вокруг своей старой избы, беспощадно режу горло всем травяным младенцам, всякой молочной поросли. О газоне мечтаю величиной с футбольное поле – от завалинки и до самой реки. Ну, так и гулял бы себе вокруг дома! Нет, тянет в лес. Обминаю сапогами хрустящий и белый, словно подмороженный, ягель. Раздираю голенищами дерновину кукушкина льна. Чавкаю в соках андреева мха. Стою по пояс в папоротнике. Плечом продавливаю плотный молодой ельник. Вдруг оступаюсь в канаву. Откуда она здесь, такая ровная и длинная, – в километре от деревни? И отчего не заплывает вот уж на моей памяти пятьдесят лет? Не может быть, чтобы её проточили талые воды – совсем нет уклона. Кто, когда её прокопал в диком лесу? Неужели это обвалившийся угорский лаз?

А вот в песчаном косогоре несколько ниш, на одинаковом расстоянии одна от другой. Это уж точно, царёвы смолокуры хозяйничали.

В дебрях присаживаюсь на корточки. Охотничьим ножом подковыриваю корешок калгана для настойки, а на свет выскакивает глиняный черепок. Такой испуг, будто на чьё-то подземное жилище наткнулся.

Чем больше хожу по лесам, думая о Кошуте и Синце, тем сильнее убеждаюсь, что нет на земле места, не обжитого когда-то человеком. Еще и я застал остатки столыпинских хуторов – на Черном, на Медведке. Теперь там матёрый лес. Лишь огромные воронки от погребов. Сравняются они с землей и опять кто-нибудь, пройдясь рядом с ними, может подумать: здесь не бывала нога человека. А какая жизнь кипела!

Более того, и землянка угорца тоже не первая могла быть на этом месте. Слишком мала Земля и слишком много на ней за десятки тысяч лет перебывало людей, не жаждущих или не смогших оставить по себе пирамиду или каменного идола, или какого-нибудь иного следа.

В таких прогулках по безвестным таёжным градам-китежам невольно думается, что фараоны, античные герои, вожди, художники и чемпионы просто-напросто украли историю человечества, написав версию под себя.

История пирамид и царей, история войн и революций, церквей и мечетей составляет лишь один временной поток пребывания людей на земле. Тончайшим прерывистым ручейком покажется этот бурный, на первый взгляд, поток в сравнении с бескрайними подземными водами истории остального, безымянного человечества.

Если бы можно было запечатлеть все единичные человеческие истории, то их количество неизбежно перешло бы в некое новое качество. Да, в капле отражается весь океан. Но люди – не капли. Они все разные: обличьем, характером, судьбой. Фараоны в мумиях тоже все разные. Столь же непохожими оказались бы и каменотёсы, замуруй их в пирамиду. И земледельцы, не слейся их прах с землей.

Вот она капля, вот он, черепок. Мною из земли добыт, с глубины пять сантиметров. То ли ходоки обронили кринку, то ли тут дом когда-то стоял, а может, и не один. И кринку неведомой бабе надо было разбить как-то, ударить одну о другую, о дерево, камень. И при этом воскликнуть, какие-то звуки исторгнуть. Целый день жить под впечатлением расколотой посудины или вовсе не заметить потери. А куда делись другие осколки? Я сколько ножом ни протыкал дерн, нигде не лязгнуло.

Брожу в дебрях, ступаю на мягкие кочки, на хрустящие валёжины. Хоть неделю шагай – никого не встретишь. А слышу голоса, хруст под чьим-то лаптем, чую запах дыма от очагов…

На опушке леса отрываю взгляд от земли, – смотрю вверх на голос овсянки и вижу перед собой разлапую сосну. Вглядываюсь в извивы ветвей. Замечаю: сучья туда, в гнездовище, нападали не случайно, не в результате бурелома. Скорее всего, последний охотник деревни Валерка Лечудин устраивал там себе засаду на кабана. Очень уж удобная для этого сосна, и – к водопою близко.

Соловей-разбойник ведь тоже не на гладкоствольном дубе сидел, а небось в такой же развилке и тоже у тропы, хоть и не звериной, у Большой дороги.

Из-под такого зонтика мог охотиться на вепря и Кошут.

По рассказам Лечудина, раньше это делалось так. Прислонялась к подходящему дереву жердь с зарубками для опоры ног. По ней охотник с пикой взбирался до первых прочных ветвей. Втягивал жердь вверх, чтобы никаких запахов не оставить. Поудобнее усаживался. Мог и ложе устроить. Ждал. Ломанётся по тропе кабанья стая – человек прицелится и метнет остроконечник в загривок вожака. Останется прыгнуть на него сверху и ножом добить.

Под такой сосной будто получаешь в шею укол шприцем с порцией обезболивающего. Долго еще ознобом пробивает до копчика.

Удивительно, в тайге, даже если когда от одной населенной деревни до другой рукой подать, редко случается вплотную сойтись с кем-нибудь из их обитателей. А если на всю округу – двое? Как ни странно, вероятность встречи при этом резко возрастает. И не только в тайге. С соседом по городскому жилищу не видишься годами, а с другом детства, живущим на Камчатке, сталкиваешься в пустыне московского спального района.

И встреча Кошута с Синцом тоже не замедлила состояться.

Сидел, положим, Кошут ночью на сосне в засаде – услыхал хруст, мелькнула тень в лунном свете. Пику сжал в руке, изготовил для боя. Ожидал появления клыкастого, а под ним – славянин с топором и рогатиной. Оголодали с Фимкой. Когда еще ржаной колос нальётся. Убоина требовалась на пропитание. Забрел славянин в лес. Стоит, прислушивается. Темечко лоснится под луной. Тут бы и покончить Кошуту с вором и поджигателем. Туда бы, в темечко, пику одним легким движением – ходом до сердца дойдет. А бабу его, сонную, трофейным топором. И опять живи полновластным хозяином родовых угодий.

Почему не убил? Ни палача над ним, ни судьи, ни полиции. Не подстерег за кустом. Не приколол копьём спящего. Любой бродячий пес в городе насмерть бьётся с себе подобными за территорию. В лесу зверь метит свои владения и без раздумий бросается на преступника. Законы леса должны бы оправдать Кошута в любом случае. Более того, законы эти требовали решительных действий. Чтобы жить, ему необходимо было убивать. Иначе он обрекал на небытие себя.

Не убил, скорее, потому, что его самого люди никогда не убивали, не угрожали смертью. Обширность жизненного пространства добавляла угорцам миролюбия. Случались среди них только неумышленные убийства. И самое большое наказание было за это – высылка в леса, отторжение, запрет на общение.

Угорцы были природные, истинные анархисты: никакой власти над собой не терпели, каждый сам за себя. Мага-эги. "Сам – один". Самоед. Войн не вели. Не с кем. А от междоусобных конфликтов, повторяю, дальше в лес и – дело с концом.

Не осталось после них богатырского эпоса. Только бытовой.

И со стороны славян непуганые они долго еще были на берегах этих малых рек. Новгородским ушкуйникам, ватагам воров – мужикам, казакам такие дебри по боку. Они шли прямой дорогой к морю на стругах вниз по течению Двины, грабя побережные селения. Если и был смысл пробираться сюда, то – семьей, на долгое укромное жительство.

И Синец тоже ведь, скорее всего, не пошел дальше тряски чужой сети и выжигания чищанины. В его положении воевать себе дороже. Землянка Кошута – крепость. Одному осаду не одолеть. К тому же нюхом и слухом угорца все кругом пронизано. Преимущество в знании местности многократное.

Но главное – не за разбоем сюда толкался на плоту Синец.

В общем, по большому счету, нечего им было делить с риском для жизни. Однако, вряд ли они и побратались, встретившись впервые лицом к лицу.

Сошлись где-то в лесу. Остановились в отдалении друг от друга. Синец-то уж у себя на новгородчине немцев видывал. Немоту их пробивал усилением громкости голоса, как глухоту. И Кошут был для него немко. Синец бил себе в грудь и кричал:

– Во крещении Иван. Кличут Синец. А тебя как?

Кошуту тоже не в диковинку был человек иного рода. На торгах в устье Пуи ("мягкая вода") у впадения ее в Вагу ("утоляющая жажду") он видывал бойких, громкоголосых славян, слыхал их речь. И даже отхлебывал из оловины их хлебное вино, сваренное на солоде с хмелем, несравненно более крепкое, чем угорский "бор" из малины и меда, выбродивший в горшке на протяжении двух лун. Потому вряд ли Кошут остолбенел при встрече с Синцом. Чай, не зверь лесной, чтобы дичиться. По жестам понял, о чем говорит. Без особой охоты, но свое имя назвал. А вот до рукопожатия, скорее всего, дело не дошло. Показались один другому и – каждый в свою сторону. На время потерялись из виду. Стали жить с оглядкой…

Архангельская область, Шенкурский район, д. Синцовская

Георгий Судовцев МЕГАМАШИНА

Многие утверждают (и мой личный опыт тоже полностью согласуется с этим), что в больших городах России, особенно в Москве, практически исчезли тараканы. Да, те самые, воспетые Корнеем Чуковским в сказке «Тараканище» наглые и «невыводимые» рыжие голенастые, усатые «пруссаки», которые не боялись ни дуста, ни рентгена, ни условий открытого космоса с вакуумом и жесткими космическими лучами, и которые, полагали ученые, одни останутся жить на нашей планете, случись тут «ядерная зима»…

Казалось бы, ну и что с того, ведь никакой пользы от этих тараканов нет и быть не может, один вред; исчезли они – и слава Богу! Но человек так странно устроен, что пытается разобраться во всём непонятном. Тем более, что прецедент с российскими тараканами оказался вовсе не уникальным – по всему миру, особенно в Соединенных Штатах и Европе, начиная с 2007 года, что-то похожее стало происходить с пчёлами. Причем по одному и тому же сценарию. На фоне полного, казалось бы, благополучия пчелиной семьи: ни болезней, ни голода, ни нападений со стороны, – в течение нескольких дней улей оказывается полностью пустым, его обитатели просто улетают и не возвращаются, оставляя в сотах мёд и личинок, которые, естественно, погибают без должного ухода.

Таким образом США лишились уже до 80% своего пчелиного поголовья, а в разных странах Европы эта цифра колеблется от 40% до 60%. Конечно, жизнь без мёда сладкой не назовёшь, людям нужен и воск, и прополис, и все другие продукты, которые создает в процессе своей жизнедеятельности неутомимая труженица пчела. Но куда страшнее то обстоятельство, что очень многие сельскохозяйственные культуры опыляются исключительно или в основном пчёлами, а без них резко падает урожайность и возникает потребность в дорогостоящем искусственном опылении. В специально выпущенном "National Geographic" фильме-предупреждении "Молчание пчёл" (2007) утверждается, что эти насекомые приносят экономике США 15 млрд. долл. ежегодно.

Буквально на днях я видел, как на Украине запахивают гречишные поля: растение цветёт уже два-три месяца, а завязать зерно не может – нет пчёл…

Спрашивается, в чём же дело? Какова причина этих вроде бы разных, но явно имеющих сходную причину таинственных "исчезновений"?

Учёные, в течение последних лет упорно изучающие данный феномен, всё больше склоняются к гипотезе, что причиной массового распада пчелиных колоний являются не химикаты, не вирусы с бактериями, а электромагнитные излучения определенной частоты, еще точнее – широкое распространение систем мобильной связи "третьего поколения" (стандарты UMTS и CDMA2000 с рабочей частотой в диапазоне 2 гГц). Где-то внутри этого диапазона, судя по всему, и находится таинственная "волна смерти", заставляющая медоносных пчёл покидать свои ульи и улетать неведомо куда.

Возможно, что в России, где для систем мобильной связи отданы несколько иные частоты, чем в остальном мире, и господствуют "старые" стандарты GSM ("второе поколение") и GPRS ("поколение 2,5"), "под мобильную раздачу" попали не пчёлы, а тараканы. Можно сказать, повезло…

Но теперь "весь мир", а значит, и мы за ним следом, будет переходить на новый, еще более высокоскоростной и высокочастотный стандарт связи "четвертого поколения" (Wi-Fi и WiMax, протокол IPv6) на частотах 40 и 60 гГц, позволяющий "качать" до 1 гигабита информации в секунду. Очень удобно – и очень непредсказуемо. Кто теперь попадёт под "волну смерти", следом за тараканами и пчёлами: другие насекомые, или животные, или, может быть, люди?

Задавая такой вопрос, предвижу обязательные издёвки безусловных сторонников научно-технического прогресса, с неизбежными "апелляциями к паровозу": мол, некоторые ретрограды доказывали, что паровые локомотивы развивают слишком высокую (выше 24 км/час) скорость, опасную для здоровья человека. И что? Где теперь они, и где паровозы?

Да, конечно, эти защитники прогресса правы… Но где, скажите мне, теперь пчёлы? Где тараканы, в конце концов?

До открытия атомной энергии тоже казалось, что человек никогда не сможет изменить, например, орбиту Земли или "попросту" расколоть нашу планету на части. Теперь подобной уверенности ни у кого нет: знаем, что может, еще как может! И если отечественная "Царь-бомба" так и не была испытана, не взорвалась, завершив и объяснив тем самым ряд удивительных символов России: Царь-пушки и Царь-колокола, – это огромный подарок всему человечеству, которое сегодня, похоже, всё-таки ищет, ищет подходящий способ самоубийства.

Пчёлы и тараканы, тараканы и пчёлы…

Евгений Головин О МАГИЧЕСКОЙ ГЕОГРАФИИ

В темном углу гавани Коринфа неторопливо гнил и разрушался заброшенный корабль «Арго». Каждый вечер Язон приходил посидеть возле него, вспоминая героическое плавание за «золотым руном». Ныне, оставленный богами, лишенный царства, покинутый ужасной Медеей, без детей, без друзей, он угрюмо созерцал свою душу, где торжествовали те же гниль и разрушение. В конце концов, он взобрался на форштевень и повесился. Но форштевень не выдержал тяжести, подломился и придавил его насмерть. Так бесславно погиб один из великих греческих героев.

Это трагический и загадочный миф. Мы знаем только имена героев-участников, перипетии плавания, возвращение из Колхиды в Грецию, деятельность колдуньи Медеи и прочее в таком роде. Но мы не знаем "то ради чего". Что такое "золотое руно"? Шкура необыкновенного барана, высшая ценность, философский камень? Или магический раритет, наподобие "кубка святого Грааля", что вечно ищут и не находят никогда, который дает обладателю невероятные возможности? Даже в статуте ордена Золотого Руна, учрежденного герцогом Филиппом Бургундским в середине пятнадцатого столетия, ничего не сказано о сути дела, кроме того, что это "тайна превыше всех тайн".

Даже плаванье в Колхиду, несмотря на многочисленные опасности, вызывает недоумение. Слишком близкое расстояние, хорошо известная страна не объясняют ни тщательности постройки корабля, ни включения в экипаж самых знаменитых героев Эллады. Может быть, имеется в виду какая-нибудь другая "Колхида"? В стихотворении "Мираж в Сицилии" Джакомо Любрано, итальянского поэта семнадцатого века, сказано:

"Заблудившись в неведомых океанах,

закрученный невиданным смерчем,

"Арго" взял за весла новые звезды".

Эти строки Любрано дают намек на магическую географию, отличную от географии исторической. Последняя занимается догадками касательно когда-то существовавших материков, исчезнувших под влиянием тех или иных катаклизмов – Му, Лемурии, Гондваны, Атлантиды, Гипербореи и т.д. Магическая география основана на принципиально ином мировоззрении. Море и небо – однородные стихии, звезды – живые плавучие острова, неподвластные ни координации, ни каким-либо измерениям. Одно дело – бытие и совсем другое – стремление человека упорядочить бытие.

Царство Посейдона поистине бесконечно. Человеческое восприятие обусловлено замкнутым кругом – мореходные и астрономические приборы могут расширить радиус, но никогда не изменят изначальной парадигмы человека – центра и окружности. В любой деятельности мы должны наметить центр, а затем горизонт – вероятное прекращение центробежной активности. Рождение и смерть точно такие же центр и горизонт. Они совершенно необъяснимы, а потому рассуждать о каком-то реальном познании полностью абсурдно. Любой вариант познания легитимен по-своему. Например, Эдгар По прочел любопытный пассаж у географа Герхарда Меркатора: "Я познакомился с картами Меркатора, где океан обрушивается в четыре горловины северной полярной бездны и абсорбируется земным нутром. Полюс на этих картах представлен огромной черной скалой". Аналогичные тексты легко отыскать у Афанасия Кирхера, Роберта Фладда и Джона Ди, если не двигаться далее шестнадцатого столетия.

Подобные тексты – отражения гимнов и прозаических фрагментов греческих и римских поэтов и мифологов. Есть места (Мальстрем в северном океане, Рамес в южном), где Океанос чудовищными водоворотами, минуя Аид, устремляется в бездонную пропасть Тартара. Последний случай описан в рассказе Эдгара По "Рукопись, найденная в бутылке". Немыслимый ураган близ острова Ява. Двое бедолаг на палубе агонизирующего корабля, волны – яростные пенистые хребты, фосфоресцентные бездны…

"Мы были на дне такой бездны, когда отчаянный крик моего спутника вонзился в кипящий кошмар ночи: "Смотрите, смотрите, Боже, что это!" Я поднял голову – по краю бездны расползался угрюмый багровый свет, пятная тусклыми отблесками нашу палубу. Кровь заледенела: на ужасающей высоте, прямо над нами, готовый вот-вот рухнуть в бездну, застыл гигантский корабль, не менее четырех тысяч тонн…"

Нарратор невероятным образом попадает на этот корабль старинной постройки, где бродят древние старцы, никого и ничего не замечающие, – люди экипажа в странной одежде давно минувших времен. И судно идет, не замечая урагана. И вдруг: "Корабль внезапно восстал из моря, словно собираясь взлететь. О ужас сверх всякого ужаса! Лед трещал и ломался и справа, и слева, и корабль ринулся вниз, по концентрическим кругам невероятной ширины амфитеатра, края которого пропадали в напряженной тьме…Круги сужались, сжимались, нас неудержимо влекло в головокружительную глубь ревущего океана".

Беспощадная, затягивающая турбуленциями воды и свистящего ветра бездна.

Впадины и пропасти, указующие подобные гибельные водовороты, означены на картах, начертанных Джоном Келли и Джоном Ди во время их сеансов вызова ангелов в конце шестнадцатого столетия. Общая схема такова: под сравнительно малой поверхностью обитаемой земли медлительно плавает Аид, размеры которого гораздо значительней; под Аидом располагается Тартар – его размеры и глубины неисповедимы. Попадание в Аид не катастрофично, из него есть выходы на землю, некоторые герои посещали Аид, некоторые храбрецы покидали его. Но Аид – край ночи – матери земли, и начало Оркуса или Тартара. (Согласно Джордано Бруно, нижняя триграмма вселенной состоит из Хаоса – отца Оркуса, и Оркуса – отца Ночи.) Во всепоглощающей пропасти Оркуса, куда обрушиваются волны мирового Океаноса, кончается жизнь даже в самых ее фантастических формах. Но до границ Оркуса (Тартара), на бесконечной поверхности Океаноса, биологические виды необычайно разнообразны. Нарратор рассказа "Рукопись, найденная в бутылке" попал в ситуацию сугубо трагическую. Если бы гигантский корабль прошел по краю бездны, всё могло случиться иначе – его отнесло бы к островам Антарктиды и далее к материку Таласса. На упомянутых картах Джона Келли этот необъятный материк простирается за Антарктидой в полную неизвестность, поскольку никаких координат в мировом Океаносе нет.

Более того: по Келли и Ди на берегах Талассы кончается старая жизнь (в привычном значении слова) и начинается новая, следующая за "смертью" или, точнее говоря, за периодом глубокого обморока. Эдгар По несколько иначе трактует эту проблему. В "Сообщении Артура Гордона Пима" граница старой и новой жизни проходит недалеко от Антарктиды – судно А.Г.Пима вступает в инобытие после встречи с кораблем мертвецов: "Никого не видно было на палубе, пока мы не приблизились на расстояние в четверть мили. Тогда показались трое моряков – голландцев, судя по платью. Двое лежали на кватердеке на старом парусе, а третий стоял у бушприта, наклонясь вперед, и глядел на нас с любопытством. Крепкий, высокий, кожа очень темная. Он, казалось, призывал нас не терять бодрости, монотонно кивал и постоянно улыбался, обнажая ослепительные зубы. Его красный фланелевый берет неожиданно упал в воду, но моряк, не обратив внимания, продолжал кивать и улыбаться". Пока А.Г.Пим и его спутники возносили хвалу за близкое спасение, с корабля пошел ток чудовищной трупной вони. Черный бриг остался позади, только большая белая чайка взлетела с плеча моряка у бушприта – он кивал головой под ударами острого клюва птицы, пожиравшей мертвую плоть.

После разных мытарств в пустынном океане, А.Г.Пима и его оставшегося в живых спутника Питера подбирает шхуна "Джен" под командой капитана Гая. Странный меланхоличный капитан и его молчаливые матросы словно бы нехотя, словно бы во сне совершают смутный южный рейс. Похоже, они утратили главные качества земной жизни – целесообразность собственного бытия, перспективу новых открытий, ожидание какого-либо будущего. Похоже, им чужды элементарные человеческие желания. На вопросы А.Г.Пима касательно его происхождения и цели экспедиции, капитан Гай отвечает раздраженно и невпопад. Однако, несмотря на стремление избежать объяснений, он неуклонно направляет шхуну к югу. Миновав обозначенные на картах острова принца Эдуарда, Крозе, Кергелена, шхуна пересекает антарктический круг, исчезая в медлительной неведомости, где иногда среди ледяных полей возникала причудливая фауна: белый медведь пятнадцати футов ростом с кроваво-красными глазами, грызун фута три длиной, покрытый совершенно белыми шелковистыми волосами, с когтями и зубами коралловой субстанции, пингвины, тающие в воде до костей и т.п.

Проблематичное инобытие проступает альбиносами, недвижной тревожной тишиной, айсбергами, которые распадаются живыми, агрессивными кусками льда и набрасываются на тяжелые низкие тучи, снегом цвета лепры и неестественными колоритами в туманном почти прозрачном веществе "земле-воды". В отличие от обычного относительного покоя, космические элементы здесь живут интенсивной жизнью. Капитан Гай в необозримой чуждости этих пространств перестает отмечать дни и координаты, ибо сомнамбулическая атмосфера всякий помысел и всякую инициативу растворяет в безразличие. Сие обнаруживается при встрече с дикарями – низкорослыми безобразными людьми с черными зубами. Капитан Гай не обращает на них внимания, потом неожиданно пропадает со шхуной и экипажем – будто все они перешли в другой сон. Артур Гордон Пим и его спутник Питер остаются одни в ужасной ситуации. Им удается убежать от дикарей, но не от голода и жажды. Неожиданно они находят ручей весьма странного вида: "Жидкость струилась лениво и тягуче, словно в простую воду вылили гуммиарабик. Эта вода прозрачная, но не бесцветная, переливалась всеми оттенками пурпурного шелка. И вот почему: вода слоилась, словно распадаясь минеральными венами, и каждая фасета светилась своим колоритом. Лезвие ножа наискось рассекало эти вены, но они тотчас стекались. Если же лезвие аккуратно скользило меж двух вен, они смыкались не сразу".

(Это весьма точное описание редкостной алхимической субстанции, известной адептам как "белый меркурий", хотя имен у нее предостаточно: "вода, которая не смачивает рук", "гумми мудрых мастеров", "наша Диана", "девственное серебро", "молоко девы" и т.д. Это materia prima, женская субстанция в чистом виде, не затронутая действием формы. Она устраняет любые дефекты любой композиции и обладает многими удивительными свойствами).

Но странности чуждого пейзажа на этом не кончаются. А.Г.Пим и его спутник продвигаются в самое сердце Антарктиды: "Беспредельный водопад бесшумно ниспадал в море с какого-то далекого горного хребта, темная завеса затянула весь южный горизонт. Беззвучие, угрюмая тишина. Яркое сияние вздымалось из молочной глубины океана, сверху падал густой синий пепел, растворяясь в воде…Только ослепительность водопада проступала во тьме все более плотной. Гигантские мертвенно-белые птицы врывались в густую темную завесу с криками "текели-ли". Нас неотвратимо несло в бездну водопада. И тут на нашем пути восстала закутанная в саван человеческая фигура – ее размеры намного превышали обычные, ее кожа была белей всякой белизны".

Итак, согласно Эдгару По, Антарктида – страна смерти или инобытия: после встречи с кораблем мертвецов вояж А.Г.Пима свершается по направлению к закутанной в саван фигуре. Удивляет пассивность нарратора и других персонажей – они безвольно плывут неизвестно куда, бесстрастно отмечая любопытные, даже ошеломительные частности новой страны. Похоже, люди вовсе не являются героями в драме белизны. Диапазон белизны расширяется от жизни к смерти, от белого, таящего любые цвета, до абсолютной стерильности ледяных торосов, от блистающего снега до проблематичной синевы пепла и лепроидных ядовитых грибов, от бледных, ломких от холода змей до мертвенно-белых птиц…

Но для магической географии, строго рассуждая, не существует жизни и смерти как полярно противоположных понятий. Убывание биологической активности за сороковым градусом южной широты свидетельствует только о возрастании инобытия. Концепция единого Бога лишена всякого смысла в бесконечности Океаноса, вернее, подобная концепция ведет к тотальному пессимизму и негативному первоединому:

Я искал Божье Око и увидел

Орбиту черную и бездонную,

Там излучалась ночь,

постоянно концентрируясь.

Странная радуга окружала этот провал

В Древний Хаос, эту спираль,

Пожирающую Миры и Дни.

В этих строках французского поэта Жерара де Нерваля чувствуется дыхание абсолютного божества – смерти, абсолютного ноля. «Жизнь – только изъян в кристалле небытия». (Поль Валери). Вместо бурной духовной экспансии – равномерное материальное сжатие, беспощадная абсорбция, вместо избытка – лишенность, вместо расточения – беспрерывная консумация. Ночь излучается, дабы сжать, захватить, концентрировать, уничтожить всё более скудные проблески света и жизни, которая постепенно превращается в жалкую пародию на саму себя.

Мы начали с печальной судьбы корабля "Арго" и загадочности "золотого руна". Разнообразные гипотезы не выдерживают критики. Да и надо ли разгадывать эту загадку? Решение одной тайны порождает массу других тайн. Вечная неизвестность будит вечный искус, вечную энергию. В магической географии, как и в алхимии, неизвестное озаряется более неизвестным.