Текст книги "Скачу за радугой"

Автор книги: Юзеф Принцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

VII

– Краситель называется! – Конь пнул разбухший ком травы, валявшийся в мутной луже.

Паруса были бурые. С зелеными разводами. И ни единого алого пятнышка.

– Кипятить надо было, – вздохнул Шурик.

– Как мертвому припарки! – заявил Конь. – Бачок теперь не отмыть!

Шурик заглянул в бак для питьевой воды и поморщился. На дне и стенках расползлись похожие на ржавчину пятна. Песком придется драить.

– Сейчас мыть?

– Успеется! – отмахнулся Конь. – Пошли отсюда!

Мешки красили за сарайчиком, в котором повариха тетя Маня держала двух поросят. То ли подошло время кормежки, то ли их раздражал запах красителя, но поросята отчаянно верещали, нарушая все правила конспирации. Конь уже сходил в сарайчик и огрел одного из боровков палкой, но тот стал визжать еще громче. Приходилось срочно перебазироваться. Шурик и Конь намотали мокрую мешковину на палку и, взявшись за концы, направились к роще за гаражом. Оттуда, прячась за кустарником, растущим вдоль забора, можно было незамеченными обогнуть все лагерные постройки и выйти к реке. Скрываться, правда, сегодня не от кого. В лагере тихо и пусто. Повариха и две ее помощницы на кухне. Докторша сидит в изоляторе и вяжет кофточки. Завхоз Аркадий Семенович опять укатил на какую-то базу. Даже с дежурством в столовой им повезло: «макаронный день», картошку чистить не надо; притащили дров, повертелись для вида – и с приветом!

Шурик и Конь выбрались из кустарника и оказались за бревенчатой баней. Прямо перед ними, за редким сосняком, светлела излучина реки…

…Белоснежный трехмачтовый галеон покачивался у берега. Паруса его тяжелыми складками повисли на реях. Подул легкий бриз, паруса зашевелились и, приняв весь ветер, раздулись и затрепетали, как огромные алые цветы на стройных стеблях-мачтах…

Генка вздохнул. Приткнувшийся к мосткам кособокий плотишко с обвисшей бурой мешковиной на кривой палке ничем не напоминал прекрасный белоснежный корабль. Провозились с ним битых два часа, ободрали руки о ржавые гвозди, а еще неизвестно, выдержит ли он хотя бы трех человек.

Генка покосился на ребят. Они стояли на берегу, с опаской разглядывая это шаткое сооружение.

– Значит, так… – сказал Генка. – Я – капитан Грей, Оля – Ассоль.

– Понятно! – буркнул Тяпа.

– Что тебе понятно? – высокомерно спросил Генка.

– Ты – Грей, она – Ассоль.

– Ну и что же?

– Ничего! – с вызовом посмотрел на него Тяпа. – А я кто?

– Летика.

– Это какой еще Летика?

– Матрос, – отвернулся Генка.

– Не хочу матросом! – крикнул ему в спину Тяпа.

– А колпаки кто разбил? – напомнил ему Пахомчик.

Тяпа сник. Пахомчик по-военному вытянулся перед Генкой.

– Какие приказания, капитан?

Генка поморщил лоб, вспоминая. Потом не очень уверенно сказал:

– Корабль плывет к берегу. С музыкой.

– А где музыка? – вмешался Шурик.

– Ну, без музыки! – отмахнулся Генка. – Ассоль бежит навстречу. Толпа расступается.

– Толпы не надо! – заявил Пахомчик. – Без свидетелей обойдемся!

– Ладно. Без толпы, – согласился Генка. – Ассоль бежит навстречу, и мы встречаемся.

– Кто это «мы»? – не удержался Тяпа.

– Грей и Ассоль, – холодно ответил Генка.

– «Мы» называется!

– А может, Тяпу толпой сделать? – со спокойной угрозой предложил Пахомчик. – Пусть на бережку посидит.

– Еще чего! – взвился Тяпа.

– Тогда не вякай, – предупредил Пахомчик. – Все, капитан?

– Все, – кивнул Генка. – Свистать всех наверх!

– Есть свистать всех наверх! – козырнул Пахомчик и поскреб затылок. – Не выйдет наверх, капитан.

– Почему? – удивился Генка.

– Не вытолкать плот против течения, – объяснил Пахомчик. – Давай до поворота на веревке протянем, а оттуда приплывем.

– Соображаешь! – одобрительно улыбнулся Генка и повернулся к Оле. – Пока мы его тянуть будем, не считается. Ладно?

– Ладно! – засмеялась Оля.

Генка махнул ей рукой, скинул тапочки, закатал джинсы и, пробежав по мосткам, спрыгнул в воду.

– Давай! – крикнул он ребятам.

«Топ, топ, топ!» – побежали по мосткам босые ребячьи ноги.

«Бух, бух, бух!» – один за другим попрыгали в воду мальчишки.

«Гу-гу-гу!» – понеслись над рекой их голоса.

Оля стояла на обрывистом берегу и вслушивалась в эту гулкую разноголосицу звуков. Голоса мальчишек звучали все глуше, а когда плот скрылся за поворотом, затихли совсем.

Оля села на траву и не отрываясь смотрела на блестящую ленту реки, конец которой скрывался за зеленым мысом. Она не слышала, как подошла Ползикова и остановилась у нее за спиной. Шея у Ползиковой была обвязана теплым шарфом, из-под него торчали клочья ваты.

– На земле сидишь, Травина? – сказала Ползикова.

Оля вздрогнула и обернулась.

– Ты откуда?

– Из изолятора.

– А-а! – облегченно вздохнула Оля. – Я думала, из похода вернулись.

– Докторша не пустила. Горло у меня. Видишь?

– Вижу, – равнодушно кивнула Оля и прибавила: – Шла бы ты отсюда, Ползикова.

– Это почему?

– Сыро здесь. Вредно для организма.

– У тебя здесь свиданье назначено? – шмыгнула носом Ползикова. – С Генкой, да?

– Ну, Ползикова! – Оля вскочила и сжала кулаки. – Схлопочешь!

– Как не стыдно? – поджала губы Ползикова. – Ты и на девочку не похожа!

– Ладно! – угрюмо сказала Оля. – Проваливай!

Ползикова нехотя отошла, поднялась по заросшему травой косогору и, чувствуя себя в безопасности, крикнула:

– И чего в тебе Генка нашел?

Оля кинулась за ней. Ползикова вскрикнула и побежала вверх по тропинке. Оля остановилась и медленно пошла обратно.

Солнце садилось. От косых его лучей середина реки на стремнине посветлела, будто по ней пробежала серебряная дорожка. Оля зажмурила глаза, песчаная полоса противоположного берега слилась с водой, река стала похожей на море, а сосны шумели, как прибой. Ей показалось, что ветер донес откуда-то обрывки музыки, а шелест листьев напоминал шепот изумленных людей. Она открыла глаза и сразу же увидела окрашенный закатным солнцем парус. Он будто и вправду стал алым, этот бурый кусок мешковины на медленно плывущем плоту. И Оля, как та, выдуманная, но ставшая вдруг живой и близкой Ассоль, медленно пошла к краю обрыва, протягивая тонкие руки к сказочному кораблю. Она шла к нему, веря и сомневаясь, надеясь и страшась, плача и радуясь. Слезы застилали ей глаза, она вытирала их, убирая заодно косо падающие на лицо волосы. Но они опять падали на лицо и на глаза, мешая видеть белый корабль из прекрасной сказки.

В нетерпении рванулась она вперед, шагнула в пустоту и, неуклюже взмахнув руками, как-то боком покатилась с обрыва вниз. Она тут же вскочила, еще не понимая, что с ней случилось, и стояла в облепившем ее мокром платье, растерянно улыбаясь. Потом обернулась к спрыгнувшему с плота Генке, хотела шагнуть ему навстречу и упала в рябоватую от прибрежной гальки воду.

Метнулась к обрыву Ползикова, заглянула вниз, коротко вскрикнула и убежала. Генка и Пахомчик вынесли Олю на берег и положили на траву. Глаза у нее были полузакрыты, волосы слиплись от воды и крови, а у виска чуть заметно билась голубоватая жилочка.

– Искусственное дыхание нужно… – неуверенно сказал Пахомчик. – Слышь, Гена!

Генка судорожно вздохнул и беспомощно помотал головой.

– Давай делать чего-нибудь! – настойчиво уговаривал его Пахомчик. – Ты же не виноват!

– А кто виноват? – яростно закричал Тяпа. – Он эти дурацкие паруса выдумал! Из-за него она…

– Ты! – задохнулся Пахомчик. – Ты замолчи лучше!..

Он не смог больше ничего сказать и только махал перед лицом Тяпы своими ручищами, а перепуганный Тяпа отступал от него за спины ребят.

Никто не слышал, как гремели барабаны и заливался горн, а потом вдруг наступила тишина. Откуда-то появилась докторша, и, не удивляясь ее появлению, все молча расступились, давая ей дорогу. Докторша была бледной, руки у нее тряслись. Она никак не могла открыть свой чемоданчик и все повторяла: «Ничего страшного! Ничего страшного!»

Потом на берегу очутился Вениамин, и опять этому никто не удивился. Прибежала, расталкивая ребят, Людмила и бросилась к Оле. Пришедшая в себя Оля слабо улыбнулась ей и виновато пожала плечами. Людмила села перед ней на траву, лицо у нее некрасиво сморщилось, и, закрываясь руками, она вдруг заплакала. Громко, взахлеб, как плачут чем-то очень обиженные дети.

Олю уложили на носилки и понесли в изолятор. Она все порывалась встать, говорила, что у нее ничего не болит, но докторша удерживала ее за плечи и умоляла не делать резких движений. Потом докторша бегала звонить куда-то по телефону, с кем-то консультировалась, гоняла Аркадия Семеновича в больницу за какой-то сывороткой. Людмила ходила за ней с распухшими от слез глазами, и Ползикова уже распустила слух, что старшая вожатая пойдет под суд. Рана у Оли оказалась не опасной, да и раны никакой не было, сильный ушиб. Но докторша подозревала сотрясение мозга, озабоченно повторяла: «Покой! Исключительно только покой!» – и не разрешала Оле вставать с постели.

Это был самый черный день в Генкиной жизни. А все вокруг оставалось прежним. Садилось за рекой солнце, трубил на полдник Витька-горнист, галдящие малыши тащили куда-то перепуганного кролика, а за ними с лаем бежала Муха, на поляне гулко гикали по мячу, где-то играли на баяне, и слышался голос физрука: «Делай раз! Делай два!» – наверно, разучивали пирамиду к лагерному костру; из распахнутого окна веранды, сдуваемые со стола ветром, летели лоскуты материи, девчонки из кружка рукоделия сбегали со ступенек и, высоко подняв руки, смеясь и приплясывая, ловили разноцветные кусочки; у хоздвора урчала невыключенным мотором полуторка и гремели пустыми бидонами из-под молока.

На Генку никто не обращал внимания. Или делали вид, что не обращают. Лишь изредка ловил он быстрые взгляды, то сочувственные, то осуждающие. Генке вспомнился хранящийся у матери старинный графин со стеклянным чертиком на дне. Искусный стеклодув навечно посадил чертика в графин, и освободить его можно было, только разбив стенки. Генка подумал, что он сейчас тоже, как тот чертик в графине: всех видит, а подойти не может.

«Торичеллиева пустота! – вздохнул Генка. – Вакуум! Абсолютный нуль!»

Почему ему полез в голову этот абсолютный нуль, Генка не знал. Прочитал в книжке по физике, когда готовился к районной олимпиаде. Ему запомнилось, что нуль этот соответствует минус 273 по какой-то там шкале. А это была именно та температура, которая более всего подходила для его нынешнего состояния. Еще он вычитал, что при этой температуре прекращается всякое движение. Это Генку тоже устраивало. Не пойдут электрички, не на чем отправлять его в город, сам он идти не сможет, нести его некому, никто не в состоянии сделать ни шагу. Все остановится и замрет! Но тогда и Оля навечно останется в изоляторе, а он будет торчать где-нибудь, как столб. И вообще – какая может быть жизнь при такой температуре? Ладно! Не будет абсолютного нуля. Человечество не виновато в его неприятностях. Пусть крутятся!

Генка не замечал того, что сам он все время кружил вокруг изолятора, и, поймав себя на этом, круто повернул и пошел к дачам.

В спальне никого не было, нагретый за день воздух был душным, но открывать окно Генке не хотелось. Не снимая кед, он плюхнулся на застеленную койку. Лежать было неудобно, и Генка не сразу сообразил, что под головой нет второй подушки. Зато на Тяпиной койке лежало три. «Уже распорядился!» – усмехнулся Генка.

Он лежал, глядел в потолок и думал о том, что половина лагеря видела этот дурацкий кособокий плот с грязным мешком вместо паруса. И все они, а особенно девчонки, шушукаются, конечно, про него и про Ольку. «Ах, Ассоль! Ах, капитан Грей!» Генка сморщился и уткнулся головой в подушку.

Где ты, Крис! Отважный, дерзкий, холодный Крис! Как было здорово скакать на горячем скакуне, отстреливаться от погони, свысока смотреть на всех девчонок. Но Крис остался где-то там, в другой Генкиной жизни, такой далекой сейчас, что Генке даже не верилось, что еще совсем недавно он не мог расстаться с ним даже на час. Жалел ли он об этом? Наверно! Но вспоминал он о Крисе как о давно прочитанной книжке. И дело было вовсе не в том, что Криса затмил инженер Лось или капитан Грей. Нет! Просто другим становился он сам, Генка, и еще не знал, радоваться этой перемене или огорчаться.

Генка вздохнул и повернулся на спину. Жужжала и билась об оконное стекло муха. Потом перелетела на потолок и затихла. А может быть, Тяпа прав? Нечего высовываться. Сиди и не чирикай. А то навыдумывал всякого! Капитан!.. С разбитого корыта!

Затрубил горн на ужин.

Генка сел на койке, но опять улегся. Ужинать он не пойдет. Да и вообще! Хватит! Людмила собирает совет лагеря, и завтра на линейке его с позором выставят отсюда. А он и сам уйдет! Сегодня же! Сейчас!

Генка вскочил и принялся шарить под матрасом, кидая на пол изжеванный рюкзак, смятые рубашки, куртку на молнии, носки, полотенце. Держать вещи в спальнях не разрешалось, но за долгую смену ребята натаскали их из кладовой, а обратно не сдавали. Генка затянул ремни рюкзака, надел куртку, нащупал в кармашке сложенную в аккуратный квадратик трешку и, перекинув на Тяпину койку единственную оставшуюся подушку (пусть задавится!), вышел из спальни…

Подслушивать Генка не собирался. Все получилось случайно. Пробираясь мимо дачи вожатых, чтобы через лазейку в кустарнике незамеченным подойти к изолятору, он услышал свою фамилию. Решив, что попался, Генка подошел к открытому окну, но увидел только спину сидящей на подоконнике Людмилы.

– С Орешкиным, выходит, решили? – послышался из глубины комнаты голое начальника.

– Да, Николай Иванович! – твердо сказала Людмила. – Больше терпеть невозможно. Посудите сами…

И начала, и начала! Дезорганизует. Деморализует. Демобилизует. «Демо» еще что-то. Потом пошли «анти»! Антиобщественен. Антимобилен. Антипедагогичен. «Анти» то, «анти» сё!

Генке показалось, что у него распухли уши. Ему захотелось крикнуть, разбить окно, он кусал губы, сжимал и разжимал кулаки. Потом заговорил Вениамин, но Генка его уже не слышал. С горящим лицом продирался он через кустарник, пока не выбрался на тропинку, ведущую к изолятору.

Уже стемнело, но свет в изоляторе еще не горел. Белели на окнах марлевые занавески и пахло лекарствами. Генка сидел на пенечке в редком березняке и ждал, когда уйдет докторша. Та вынесла на крыльцо и отдала дежурной оставшуюся после ужина посуду, вернулась в комнату и зажгла свет. Генка слышал, как звякали какие-то шприцы или ампулы. Потом свет выключили – и докторша опять вышла на крыльцо. Постояла, белея в темноте халатом, будто прислушивалась, и ушла.

Генка подождал немного, подошел и постучал в окно. Занавеска отодвинулась, и чья-то забинтованная голова приникла к темному стеклу. Генка закивал, показывая руками, чтобы открыли окно. Щелкнули шпингалеты, и обе половинки окна распахнулись. Еще сильнее запахло лекарствами. Генка сморщил нос и чихнул.

– Будь здоров! – послышалось из темноты. Голос был не Олин.

Генка спросил:

– Кто это?

В комнате сдержанно захихикали.

– Ползикова, что ли?! – разозлился Генка.

– У меня имя есть.

– Какое еще имя?

– Нина, – помолчав, сказала Ползикова.

– Не знал… – буркнул Генка. – Ты зачем забинтовалась?

– С Травиной меня перепутал? – догадалась Ползикова. – Полотенце это. Голову мыла.

– А-а! – промычал Генка. – Давай позови Ольку.

– Какой ты грубый, Гена… – вздохнула Ползикова. – И невыдержанный. Зачем ты все время нарушаешь?

– Чего я нарушаю?

– И режим, и все! А мог быть знаешь каким?

– Слышал!

– Ты попроси прощенья, Ген! – воодушевилась вдруг Ползикова. – Торжественно. На линейке. Скажи, что осознал и вообще… А, Ген?

– Сейчас разбегусь! – усмехнулся Генка и неожиданно для самого себя признался: – Я только у одного человека могу прощения просить.

– У кого? – насторожилась Ползикова.

– Не твое дело, – спохватился Генка.

– Подумаешь! – Ползикова шмыгнула носом и зло сказала: – И правильно тебя выгоняют. Пусть твоя Олька поплачет! – Она отошла от окна и крикнула: – Травина!

– Чего тебе? – Олин голос звучал издалека, наверно, из другой комнаты.

– Вставай. К тебе пришли.

– Кто?

– А ты не знаешь? – засмеялась Ползикова и визгливо пропела: – «Я страдала, страданула, с моста в речку сиганула!»

– Дура! – послышался где-то рядом голос Оли.

– Сама! – огрызнулась Ползикова. – Нашла из-за кого в воду бросаться!

– Нина… – негромко сказал в темноту Генка. – А Нин!..

– Это ты мне? – растерялась Ползикова.

– Не нужно, – удивляясь себе, все так же тихо повторил Генка. – Ладно?

– Ладно… – негромко ответила Ползикова. – Пожалуйста… Не буду. – Она помолчала, потом незнакомым голосом сказала: – Спасибо.

И ушла, натыкаясь на стулья.

В темном квадрате окна показалась голова Оли в белом шлеме из бинтов.

– Ты как хоккеист! – улыбнулся Генка и осторожно коснулся рукой повязки… – Болит?

– Немного… – кивнула Оля. – Когда бинты меняют.

– А я прощаться пришел! – слишком уж весело сказал Генка.

– Как прощаться? – испугалась Оля. – Зачем?

– Уезжаю! – объяснил Генка и, помолчав, добавил: – Они меня завтра на линейке будут выгонять, а я сегодня… Сам…

– Ты же не виноват! – стукнула кулаком по подоконнику Оля. – Я сама… А что там камень – не знала… И вообще я тогда ничего не соображала! Только парус видела! Вспомнила, как все над Ассолью смеялись… А корабль пришел! И паруса алые! И небо! И солнце! Ну и… Ассоль ведь по воде шла. И руки протягивала…

Оля замолчала, потом горестно прошептала:

– Ненормальная я какая-то!

– Нет! – горячо сказал Генка. – Нет! Это я во всем виноват. Все время у меня так… Хочешь по-хорошему, а получается наоборот! Она знаешь что про меня говорила…

– Кто? – не поняла Оля.

– Людмила… – вздохнул Генка. – Что я жестокий. Черствый эгоист. Какой-то еще садист, что ли…

Он опять надолго замолчал. Оля протянула руку и дотронулась до его плеча.

– Ген…

У Генки сжалось горло.

– Прости меня… – выговорил он с трудом. – Если бы ты… Если бы с тобой… Я бы не знаю, что с собой сделал! – Генка отпрянул от окна. Шагнул к смутно белеющим березовым стволам. Постоял там, прижимаясь щекой к шершавой теплой коре, потом крикнул: – Я тебя найду! В городе! Слышишь?

И побежал в темноту, размахивая рюкзаком…

* * *

Аркадий Семенович встретил Генку неподалеку от станции. Хотел окликнуть, но решил, что ошибся. Чем ближе подходил он к лагерю, тем больше ругал себя за то, что не остановил мальчика. Правда, в тусклом свете уличных фонарей он не разглядел его лица, но тот слишком уж торопливо отвернулся от Аркадия Семеновича и, пряча рюкзак, побежал к станции.

«Показалось! – уговаривал себя Аркадий» Семенович. – Мало ли мальчишек в поселке!»

Но тревога не проходила, и, оказавшись на территории, он, не заходя к себе в комнату, направился к даче вожатых. Там никого не было, и Аркадий Семенович заметался по лагерю, разыскивая Людмилу или Вениамина.

А они, еще возбужденные после затянувшегося совета, медленно шли по дорожке, заросшей кустами сирени, направляясь к изолятору. Совет закончился не так, как того хотелось Людмиле, и, злясь на себя, что не сумела настоять на своем, она устало выговаривала Вениамину:

– К Орешкину надо было применить самые крутые меры. Для его же пользы. А ты за него поручился! Хочешь у ребят в героях ходить? Дешевый авторитет зарабатываешь?

– Цен, понимаешь, не знаю! – отшутился Вениамин.

– Брось! – раздраженно отмахнулась Людмила. – Тебе игрушки, а мне с ними всю жизнь работать!

– Каторга! – улыбнулся Вениамин.

– А ты попробуй! – не приняла шутки Людмила и вздохнула: – Идешь утром по городу – морозец, воздух антоновкой пахнет, настроение – хоть в снежки на бульваре играй! А войдешь в школу – гам, крик, по коридорам носятся, по лестницам грохочут… Через час голова чугунная, голос хриплый, злющая, как ведьма, и так себе противна, ну не живи на свете!

– Да… – покачал головой Вениамин. – Слушай, Люсь… А зачем ты в педагогический пошла?

– А ты о своей электронике с детства мечтал?

– Ну, с детства! – рассмеялся Вениамин. – Класса с восьмого.

– А я в певицы хотела… – усмехнулась Людмила. – Сколько у нас педагогов по призванию? Раз, два – и обчелся! Ну и я не хуже других.

– Хуже, – очень серьезно сказал Вениамин.

– Почему? – опешила Людмила.

– Злая.

– Попробуй сунь им палец в рот, они всю руку отхватят!

– А ты пробовала? – поинтересовался Вениамин.

– Не собираюсь, – отрезала Людмила.

Они замолчали и так, не разговаривая больше, дошли до изолятора. Людмила оглядела темные окна и прислушалась.

– Спят… – Она опустилась на ступеньку крыльца.

Вениамин присел рядом.

– Тебе скучно с ними, им с тобой, – сказал он так, будто они не прерывали разговора.

– Я не клоун, – сухо отозвалась Людмила.

– А они не дрессированные собачки, – возразил Вениамин.

– Хватит, Веня! – повысила голос Людмила и, словно извиняясь, добавила: – Устала я очень…

– Он ведь занятный парень! – помолчав, начал опять Вениамин.

– Кто? – повернулась к нему Людмила.

– Орешкин! – улыбнулся ей Вениамин. – Да и все они! Слова только для них нужны особые.

– Какие же? – опять раздражаясь, спросила Людмила.

– Не знаю… – пожал плечами Вениамин. – Простые, наверно… Тихие, умные и простые.

– Для меня ты таких слов не находишь, – чуть слышно сказала Людмила.

– Что? – растерялся Вениамин.

– Ничего! – Людмила встала. – Пойдем.

Впереди замелькал луч фонарика, и послышался голос Аркадия Семеновича:

– Людмила Петровна, это вы?

– Я… – отозвалась Людмила. – Что случилось?

Аркадий Семенович подошел к ним, снял шляпу, вытер платком круглую, как шар, голову и сказал:

– Сбежал мальчик.

– Какой мальчик? – растерялась Людмила. – Куда сбежал?

– Наш мальчик! – все еще тяжело дыша, ответил Аркадий Семенович. – Иду с электрички, а он навстречу… Сначала я его не узнал: одет совсем как в городе. Иду себе и думаю: где я видел этого мальчика? И вдруг спотыкаюсь! Это же Орешкин!

– Орешкин?! – Людмила схватила Вениамина за руку. – Не может быть! Веня, сбегай в спальню, проверь!

– Я уже бегал, – обмахиваясь платком, сообщил Аркадий Семенович. – Его нет. И вещей тоже!

– Этого еще недоставало! – охнула Людмила. – Аркадий Семенович, берите машину – и на станцию. Позвоните в милицию!

– Зачем в милицию? – встревожился Вениамин.

– Пусть сообщат по линии и снимут с поезда!

– На поезд он опоздал, – сказал Аркадий Семенович. – Последний при мне отошел.

– Что же делать? – прижала ладони к щекам Людмила. – Что делать?!

Она опустилась на ступеньку крыльца изолятора, потом вскочила, подбежала к окну и застучала кулаком по раме.

– Травина!

– Не смей, Людмила! – схватил ее за руку Вениамин, но Людмила вырвала руку и зло сказала: – Оставь, пожалуйста!

Окно распахнулось, показалась чья-то голова.

– Это ты, Травина?

– Нет… – послышался голос Ползиковой. – Она в другой комнате. Позвать?

– Зови! – приказала Людмила. – И побыстрей!

– Не нужно этого делать, Люся, – мягко попросил Вениамин.

– Не мешай! – прикрикнула на него Людмила и нетерпеливо постучала по оконному стеклу. – Травина, где ты там?

– Я здесь. – В окне показалась забинтованная голова Оли.

– Где Орешкин? – спросила Людмила.

– Не знаю, – помолчав, ответила Оля.

– Говори правду! – повысила голос Людмила. – Он приходил к тебе?

– Нет! – с явным вызовом сказала Оля.

– Неправда! – настаивала Людмила. – Он должен был прийти!

– Почему? – голос у Оли чуть заметно дрогнул.

– Потому! – насмешливо передразнила ее Людмила. – Не прикидывайся, Травина!

– Людмила Петровна, прекратите! – вмешался Вениамин.

– Помолчи! – обернулась к нему Людмила. – Я жду, Травина!

Она вся подалась вперед, лицо ее почти вплотную приблизилось к лицу Оли. Та отстранилась и негромко сказала:

– Я не хочу с вами разговаривать.

– Что?! – отшатнулась Людмила. – Ты что, Травина?!

– Мне за вас стыдно, – прошептала Оля и закрыла окно.

– Вот так! – с горькой усмешкой проговорил Вениамин.

Людмила на секунду опешила, но тут же взяла себя в руки и, ударом ладони распахнув окно, крикнула:

– Ползикова!

– Я здесь, Людмила Петровна, – тут же послышался дрожащий голос Ползиковой.

– Нина, ты умная девочка! – стараясь скрыть раздражение, заговорила Людмила. – Если мы не найдем Орешкина, будут неприятности! Позор на весь лагерь! Ты должна нам помочь. Только говори правду. Был он здесь?

– Был… – всхлипнула Ползикова.

– Когда?

– Недавно.

– Куда он отсюда пошел?

– Я не знаю… – опять всхлипнула Ползикова.

– Нина!

– Честное пионерское, не знаю! – Ползикова плакала уже громко, не в силах сдержаться, и даже в темноте было видно, как трясутся ее худенькие, в белой ночной рубашке плечи. – Людмила Петровна, миленькая! Не знаю!..

– Успокойся, Ползикова! – досадливо отвернулась от нее Людмила. – Иди выпей водички.

Людмила прикрыла окно и пробормотала:

– Нервные все какие-то!

Ей никто не ответил. Потом, прерывая неловкое молчание, Аркадий Семенович спросил:

– Так звонить в милицию?

– Не нужно никуда звонить! – мрачно сказал Вениамин. – Я знаю, где он. – И, резко повернувшись, ушел в темноту.

* * *

На последнюю электричку Генка опоздал. Сначала он хотел дождаться утреннего поезда на станции, но потом сообразил, что искать его будут в первую очередь здесь, на вокзале, и решил переночевать в землянке. Он прошел по шоссейке и, когда редкие станционные огни остались далеко позади, нашел поворот на знакомую просеку и углубился в лес.

Генка никогда раньше не бывал в лесу ночью. Шумели невидимые в темноте деревья, раздавались какие-то таинственные шорохи и потрескивания. Слабый луч фонарика выхватывал из мрака то причудливо изогнутый сук, то упирался в толстое корневище под ногами. Генка шел и протягивал вперед руки, ему казалось, что сейчас он на что-нибудь обязательно наткнется, лес наступал на него, а просека уходила куда-то в сторону. Он водил фонариком по сторонам, стараясь разглядеть такие знакомые при дневном свете три сросшиеся ели и большой валун под ними. Отсюда тропинка вела прямо к землянке. Но знакомых елей все не было, а ему казалось, что идет он очень давно и, наверно, заблудился в этом огромном чужом лесу…

Ему вдруг припомнились все страшные рассказы о рыси, которая прыгает на человека сверху, о волках, преследующих людей. Он знал, что никаких волков в здешних лесах нет, рысей тоже никто не видел, но все равно ему было страшно, он вспотел, ноги стали какими-то ватными, а присесть Генка боялся и все шел и шел вперед, спотыкаясь и задевая то плечом, то головой за стволы и ветки. Потом он вдруг услышал за своей спиной какие-то странные звуки, будто кто-то очень большой и тяжелый неторопливо шагал по хлюпающему болоту.

Генка вскрикнул и побежал по неровной просеке, и страшные шаги за спиной тоже убыстрились: «шлеп-шлеп-шлеп!..» Генка задохнулся и остановился, не в силах бежать дальше. Шаги за спиной замолкли. «Сейчас прыгнет!» – с ужасом подумал Генка и, сбросив с плеч лямки рюкзака, швырнул его в темноту. Рюкзак упал на землю. «Шлеп!» – раздалось одновременно с его падением. Генка отпрыгнул в сторону и замер. Тихо! Он осторожно выбрался на просеку и сделал несколько шагов. Никто не шлепал. «Это же рюкзак! – сообразил вдруг Генка. – О мою спину!» Он вытер рукавом мокрый лоб, нашел рюкзак, вскинул его за плечи и, посветив вокруг фонариком, увидел знакомый валун, три сросшиеся ели и тропинку, ведущую к землянке.

В землянке было тепло и сухо. У одной стены сохранились полусгнившие нары. Генка примостился на них, подложил под голову рюкзак и выключил фонарик. В темноте ночные звуки и шорохи стали явственней. Попискивали мыши-полевки, скрипела висящая на одной петле дверь, ветер врывался в пролом на крыше и гнал по полу шуршащие прошлогодние листья. Генка вытащил рюкзак из-под головы и закрыл им ухо. Но в другое ухо, прижатое к настилу нар, назойливо лезла мышиная возня, скрип двери, глухие удары ветра. Генка зажег фонарик, и сразу стало тише. Опять погасил и услышал чьи-то шаги. Генка приподнялся на локте, напряженно вглядываясь в чернеющий прямоугольник двери.

Кто-то большой и тяжелый шел лесом. Потрескивал сухой валежник, тревожно вскрикнула вспугнутая птица. Генка вскочил и вжался в угол землянки. Шаги стихли у самого входа. Темнота в дверном проеме стала плотней: его заслонила чья-то спина. Потом краешек проема посветлел. Человек присел на земляной порожек. И будто забила крыльями большая птица. Это человек хлопал себя по карманам, ища спички. Засветился и погас слабенький огонек, потянуло горьковатым папиросным дымом. Человек закашлялся, шумно вздохнул, повозился, устраиваясь поудобней, и вдруг запел. Он пел хрипловато и негромко, даже не пел, а мычал. Иногда пропуская слова, но не потому, что забывал, а словно что-то мешало ему выпевать их, и тогда он легонько постанывал, не нарушая мелодии. Песню эту иногда передавали по радио, но очень редко. Про землянку, про огонь в печурке, про смерть, до которой четыре шага.

Потом человек вдруг замолк, будто к чему-то прислушивался. Генка вытянул шею и тоже услышал, как кто-то ломится без дороги через кусты, не находя тропинки.

– Кого бог дает? – спокойно спросил человек.

– Вожатый. Из лагеря.

– Погаси фонарик. Глаза слепит, – попросил человек.

Наискось скользнув по дверному косяку и чуть не задев Генку, луч погас.

– Поздно гуляешь, – сказал человек.

– Не спится, – ответил Вениамин. В голосе его была настороженность.

– Молод еще бессонницей маяться, – усмехнулся человек. – Садись, не бойся.

– Я не боюсь. – Слышно было, как Вениамин усаживается рядом с человеком.

– Студент? – помолчав, спросил человек.

– Да.

– На физика небось учишься?

– Откуда вы знаете? – удивился Вениамин.

– Мода, – коротко засмеялся человек. – Учился бы на врача, на косточки свои пожаловался, а про физику разговора у нас не получится. Не подкован.

Он опять не то замычал, не то застонал. Почиркал спичкой, раскуривая новую папиросу. Потом доверительно, как старому знакомому, признался:

– Кости у меня от ран старых ноют. К ночи ближе… И скажи ты на милость, рефлекс, что ли, какой, сразу сюда тянет. Воевал я в этих местах.

– А я вас узнал, – сказал Вениамин. – Мы к вам в совхоз ходили. Вы – Поливанов.

– Штаб у нас тут был, – подтвердил Поливанов. – Посидишь вот на порожке, полпачки папирос высмолишь, смотришь – и полегчает. – Он снова замолчал. Потом, будто извиняясь за что-то, добавил: – Вам война вроде сказки, а для нас как вчера все было. Рассказывал пионерам вашим и, веришь, разволновался. Непонятно это тебе?

– Почему? – не сразу ответил Вениамин. – Понятно.

– Да?! – обрадовался Поливанов. – А я думал, надоели мы вам с этой войной. – Он глухо покашлял в кулак. Погремел спичками. – Разведчик наш здесь погиб. Васек. До последнего патрона отстреливался, потом гранату под ноги кинул. Совсем мальчонка был. Как пионеры твои… – Поливанов опять надолго замолчал. Видно, перемогал боль. Шумно вздохнул и сказал: – Рассказывали мне про старика одного, плотника. Два сына у него в войну погибли. В братской могиле захоронены, а где – точно не знает. Взял он инструмент плотницкий, харчишки в мешок сложил и пошел по России… Могилу заброшенную встретит – пирамидку со звездой ладит, надпись химическим карандашом: здесь, мол, лежат герои, жизнь за нас отдавшие, и дальше шагает, к другой могиле. Так и ходит… Вот человек, а?