Текст книги "Скачу за радугой"

Автор книги: Юзеф Принцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Да… – задумчиво отозвался Вениамин.

Поливанов аккуратно погасил папиросу и поднялся.

– Пошел я. Вставать чуть свет. Остаешься, студент?

– Посижу еще.

– До свиданья.

– Спокойной ночи.

Генка услышал, как удаляются шаги Поливанова. Луч фонарика заскользил по стенам землянки. Генка закрыл глаза ладонью, но фонарик тут же погас.

– Выходи, Гена, – послышался спокойный голос Вениамина.

Генка помедлил и, нащупав на нарах рюкзак, пошел к выходу. Он выбрался наружу и, боясь, что Вениамин опять включит фонарик и будет разглядывать его, отвернулся.

– Вы как узнали, что я здесь? – чувствуя, что молчать дальше неловко, спросил Генка.

– Ищеек из города вызвал, – усмехнулся Вениамин и жестко добавил: – Трус ты!

– Кто трус? – вскинулся Генка. – Я не убегал!

– А что же ты сделал?

– Уехал, и все! – повернулся к нему Генка. – Ждать мне, когда она на линейке слова эти будет говорить? Я не Чернышевский!

– При чем тут Чернышевский?

– Ему тоже публичную казнь устроили. И в барабаны били.

Вениамин хмыкнул, потом сказал:

– Никто тебя из лагеря не выгонял.

– Как это не выгонял? – оторопел Генка. – Я же сам слышал, что Людмила на совете говорила.

– Подслушивал?

– Окно открыто было.

– Потому так и говорила, что тебя видела, – объяснил Вениамин. – С педагогической целью.

– Воспитывала, что ли? – недоверчиво переспросил Генка.

– Ну да! – Голос Вениамина звучал подозрительно ровно. – А ты и поверил?

– В то, что про меня говорила, не поверил, – буркнул Генка и, подумав, добавил: – А что выгонят, поверил.

– Значит, было за что? – с ехидцей спросил Вениамин.

Генка промолчал. На провокационные вопросы он привык отвечать презрительным молчанием. Вениамин почувствовал его враждебность и мягко сказал:

– Ладно. Не надувайся. Сильно обиделся на Людмилу Петровну?

– Да нет… – не сразу ответил Генка. – Мне ее жалко.

– Жалко? – растерялся Вениамин.

– Она ведь как лучше хочет, а ничего не получается, – вслух подумал Генка. – И еще я заметил…

– Ну, ну? – подался вперед Вениамин.

– Она с нами только злая, а так ничего, – Генка помолчал и спросил: – На физика, значит, учишься? Я думал, на педагога.

– На физика… – почему-то вздохнул Вениамин и зажег фонарик. – Пошли!

– Куда? – испугался Генка.

– В лагерь. Куда еще? Спать надо.

– Не пойду, – отступил в темноту Генка. – Уеду я с первым поездом.

– Да зачем, чудак? – осветил его лучом Вениамин. – Все обошлось. Живи на здоровье!

– Ничего не обошлось! – отвернулся от света Генка. – Не смогу я теперь как раньше.

– Чего ты не сможешь?

– Не знаю я, как объяснить… Я раньше каждый день солнца ждал. Проснусь и жду: ну, давай! Выходи скорей! Начинайся, новый день! А теперь… – Генка махнул рукой и тоскливо признался: – И потом, я одному человеку такое сказал!

– Плохое? – осторожно спросил Вениамин.

– Хорошее, – улыбнулся в темноте Генка. – Только все равно надо уезжать.

– Так… – вздохнул Вениамин. – А я думал…

– Что?

– Да нет! – отмахнулся Вениамин. – Не потянете вы.

– Почему это мы не потянем? – обиделся Генка.

– Потому! – передразнил его Вениамин и, помолчав, сказал: – Слышал, что Поливанов рассказывал?

– Про разведчика? – встрепенулся Генка. – Васек его звали!

– Про старика, – улыбнулся его горячности Вениамин. – Про плотника этого.

– Ну?

– Восстановим землянку. Чтобы все как в войну было! Музей сделаем, понимаешь? Поднимут такое твои ребятки?

– Нет, – не раздумывая, ответил Генка.

– Почему?

– Принудиловка потому что. Мероприятие. Будете на линейке объявлять, кому какую работу делать, и строем – шагом марш. Скука!

– А если тайно? – предложил Вениамин.

– Другое дело, – согласился Генка. – Только не выйдет тайно!

– У вас же выходило? – заметил Вениамин.

– Вообще-то, конечно… – ушел от прямого ответа Генка. – А поклянись, что тайно!

– Честное студенческое.

– Тоже мне – клятва! – фыркнул Генка. – Подними руку. Да не эту… Повторяй за мной…

Вениамин поднял руку с зажженным фонариком, и тонкий луч, как маленький прожектор, уперся в черное низкое небо, выхватив из темноты уходящие ввысь стволы сосен. От неяркого этого луча все вокруг стало тревожным и зыбким, а знакомые слова давно придуманной клятвы зазвучали несокрушимо и твердо, как гранит.

– Я дыханием своим, кровью своей, жизнью своей клянусь! – торжественно произносил слова клятвы Генка, и так же торжественно и серьезно повторял их Вениамин.

– Нигде, никогда, никому не открою этой тайны! – чеканил Генка.

– Этой тайны!.. – эхом отзывался голос Вениамина.

– А если предам своих товарищей… – угрожал Генка.

– Предам своих товарищей… – повторил за ним Вениамин.

– Гад я буду на вечные времена! – поставил точку Генка.

Вениамин поперхнулся, но прокашлялся и мрачно подтвердил:

– Гад я буду на вечные времена.

Ветер зашумел в соснах, и стволы их показались Генке могучими лесными великанами, а верхушки стали похожи на огромные мохнатые папахи. Великаны молча стояли вокруг них, принимая клятву.

– Ты в войну был? – почему-то шепотом спросил Генка.

– Да что ты! – так же шепотом ответил Вениамин. – Я в пятьдесят втором родился. Девятого мая. В День Победы.

– Здорово подгадал! – изумился Генка. – Вот отец радовался, да? Сразу два праздника отмечает!

– Нет у меня отца, – помолчав, сказал Вениамин. – Умер.

Генка осекся. Он хотел сказать: «Ты извини» или: «Ну ладно… Не переживай», даже пошевелил губами, но сказать ничего не смог и молча смотрел, как медленно меркнет свет фонаря.

– Батарейка села, – встревожился Вениамин. – Пошли скорей, а то не выберемся отсюда.

– Выберемся! – успокоил его Генка. – Все подходы изучены!

И уверенно свернул на тропинку.

Они шли рядом, касаясь друг друга плечами. Пружинила под ногами спрессованная хвоя. Тихо шумели сосны. И Генке опять показалось, что это не стволы деревьев, а стоящие вдоль тропинки шеренги партизан. Сейчас они шагнут на дорогу и пойдут вместе с ними, запев ту самую песню про землянку, про огонь, про снега.

И, будто угадав его мысли, песню эту запел Вениамин. В такт шагам, как марш. И странно звучали в этом непривычном ритме знакомые Генке слова:

 
…Ты теперь далеко, далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага.
 

Песню подхватил ветер, разнес ее далеко по ночному лесу, и казалось, что поют ее сотни сильных, уверенных мужских голосов.

VIII

Генка проснулся оттого, что кто-то подсовывал ему под голову подушку. Придя ночью в спальню, он не стал будить Тяпу и отбирать у него свои две, а устроился по-походному, на рюкзаке. Теперь же кто-то осторожно вытянул рюкзак из-под ею головы и, пыхтя, подсовывал теплую еще подушку. Генка открыл один глаз и увидел сосредоточенное лицо Шурика.

– Ты чего? – шепотом спросил Генка.

– Шея заболит… – отвернулся Шурик, и лицо его залилось краской.

– Не заболит, – улыбнулся Генка и покосился на койку Тяпы.

Возвышаясь над всеми в спальне, Тяпа возлежал на четырех подушках и важно похрапывал.

– Свою суешь? – нахмурился Генка и выдернул подушку из-под головы. – Иди досыпай!

– А ты как же?

– Перебьюсь, – буркнул Генка и повернулся к стене.

Шурик вздохнул и пошлепал босыми ногами к своей койке.

Генка лежал и размышлял о том, что, случись такое раньше, он давно бы отобрал у Тяпы свои подушки и выдал по шее за нахальство. Сейчас же ему даже не хотелось думать, что настанет утро и ему придется отвечать на недоумевающие расспросы ребят и видеть ехидную ухмылку Тяпы. А ведь всего несколько часов назад он шагал по ночному лесу рядом с Вениамином и чувствовал себя сильным и бесстрашным, почти таким, как партизанский разведчик Васёк, и думал о том, как расскажет ребятам о нем, о старике плотнике, о клятве, которую дал Вениамин. Но, придя в спальню, он не разбудил ребят, как задумал по дороге, а словно чужой прокрался к своей койке и прикорнул на краю, не раздеваясь, будто боясь, что его в любую минуту разбудят и прогонят прочь.

И теперь, проснувшись, он подумывал о том, не улизнуть ли ему отсюда до подъема.

«Интересное кино! – горько усмехнулся Генка. – Ну, не уехал. Вернулся. Подумаешь».

Но, утешая себя, он представлял себе уклончивые взгляды ребят, сочувственные глаза Шурика, нахальную рожу Тяпы, а главное – встречу с Олей. Трепач и трус! Отсиделся в землянке и вернулся как миленький обратно. А какие слова говорил! Кричал: «Я тебя найду!»

Генка ожесточенно заскреб руками голову и уткнулся лицом в пыльный рюкзак. От рюкзака остро пахло лесом. Генка нащупал кусочки прилипшей смолы, размял в пальцах и сунул в рот. Смола была горькой и липла к зубам. Генка пожевал ее и выплюнул. Устраиваясь поудобней, потерся щекой о шершавый бок рюкзака, вдохнул терпкий аромат сосновой хвои и закрыл глаза…

…Ветка лезла в глаза, но ни сломать ее, ни отодвинуться в сторону самому было нельзя. Слишком близко были враги. Они еще не видели его, но уже обнаружили землянку и медленно шли к ней, прячась за деревьями. Их серо-зеленые мундиры были почти неразличимы в лесной чаще, и только по хрусту валежника под тяжелыми сапогами можно было угадать, что карателей много и окружают они землянку со всех сторон.

Он прижался лицом к рыжей хвое, вдохнул смолистый ее запах, поймал губами крупную брусничину и размял языком. Горьковатая мякоть приятно холодила пересохший рот.

Он осторожно сдвинул занемевший локоть и увидел расползающееся красное пятно.

«Кровь?» – удивился он и тотчас же понял, что это раздавленная локтем брусника. И то ли от вида этой буро-красной кашицы, то ли просто оттого, что медлить больше было нельзя, он полоснул автоматной очередью по набегающим серо-зеленым фигурам. Кто-то закричал, удивленно и жалобно, но крик этот заглушили лающие слова команды, и, срезая ветки, пули защелкали по стволам над его головой. Он переполз в ложбинку рядом и опять полоснул очередью по встающим фигурам. Когда же услышал, что подбегают сзади, развернулся, послал очередь веером и, отшвырнув автомат, взялся за гранату. Граната была одна. Он подождал немного. Увидел бегущих на него карателей. Выдернул чеку и кинул гранату себе под ноги.

Он падал медленно, успевая увидеть высокие верхушки сосен, небо, птиц в вышине, и ему казалось, что он так никогда и не упадет. А когда он все-таки ткнулся лицом в рыжий теплый хвойный ковер, ему все чудилось, как пахнет нагретая за день смола и, как будто огромные медные трубы, гудят сосны…

Трубил за окном горнист, кто-то тряс Генку за плечо, а он, вырываясь, отворачивался к стене, пряча мокрое от слез лицо. Потом сел на койке и грубо спросил стоящего над ним Пахомчика:

– Чего лезешь?

– Стонал ты… – не обижаясь, объяснил Пахомчик.

Генка вытер рукавом глаза и щеки.

– Ревел, что ли? – пренебрежительно спросил со своей койки Тяпа.

Генка не ответил. Обвел глазами окруживших его ребят и мрачно сказал:

– Есть разговор…

* * *

Генка сам потом удивлялся, откуда у него взялись слова, чтобы рассказать о землянке, старике плотнике, о геройски погибшем мальчишке-разведчике и клятве, которую он взял с Вениамина. Но слова нашлись. Это Генка понял по лицам ребят. Даже Тяпа притих и смотрел куда-то вбок, моргая выгоревшими белесыми ресницами. Потом Шурик негромко спросил:

– Он и сейчас ходит?

– Кто? – не понял Генка.

– Старик этот.

– Не знаю… – задумался Генка. – Наверно, ходит.

Тяпа пошмыгал носом и деловито сказал:

– Клятвы ваши ничего не стоят. Дело надо делать.

– И сделаем! – вскинулся Шурик. – По ночам будем работать!

– У мамули спросись! – оборвал его Тяпа. – Ты рубанок в руках держал?

– Нет… – растерялся Шурик.

– Работяга! – фыркнул Тяпа. – Инструмент нужен, гвозди, бревна, тес. А где брать?

– Найдем, – не очень уверенно сказал Генка.

– Один нашел, под суд пошел! – ухмыльнулся Тяпа.

– Веня поможет, – отвернулся от него Генка.

– Разве что! – прищурился Тяпа. – Ладно! Я по плотницкому делу мерекаю. Батя учил. Кто еще может?

– Табуретку в столярке делал, – буркнул Пахомчик. – Развалилась.

– Сильны работнички! – присвистнул Тяпа. – Тогда так. Буду учить. Но поступаете в полное мое подчинение.

– А Веня? – вскочил Шурик. – Тоже в твое подчинение?

– Нужен он мне… – замялся Тяпа, но тут же вышел из положения: – Он – прораб, я – бригадир. Идет?

Ему никто не ответил. Все смотрели на Генку. Он сидел, не поднимая головы, и чувствовал, как жаром наливаются уши. Щеки и лоб были холодными, а уши почему-то горели.

«С нервами плохо», – жалея себя, подумал Генка и усмехнулся ловкому ходу Тяпы: пусть главным будет Веня или кто другой, но только не Генка, а там уж Тяпа развернется! Генка знал, что стоит ему воспротивиться, и ребята осмеют любую попытку Тяпы стать вожаком. И, если признаться честно, ему очень хотелось, чтобы случилось именно так.

Но Генке вспомнился ночной лес, глуховатый голос Поливанова, и вновь увидел он на миг мальчишку-разведчика с гранатой в поднятой руке. Генка даже зажмурился, так явственно встало перед ним никогда раньше не виденное, чуть побледневшее мальчишеское лицо с редкими веснушками на курносом носу и скулах. Потом лицо мальчишки исчезло, будто заволоклось дымом, а вместо него появилось морщинистое, покрытое красным загаром лицо старика плотника. Он строгал что-то на самодельном верстачке под березой, и стружка кольцами вилась из-под рубанка. Лицо у него было старое и грустное, а руки молодые и веселые. Он с одного удара забивал гвозди по самую шляпку, и тяжелый топор в его руках казался игрушечным…

Генка вздохнул, завидуя его умению, и увидел перед собой вопрошающие лица ребят. Не смотрел на него только Тяпа. Он сидел со скучающим видом, но узенькие щелочки его прищуренных глаз выжидающе поблескивали.

– Давай, Тяпа, – решительно сказал Генка. – Разворачивайся!

Пахомчик стукнул кулаком по коленке и отвернулся. Шурик вскочил и вышел, хлопнув дверью. Конь повертел головой и пересел поближе к Тяпе. На круглом лице Тяпы, как блин на сковородке, расползлась самодовольная ухмылка. Он кивнул Пахомчику, приглашая присоединиться, но тот угрюмо покосился на Генку и пошел к выходу. Лицо у Тяпы вытянулось. Генка усмехнулся. Тяпа заискивающе спросил у него:

– С чего начнем, Ген?

Генка высокомерно пожал плечами и вышел из спальни.

* * *

Сунув руки в карманы мятых джинсов, в распахнутой рубахе, концы которой были завязаны на поясе небрежным узлом, он расхаживал по лагерю, не замечая косых взглядов, перешептывания девчонок, отсутствия привычного боязливого почтения со стороны малышей, сдержанного холодка взрослых.

Не удивляло его и то, что за все утро до самого обеда и потом, после тихого часа до ужина, он ни разу не встретил ни Пахомчика, ни Шурика, ни Игоря Мачерета, никого из «семерки». Он не знал, как старательно избегали они этой встречи и, увидев его, сворачивали на другую тропинку или пережидали за деревьями, пока он пройдет мимо.

Во время обеда все, кроме Генки, старательно молчали. Тяпа сидел надутый, как индюк, и даже не просил добавки. Конь осторожно посматривал то на него, то на ребят, пытаясь понять, прочно ли утвердилась Тяпина власть.

На Генку никто не смотрел и не заговаривал с ним. Но ему это было и не нужно. Он говорил сам без умолку. Вспоминал забытые утром детали своего ночного похода через лес, рассказал, как испугался шлепанья своего же рюкзака за спиной, как медведем ломился через кусты Вениамин. Рассказывая, он посмеивался, с аппетитом уплетал гречневую кашу и котлеты; его смешила надутая физиономия Тяпы, неизвестно отчего краснеющий Шурик, угрюмое молчание Пахомчика.

Потом, со стыдом вспоминая этот день, Генка сравнивал его с другим, похожим. Тогда он тоже был лихорадочно весел, суетлив и многословен, а к вечеру свалился с высокой температурой и неделю пролежал с ангиной.

В этот же злополучный день никакой ангины у него не было, он был здоров как бык и, понимая, как неловко за него всем сидящим за столом, продолжал громко хвалиться своими ночными подвигами. При этом он то и дело поглядывал на соседний стол, где все еще пустовало место Оли.

Иногда он ловил на себе взгляды Вениамина и лихо подмигивал ему, как сообщнику. А Вениамин с тревогой и грустью наблюдал за Генкой, не понимая, что происходит с мальчишкой.

Утром у Вени был долгий разговор с начальником. Он хотел прийти к нему сам, но Людмила опередила его, и получилось, будто он хотел скрыть ночное происшествие. Вениамин не оправдывался. Он молча выслушал все упреки Людмилы и попросил разрешения поговорить с начальником наедине. Людмила покрылась красными пятнами и вышла.

Вениамин не нарушил клятвы. О том, что задумано, не было сказано ни слова. Разговор шел только о Генке. Начальник ругал себя за попустительство, за повышенный интерес к занятному этому парнишке, сожалел о том, что Генка не понял хорошего к нему отношения, счел это за слабость и окончательно распустился. Вениамин защищал Генку, не выгораживая и не скрывая его проступков, а пытаясь найти им объяснение. Сошлись на том, что попробуют в последний раз поверить ему.

В конце разговора начальник вдруг признался, что всегда хотел иметь сына, а родилась дочка, Светка. Он, конечно, не жалеет, но сын – это все-таки сын! Потом посмотрел на смущенное лицо Вениамина и рассмеялся. Смеялся он хорошо, открыто, и Вене тоже вдруг стало весело и подумалось о том, что все задуманное ими исполнится. Генка больше никогда не сорвется, а когда землянка будет восстановлена, начальник будет радоваться вместе с ними.

Ничего этого Генка не знал.

Кончив обедать, он победно прошелся по столовой, залпом выпил оставшийся на раздаточном подносе стакан компота, придя в спальню, сдернул с Тяпиной койки свои подушки и завалился спать.

Вечером Генка встретил Олю. Ей уже разрешали сидеть на крылечке изолятора, но, когда врачиха отлучалась куда-нибудь, она прохаживалась в березнячке, с каждым разом уходя все дальше и дальше.

Оля стояла под старой раскидистой березой и высматривала какую-то пичужку, распевающую в густой листве. Светлое ее платье сливалось с бело-черным стволом, и, наверно, поэтому Генка увидел ее, когда подошел чуть не к самому дереву.

Оля еще не заметила его, и он мог потихоньку уйти.

Он и собирался уйти, но вместо этого шагнул вперед и встал рядом с Олей, чуть ли не касаясь ее плеча. Повязку у нее с головы уже сняли, короткие волосы выгорели полосами, на месте раны виднелся выстриженный пятачок. Генке захотелось дунуть на этот смешной кружочек. Он уже набрал в рот воздуха, но Оля вдруг повернулась.

Генка с шумом выдохнул воздух и сказал:

– Здравствуй.

Он увидел, что Оля сначала обрадовалась ему, но тут же лицо ее стало чужим. Брови сдвинулись, лоб наморщился, глаза стали узкими и некрасивыми. Генка не любил, когда у нее делалось такое лицо. Оля в упор разглядывала его, как неживого, и Генка отвернулся.

– Хвастун ты, оказывается… – звонко сказала вдруг Оля. – И трус!

– Я трус? – задохнулся Генка.

– Не я же? – вздохнула Оля. – Рассказали мне ребята… Тяпу испугался… А еще клятву давал! «Дыханием своим, кровью своей, жизнью своей!»

Она очень похоже передразнила ломающийся голос Генки, отвернулась и пошла к изолятору.

Генка хотел крикнуть ей, но в горле у него пересохло. Он сглотнул слюну, шагнул за Олей, но остановился и, обескураженный, стоял, глядя, как исчезает за рябью березняка ее белое платье. Он слышал, как хлопнула дверь изолятора. Подождал, не зажжется ли свет в окнах. Света не было. Генка постоял еще немного и поплелся к своей даче.

«Ладно… – думал он. – Пускай… Не больно-то нужно…»

В спальне было темно и душно. Ветка за окном царапала стекло. Но она уже не казалась Генке лапой какого-то большого доброго зверя, который просится в дом. Ветка как ветка. Срубить бы ее, чтобы не царапалась.

IX

Удивительные, непонятные вещи происходили в поселке совхоза «Заречье». В нескольких домах сразу исчезли со стен старые семейные фотографии. Хозяйки решили, что смахнули их нечаянно во время уборки, и целый день двигали шкафы и кровати, обыскивали все уголки. Когда же одна из них обмолвилась о пропаже соседке и выяснилось, что не с ней одной приключилась такая история, все женщины поселка переполошились. Ахали, охали, всплескивали руками, стайками бегали из одного дома в другой.

Бабушка Тетерникова, сутками не выключавшая свой телевизор, заявила, что это действуют инопланетные пришельцы, наши братья по разуму.

– Больше некому! – авторитетно разъясняла она. – Шуруют. Контактов ищут!

От нее отмахивались, но объяснения случившемуся найти не могли.

Было решено дождаться возвращения мужчин, а если и они не помогут, заявить в милицию. Пусть присылают собаку!

Но к вечеру все фотографии висели на своих местах. Будто и не пропадали вовсе!

Вконец перепуганные женщины шушукались у калиток, подумывая о том, не права ли старая бабушка Тетерникова. Может, и впрямь какие-нибудь пришельцы?

Никому не пришло в голову связать это таинственное происшествие с работающими на прополке пионерами из соседнего лагеря.

Правда, тетя Шура Агафонова вспомнила, что заходили к ней попить водички тихий застенчивый мальчик и девочка с косо падающей на лоб челкой. Но, напившись, сразу же ушли, да и зачем им фотография ее погибшего в партизанах брата?

Заходили они в другие дома, говорили, что у них сбор на тему «Знаешь ли ты свой край?», расспрашивали про войну и записывали что-то в тетрадку. Но фотографиями вроде не интересовались, а просили узнать, нельзя ли где достать старые ватники и хорошо бы шинельку военную. Спектакль, наверно, готовят!

– Ватник я им отдала, – рассказывала соседкам мать тракториста Авдеева. – А насчет шинельки присоветовала обратиться к Зелениной Капе. У ней от мужа покойного осталась. Они поблагодарили вежливо так и ушли!

Нет, грешить на пионеров было нельзя, и женщины поселка оставались в полнейшем недоумении. Переснять фотографии предложил Шурик.

– В землянке повесим, – сказал он ребятам. – В траурных рамках.

Тяпа поморщился, но согласился.

Оля сама вызвалась сопровождать Шурика, и операция с фотографиями прошла удачно. Шурик переснял их своим «Фотокором», и теперь оставалось только напечатать.

– Молодцы! – небрежно похвалил их Тяпа. – Но это все семечки! Доски надо доставать!

Тяпа стал неузнаваем. Ходил важный, как индюк. Покрикивал, распоряжался. С Генкой он советоваться перестал, да тот ни во что и не вмешивался, хотя от поручений не отказывался.

Вот и сейчас Тяпа, важничая, распекал Игоря Мачерета:

– Ты не мочало жуй, а докладывай. Достал план?

– Ну да! – отмахнулся от него Игорь и опять обернулся к окружавшим его ребятам. – Я говорю: нарисуйте, пожалуйста, план землянки.

– А Поливанов что? – допытывался Шурик.

– «Сам, – говорит, – рисуй».

– А ты что?

– Я говорю: вы расскажите, я зарисую.

– А он что?

– «Зачем, – говорит, – тебе?»

– А ты что?

– Короче! – перебил их Тяпа. – Где план?

– Вот… – Игорь протянул ему листок бумаги.

Тяпа покашлял в кулак, нахмурил белесые брови.

– Так… – цедил он сквозь зубы, разглядывая план. – Это нары… Это стол… А это что за дырка от бублика?

– Котелок, – объяснил Игорь.

– Какой еще котелок? – наморщил лоб Тяпа.

– Для каши.

– Медный?

– Откуда я знаю?! – пожал плечами Игорь.

– Надо было узнать, – опять солидно откашлялся Тяпа. – Пошли!

– Куда? – угрюмо спросил Пахомчик.

– На хоздвор, – бросил через плечо Тяпа. – Я там котел безнадзорный видел. За мной!

Тяпа не торопясь, вперевалку направился к хоздвору.

Конь побежал за ним. Игорь и Пахомчик поплелись следом.

На крылечке дачи остались сидеть Генка, Оля и Шурик.

– Так теперь и будет? Да, Ген? – вздохнул Шурик.

– Что будет? – притворился непонимающим Генка.

– Сам знаешь! – отвернулся от него Шурик. – Раскомандовался!

– Пусть командует, раз нравится.

– Несправедливо это! – закричал Шурик. – Ты нам про землянку рассказал, про старика этого, про разведчика… А он главный, да?

– Не все равно, что ли? – покосился на Олю Генка.

– А глаза у тебя почему такие? – не успокаивался Шурик. – А ходишь почему так?

– Как? – растерянно спросил Генка.

– Как будто тебя сзади палкой хотят ударить, – выпалил Шурик и сам испугался того, что сказал.

Генка ничего не ответил. Он смотрел на Шурика виновато и беспомощно. Шурик покраснел и забормотал:

– Ты по-хорошему хотел… Чтоб интересно… Чтоб красиво… А он только орет: «Туда, сюда!.. За мной! Вперед!» Что, не так? Не так, да?! Молчишь? Ну и пожалуйста! Ладно! Пускай!

Шурик махнул рукой и убежал. Генка криво усмехнулся и сказал, не глядя на Олю:

– Ну, Шурик! Дает вообще-то…

– Ой, Ген! – поморщилась Оля. – Разговаривай по-человечески, а?

– Виноват, исправлюсь! – склонился в шутовском поклоне Генка, но голос у него дрожал. – Шурик мне нотацию читает, ты в училки лезешь!

– Гена!

– Алё?! – кривлялся Генка. – Вы меня? Был да весь вышел! Теперь так… Трепач… Псих-одиночка… – Он взглянул на побледневшую Олю и, чувствуя, как от отчаяния сжимается горло, хрипло сказал: – И тогда трепался. У изолятора. Ясно? Салютик!

И, сгорбившись, ушел.

Оля стояла, запрокинув лицо к небу, и со стороны казалось, что она разглядывает наползающую на солнце черную тучу. Откуда-то появилась Ползикова. Постояла, подозрительно поглядывая то на Олю, то на небо, потом спросила:

– Ты что, Травина?

– Ничего, – Оля даже не повернула головы в ее сторону.

– Плачешь, что ли?

– Еще чего!

– А лицо мокрое?

– Умывалась.

– Без полотенца?

– На солнце сушу.

– Где оно, солнце-то? – забормотала Ползикова. – Тучи!

– Для кого тучи, а для кого нет! – все еще глядя в небо, сказала Оля. – Ясно? Салютик!

Она помахала Ползиковой рукой и ушла.

– Дура и не лечится… – растерянно прошептала Ползикова и задумалась.

Она стояла, накручивая на палец конец своей жиденькой косички, нижняя губа смешно оттопырилась, опустились всегда поднятые брови, остренький носик стал толще и добрее, в глазах стояли слезы, и не понять было, кого она жалеет больше – себя или Олю.

Неизвестно, сколько бы она так простояла, если бы не увидела мальчишек, тащивших старый котел.

Ползикова шмыгнула носом, лицо ее опять стало пронырливым и хитрым, как у лисенка. Она вытянула шею и спросила:

– Это что у вас?

– Спрос! – сердито отозвался Тяпа.

– Нет, правда?

– Не видишь – котел! – пробасил Пахомчик.

– А зачем?

– Компот варить, – разозлился Тяпа.

– Ну да! Компот… Правда, мальчики, зачем?

– Металлолом это! – брякнул Конь. – Понятно?

– А разве наш отряд собирает? – встревожилась Ползикова.

– Слушай, иди ты отсюда… – шагнул к ней Тяпа.

– Спросить нельзя?

– Вали, вали!

Ползикова отошла, поджала губы, увидев торопящегося куда-то завхоза, крикнула:

– Аркадий Семенович!

Тяпа погрозил ей кулаком и с независимым видом уселся на опрокинутый котел. Ползикова отвернулась и сказала подошедшему завхозу:

– Вот!

– Что «вот»? – близоруко щурясь, переспросил Аркадий Семенович.

– Котел.

– Я, деточка, не слепой. Куда вы тащите эту грязь?

– Лом собираем, – зевнул Тяпа. – Металлический.

– Очень нужное дело! – закивал завхоз.

– Кто больше соберет, тому премия! – ухмыльнулся Конь, подмигивая Тяпе.

– Относительно премии я не в курсе, – озабоченно почесал пальцем переносицу Аркадий Семенович. – Но раз надо – будет. У меня кровати списанные лежат. Можете взять.

– Где? – встрепенулась Ползикова.

– На хоздворе. За дровами.

– Ага! – Ползикова повернулась на пятке и убежала.

Аркадий Семенович посмотрел ей вслед и опять почесал переносицу.

– А кто будет вывозить?

– Кого? – передразнивая завхоза, почесал нос Тяпа.

– Лом.

– Не знаю, – пожал плечами Тяпа.

– Представьте, и я не знаю. Ну, ну… Тащите. Там разберемся…

Аркадий Семенович побежал, будто покатился, на своих коротких ножках в столовую, а мальчишки повалились на траву, задыхаясь от смеха. Потом Конь сел и сказал:

– Людмила идет.

– Давай в лесок! – скомандовал Тяпа. Мальчишки, как муравьи, облепили котел и скрылись за дачами.

Людмила шла не одна. Рядом с ней, широко ставя ноги в мальчиковых полуботинках, шагала докторша. Она сама была похожа на мальчика: маленькая, худенькая, с прямыми плечами, на которых белый халат висел как на вешалке. Докторша и стриглась под мальчика. И носила очки в круглой детской оправе. Только волосы были седыми, а лицо в мелких-мелких морщинках.

Сунув сжатые кулачки в карманы халата, докторша озабоченно говорила Людмиле:

– Очень странные травмы, Людмила Петровна! Я бы сказала, производственные!

– Что это значит? – не поняла Людмила.

– Повреждения кожного покрова, нанесенные в результате неумелого или небрежного обращения с режущими инструментами. Рваные и колотые раны.

– Раны?! – ужаснулась Людмила.

– Пока незначительные, – успокоила ее докторша. – Но все время у одних и тех же!

– Орешкин и компания? – мрачно спросила Людмила.

– Да… – вздохнула докторша. – Вы уж проследите за этим, пожалуйста!

– У них вожатый есть, – нахмурилась Людмила и, увидев идущего навстречу Вениамина, добавила: – Легок на помине!

Вениамин, заметив их, хотел свернуть в сторону, но остановился и спрятал руки за спину.

– Здравствуйте! – сказал он.

– Здравствуй… – буркнула Людмила. – Опять на твоих жалобы.

– А что такое? – обернулся Вениамин к докторше.

– Собственно, жалоб нет, – пожала плечами докторша. – Беспокоит количество травм во втором звене. Режутся, колются, царапаются!

– Ах, это! – беспечно махнул рукой Вениамин.

На солнце сверкнул топор, который он до этого прятал за спиной.

Докторша испуганно ахнула и отступила. Вениамин смутился и опять спрятал топор за спину.

– Так… – протяжно сказала Людмила. – Зачем тебе топор?

– Дрова решили заготовить, – ответил Вениамин. – Для костра!

– Давно заготовлены, – подозрительно смотрела на него Людмила. – На хоздворе лежат.

– Не знал… – сказал Вениамин и засмеялся. – Какие это дрова? Полешки! А мы таежный хотим запалить. В два ствола!

– Никаких таежных! – испугалась Людмила. – Я запрещаю!

– Хорошо, – покорно согласился Вениамин. – Не будем.

– Я пойду, Людмила Петровна… – сказала докторша и застучала полуботинками по мощенной кирпичом дорожке.

– Орешкина видел? – помолчав, спросила Людмила.

– А что? – насторожился Вениамин.

– Идем сейчас с Викторией Степановной, а он у изолятора в лесочке сидит. На пеньке. Сгорбленный такой… Как старичок. «Заболел?» – спрашиваю. А он как зыркнет на меня. «Спасибо, – говорит, – нет!» – Людмила вздохнула и задумчиво добавила: – Нераскрытый он для меня мальчик. И проявления у него нездоровые. Правда, они поссорились, но все-таки…

– Ты что, Люся! Опомнись! – досадливо поморщился Вениамин. – Сколько тебе лет?

– Двадцать.

– А разговариваешь, как нафталином пересыпанная!

– Спасибо! – отвернулась от него Людмила.

– Да брось ты сердиться, – тронул ее за плечо Вениамин. – Я же правду говорю.

– Ты не педагог.

– Это я уже слышал!

Они постояли молча. Потом Людмила, не оборачиваясь, спросила:

– На танцы пойдем?

– А где танцы?

– В поселке.