Текст книги "Божий гнев"

Автор книги: Юзеф Крашевский

IX

С блестящей свитой, сопровождаемый королевой, благословляемый духовенством, полный отваги, король выехал из Варшавы.

Мария Людвика вернулась успокоенная. Добилась того, чего хотела: сумела сделать рыцарем и победителем человека, который до тех пор носил на себе только клеймо неудачника и неспособного. Достигла почти чуда, заставив Казимира продолжительное время сосредоточивать свои мысли на одном предмете, не давая ему разочаровываться и отступать.

Все вокруг него дышало теперь рыцарством, боем, героическим желанием пролить кровь за веру и отечество. Следует, однако, прибавить для объяснения этого пыла, так неожиданно разгоревшегося, что начинавшаяся война казалась в Варшаве и Люблине легким походом, в котором имя короля, разглашаемое молвою, ниспровергнет врагов, как звук иерихонских труб. Но уже в Люблине грозные вести показали, что победа и разгром неприятеля вряд ли дадутся так легко.

Однажды вечером, когда король собирался стать на молитву, ему сообщили, что из Збаража прибыл гонец от панов региментарей [12]12
  Начальников.


[Закрыть].

Это был известный многим Стопковский, но даже ближайшие друзья с трудом узнали в оборванном, изнуренном, исхудалом, бледном, с посиневшими губами и лихорадочным огнем в глазах солдате, когда-то бодрого, здорового, веселого товарища.

Он принес письмо от воеводы, осажденного в окопах, но вид его был красноречивейшим письмом, наилучшим свидетельством того, что терпело войско.

Пока король, бледнея, читал письмо, Стопковского осыпали вопросами, на которые он отвечал неохотно.

– Что я вам буду толковать, – говорил он угрюмо, – посмотрите на меня, мы все там такие. Съели с голодухи лошадей, собак, крыс… Не знаю, не придется ли нам скоро есть друг друга…

Его усадили за обед, стараясь оживить и возбудить в нем надежду, но бедняга столько натерпелся и еще больше насмотрелся, что кровавые воспоминания не могли скоро изгладиться.

– Не спрашивайте меня, – говорил он дрожащим голосом, – потому что, если вы не можете сейчас же поспешить на помощь угнетенным братьям, ваше сердце разорвется, слушая, что мы там вытерпели и терпим. Только чудом мужества и неустанной бодрости объясняется то, что мы еще не сделались жертвой кровожадной черни! Спешите под Збараж, ради Бога под Збараж, пока еще не поздно, а то придется насыпать могильный курган да оплакивать убитых!

Письма, принесенные Стопковским, говорили то же самое, и король был так потрясен ими, что хотел немедленно выступать в поход; но сенаторы подняли крик, доказывая, что король не может рисковать собою, пока не собраны достаточные силы, так как разослан уже третий указ о сборе посполитого рушенья, а шляхта собирается так медленно, что там, где должны быть тысячи, не оказывается и сотен. Почти ежедневно приходит какой-нибудь отрядец, хоругвь, горсточка людей, унылых и совершенно лишенных того огня, который обещает победу. Старшины и король пылали нетерпением, но идти было не с кем.

Это было то славное посполитое рушенье, о котором позднее с горечью говорил тогдашний поэт (Морштын):

 
Дрогнули горы высокие – малую мышь породили,
Тучи разверзлись огромные – маленький дождик пролили…
На посполитое рушенье, вижу я, ты уповаешь,
Но испытай его мужество, живо сомненье узнаешь.
Сам тогда скажешь, конечно, что эта великая сила —
Тоже большая гора, что ничтожную мышь породила!
Parturiunt montes…
 

С теми силами, которые у него были, королю пришлось тронуться в путь, а прибытие изнуренного гонца из Збаража послужило вождям предостережением двигаться с крайней осторожностью, как в неприятельской стране, где никто не был безопасным от хлопов, и всякий чувствовал себя окруженным врагами.

Впечатлительный король, хотя не мог долго оставаться в одном и том же настроении, но тем сильнее чувствовал в первую минуту то, что видел своими глазами. Сообщение Стопковского потрясло его до глубины души и на минуту совершенно изменило. Героизм осажденных, к которым нужно было спешить на помощь, собственное достоинство и сознание опасности сделали его другим человеком. Он ни днем, ни ночью не давал покоя страже и дозорам, не ложился спать, не раздевался, отдавал и отменял пароли, не позволял расседлывать своих коней, едва прилегши отдохнуть в палатке, уже вскакивал. Приказывал зажечь факелы, объезжал войско, даже сторожевые пикеты, чтоб видеть их своими глазами.

Такое необычайное рвение должно было и в других возбудить мужество и бодрость. В войске сразу повеяло другим духом, хотя Стопковский не мог его принести, так как был подавлен только что пережитой грозой.

Чего никто не мог бы предвидеть, Сапеге и другим вождям приходилось удерживать и уговаривать короля, чтобы он подождал прибытия посполитого рушенья.

Хуже всего было то, что при такой поспешности не было времени разузнать, не поджидает ли их где-нибудь на дороге неприятель, как это предполагал Стопковский, утверждавший, что татары непременно ударят на них.

Другие спорили с ним, ссылаясь на то, что простой народ ничего не знал и не слыхал о татарах, не догадываясь, что этот простой народ молчал умышленно…

Много русинов, сердце которых лежало к Хмелю, служило под хоругвями панов, шедших с королем, и никто не подозревал в них изменников. Они убегали ежедневно, возвращались обратно и приносили умышленно ложные вести.

Стопковский, который уж наслышался и насмотрелся в Збараже на всякое предательство, тщетно предостерегал.

Как же можно было бояться человека, который, щедро одаренный вчера, покорно целовал панскую руку, падал на колени, клялся в верности, а ночью, похитив лучшего коня, бежал служить казакам.

Постоянно препираясь о татарах, о которых говорили, хотя никто еще не видал их, король довольно быстро дошел от Замостья до Зборова, а здесь уже сожженные деревни и беглецы, спасавшиеся от татарской неволи, подтвердили, что Орда помогает казакам.

Но о ее численности и местонахождении ничего не было известно, тогда как татарский хан уже захватил Пелку, хорунжего острожского полка, и некоторых других и пытками заставил их рассказать все, что они знали о войске и короле.

На разлившейся от дождей Стрыпе у Зборова, когда король в день Успения Богородицы хотел отслушать мессу в костеле на другом берегу реки, произошла первая стычка с татарами.

Король при всем своем рвении знал о збаражских делах только то, что сообщили ему письма, доставленные Стопковским, а о татарах и их силах почти ничего, тогда как хитрый Хмель сосчитал его полки и силы и указал татарам, где им искать польского короля с его обозами. Он и сам с частью своих пошел за ними в арьергарде. Только теперь открылись глаза у тех, которым еще не случалось иметь дела с казачеством и его хитростью, которые относились к нему легко и смеялись, когда им говорили, что у Хмеля есть свои люди и в Венеции, и в Ватикане, при Кесарском дворе и при дворе султана, – им ясно стало, что неприятель-то страшнее, чем казалось, и что его постоянное пьянство и грубость, и холопское обличье были только нарочно надетой маской.

Прежде чем узнали о татарах, Корыцкий, стоявший у переправы с острожским полком (тем самым, который потерял в Торопове Пелку и Жолкевского), уже схватился с ними и хоть имел только горсть против целой орды, но успел задержать ее. С другой стороны татары напали на растянувшийся обоз, при котором не было никого, кроме прислуги; она разбежалась, возы загромоздили дорогу, и поднялась страшная суматоха.

К счастью, королевская свита не растерялась и мужества у нее оказалось больше, чем счастья.

Прежде всего надо было оборонять мосты и обоз. Пошел туда охотником молодой Витовский и решил стоять стеной, пока король не подойдет с войсками. К нему присоединился Оссолинский, староста Стобницкий и пять хоругвей воеводства русского. Они не только выдержали натиск, но и отразили татар.

Это, однако, не могло тянуться долго, хотя к ним присоединился Сапега с семью хорошо вооруженными хоругвями и хотя мужество не убывало. Орда, вдесятеро сильнейшая, заливала окрестности – черневшие от нее, как от муравьев, и шум битвы заглушал колокольный звон в костеле.

Печальным, поистине, предвестием было это вступление в Зборов, при котором пали храбрейшие охотники, старавшиеся удержать орду, пока король не переправился с войсками и не построил их. Первым погиб Витовский, радом с ним подполковник Залуский, а мужественного Сапегу, под которым убили коня, слуги вынесли на руках.

Король в особенности жалел Балдуина Оссолинского, сына канцлера, присоединившегося к королевской свите только для того, чтоб найти смерть, молодого Тышкевича и многих других из отборнейшей русской шляхты. Нельзя было даже утешать себя тем, что этими жертвами была куплена победа, так как результат выразился только в том, что король, окруженный татарскими полчищами, успел переправиться через реку, расположиться лагерем и окопаться.

Войско не имело даже времени перевести дух и отдохнуть, так как пришлось немедленно разбивать укрепленный лагерь и окружать его валом, а огромная сила орды, в которую вчера еще не верили, сегодня уже давала себя знать слишком осязательно.

Только тем и мог утешаться король, что по мере опасности росло мужество, так как эта первая, и уже такая кровавая, стычка не только никого не смутила, но и необычайно подняла дух.

Поздно вечером, когда в избу, где поместился король, вошли Оссолинский, оплакивавший сына, Станислав Потоцкий, Юрий Любомирский, покрытый пылью и забрызганный кровью уцелевший Сапега, а с ними все храбрейшие вожди, – они не могли нахвалиться мужеством, которое проявило все войско; за исключением разбежавшихся на минуту обозных служителей, не было человека, который бы поколебался под градом стрел и натиском татар.

– Наияснейший пан, – заметил молодой Собесский, староста яворовский, – это день великой славы для польского оружия, потому что застигнутые врасплох, имея дело с превосходящими силами, в самом невыгодном положении, мы действительно совершили чудо, отразив неприятеля. Довольно одного Ковальского, чтоб сохранить память об этом дне.

– Какого Ковальского? – спросил король.

– Хорунжего земли львовской, – отвечал Собесский. – Татары отрубили ему правую руку, державшую хоругвь; он схватил хоругвь в левую и прижал ее к груди, а когда и ту отрубили, сам бросился на хоругвь и защитил ее.

– А Речицкий, староста уржендовский, – вмешался каштелян брацлавский, Стемиковский, – я видел, как он отбивался с тремя хоругвями и был убит.

– Речицкого тем более жаль, – прибавил Собесский, – что у нас не хватает толмачей для допроса пленных, а он отлично говорил по-турецки, по-арабски, по-персидски и по-татарски.

– Мне жаль моего Чарнецкого, убитого в обозе, – вздохнул король.

– Не перечесть наших потерь, – прибавил канцлер Оссолинский. – Шли мы – осторожно высылая разведчиков, стараясь узнавать о неприятеле: ничто не помогло. Народ заодно с казаками, а нам только кланяется да лжет; победы Хмеля вскружили головы ему и всем…

Ян Казимир еще не хотел верить в великие силы Орды, но ежеминутно приносимые вести подтверждали это. Оссолинский и Юрий Любомирский, как и все опытные люди, советовали величайшую осмотрительность.

– Нетрудно догадаться, – сказал канцлер, – что это Хмельницкий наслал на нас татар, чтоб не дать нам явиться на помощь Збаражу. Мы должны пробиться сквозь их полчища… и рассеять их. Долго стоять на одном месте не в их обычае.

– Дай Бог, чтобы мы справились с ними, – отвечал Собесский, – но можно опасаться, что их собралось такое множество, против которого ничего не поделает все наше мужество.

Всю эту ночь никто в лагере не сомкнул глаз. Опасались и за войско и за особу короля, который проявил большое мужество, но и неосторожность, и недостаток опыта. Поэтому воеводы выбрали шесть человек из храбрейшей молодежи и приказали им ни на шаг не отходить от короля. Позднее Ян Казимир оставил при себе только двух из них: Ендржеевского и Сладковского, находя себя в достаточной безопасности в главном корпусе Гувальда, где была немецкая пехота и гусарские хоругви.

Разосланные во все стороны разведочные отряды нигде не могли отойти далеко. Окрестности кишели татарами. Лес, кустарники, лощины были наполнены ими.

В короле старались поддержать мужество и отвагу, но, собравшись позднее на совет у Оссолинского, вожди должны были признать, что здесь, пожалуй, готовится второй Збараж, если не удастся в скором времени сломить и рассеять татар.

– Если б Орда действовала сама по себе, одна, – сказал Оссолинский, – то будь она вдвое многочисленнее, я бы не боялся так, как теперь; но мы не с татарами имеем дело, а с Хмельницким, невидимая рука которого чувствуется во всем. Он сосчитал нас раньше, чем мы сами подсчитали свои силы, он наслал на нас татар, а сам стоит за их спиной, и я точно вижу его.

– Святая правда, пан канцлер, – подтвердил молодой Собесский. – Мы стали жертвой его хитрости, в которую не хотели верить; пора нам убедиться, что мы имеем дело не с ничтожным врагом. Нам бы тоже следовало действовать хитростью, а к этому мы не склонны, хотим взять благородством. Вот как Ковальский, дать себя изрубить в куски – это наше дело, а обхитрить неприятеля…

– Правда, – тихо сказал Оссолинский, – в такой крайности нам не мешало бы прибегнуть к хитрости, но я не вижу, что тут можно придумать.

Собесский немного подумал.

– С казаками эта хитрость не имела бы успеха, – сказал он, – но с татарами, которые раньше служили Речи Посполитой, брали от нее подарки, и не так лукавы, как казаки, – почему бы не попробовать?

– Если б мы хоть Речицкого сохранили, который мог бы переговорить с татарами, – заметил Оссолинский, – но и его у нас отняла злая доля.

– Не стану хвалиться, – ответил староста яворовский, – но, может быть, я мог бы заменить его.

– Вы? – спросил Оссолинский. Собесский поклонился.

– Постараемся их побить, – прибавил он, – если поможет Бог, тем лучше; если ж не одолеем – попробуем купить…

Канцлер задумался.

– Это мысль, которой нельзя пренебрегать в нашем положении, – медленно произнес он. – Сохраните ее при себе… Кто знает? Может быть, она принесет избавление.

– Не разглашая ее, – сказал Собесский, – можно, однако, кое-что подготовить на всякий случай. Наверное, у нас найдутся захваченные раньше или в сегодняшней свалке пленные татары. Я бы выбрал кого-нибудь из них и потолковал с ним. Потом можно его выпустить, как бы случайно, чтобы он рассказал своим, что требуется.

Оссолинский находил положение таким критическим и опасным, что совет Собесского, с виду заносчивый и странный, не казался ему смешным или негодным.

– Делайте, что вам кажется лучшим, – сказал он, – но под свою ответственность. Попробуйте… Я многого себе не обещаю, но следует испытать все меры, когда дело идет не только о жизни, но и о чести нашей и короля… До чего мы дошли, попущением Божиим, за наши грехи! – заключил он, ломая руки.

Молодой Собесский вышел из шатра.

Солдат душою и телом, он уже ориентировался в расположении войска, вождей, обоза и палаток, – так что ночь не помешала ему найти дорогу к окопам. Он только спрашивал встречных: есть ли в лагере пленные татары, и не слышал ли кто о знатнейших из них.

Навстречу ему попался Стржембош, который и из собственного любопытства и для короля рыскал по лагерю и собирал всевозможные сведения.

– Все татары связаны, – сказал он Собесскому, – и брошены в кучу посреди лагеря, чтоб не сбежали; а то эти дикари перегрызают веревки и расползаются, как черви. И на что их оставлять живыми? Поотрубать бы им головы.

– Веди меня к ним, – сказал Собесский.

В обозе все еще были на ногах, так что отыскать пленных не представляло затруднений. Они лежали не в палатке, а на земле, в луже, в куче, и все были связаны друг с другом. Запах кожухов и тел издали давал знать о них.

При свете факела Собесский, обходя кучу, мог заметить, что многие тяжело раненные были уже трупами. Около них стояли лужи крови, но криков и стонов не было слышно, только хрипение и вздохи умирающих.

Собесский заметил среди них мужчину сильного сложения, с повелительным выражением лица, судя по одежде, если не царька, то мурзу.

Он наклонился к нему и шепнул несколько слов по-татарски. Пленник поднял на него черные, полные ненависти глаза; но ничего не ответил и отвернулся. Собесский велел отвязать его от кучи и, не развязывая ему рук, вести в палатку. Не упираясь, пассивно подчиняясь, как бревно, татарин дал себя вести за Собесским. Стржембош из любопытства пошел за ними.

Придя в палатку, староста явороский прежде всего велел дать пленнику воды. Татарин долго и жадно смотрел на них, как бы раздумывая, принимать ли, но жажда палила его; он схватил ковш и осушил его до дна.

Собесский начал говорить. Стржембош, не знавший ни слова по-татарски, старался только по выражению лиц догадаться, о чем говорил староста. Татарин долго хранил угрюмое молчание; наконец у него вырвалось какое-то слово. Собесский подхватил его; у татарина развязался язык – с обеих сторон посыпались вопросы и ответы.

Татарин, окончательно изнуренный, опустился на землю и снова умолк. Староста еще долго говорил, потом кликнул служителей и велел им отвести татарина к остальным пленным.

Чуть светало, когда король в беспокойстве уже объезжал свои отряды. Старые воеводы знали, что татары для удобства стрельбы из луков всегда начинают с нападения на левое крыло. Здесь поставили Любомирского, который готов был дать им энергичный отпор. Ветер, поднявшийся на восходе солнца, был в помощь полякам, так как дул от королевских войск в лицо татарам, что ослабляло силу полета стрел и относило их в сторону.

Лихорадочное состояние, из которого король не выходил со вчерашнего дня, усиливало его боевой пыл, хотя зрелище татарских полчищ, над которыми развевались три зеленые бунчука Гирея, и уверенность, что за ними стоят казаки, поджидая только сигнала, делали победу очень сомнительной.

Около полудня король со своей свитой и отрядом стражи еще объезжал ряды.

Как предвидели, первое столкновение произошло на левом крыле у Любомирского; здесь войско сбилось в такую плотную массу, что нельзя было различить рядов. Король с небольшого холма следил за сражением, как вдруг у него потемнело в глазах; татарская рать сломила первые ряды, которые бросились врассыпную.

Он не верил глазам, когда Пузовский прибежал от Любимирского с мольбою о помощи, – тем более красноречивой, что губа у него была прострелена, рот полон крови, и стрела еще торчала.

Немецкая пехота, под начальством Гувальда, находившаяся при короле, двинулась навстречу бегущим, но и сам Ян Казимир бросился к ним, забыв об осторожности. В ту минуту рыцарская кровь заговорила в нем.

Кинувшись навстречу бегущим, он бил одних шпагой, у других хватал за узду коней, указывая на неприятеля.

Голос и вид разгневанного короля пристыдили и остановили бежавших, а в то же время немецкая пехота дала залп. Татары не устояли, смешались, начали отступать.

После отражения этого первого нападения, в котором татары ничего не добились, стали считать потери, оказавшиеся незначительными; войско не падало духом, – но все чувствовали, что хвалиться победой не приходится и что если бы все татарские силы обрушились на королевское войско, то под их натиском, наверное, пришлось бы отступить.

Никто не высказывал этого; напротив, старались придать себе отваги, рассказывая о различных эпизодах боя, вытаскивая обломки стрел из одежды; но на душе было беспокойно. Король и теперь не хотел отдохнуть. Он, как вождь, чувствовал в эту минуту все, что бродило в мыслях его войска.

Наступила ночь, хмурая, черная и душная; обозная прислуга и простые солдаты, чувствуя, что вожди сомневаются в успехе, видя их пасмурные лица, замечая, с какой тщательностью всюду расставляют стражу, начали тревожиться.

В такой толпе одно слово может вызвать сметение. Головы были ошеломлены боем и зноем, может быть, и водкой; кто-то заметил, что к королевским возам прилаживают веревки, снятые накануне; другому показалось, что он видел коней, которых собираются запрягать; третьему померещилось, что уже свертывают палатки.

Этого было достаточно, чтобы в войске, как молния, распространилась весть:

– Паны собираются утекать! Король уходит, а нас оставляет на резню и бойню татарам!

Никто не проверял и никто не сомневался, что воеводы хотят спастись бегством, как под Пилавцами; весть эта распространялась из палатки в палатку; поднялись ропот, тревога, беготня, смятение, крики.

Стржембош, возвращавшийся в королевскую избу, встретив на дороге двух-трех перепуганных, засмеялся им в глаза и выбранил их, однако сообразил, что об этом следует доложить королю.

Подбегая к дверям, он столкнулся с ксендзом Цицишевским и Тышкевичем, чашником литовским, которые спешили сообщить королю о том же.

Король собирался читать вечернюю молитву с ксендзом Лисицким, иезуитом, своим капелланом, когда Цицишевский, Тышкевич и Стржембош ворвались в избу, не постучавшись.

– Наияснейший пан, – крикнул Тышкевич, – нельзя терять ни минуты! Надо предупредить великое замешательство, быть может, позор. В обозе прошел слух, что воеводы и сам король хотят уйти ночью, чтобы спастись от плена. В лагере невероятная тревога и смута.

– Что же делать? – спросил король.

Мужественный капеллан, ксендз Лисицкий, которому вскоре суждено было заплатить жизнью за свою отвагу, крикнул Стржембошу:

– Коня государю! Факелы. Едем в обоз! Пусть увидят лицо короля, пусть узнают, что все мы готовы отдать жизнь и что никто не думает спасаться!

Ян Казимир, который уже целый день переживал такой подъем духа, как никогда в жизни, и питал доверие к своему капеллану, тотчас повторил:

– Коня! Факелы!

Тышкевич побежал к Любомирскому, ксендз Цицишевский к канцлеру, чтобы они присоединились к королю.

Но Ян Казимир и не думал ждать их. Надев шляпу, он вышел с ксендзом Лисицким на крыльцо.

– Живее, коня!..

Ему подвели коня, Стржембош держал его под уздцы, опасаясь темноты и суматохи, среди которой приходилось объезжать полки.

Слуга прибежал с зажженным факелом.

– К полкам, по порядку! – крикнул Ян Казимир.

В лагере король мог воочию убедиться, что ему донесли правду. Между шалашами и палатками толпились группы, кричавшие:

– Король и паны уходят!

Король ударил шпагой по плечу первого встретившегося ему крикуна.

– Король! – крикнул он громким голосом. – Я здесь ваш король! Смотрите, я не думаю уходить, я готов погибнуть с вами! Что с вами сделалось? Опомнитесь! Шляхта хочет оставить короля, солдаты гетмана! Сегодня Господь Бог оказал нам свою милость в опасном положении, а завтра мы одержим победу Именем Его! Неужели ваша трусость и подлость заставят нас потерять то, что мы уже выиграли! Зачем же вы шли и начинали дело, если у вас не хватает мужества? Я останусь здесь до конца, хотя бы пришлось сражаться одному; сложу голову, а не уступлю!

Вслед за королем ксендз Лисицкий, одушевляемый мужеством, доказательства которого он давал ежедневно, подхватил:

– Вечный стыд и позор нам и нашему имени, если уступим дикой орде!

Смущенные и умолкнувшие жолнеры расступились, некоторые принялись оправдываться, но королю некогда было их слушать; он уже мчался далее, повторяя те же слова. Приостанавливался среди толпившихся и выбегавших из палаток и кричал:

– Я здесь!.. Остаюсь здесь и никуда не ухожу!

На эту суматоху, поднявшую на ноги весь лагерь, прискакал Оссолинский.

– Сейчас прибыл гонец от посполитого рушенья, которое идет к нам с большими силами; может быть, утром будет уже с нами!

Собесский, который тоже сел на коня, не преминул прибавить:

– Татары рады отступиться от казаков! Все складывается как нельзя удачнее. Осажденные в Збараже отбиваются победоносно и учинили великую резню.

Все это разом успокоило разгоревшийся было переполох, так что несколько человек, уже севшие на коней и собиравшиеся удрать, поспешали вернуться, прячась, чтоб их не заметили. Не досчитались только немногих трусов, но подумали, что они погибли во вчерашней стычке.

Умы успокоились. Король не хотел сразу вернуться к себе, но сначала объехал весь лагерь.

Уже светало, когда он с ксендзом Лисицким, собиравшимся отслужить мессу, возвращался к своей свите. Времени для отдыха уже не оставалось, да и кто думал об отдыхе?

Одушевление овладело главным образом теми, которые вчера проявили наибольшую тревогу.

Когда король вышел после мессы на крыльцо, двор быль полон ротмистров, начальников, старшин, дожидавшихся распоряжений. Все клялись, что готовы биться до последней капли крови.

Затем войско начало строиться так же, как вчера. В тылу, за обозом, находилось местечко; лагерные валы доходили до русской церкви, которую вчера отбили и заняли казаки. Однако они не решались нападать с той стороны, так как она была сильно укреплена.

Наступил уже день, когда разом казаки ударили на левое, а два татарских хана на правое крыло, которым командовал Оссолинский.

Закипел ожесточенный и упорный бой, в котором приняло участие и обезумевшее мещанство, ударившее в набат и зажегшее солому на сигнальных шестах по дорогам. Мещане по знакомым им дорогам подводили казацкие отряды. Загремели пушки, и немецкая пехота двинулась в бой. Нападающие не отступили, но и войско не поддавалось им.

Королю вспомнилось обещанное подкрепление, которое, однако, не подходило.

– Стржембош, – обратился он к стоявшему подле него и кипевшему желанием броситься в бой юноше. – Хочешь отличиться, – попробуй… Ступай в обоз, собери прислугу, праздных людей, которых там множество болтается без дела; попытайся воодушевить их, пусть возьмут оружие из запасов, а лоскут полотна от палатки заменит хоругвь. Может быть, неприятель, увидев новые силы, отступит.

Поймав на лету королевское приказание, Стржембош пришпорил коня и помчался в обоз. Одному Богу известно, какие аргументы он пустил в ход, но спустя какие-нибудь полчаса он и старый жолнер Забуский вели уже под хоругвями из скатертей целое войско, состоявшее из служителей и возчиков, которое ринулось в бой с таким неистовством, точно хотело пристыдить своих панов. При первом натиске они выбили казаков из местечка в поле, но чересчур зарвались, и когда казаки сообразили, с кем имеют дело, то принялись жестоко рубить и сечь. Только драгуны Плесницкого, старосты опочинского, двинувшиеся к ним на помощь, спасли остатки.

Стржембош, который вместе с Забуским вел отряд прислуги, только в поле заметил, что ксендз Лисицкий, с крестом в руке одушевлявший обозных, раненный сперва легко, потом второй и третьей пулей, упал с коня.

Дызма бросился к ему, чтобы помочь выбраться из-под коня, но когда наклонился над ним, услышал из окровавленных уст только последний вздох:

– Иисус-Мария, Иосиф! Ксендз Лисицкий испустил дух.

К концу дня все оставались на своих местах, но потери были огромные. Правда, татары ушли, казаки скрылись. С виду победа осталась за королем, но вождям было ясно, что еще несколько таких побед – и сопротивление станет невозможным.

Когда вечером подсчитали потери, король оплакивал не только своего любимого капеллана, но и около двух тысяч храбрейших жолнеров, ротмистров и офицеров своих сорока семи хоругвей и много храбрейшего шляхетства из ополчения. Взяли в плен татарского мурзу и много черни, но не оставили их в живых.

Наступила ночь, король прочел благодарственную молитву; в лагере довольно бодро и весело, осматривая раны, толковали о минувшем дне. Это было одно из тех столкновений, не громких, без видимого успеха, но требующих больше усилий, мужества, жертв, чем иная блестящая победа.

Оссолинский, сообразив все, присвоил себе вчерашнюю мысль Собесского. Он вошел в избу короля с пасмурным лицом.

– Благодарение Богу! – встретил его Ян Казимир. – Питаю наилучшие надежды. Надо надеяться на подкрепление.

Канцлер помолчал.

– Наияснейший пан, – сказал он, наконец, – я тоже теряю надежды, но если можно пощадить шляхетскую кровь, то нужно попытаться. Не следует обманывать самих себя, держаться мы можем, но збаражских героев не освободим, а сами так ослабеем, что, если подойдут новые татарские полчища, кто знает, – устоим ли мы.

Король развел руками.

– На Бога Заступника надежда наша! – воскликнул он.

– Я думаю, – продолжал Оссолинский, – что следует попробовать, не удастся ли каким-нибудь чудом оторвать татар от казаков. Их надо купить.

– Каким образом? – спросил король.

– Я пошлю пленного татарина с письмом к Ислам-Гирею. Спрошу его: почему он, союзник Польши, не сохранил верности и дружит с нашими врагами? Мне говорит предчувствие, что этот способ может оказаться для нас спасением. На посполитое рушенье трудно надеяться. Казачество, предоставленное самому себе, не в состоянии будет бороться с нами и Збаражем… Так я пошлю письмо? – прибавил он после некоторой паузы.

– Неужели придется выпить до дна чашу унижения? – возразил король.

– Не будет унижением простой вопрос, ведь мы ничего не просим у них. Татары потерпели поражение, добычи награбили немного; дадим им хотя бы все наши деньги, до последнего гроша, лишь бы отступились от казаков.

Король задумался, не ответил.

– Оружия из рук не выпустим, – прибавил Оссолинский, – но если кровь можно выкупить золотом?..

– Боюсь, что этот договор с татарами ляжет на меня пятном и грехом, – медленно произнес король, – но я обязан щадить драгоценную кровь, а сломить казачество необходимо; делай же, что Бог внушает.

Ян Казимир вздохнул.

– Не хочет Бог благословить мое оружие, – прошептал он с грустью. – Да будет воля Его!