Текст книги "Скачу за радугой"

Автор книги: Юзеф Принцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Юзеф Янушевич Принцев
Скачу за радугой

I

Лагерь спал. Только в столовой лениво расхаживали девочки из дежурного отряда, расставляя стаканы с горячим еще компотом, да под окнами кухни рычала над костью лохматая дворняга, названная в честь знаменитой ищейки-кинозвезды Мухтаром. Все в лагере звали ее просто Муха, и она охотно признавала эту кличку. Этот послеобеденный час когда-то называли «мертвым», потом, борясь с мистикой, переименовали в «тихий», теперь опытные пионервожатые кричали в палатах: «Мертвая тишина!» – и старое прекрасно уживалось с новым.

Первыми всегда засыпали самые маленькие, потом ребята из третьих и вторых отрядов, а когда до горна на полдник оставалось каких-нибудь двадцать минут и кто-то из малышей, путаясь в незастегнутых ремешках сандалий, уже плелся в скромно стоящий в стороне домик, старших валил на подушки такой крепкий сон, что горнисту приходилось влезать на подоконник и трубить чуть ли не в ухо, чтобы они проснулись.

…Хрипло трубила труба, ржали кони, трещали выстрелы. Пришпорив своего верного скакуна и бросив поводья, он чертом вертелся среди гвардейцев, стреляя из двух кольтов сразу. «Пах! Пах!» Белая маска скрывала его лицо, широкополая ковбойская шляпа надвинута на лоб. «Пах! Пах!» Пять гвардейцев окружили его. Одного он свалил выстрелом в упор, второго, почти не целясь, через плечо, трем другим удалось остановить коня и сорвать с него маску.

«Сдавайся!» – кричали гвардейцы…

– Вставай-ка! – тормошила Генку дежурная по лагерю. – Начальник вызывает!

…Все тише и тише трубит труба, замолкли выстрелы, не слышен цокот копыт. Неужели плен, допросы, пытки?..

– Орешкин! – трясла Генку за плечо вожатая. – К начальнику!

Генка открыл глаза и сел на койке.

– Зачем к начальнику? – спросил он на всякий случай.

– Будто не знаешь! – съязвила вожатая и пошла между койками, привычно покрикивая: – Подъем, первый отряд! Полдник проспите!

Загорелые руки потянулись к висящим на спинках кроватей брюкам и рубашкам, замелькали в воздухе одеяла и простыни, захлопали двери, и через несколько минут в спальне остались только Генка и ребята его звена.

Второе звено первого отряда. Так их официально называли, когда за что-нибудь прорабатывали. А прорабатывали их каждый день!

На утренней и вечерней линейках, в рапортах дежурных, на летучках воспитателей и вожатых, на совете лагеря. Обращали внимание, ставили на вид, объявляли выговор, вешали на черную доску. За отсутствие инициативы и за излишнюю самостоятельность, за пассивное участие в мероприятиях и за активное нарушение дисциплины.

Особенно доставалось им в последнюю неделю, когда отряд остался без вожатого. Старого увезли в город с острым приступом аппендицита, а нового еще не прислали. В отряде наступило «смутное время», и второе звено использовало его с размахом!

На линейках они стояли с отсутствующим видом, словно все то, что происходило, не имело к ним никакого отношения. Собственно, так оно и было!

Старшая вожатая клеймила позором Генку Орешкина, Славку Тяпунова, Шурика Озерова, Игоря Мачерта, Серегу Коновалова и Ваську Пахомова, а в строю невозмутимо жевали смолу шесть «ковбоев» – Крис, Бен, Билл, Мач, Джек и Джим. Седьмой была Оля Травина.

Вообще-то «ковбои» протестовали против принятия в компанию девчонки, но Генка Орешкин и, особенно, Славка Тяпунов яростно защищали ее, и Олька стала полноправным членом «великолепной семерки». Ей долго придумывали имя, спорили, вспоминали все книги, фильмы и даже оперетты. Генка предложил скромное имя – Клер. Тяпа заявил, что Клер похоже на эклер и настаивал на Роз-Мари, как на самом ковбойском. Он даже пропел дурным голосом: «О Роз-Мари! О Мери! Цветок душистых прерий!..» Пахомчик признавал только Чаниту. Тихий Шурик Озеров, краснея, сказал, что очень хорошее имя – Бекки, а фамилия – Течер. Про запас оставили – Кэрри, Бесси и Месси. Но когда ковбои выложили весь этот великолепный набор Оле, она фыркнула и, упрямо дернув худым плечом, категорически объявила, что предпочитает называться своим настоящим именем. Не помогли ни уговоры, ни угрозы исключить из «семерки», и Оля осталась Олей. В порядке исключения, как мрачно сказал Тяпа.

…Где она сейчас? У ручья на дне каньона? Или за столом в шумной таверне? Знает ли она о том, какая опасность подстерегает его?..

Генка шумно вздохнул и принялся натягивать выгоревшие техасы.

– Что будем делать, Крис? – спросил Серега Коновалов, он же Конь, он же Джек. – Откуда они узнали про абажуры?

– Донес кто-нибудь! – буркнул Славка Тяпунов – Тяпа-Билл.

– Кто? – покосился на него Генка.

– Мало ли… Могли увидеть, когда снимали.

– Снимали после отбоя. Все спали.

– Значит, не все! – упрямился Тяпа.

Генка пристально посмотрел на него.

– Ты мне сегодня не нравишься, Билл.

– И ты мне, Крис.

– Почему, Билл?

– Потому, Крис!

– А все-таки?

– Зачем нам нужны были эти колпаки?

– Плафоны, – поправил Генка.

– Один черт! – горячился Тяпа. – Почему «семерка» ничего не знает?

Генка холодно молчал. Какая была задумана операция! Забраться ночью в клуб, отвинтить с потолка семь плафонов, а потом, когда надобность в них отпадет, так же незаметно привинтить обратно. Были плафоны, нет плафонов! Где плафоны? Вот плафоны! Завхоз Аркадий Семенович будет ахать и охать, а «семерка» ходить по лагерю с загадочным видом.

– На кой нам эти абажуры?! – наседал Тяпа.

…Незнакомцы были в белых масках, закрывающих все лицо. Их не мог узнать никто. Они видели всех! «Белые мстители» – стояло в записках, которые «семерка» оставляла после набегов на богатые ранчо…

– Это маски, – коротко сказал Генка. – Белые.

Тяпа открыл рот. «Ковбои» одобрительно зашумели. Генка заправил в техасы пеструю рубашку, туго затянул широкий ремень и направился к двери.

– К начальнику? – робко спросил Шурик Озеров.

Генка кивнул и прислонился плечом к дверному косяку.

– Билл, Джек, Мач, в засаду. Остальным быть в лагере. Если вызовут – ничего не видел, ничего не знаю.

– Сейчас в засаду? – замялся Пахомчик.

– Можете пополдничать, – великодушно разрешил Генка.

– А ты?

– Я не буду.

– Пончики сегодня. С повидлом! – заволновался Тяпа. – Может, притащить твою порцию? Срубаешь после отбоя.

– Сам управишься.

– Спасибо! – ответил Тяпа.

– Ешь на здоровье! – кивнул ему Генка и вышел.

* * *

Солнце уже перебралось за реку и висело там над краешком леса, рыжее и веселое. И все вокруг: трава, опавшие сосновые иголки, медная чешуя стволов, разлапистые ветки, оконные стекла, шиферные крыши – все стало вдруг рыжим, красным, оранжевым, как на детском рисунке. У рукомойников шумела и плескалась водой малышня, девчонки постарше стайками прогуливались у столовой, на клубном крыльце мальчишки из юннатского кружка знакомили дворнягу Муху с ежом Пифом. Еж сворачивался клубком и топорщил иглы. Муха обиженно лаяла и крутила хвостом.

Мальчишки хохотали, девчонки шушукались, малыши пищали.

…Он шел плавной походкой, покачивая плечами, свободно неся согнутые в локтях руки. Глаза его были прищурены. На скулах катались желваки. Так идет тигр, готовясь к прыжку. Вокруг хохотали, кричали, пищали, лаяли, но вся эта оглушительная разноголосица, накатываясь на него как прибой, разбивалась о его нежелание слышать. Он шел в стан врага и был готов ко всему…

– Гена!

Оля сидела на стволе старой березы, поваленной в грозу еще прошлым летом. Сучья обрубили и сожгли. Спилили на дрова и верхнюю часть ствола, ту, что потоньше. Но до могучего комля еще не добрались, и он лежал на берегу у тропинки, чернея наплывами и обрастая мхом. Тропинка вела к голубой дачке начальника лагеря, но Генка не сразу сообразил это и спросил:

– Ты чего сюда забралась?

– Так… Тихо тут.

– На полдник опоздаешь.

– Подумаешь!

Генка присел рядом. Здесь было и вправду тихо. Только гудел в высоком клевере шмель да вода плескалась о днище лодки, привязанной к мосткам. Оля сидела, подперев голову худыми руками, легкие волосы спутались от ветра, брови некрасиво сбежались к переносице.

– К начальнику? – спросила она, не оборачиваясь.

– Ага… – выплюнул изжеванную травинку Генка. – Уже доложили?

– Ползикова на весь лагерь звонит!

– Ей-то откуда известно?

– Ей все известно! – недобро протянула Оля. – Что тебе будет, Ген?

– А ничего не будет! – тряхнул головой Генка, – Людмила только… – Он поморщился, как от зубной боли.

– Да уж… – сочувственно вздохнула Оля.

– Кричит… Фразы какие-то из книжек произносит… Несправедливо, главное! – Генка невесело усмехнулся. – А я сказать ничего не могу!

– Почему? – наморщила лоб Оля.

– Да стыдно мне! – почти закричал Генка. – Характер такой дурацкий! За нее стыдно, понимаешь? Стою, как идиотик, губы себе до крови прокусываю, и все слова пропадают.

Генка замолчал и уставился куда-то за реку. Оля смотрела на него, и медленно разглаживалась складка между бровями, глаза стали светлыми и прозрачными.

Генка покосился на нее и в который раз удивился тому, как быстро меняется ее лицо. Оля перехватили его взгляд и отвернулась. Генка увидел, как залились краской ее щека и ухо. Особенно ухо! Генка даже удивился и, опять гадая о причине ее появления здесь, спросил:

– Тоже к начальству потянули?

Оля покачала головой и, не поворачиваясь к Генке, сказала:

– Я сама.

– Сознательность проявляешь? – прищурился Генка.

Теперь ухо и щека у нее стали медленно белеть, брови опять набежали к переносице, лицо сразу стало чужим.

«Как в телевизоре! – подумал Генка. – Щелк, шелк – и другая программа!»

– Не бойся, – тронул он ее за плечо. – Не выдадим!

Оля рывком стряхнула его руку и уткнулась головой в колени.

«Ненормальная какая-то!» – чувствуя за собой неясную вину, мысленно выругал ее Генка и встал.

– Я пошел… – сказал он, потоптавшись за ее спиной.

Оля не шевельнулась. Генка постоял еще немного и, нарочно громко шаркая кедами, пошел по тропинке…

II

– Я тридцать лет работаю по хозяйственной части! Я видел всякую бесхозяйственность! Ну, разбили стекло футболом. Ну, устроили качели из пиломатериалов! Но зачем детям стеклянные абажуры? Зачем, я вас спрашиваю?!

«Во разошелся! Это Аркадий Семенович. Завхоз. Весь из шариков. Голова – шарик. Живот – шарик. И не ходит, а катится на коротких ножках, как на шарикоподшипниках. Какие мы ему дети? Дети – это грудные. Но вообще-то он мужик ничего! Интересно, у него свои дети есть? Хотя он, наверно, уже дедушка. Ему лет сорок, а может, и больше! Никак не определишь, сколько им лет. Людмила, когда молчит, совсем девчонка, а начнет нудить – как старая старуха. Долгожительница! До ста пятидесяти, говорят, доживают. А попугаи четыреста лет живут!..»

– Я с тобой разговариваю или со стенкой? Ты слышишь, Орешкин? Имей гражданское мужество сознаться в своем поступке!

«Понеслось! Чего она сразу красными пятнами покрывается? Пигментация, что ли? Дикари пигмеи укрылись в свою пигментацию. И где она слова эти мудреные вычитывает?»

– Что ты молчишь? Почему ты всегда молчишь, Орешкин? Ты что, язык проглотил?

«Еще чего! Очень мне надо язык глотать. Это в пантелеевском «Пакете» язык глотают. И то не язык, а пакет секретный. А язык он выплюнул. Не настоящий язык, а сургуч. А те подумали, что он язык откусил. Куда же он свой язык дел, когда сургуч выплевывал?»

– Нет, вы посмотрите! Он еще язык показывает! Как хотите, Николай Иванович, но это уже предел. Я снимаю с себя всякую ответственность!

«Как ее снимают, эту ответственность? На пуговицах она, что ли? Или на молнии? Жжик! Расстегнул, снял и повесил. На гвоздик. И сразу же безответственный! Угораздило же меня язык высунуть. Посмотреть хотел, похож он на жеваный сургуч или Пантелеев все выдумал. А она сразу ответственность с себя снимает! Чтоб начальник все на себя взял. Он меня из лагеря попрет, а она ни при чем. Я не я и все такое. Добренькая!»

– У него, наверно, во рту пересохло. Вот и облизывается. Попей-ка водички, Орешкин.

«Смотри-ка, подмигивает! Почему не попить? Попить можно. Эх, хороша водичка! Родниковая! Светка, наверно, носит. Начальникова дочка. А жену его никто не видел. Может, он неженатый? А Светка откуда? Бросила она их, что ли? Тогда выходит – он отец-одиночка!»

– Хватит дуть, лопнешь!

«Не похож он на брошенного. Веселый. Или он это нарочно? Чтоб не жалели. Сильная такая натура. Цельный характер. Имеет гражданское мужество».

– Силен! – Начальник повертел в руках пустой графин и с интересом оглядел Генку. – Так что же с плафонами, а? Кому они могли понадобиться?

«Ага! Проговорился! Ничего они не знают. Никакой точной информации. Ненаправленные лучи. Поток частиц. Всякие там нейтрино-буратино!»

Генке стало легко и весело. Закатное солнце вдруг засверкало на разноцветных стеклах веранды. Щеки и лоб у Людмилы позеленели, нос у Аркадия Семеновича стал фиолетовым, лицо начальника отливало медью, как у индейца из племени сиу-сиу.

– Молчишь? – сказал индеец, и в руках его блеснул томагавк. Это начальник раскрыл свой металлический портсигар. Вспыхнула и погасла спичка, облачко дыма растаяло под потолком.

– Долго они будут без вожатого болтаться? – медным голосом спросил начальник.

– Каждый день обещают прислать, – зеленым голоском отозвалась Людмила.

– А они пока весь лагерь растащат! – пожаловался фиолетовый Аркадий Семенович.

– Не растащат! – громыхнул начальник и зашагал по веранде.

Он ступал широко и твердо. Казалось, что крашеные половицы прогибаются под толстыми подошвами его ботинок. Генке нравилось, что начальник не признает ни резиновых тапочек, ни полукед, ни даже сандалет в дырочку. Не носил он и так полюбившуюся всем взрослым в лагере тренировочную форму. Было что-то солдатское в его рубахе с аккуратно закатанными рукавами, в отлично выутюженных брюках, в этих тяжелых ботинках. Он и курил по-солдатски, держа папиросу большим и указательным пальцами, так что вся она пряталась в ладони. Наверно, так курили на войне, ночью, чтобы не приметили с той стороны.

Генка вдруг подумал, что если бы не Людмила, он мог бы рассказать ему про ковбоев, про белые маски, про их «семерку», и начальник все бы понял и не стал говорить всякие скучные слова. И еще ему захотелось шагать с ним рядом куда-нибудь далеко-далеко, через лес, через поля и чувствовать на своем плече его теплую и тяжелую руку. Генка ждал, что начальник опять подойдет к нему, и он совсем близко увидит жесткие складки на выбритых щеках, насмешливые морщинки у глаз, редеющие на лбу волосы. Но начальник, заметив кого-то за стеклами веранды, ударом ладони распахнул раму и весело крикнул:

– Куда, Светка?

– На речку! – отозвался тоненький Светкин голос.

Генка вытянул шею и увидел таз. Большой круглый таз с бельем, важно покачиваясь, спускался по тропинке к мосткам. У таза были крепенькие загорелые ножки в пестрых трусишках и толстые ручки, крепко вцепившиеся в эмалированные края.

Как Светка удерживала на голове этот тазище с мокрым тяжелым бельем – было непонятно. Но таз, переваливаясь, как утка, двигался к берегу и при этом то ли напевал, то ли покрикивал что-то веселое.

– Видали хозяйку? – по-детски радуясь, спросил начальник, и лицо у него стало такое, что у Генки даже защекотало в горле.

«Все правильно! – уныло уговаривал себя Генка. – Она ему родная. А мы так… Довески!»

Теперь у него почему-то защипало в носу. Жалея себя и злясь на начальника, Генка принялся думать о нем все самое плохое, что только могло прийти в голову: «Живет на всем готовеньком! Зарплата, питание, солнце, воздух и вода. Светочка любимая под боком. А мы что? Принудительный ассортимент. Подарочный набор. Плевать ему на нас!»

Генка знал, что начальник по два-три раза в неделю мотается в город, утрясая всякие лагерные дела, что видит Светку урывками и чаще всего поздним вечером или даже ночью, когда та уже спит, но остановиться уже не мог и, желая только одного, чтобы прошла эта ненужная жалость к самому себе, все больше растравлял себя.

«На психологию берете. Думали, вправду все выложу? Как бы не так! Бегите к своей Светочке бельишко полоскать. Всякие там лифчики-чулочки, трусики-носочки! Бегите, бегите!»

Начальник и впрямь тревожно поглядывал в сторону мостков. Случись это в другое время, Генка и сам бы побежал туда поглядеть, чтоб толстенькая симпатичная Светка не свалилась в воду. Но сейчас он только в упор смотрел на начальника, и тот, поймав его взгляд, вдруг подобрался и, шагнув к Генке, спросил:

– Ты что?

– Ничего! – с вызовом, как равному, ответил Генка.

– Ну, парень… – недоумевающе и печально сказал начальник. – С тобой по-человечески, а ты… – Помолчал и уже жестко добавил: – Иди.

– А как же… – начала было Людмила, но начальник оборвал ее:

– Все узнаем, Людмила Петровна. Не на Марсе живем! – И, глядя поверх Генкиной головы, словно того здесь и не было, повторил: – Ступай, Орешкин.

III

…Медленно, вызывающе медленно спускался он со штабного крыльца, всей спиной ощущая устремленные на него взгляды и ожидая предательского выстрела. «Слишком легко все обошлось! Слишком легко!» – твердил он, готовый в любую секунду броситься на землю и откатиться в сторону, открыв ответный огонь. Часового у крыльца не было, и это еще больше насторожило его. Он резко свернул и притаился за стволом старой секвойи, проверяя, нет ли слежки. Его никто не преследовал.

«Слишком легко!» – повторил он, вспоминая жесткий взгляд начальника…

Нет! Ничего не получалось! Сейчас он играл в Криса, а обычно, стоило ему только захотеть, он становился им. Неужели все из-за того, что начальник на минуту показался ему печальным и растерянным, будто Генка сказал что-то жестокое и несправедливое, а потом стал до обидного равнодушным? Да какое ему дело до этого начальника? Пусть пылит по лагерю своими солдатскими ботинками, наводит дисциплину, проводит мероприятия, строчит отчеты. Плевать он на него хотел!

Генка и вправду плюнул, по-крисовски, вбок, через дырку в зубах, но такой шикарный всегда плевок почему-то не получился, и Генка, вытирая щеку, оглянулся: не видел ли кто, как он обслюнявился, словно грудной младенец. И чего, собственно, он завелся? Человек с дочкой поговорил. Смешно даже! Генка нехотя оскалился, изображая неотразимую улыбку Криса, но лицо его оставалось мрачным.

Отца Генка не помнил. Но какой-то след в его памяти он все-таки оставил, потому что всех приходящих в дом мужчин Генка называл папами. Мать краснела, злилась, смеялась, плакала, кричала, что у них нет отца, но Генка упрямо стоял на своем. Когда стал постарше, остро завидовал сверстникам во дворе, слушая их рассказы о походах с отцами в цирк или на рыбалку. Если кто-нибудь из мальчишек, невыспавшийся и мрачный после ночных скитаний по соседям, повторял материнские, сказанные в гневе и отчаянии, слова: «Сдох бы он, что ли, скорей, алкоголик проклятый!» – Генка не верил ему и думал о том, что пусть алкоголик, пусть безрукий, безногий, слепой, но отец. Потом привык. В школе он был не один такой, а мать кормила и одевала его, давала деньги на кино и мороженое.

Генке иногда даже казалось, что жизнь вдвоем с матерью имеет свои неоспоримые преимущества. Ее легко можно было уговорить не обращать снимания на кляузы учителей: «Придираются, мам!» В гневе она была отходчива и после редких вспышек, виновато пряча глаза, старалась всячески вернуть Генкино расположение. Правда, она не разделяла его непомерного увлечения футболом и кино, но не особенно ругала за это, а когда в доме появился дешевенький телевизор, сама просиживала перед ним целые вечера, переживая за симпатичного майора Вихря и заливаясь смехом над приключениями Шурика. В общем, все было нормально. Теперь же жизнь опять становилась сложной и непонятной. Он все чаще и чаще стал думать об отце.

Раньше, когда мать приходила с работы, за поздним обедом он обстоятельно, с мельчайшими подробностями рассказывал ей о прожитом длинном дне. О том, как он пробил прямо в правый верхний угол и длинный Борька Шрагге, вратарь, даже не пытался дотянуться до мяча, а только развел руками в драных перчатках: вот, мол, дает!

Мать рассеянно слушала, кивала и все допытывалась, как дела в школе, но Генка отмахивался и, давясь супом, уже пересказывал фильм, на который они ходили после футбола. Картина называлась «Великолепная семерка», и Генка тогда даже не подозревал, что отныне вся его дальнейшая жизнь будет бесконечным повторением этой захватывающей истории.

Он смотрел эту картину двенадцать раз! Когда она сошла с экранов центральных кинотеатров, Генка ловил ее на окраинах, гонялся за ней по пригородам. Он знал ее наизусть. Перед сном, лежа с закрытыми глазами, он мысленно прокручивал фильм с любого эпизода, где действовал главный герой – Крис. Он стал подражать ему в походке, завел техасы с кожаным широким поясом, хотел побрить наголо голову, но мать не разрешила. Появились другие фильмы. Все мальчишки сих улицы переболели «Фантомасом», а Генка остался верен своему герою. Но сам он переменился. Теперь на вопросы матери, как прошел день, Генка отмалчивался или односложно отвечал: «Нормально!» Не мог же он ей рассказать о том, что пробовал курить и что ему нравится Катька Шарова, а портфель ее носит после школы длинный Борька.

Он ловил себя на том, что жадно вглядывается в лица мужчин на улицах, ища в них сходство с собой. Или, уже не ища никакого сходства, шел за приглянувшимся ему чем-то человеком и думал о том, как было бы здорово, если бы человек этот вдруг оказался его отцом.

Когда мать, нагруженная кульками и авоськами, приходила с работы и хлопотала на кухне у плиты, и позже, за обеденным столом, где она, уставшая и перехотевшая есть, подкладывала ему на тарелку кусочки повкусней, Генка оценивающе, словно чужой, незаметно оглядывал ее и, стыдясь, думал: понравилась бы она тому человеку и мог бы он, когда-то давно, встретиться с ней и стать его отцом.

Потом все проходило, и жизнь становилась легкой и беззаботной. И вот теперь опять! Этот начальник. Да еще история с плафонами. Генка поморщился и загадал: если Олька сидит на прежнем месте и ждет его, все будет хорошо. Но Ольки на берегу не было, а у березы нетерпеливо топтался Серега Коновалов.

– Полный провал! – закричал он еще издали. – Вот такая дыра!

– Где дыра? – уставился на него недоумевающий Генка. – Ты что, Конь? Заболел?

– Не… – помотал головой Конь. – Я здоровый. Жарко только очень! – И, приплясывая от возбуждения, затараторил: – Сидим в землянке, да? Вдруг – раз! Кто-то на голову проваливается! Думали, медведь, да? А это какой-то очкарик!

– Какой очкарик? – встревожился Генка. – Из лагеря?

– Не… – успокоил его Конь. – Чужой.

– Плафоны видел?

– Ага! – кивнул Конь. – Он как на нас свалился, мы их сразу в другой угол перетащили. На всякий случай!

– Гениальная мысль! – разозлился Генка.

– Так он не из лагеря! – оправдывался Конь. – Не видел он абажуров, да?

– Где он?

– У землянки сидит, – ответил Конь и заржал. – Нога у него подвернулась, когда проваливался!

– И что смешного? – прищурился Генка.

– Дак он длинный, как жирафа, да? – охотно объяснил Конь. – Ему в землянке не разогнуться! Стоит на одной ноге – и голова набок. Жирафа форменная!

– Сам ты жирафа! – уже беззлобно усмехнулся Генка и выхватил деревянный кольт. – За мной!..

Теперь он опять стал Крисом! Генка почувствовал это по тому, как тяжело легла на ладонь шершавая рукоятка самодельного кольта. Это была уже не деревяшка, а вороненая сталь. И легкость левой руки, в которой он держал поводья, и прямая спина, и напружиненные ноги, сжимавшие круп верного скакуна, – все говорило о том, что он Крис!

…Саванна сама стелилась под ноги лошадей, и ковбои словно летели над землей в легком сумраке наступающего вечера. У зарослей дрока они соскользнули с седел и бесшумно пробрались сквозь цепкие кусты к заброшенной гасиенде. Незнакомец сидел у входа. «Руки!» – послышалось из темноты, и в спину его уперлось дуло кольта…

Вениамина подвело первое место в студенческих соревнованиях по ориентации. Сойдя с электрички, он не пошел на автобус, а решил двинуть напрямик через лес, определяясь по карте и компасу. Он был уже почти у цели, но черт его дернул взобраться на этот невинный с виду бугорок. Крыша землянки держалась на честном слове, и Вениамин провалился прямо на головы каких-то мальчишек. Определился, называется! Мальчишки сначала возились со стеклянной арматурой, потом одни из них исчез, а второй ни на шаг не отходил от него, будто караулил. Скоро станет совсем темно, а нога все пухнет и пухнет! Вениамин стянул через голову рубаху и принялся перетягивать щиколотку. Затрещали сухие ветки. Кто-то продирался сквозь малинник. Вениамин обернулся и увидел мальчишку с деревянным пистолетом. Дуло пистолета было направлено ему в спину.

– Руки! – сказал мальчишка.

Вениамин поднял руку, приветственно помахал мальчишке и стал затягивать узел на повязке.

– Руки вверх! – повторил мальчишка.

– Ты разведчик или ковбой? – спросил Вениамин, с силой нажимая пяткой на землю и болезненно морщась.

– Ковбой… – растерялся мальчишка. – А что?

– Да так… – усмехнулся Вениамин. – Где же твое стадо?

– Какое еще стадо? – нахмурился мальчишка и оглянулся.

Из кустов выглядывало шесть недоуменных физиономий.

– Это мы, что ли, стадо? – угрожающе спросил Тяпа и шагнул к нахальному очкарику.

– Спокойно, Билл! – предостерег Генка.

– О! Билл?! – преувеличенно изумился очкарик. – Разрешите представиться: Вениамин.

– Витамин? – ухмыльнулся Тяпа.

– Можно и так! – засмеялся очкарик. – Но лучше – Веня. Кто такие ковбои – знаете?

– Мы сами ковбои! – отмахнулся Тяпа.

– А все-таки?

– Благородные люди, – застенчиво сказал Шурик.

– Чем же они занимаются? – улыбнулся ему Вениамин.

– Мало ли… – пожал плечами Пахомчик.

– Ковбои – это пастухи, ребятки! – Вениамин попробовал встать и, охнув, опустился на землю.

– Это ты брось! – возмутился Тяпа.

– Точно! – Вениамин дотянулся до ольховника и выломал ветку потолще. – Коров пасут. Только на лошадях. А вы пистолетами в спину тычете. Какие же вы ковбои? Гангстеры! Маски еще нацепите!

– Никто вам в спину стрелять не собирался, – с холодной вежливостью дипломата заявил Генка.

– Благодарю! – согнул голову в чопорном поклоне Вениамин. – Вы, случайно, не из лагеря?

– Нет, – не моргнув глазом соврал Тяпа. – Мы – дачники.

– А чего ж в землянке обитаете? – поинтересовался Вениамин. – Неважно с жилищными условиями?

– Да нет… – замялся Тяпа. – Ничего.

– Это не землянка, – быстро сказал Генка. – Погреб. Капусту здесь держат и эти… огурцы соленые!

– Деревня вон где, а погреб здесь? – прикинул Вениамин. – Далековато!

– А это чтоб дачники овощи не сперли, – объяснил Тяпа.

– Ну-ну! – с подозрительной легкостью согласился Вениамин и, опираясь на палку, встал. – Счастливо, братья-разбойнички!

Припадая на поврежденную ногу, Вениамин двинулся к просеке. «Ковбои» молча смотрели ему вслед. Потом Тяпа обеспокоенно сказал:

– К лагерю ковыляет!

– А может, к речке? – возразил Конь. – Примочки делать?

Ему никто не ответил. Все смотрели на Генку. Он сидел хмурый и задумчивый.

– Ген! – осторожно спросил Шурик. – А это правда про пастухов?

– Свист! – решительно заявил Тяпа. – Сам он пастух!

– Про маски он вякал, – напомнил Пахомчик. – Вот что подозрительно! А, Ген?

Генка молчал. От реки потянуло сыростью. Стало так тихо, что, когда в лагере затрубили в горн, все вздрогнули: казалось, что трубят совсем рядом.

– На ужин горнят! – сообщил Тяпа, вопросительно поглядывая на Генку.

– Идите, – кивнул ему Генка.

– А ты? – забеспокоилась Оля.

– Сказал – идите! – повысил голос Генка. – Никуда я не денусь!

– Ты не кричи, пожалуйста! – Голос у Оли дрогнул. Она встала и, сначала не спеша, а потом все быстрей и быстрей пошла по просеке.

– Двинули, что ли? – не то спрашивая, не то торопя, буркнул Тяпа и, не ожидая ответа, побежал за Олей.

За ним медленно потянулись остальные.

Зашумел и стих ветер. Тяжело хлопая крыльями, с рвалась с ветки какая-то ночная птица и пролетела прямо над Генкиной головой. Он сидел и смотрел, как исчезают за деревьями фигуры мальчишек.