Текст книги "Газета Завтра 255 (94 1998)"

Автор книги: "Завтра" Газета

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Пьется легко, – успокоил Володя.

– Ладно, даем добро на “имбирную”. Как, славяне?

ВОКРУГ ВЕТЕРАНОВ в одно мгновение организовалось, сбилось застолье. Все засуетилось, закипело. Володя забегал с кружками, тарелками.

Спартак шутил, посмеивался, потирая руки.

– Это похоже на дело! Сейчас мы с вами, славяне, выпьем…

– Наши ворошиловские сто грамм, – встрял ветеран с красным, точно обмороженным, лицом.

– Верно, дядя Коляня… Выпьем положенную нам норму за то, чтобы… – он замолчал, подыскивая слова и, не найдя ничего подходящего, закончил: – А-а-а… чего тут… За Победу!

– За победу! – все молча выпили.

– Как в сорок пятом начали, так все остановиться не могут, – громко, как бы ни к кому не обращаясь, проговорила Анька, – и пьют, и пьют… Пол-России пропили “за победу”. Войну, считай, проиграли, а пьют за победу! Размундяи!

– Как так проиграли? – удивился высокий ветеран с металлическими вставными зубами. – Ты что буровишь, Аня?

– Не обращай внимания, Пал Иваныч, – сказал Спартак, – это у нее чисто женское.

– А так и проиграли, что ничего не выиграли! – Аньку понесло. – Навешали вам побрякушек на грудь, вы и рады! Победители! Ты вот говоришь, всю войну летал, и до чего долетался? – Она уставилась на Спартака. – Под старость на канале мантачишь… Про этих, – она кивнула на стариков – я и говорить не хочу. Нищета! Чуть что: “Ань, налей в долг”… Загнали вас, размундяев, в монастырь, с глаз начальства подальше: помирайте спокойно, дорогие наши защитники Родины! Вы и помирайте потихоньку. У монахов при царе хоть молитва была в утешение… А у вас что?

Неловкая пауза зависла над столом.

Володя попытался ее нарушить:

– Как нынче на канале, Спартак?

– Холод на канале. Ветер. Как в аэродинамической трубе.

Я невольно взглянул на него: “аэродинамическая труба” в пивной звучала явным перебором.

Тут в ходу были иные речевые обороты. Он заметил мой взгляд, но никак не отреагировал.

– Это ты зря, Ань. У нас тоже есть молитва, – тихо и чуть улыбаясь сказал дядя Коляня. – Может, не такая, как у монахов… Слова не те!.. Может, их и вообще нет, слов-то.. но молитва есть… А как же?

Так что ты не волнуйся, Аня.

– Еще чего!..

– Это у нее после поездки в Германию произошел сдвиг по фазе, – уточнил Спартак. – Путевка ей шальная досталась. Так, что ли, Анна Николаевна?

– Вам тоже бы не мешало туда съездить. Посмотреть, как живут ваши побежденные! Вам такая жизнь и не снилась! Так и жить-то нельзя, в рай потом не пустят! – убежденно, чуть ли не с суеверным страхом, закончила она и замолчала. Видно было, что человек выплеснул себя до дна.

– А-а… им свое, нам свое! – встряхнулся Спартак. – Нечего завидовать. Счастья и горя всем поровну достается. Споем, что ли, Володь? Давно мы не баловались.

– Дело! – встрепенулся Володя и обратился к студенту с гитарой. – Молодой, одолжи инструмент на малеху. Попеть охота.

– Я попою кой-кому, я попою! – подала голос Анька. – Кто кружки мыть будет? Штирлиц?

Спартак усмехнулся: – Что-то вы сегодня, Анна Николаевна, мне не нравитесь. Какая-то вы, как бы это поточнее выразить…

– Недотыканная, – брякнул Володя.

– Ты бы уж помолчал, “тыкальщик”… из анекдота: “мадам, вы адресом ошиблись, я не … энтот, я алкоголик…” От вас, размундяев, дождешься чего путного… Как бутылку увидят, так тут хоть распнись перед ними – толку никакого.

Спартак тронул гитарные струны и невольно скривился:

– Ширпотреб… Магазин культтоваров…

Он яростно стал накручивать гитарные колки, точно уши нерадивым ребятишкам. Струны гудели, стонали, завывали под его короткими толстыми пальцами. “С такими руками лес заготовлять хорошо, а не на гитаре играть”, – невольно подумалось мне. Перестав, наконец, терзать инструмент, он взял первый аккорд. Слитый звук примиренных струн оказался неожиданно чист, благороден. Поскучнев лицом, медленно, как бы не зная, что ему делать дальше, он снял еще несколько пробных аккордов. Пальцы неожиданно легко забегали по струнам, заговорили с каждой в отдельности. И от этой позабытой манеры игры стало на душе радостно и тревожно, как перед неожиданной бедой.

– Они любили друг друга крепко,

Когда еще были детьми…

Запел он без подготовки, без замаха, даже как бы и не запел, а заговорил низким речитативом, словно вспоминая какой-то случай из своей жизни:

– И часто, часто они шептали,

Что не забудем друга друга мы…

Это был позабытый фронтовой романс. Я вдруг вспомнил его от первого до последнего слова. В нем говорилось о любви, о разлуке и смерти… И снова о любви… Рассыпав проигрыш, Спартак чуть заметно кивнул головой Володе и тот, выпрямившись и каменея лицом, точно сглотнув что-то горячее, высоким, чистым голосом, так не похожим на его глухое, привычное всем бормотание “оставь допить”, повел второй куплет:

– Семнадцать лет прошло мальчишке,

В пилоты он служить ушел…

В машине быстрой с звездой на крыльях

Утеху он себе нашел.

АХ, УЖ ЭТИ предвоенные мальчишки… Романтики и фаталисты. Они мечтали красиво жить, красиво любить и, самое главное, красиво умереть за Родину.

Простая мелодия, которую сдержанно, не расплескивая, вели два мужских голоса, заполнила прокуренное, пропитое пространство кафе. Все затихли, застыли, боясь пошевелиться, боясь пропустить хоть малость, хоть одно слово из незамысловатого сюжета, в конце которого мальчишку ожидала война!..

И вот он – последний бой! Тупоносый “ястребок”, со всех сторон облепленный “мессерами”, закрутил в небе смертельную карусель. Прошитый очередями, он вспыхнул и огненным комком устремился к земле. Прыгать поздно. Сквозь треск пламени мальчишка посылает прощальный привет той, которую всю жизнь любил:

– Так значит – амба! Так значит – крышка!

Любви моей последний час…

Любил тебя я еще мальчишкой,

Еще сильней люблю сейчас!

Большой палец тронул по очереди струны…

Настала тишина. Ее нарушил пьяный мужичонка:

– Браво! – заорал он. – Я пел тогда, когда мой край был болен!..

Ноги его опять подкосились и он снова нырнул под стол.

– Надоел ты, отец, хуже горькой редьки! – мужики подняли его и прижали каменной столешницей пониже груди. – Теперь попробуй упасть!

Получив добавочную опору, мужичонка повис на стене, как жук, пришпиленный булавкой.

Ветераны молчали, уставясь в стол.

– И чего старье вспоминать? – недовольно проворчала Анька, отворачиваясь. – Тоже мне, песня… Ее после войны инвалиды хрипели по всем поездам… Спели бы “Малиновку”!

– Разбирался бы кто-то… в колбасных обрезках, – буркнул Володя, – давай еще чего-нибудь, Спартак, а?

– “Голубой сарафан!” – встрепенулся Павел Иванович. – Не помню, когда я слышал.

– “Черные ресницы!”

– “Галю”…

Они пели все подряд. Вспомнили совсем уж, казалось бы, потерянные песни, что пелись тогда, той далекой военной порой. Позабытые, никогда не исполняемые в концертах или на радио, они жили в глубине памяти, становясь постепенно легендой, фольклором.

– “Анюту”, ребята, если можно, а? – попросил дядя Коляня. Его красное, какое-то облезлое лицо еще больше, казалось, покраснело.

– Ань, в честь тебя… – объявил Володя.

– Нужно это мне, как рыбе зонтик.

И снова пальцы-сардельки забегали по струнам и пошел рассказ о ротном санинструкторе, тоненькой девушке, в которую на передовой все были влюблены: и молодые, и пожилые. Как она во время боя слабыми ручонками, которыми тяжелее расчески, зеркальца и книжки ничего в жизни она не поднимала, тащила волоком искромсанные мужские тела, и, свалив очередного раненого в ближайшую воронку, сдувая машинально пот с верхней губы, чтобы не капнул в рану, судорожно бинтовала его индивидуальными пакетами, хрипя от смертной усталости нежные слова, которые она кому-то не успела дошептать в мирное время.

– Потерпи, миленький, потерпи, родной!

– Мне годами казались минуты,

И как прежде, шел яростный бой.

Медсестра, дорогая Анюта,

Подползла, прошептала: “Живой!”

Ему только и надо было услышать это одно-единственное слово: “живой”.

А потерпеть – он потерпит…

У меня вдруг сжало горло, как в детстве. Когда незаслуженно обидят. Стало трудно дышать…

– Медсестру, дорогую Анюту

Не забыть мне, друзья, никогда!

Песня подошла к концу. Спартак пятерней накрыл струны:

– Молодой, возьми инструмент. Спасибо.

– Это про нашу Аньку, что ли? – спросил кто-то со смешком от углового столика.

– Анна Николаевна в то время, надо полагать, пешком под стол ходила.

– Размундяи, – Анька всучила Володе поднос с полными кружками, – подай нищебродам. Пускай зальются… Не расплескай, гляди!..

– Мужики, завтра весна будет, яблони зацветут! – заорал Володя. – Анька угощает.

Ветераны закричали “Ура!” и стали чокаться со Спартаком, между собой.

– Благотворное воздействие искусства на душу буфетчицы, – иронично протянул мой сосед с седыми висками, по-прежнему аккуратно кладя соль на краешек очередной кружки.

Спартак вдруг резко повернулся в нашу сторону:

– В авиации служил? – спросил он требовательно, и я не сразу сообразил, что это он спрашивает у меня. Я несколько растерялся. Я действительно служил в авиационных частях, но откуда ему про то известно?

– В наземной. Аэродромный ас, – попытался я отшутиться.

Он, казалось, не заметил этого:

– Все равно. Хочешь знать, когда мы всерьез научились сбивать “мессеры”?

Вопрос был чисто риторическим, он не ждал от меня ответа, просто ему зачем-то нужно было выговориться в эту минуту.

– Когда у нас на вооружении появился истребитель Ла-5. Помнишь? Хотя бы по фильмам?

– Немного.

– Игрушка! По всем параметрам не уступает “мессеру”! Вооружение! Скорость! И мотор с воздушным охлаждением! Сечешь?

– Не очень…

– Короткий ликбез: при выходе из петли, перед тем, как запрокинуться на спину, самолет на какой-то миг зависает в так называемой мертвой точке. Чем тяжелее мотор, тем миг зависания длиннее. У “мессера” охлаждение жидкостное, а значит?..

– Мотор тяжелее.

– Точно! При бое на вертикалях, когда крутишь петли и гоняешься друг за другом до посинения, когда непонятно, кто кошка, а кто мышка, легкость моего “лавочника” начинала в конце концов сказываться. После каждого витка я выигрывал у него расстояние. Какие-то метры, но выигрывал! И вот наступает тот момент, когда заходишь к нему в хвост! А он зависает перед тобою, как картинка! Как мишень на голубом щите! И вот тут-то! – Его крупные, широкие ладони сжались в кулаки, костяшки суставов побелели. Суженными до ножевой прорези глазами он глянул куда-то вверх, в угол потолка:

– И тут в него!.. в хвост! в гриву! в крылья! в корпус! в элероны! в заклепки! в кресты! в душу мать!.. из всех гашеток!

ОН КРИЧАЛ, не замечая того. Его хриплый голос походил сейчас на те осатанелые хрипы в наушниках во время воздушных боев, когда эфир взрывался яростными командами на русском и немецком языках, состоящих, в основном, из мата с некоторым вкраплением житейских слов, когда молоденькие радистки на командных пунктах в одночасье становились седыми, слыша прощальные слова летчиков из подбитых горящих самолетов…

Потолок пивной вдруг разлетелся вдребезги, и я увидел близко перед собой, вот он, рукой подать, тонкий силуэт “мессера”. Черные кресты с белой подпушкой, ровные строчки заклепок на крыльях и фюзеляже, прозрачный фонарь кабины. И белые, дымные трассы пулеметных очередей, устремленных от нас к нему, соединивших нас смертной связью до конца нашей памяти…

– Все, славяне, баста! – Спартак стукнул кулаком по столу так, что подскочили, звякнули пустые кружки на подносе:

– Сколько времени?

– Четверть седьмого.

Он бешеными глазами оглядел всех, кто был к тому часу за столиками, и четко, как клятву, произнес:

– К семи напиваюсь в дупель! Желающие – ко мне! Я угощаю!

– Родители у меня идейные были, – посмеиваясь, говорил Спартак, когда мы вместе вышли из кафе, – сестру Жанной назвали в честь, значит, Жанны д’Арк, одного брата Маратом, другого Владленом… Полный набор из “красных святцев”…

“В дупель”, как обещал, он так и не напился. Мы попрощались.

– Может, еще увидимся?

– Если доживем – обязательно…

Электричка шла к Москве. Постукивали колеса, покачивался вагон. Входили и выходили пассажиры. Вагонные двери стукались резиновыми лбами. За окнами стояла плотная темень. Был конец одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого года. До великой беды оставались считанные месяцы.

Народный артист России Николай ПЕНЬКОВ в роли Наполеона в спектакле МХАТ им. М.Горького “Наполеон в Кремле”

БОЛЬШОЙ ЮБИЛЕЙНЫЙ ВЕЧЕР

27 октября, в 19.00

В Московском ордена Ленина, ордена

Октябрьской революции и ордена Трудового

Красного знамени Художественном

Академическом театре имени М.Горького -

БОЛЬШОЙ ЮБИЛЕЙНЫЙ ВЕЧЕР

в честь 100-летия со дня основания

МХАТ

На праздник приглашены друзья театра -

лидеры русского искусства, литературы,

политики, государственные и общественные

деятели, священнослужители, гости из

зарубежных стран, представители прессы

Программу вечера ведет

художественный руководитель

МХАТ России им. М.Горького,

народная артистка СССР

Татьяна ДОРОНИНА

Татьяна Доронина: “Я В ОТВЕТЕ ЗА ВСЕ!” ( Беседа с Владимиром Бондаренко в канун 100-летия МХАТа )

Владимир БОНДАРЕНКО. Уважаемая Татьяна Васильевна, на днях, 27 октября, исполняется 100 лет Московскому Художественному Академическому театру. Это праздник всей страны? Праздник русского народа? Праздник всей русской культуры? Или же это праздник некоего элитарного театра, отмечаемый элитарными ценителями искусства?

Татьяна ДОРОНИНА. Московский Художественный театр является знаком России. Одним из самых красивых ее знаков, потому что все величие не только отечественного, но и мирового театра произросло из МХАТа. Из его корней. По направлению репертуара МХАТ всегда был ведущим театром в России. Вся драматургия Антона Павловича Чехова, драматургия не менее великого Алексея Максимовича Горького обрели жизнь прежде всего в Художественном театре. Станиславский сказал просто и точно на все времена: задача театра – жизнь человеческого духа. В художественной форме сыгранная. Эта формулировка дала толчок не только для театров нашего замечательного Отечества, но и для всех театров мира. Сегодня, когда искусство драматических театров сходит на нет, я в этом вижу особую политику. Проповедником самых человечных идей всегда являлся именно драматический театр. Нельзя сводить столетие МХАТа в каком бы он ни находился состоянии и сколько бы этих театров сегодня не было, один или два – к юбилею самого театра. Это, конечно, юбилей национальной русской культуры. А что касается самого МХАТа, то сегодня существуют два МХАТа – имени Чехова и имени Горького, и уже останется два, как бы ни хотели иные вновь соединить нас в один театр, то есть собрать скопом опять и еще раз уничтожить ненужных. Не получится, уже существуют два театральных живых организма, и право на жизнь театру дают труд и результат труда, только результат может показать, какой из двух театров – либо МХАТ имени Чехова, либо МХАТ имени Горького – сегодня имеет большее право на звание Художественного театра.

В.Б. А часто ли обращались с телевидения к вам и вашему театру за последнее время? Были ли такие благородные порывы у наших телевизионщиков?

Т.Д. Не знаю, чем объяснить, но, по сравнению с предыдущими годами полного умолчания, за последнее время ко мне обращались и московские, и ленинградские программы. И, к счастью, без искажений, бережно сохраняя мой текст. Мне понравилась беседа с Урмасом Оттом, он – хороший собеседник, не так часто везет на встречи с умными людьми. Доброжелательно ведет свои передачи и Катя Уфимцева. Это очень творческий человек и очень заинтересованный. Видно, что она любит театр и своих героев. Недавно я ездила в Ленинград, там сделали мою запись на два вечера. Профессиональные, хорошие ребята, я рассчитываю, что и передачи будут такие же хорошие.

В.Б. Дай Бог телевидению понять, что на чернухе далеко не уедешь. Почаще бы им обращаться к МХАТу, Малому театру и другим русским центрам культуры. Но как существует сегодня ваш театр в условиях этих 0,3% от бюджета на все театры России?

Т.Д. Последние два года из бюджета перепадает только то, что идет на зарплату актерам. Самая высокая зарплата актера МХАТа – 584 рубля. И уж крайне редко идет так называемый восемнадцатый разряд – что-то около 650 рублей. Такова цена русского актера. На эту зарплату актеры не могут не то что одеться, а даже себя прокормить. Отсюда вывод: целенаправленное разрушение и уничтожение русского театра является целью государственной политики.

В.Б. Для выживания выделили группу, как вы, Татьяна Васильевна, говорите, привилегированных театров,туда попал МХАТ имени Чехова и не попал МХАТ имени Горького. Почему? Кто проводит эту дискриминацию? Кто ее направляет?

Т.Д. Я не думаю, что кто-то из членов правительства видел спектакли в том и в нашем МХАТе. Я думаю, члены правительства рассчитывали на порядочность тех людей, которые определяют театральную политику и входят в комиссию при Министерстве культуры. Либо в комиссию при президенте России. Состав этих комиссий необходимо откорректировать в сторону объективности. Эта привилегированная группа уютно засиделась при президенте, согрелась и выдает ложную информацию о положении дел в русских театрах. Скажем, в ответ на запрос Станислава Говорухина о несправедливом отношении к МХАТу имени Горького Сысуев отвечает: не тот уровень игры. Но, позвольте, если я спрошу господина Сысуева, что он видел в том театре, имени Чехова, и что он видел в нашем театре, я поставлю его в неловкое положение. Он ничего не видел ни у нас, ни у них. Значит, он рассчитывал на порядочную информацию деятелей от театра.

В.Б. И все-таки впереди столетие МХАТа. Как ваш театр его отмечает? Будут ли совместные мероприятия с МХАТом Ефремова? Придут ли к вам официальные лица? Министр культуры Владимир Егоров? Мэр Москвы Юрий Лужков?

Т.Д. Мы приглашаем всех. Мы проводим юбилей великого русского театра, МХАТа. Проводим именно в тот день – 27 октября, когда был показан первый спектакль Художественного театра. Не пойму, почему театр Ефремова отмечает юбилей 26 октября. Это достаточно странно. Может, потому что 26 – это понедельник? День премьеры «Царя Федора…» всегда считался рождением Художественного театра. В общем хаосе эта странность приобретает некий дьявольский характер. Словно Воланд играет с МХАТом имени Чехова. Этакая шутка – досрочное празднование.

В.Б. По-моему, и пятидесятилетие МХАТа, когда на сцене сидело все Политбюро во главе со Сталиным, праздновалось 27 октября 1948 года… Ну что ж, посмотрим, кто придет на праздник к Воланду, а кто придет на наш с вами национальный праздник, посвященный юбилею великого русского театра… Как вы сами, Татьяна Васильевна, пришли во МХАТ? Почему поступили учиться именно в школу-студию МХАТ? Когда полюбили театр?

Т.Д. Первый раз я услышала спектакль МХАТа по радио, тогда еще не было телевидения. И радио приобщало народ к великой культуре. В те годы я полюбила и классическую музыку, которую постоянно играли по радио, тогда же прослушала много изумительных спектаклей. Я запомнила записи спектаклей, еще когда училась в школе, а когда закончилась война и я вернулась из эвакуации в Ленинград, то рядом с нашим домом находились два театра – Большой Драматический и чуть-чуть вдали от него Александринка. Билет на галерку стоил три рубля. По-нынешнему – это три копейки. Каждое утро в воскресенье я бегала либо в тот театр, либо в другой. Показывали совершенно потрясающие спектакли по Островскому, по Гоголю, по Чехову. Это было мое детство, мое время. Сегодня, когда я наблюдаю за детством нынешних детей, мне их искренне жалко. Они обделены чудом театра. У них нет денег на спектакли. К тому же сегодня в Москве, по существу, все детские театры давно уже занимаются только взрослыми проблемами, да еще в усложненном варианте. Для детей сегодня работают только два взрослых театра в Москве – это наш театр, который постоянно делает утренники для детей, и Малый театр. Это очень грустно, потому что поколение надо воспитывать на очень хорошей драматургии, на очень хороших спектаклях. Дети замечательно принимают утренние спектакли. Прежде всего это наш долгожитель, спектакль, который просмотрело уже несколько поколений людей. Мы справляем 90 лет спектаклю «Синяя птица». Он так был поставлен, что за 90 лет зритель не утерял интереса к этой режиссуре. Дети с таким восторгом смотрят, всегда подсказывают героям, стремятся спасти их. Просто чудо. Там можно получить хороший позитивный заряд на всю неделю. Дети замечательно смотрят и русскую классику. Приходят шумные, неподготовленные к театру, но они божественно затихают, перестают кричать, внимательно смотрят. Так на спектаклях Островского, Гончарова «Обрыв». Удивительно, как они принимают «Прощание с Матерой» Валентина Распутина. Когда я пришла на утренний спектакль, очень боялась, что им не покажется интересной жизнь Матеры. Оказалось, что по пронзительности темы Распутин им так близок, так понятен. Дети устраивали овации после спектакля.

В.Б. Ваш театр травят так же, как в свое время травили Михаила Булгакова. Там Латунские, тут Смелянские, ничего не изменилось. Такие же журналы, такие же газеты. Ненавидят именно неистребимый дух. Еще первое время после раздела МХАТа можно было решить, что вас ненавидят по личным мотивам – за то, что позволили театру уцелеть. Но прошли годы, личная вражда давно улеглась, тотальная блокада именно вашего театра уже не носит личностного характера. Они тоже могут друг с другом конфликтовать: Волчек, Ефремов, Захаров, Ульянов, Смелянский, мириться, ссориться, но МХАТ имени Горького они не воспринимают органически. Как невыбитый русский дух, как народную стихию, как явление реализма… Точно так же они не воспринимали органически Михаила Булгакова. Тут нет неприязни к характеру Булгакова или Дорониной – есть борьба с ненужной духовностью. С классической русской культурой. И все газетные шавки подыгрывают, часто даже не понимая, в чем дело.

Т.Д. Спасибо, Владимир Григорьевич, но это сравнение слишком высоко. Булгаков был трагическим гением России. Все, что он написал, он оставил на века. У актера существует сиюминутность. Выход на сцену. Это тот прыжок через пропасть, который ты каждый раз либо совершаешь, либо – нет. Именно в этот вечер. Все твои предыдущие прыжки ничего не стоят. Стоит только сегодняшний прыжок. Если ты сегодня не возьмешь эту высоту, не рассчитывай, что тебе будут аплодировать за былые рекорды. В этой сиюминутности – вечный актерский трагизм. А по поводу общей травли реалистического театра… Обратите внимание на следующее. Относительно не так давно умер великий режиссер Георгий Александрович Товстоногов. Его еще боялись травить, но постоянно пытались. Причем целенаправленно. Как по-хитрому, делая вид, что уважают мастера, они навязывались ему в друзья, эти люди, которые подспудно его травили. Он мне много рассказывал об этой травле в нашу последнюю встречу. Это был приватный разговор, и я не могу называть имена, но я же знаю, кого он называл. И я хорошо знаю поведение тех людей, которые сегодня изображают преданных друзей Товстоногова.

В.Б. Вы – явный лидер во МХАТе. Трудно ли быть лидером?

Т.Д. Я не ощущаю себя лидером. Совсем не ощущаю. Я просто работаю. Научилась за эти годы в какой-то мере передавать и своим партнерам, актерам, с которыми работаю, ту же одержимость, которая есть во мне самой.

В.Б. Что же сплотило вокруг вас ту часть МХАТа, которая и образовала МХАТ имени Горького? Сейчас ведется тонкая игра по якобы объединению вновь двух МХАТов, с подавлением всего того, что делалось вами. Думаю, это уже невозможно. Но что же в тот давний момент притянуло людей к вам?

Т.Д. Притянула обида, объединило то оскорбление, которое совершенно незаслуженно нанесли многим прекрасным актерам. Ни за что ни про что вдруг, вне всяких правил и законов, выдворяют из театра целую сотню людей. Когда было произведено это разделение МХАТа, на этом настояла малая, но влиятельная кучка людей. Раскола никакого не было. В театре хранятся записи всех собраний, всех выступлений, желающих отторгнуть своих товарищей было от силы 15, все остальные не хотели раскола. Поэтому версия, что театр раскололся на две части, – это явная ложь тех, кто искусственно разделил единый театр, а сегодня не хочет брать на себя ответственность за это преступление перед русской культурой.

В.Б. Я в то время, как вы знаете, работал в Малом театре. Таком же большом по количеству труппы, как и МХАТ. И в Малом театре, впрочем, как и по всей стране, были свои раскольники, люди, которые хотели сознательно разделить, отторгнуть единую труппу. Помню шумные собрания, выступления крикунов, болтунов, которых дергали за ниточки кукловоды. Но там был Михаил Царев, там была Елена Гоголева, да и более молодой состав «маловцев» не позволил осуществиться никакому расколу. Чем же был слабее МХАТ, какая гнильца поразила его? Нельзя же объяснить тем, что в Малом был Бондаренко, а во МХАТе Смелянский… Никакому демону-искусителю не по зубам коллектив, если в нем живо то соборное начало, которое определяет всегда русских людей.

Т.Д. В Малом у вас, Владимир Григорьевич, были очень сильные старики, более мудрые. А во МХАТе, как вы понимаете, был иной руководитель, и существовал авторитет руководителя. И авторитет отдельных личностей, возглавляющих этот раздел театра. Их, собственно, было немного, два человека, которые работали в тандеме с Олегом Ефремовым, два достаточно больших и известных человека. А в противовес им в тот момент сильных лидеров не нашлось. Дальше эти разрушители достаточно легко через прессу и телевидение убедили всю страну, что в старом составе МХАТ оставаться не мог. Надо было много лет работать в самом театре, чтобы знать, что это не так, что никакого раскола труппы не было. Конечно, в любой большой труппе существует ряд бездарных актеров, не сумевших реализовать себя. И от них любой руководитель должен уметь постепенно избавляться. Но это – не раскол театра. Отторгнули далеко не бездарных актеров, а иные бездарные и сейчас существуют в той труппе. Отторгнули реалистическое мхатовское направление.

В.Б. Уже прошло десять лет после раздела МХАТа на две части. Вы вынуждены были выстоять, вы доказали свою жизненность. Само по себе – это доказательство лжи об избавлении МХАТа от балласта. Почему они и бесятся.

Если бы не было лично вас, если бы изгнанные разбежались по необъятной России, то в историю вошел бы не целенаправленный раздел национального театра, не разрушительный, инспирированный кем-то удар по русскому театру, а мудрый шаг ефремовского руководства, вовремя избавившегося от советского бездарного балласта. Ваше существование – это вечный еж под кожей разрушителей… Но выиграл ли тот театр от этого раздела? Дал ли что-то существенное этот раздел труппе МХАТа имени Чехова?

Т.Д. К моему очень большому сожалению – и, поверьте, искреннему сожалению – выигрыша у них не получилось. Для меня не было бы большей радости, если бы я видела мощный творческий расцвет театра, который сегодня носит имя Антона Павловича Чехова. Кстати, сменой названия театра именно они отказались от преемственности. Стали неким новым театром. Именем великого Чехова можно называть и города, и корабли, и планеты. Но если основоположники решили все-таки назвать театр именем Горького, они видели в этом определенную гражданскую позицию. Они видели в имени великого Алексея Максимовича Горького некий идеологический заряд, предполагая, что это определит и дальнейшую судьбу их детища – МХАТа. Сегодня не принято говорить о Горьком. Если говорят, то как-то извиняясь: «Вы знаете, я все-таки уважаю этого писателя. Простите, конечно…» За что прощать? Есть очень мощный русский писатель, вышедший из самого сердца страны. Он был и духовным, и художественным, и социальным знаком России. И он остался этим знаком. Сегодня, уничтожая имя Горького, уничтожают огромную часть нашей отечественной культуры, часть того же МХАТа. Уничтожают позицию писателя – его право быть гражданином, человеком, заинтересованным в жизни народа. Он лучше многих знал, что такое русский народ. Будь сегодня жив Алексей Максимович Горький, я думаю, судьба нашей культуры нынче не была бы такой плачевной. Я знаю, на защиту кого выступил бы великий писатель. Это знают и те, кто отказался от его имени.

В.Б. Заметьте, Татьяна Васильевна, как наши противники, противники нашей культуры умело противопоставляют Чехова – Горькому, Булгакова – Шолохову, Ахматову – Есенину. Сталкивают славные имена. Мелкая театральная тусовка кидает грязь на великих классиков. На самом деле, скажем, в истории МХАТа всегда будут стоять рядом Чехов, Горький и Булгаков. Они не мешают друг другу, а дополняют, обогащают. В афише вашего театра не случайно всегда присутствуют эти три имени.

Меня никогда не покидало ощущение, что раздел МХАТа – это не просто разрушительная театральная акция. На вас отрабатывали механизмы расчленения страны.

Т.Д. Да, вы правы. Сначала искусственно разделили единый творческий коллектив на МХАТ имени Чехова и МХАТ имени Горького. Дальше им надо было доказать, что МХАТ имени Горького абсолютно недееспособен. В течение всего десятилетия почти вся театральная пресса, как по указке, доказывала, что наш театр – недееспособен. Но существует зритель, который не желает читать эту желтую разрушительную прессу, а ходит в наш театр, смотрит наши спектакли и устраивает овации артистам. Приходят на наши спектакли даже по нескольку раз, семьями. Нравимся мы русскому зрителю, и ничего с этим не поделать. Смиритесь, пожалуйста, театральные критики, Латунские всех времен, что зрителю у нас душевно, комфортно, что зритель любит реалистический театр. Они не чувствуют себя оскорбленными той или иной похабностью, условностью, пошлостью. В театральной условности они видят пренебрежение к зрителю, издевательство над простыми человеческими чувствами. Они любят реалистического актера. А это требует подключения всего организма на сцене. Реалистическая игра – самая трудная. Реалистические декорации требуют высочайшего мастерства художника. У нас в театре сейчас работает лучший театральный художник страны – Владимир Глебович Серебровский. Работники всех цехов в театре стремятся осуществить эту волшебную реальность на сцене. Как они все сейчас работали над восстановлением «Трех сестер»! Это был единый коллектив. Они объединены идеей Художественного театра. Нам удалось сейчас с нашими молодыми актерскими силами создать живой спектакль «Три сестры» по рисунку 1940 года. По декорациям Дмитриева. Выполняя все мизансцены Немировича, идя от темы “тоска по лучшей жизни”. Но дальше-то молодые актеры работают в своих индивидуальностях, и заставлять их повторять интонации великих исполнителей 1940 года – Тарасовой, Ливанова, Грибова – невозможно.