Текст книги "Божий гнев"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

VIII

– Ба! Одним меньше, одним больше!.. Обойдутся и без меня.

С раннего утра только незначительная горсть набралась в посольскую избу покончить с pacta conventa. Торопились голосовать, чтобы развязаться наконец с этим делом. К счастью, небо прояснилось, шляхта начала собираться.

Король, который ждал момента торжественного въезда со своим двором в город, около полудня услышал грохот пушек, возвещавший, что на избирательном поле уже запели Те Deum.

С этого момента к королю стали съезжаться с поздравлениями те паны, которые должны были сопровождать его при торжественном въезде. Среди них король мог насчитать не менее пяти верных ему Радзивиллов.

Все сели на коней при радостных криках толпы. Вся дорога до города и до костела была загромождена толпами народа. Ян Казимир ехал с видом победителя.

На дороге королю попался на глаза один из знаменитых тогдашних остряков, отличавшихся тем, что умели отпускать шутки в такие моменты, когда было вовсе не до смеха, – бывший придворный Владислава VI, Сигизмунд Скаршевский, такой же храбрый солдат и присяжный шутник, как старый, уже отживший свой век Самуил Лащ.

Заметив его смеющуюся, веселую физиономию, Казимир шутливо окликнул его:

– Что слышно, пан? Кто в окопах провозглашен королем?

– Эх! – ответил, состроив печальную мину, Скаршевский. – Нет в Польше лада… все у нас стоит беспорядок. Корона-то мне надлежала, да я заигрался в кости и опоздал с кандидатурой. Право, будь я королем, у поляков заварилась бы такая каша, как нигде!.. Но из-за тех костей Речь Посполитая потеряла случай, да и я проигрался!

Это было первое сообщение о закончившейся элекции и все. не исключая избранника, встретили его веселым смехом. Скаршевский присоединился к блестящей свите, среди которой первые места подле короля занимали епископы, нунций, королевич Карл, сенаторы и важные сановники.

Костел Святого Яна был уже приготовлен и освящен. В дворцовой ложе, за занавесками стояла королева, которая в тот день, по примеру французских королев, заменила черный траур белым, Она смотрела, и слезы навертывались на ее глаза.

Теперь, когда элекция благополучно закончилась, узнали, что Ракочи семиградский имел за себя значительную партию, и только искусные меры королевы обеспечили корону за Казимиром. Сторонники Ракочи ворчали, что он может добиться силой того, чего ему не дано добровольно.

Мало кто в час этой торжественной присяги обращал внимание на закрытую ложу, и немногие знали, что сидевшая в ней скрытая за занавесками женщина руководила, распоряжалась, управляла наибольшей частью тех сенаторов, которым казалось, что они действуют по собственному усмотрению.

Траур не позволял Марии Людвике показываться публично, телесное и душевное изнеможение делали ее почти больной, но издали она следила за всем. Она тоже проводила эти дни ожидания в неуверенности, не относительно своего замужества, которое уже не могло миновать ее, а относительно будущности супруга. Удастся ли ей сделать его вождем, рыцарем и королем, каким хотелось бы сделать?

Бывали дни, когда Казимир казался ей оживленным, одушевленным, готовым к работе, но очень часто на другой же день он оказывался унылым, смущенным, сомневающимся в самом себе.

Официального совещания о свадьбе еще не было, так как требовалось согласие государственных чинов, которое, впрочем, не подлежало сомнению. Тем временем назначено было погребение Владислава в Кракове 15 января, после чего должны были состояться коронация и сейм.

Можно было вздохнуть свободнее Казимиру, который каждый день виделся с королевой и относился к ее взглядам с тем большим почтением и увлечением, чем более боялся ее. Возвращался он от нее в различном настроении: то в восторге, то в испуге.

Бутлеру, перед которым он изливал душу, приходилось выслушивать то непомерные похвалы, то угрюмое ворчанье.

– Если бы мне от нее избавиться!

Через несколько дней Оссолинский, желавший и при Яне Казимире охранить то положение, которое он занимал при покойном короле, устроил в своем пышном дворце пир, о котором не оповещалось публично; но Мария Людвика знала о всех приготовлениях к нему.

Король, получив приглашение, охотно поехал, провел время очень весело, любезничая с молодыми и хорошенькими паннами, в числе которых была и пани маршалкова, Казановская. Оказываемое ей со стороны короля предпочтение не могло остаться незамеченным, но удивляться ему было нечего, так как хорошенькая пани и словами, и взглядами подзадоривала его королевское величество.

На другое утро королева шутливо говорила об этом с будущим мужем, не придавая, впрочем, серьезного значения его поведению.

– Берегитесь, однако, ваше королевское величество, людских глаз… Находясь на такой высоте, легко стать целью клеветы; не следует подавать к ней повода. Что было можно князю, не годится для короля.

Ян Казимир обратил в шутку вчерашнее волокитство и решил вести себя осторожнее, но, вернувшись домой, жаловался Бутлеру:

– Следит за каждым моим шагом! Я в ее сетях. Еще не обвенчаны, а уж в неволе. Что же дальше будет?

Староста ничего не отвечал.

Настояния относительно войны, в которой королева видела единственное средство спасения, пока приостановились. Королю посоветовали, чтоб выиграть время, послать казакам письма, которые, по-видимому, оказали действие. В действительности самому Хмельницкому нужно было время, чтобы организовать свои силы, привести в порядок сбиравшиеся к нему толпы черни, найти союзников среди татар и где только удастся.

Казаки громко заявляли, что они сделали снисхождение Речи Посполитой, уступая просьбе короля.

Можно себе представить, как эта просьба пришлась по вкусу шляхте, которая негодовала на чернь, хотя и не спешила ей навстречу. Мазуры, в особенности, не могли успокоиться, требуя следствия и наказания пилавецких беглецов.

Тяжелые условия, которые налагало казачество, не давая со своей стороны никаких гарантий мира, давали возможность предвидеть, что не без крови решится это дело, в котором Хмель и чернь были гораздо более обеспечены насчет союзников, чем одинокая Речь Посполитая.

Никто ясно не предвидел этого будущего, так как блестящее прошлое еще ослепляло всех: неужели победитель стольких держав не справится с взбунтовавшимися хлопами.

Все заблуждались, а того, кто, подобно Киселю, яснее видел положение дел и советовал принять меры, называли изменником.

В январе король с наилучшими намерениями отправился в Краков, а королева, больная и грустная, осталась в Варшаве. В последние дни она старалась вдохнуть мужество и твердость в Казимира, а король, тронутый и послушный, обещал все, чего ей хотелось. Однако, избавившись от ее наблюдения, он радовался своему освобождению и не скрывал этого от Бутлера.

Привыкший к этим противоречивым излияниям, староста слушал их с одинаковым равнодушием, не придавая им значения, как ни бурно они высказывались. Следующий день всегда приносил умиротворение.

Поездка в Ченстохов прошла удачно, хотя с гораздо меньшей пышностью, чем при прежних коронованиях. Все обряды были исполнены сообразно установившимся формам; ничего не упустили из вида; но те, которые помнили старые времена, с болью видели, что страна, город, двор, люди принимают в них лишь холодное участие, без всякого увлечения. Все точно сократилось, съежилось, измельчало. Свита панов, стройные полки, гусары, гвардия в шелку и атласе, триумфальные арки и огни уже не имели прежнего блеска. Упадок материальный и духовный одинаково давали себя чувствовать.

Не было той веры в будущее, которая одушевляла начало каждого царствования. Сам король не обещал многого; знали только, что он искал фортуны на разных путях, а заря его царствования не рассеяла тучи, еще стоявшей на горизонте и дававшей о себе знать глухим грохотом.

Кричали: «Виват! – а в душе раздавалось: – Неотомщемные пилавцы! Позорное бегство войска, взятые в плен гетманы, казачество и хлопы за спиной, с угрозами! Кто отомстит за нас?»

Единственный вождь, которого боялись бунтовщики, единственный муж, который, быть может, мог бы в этот час спасти Польшу, Иеремия Вишневецкий, вызывавший во всех зависть своей славой и удачей, убедился во время коронации, что булава и верховное командование ему не достанутся.

Когда на погребении Владислава ломали древко королевского знамени и обломок его, как знак вождя, надлежало получить Вишневецкому, последний протянул было руку, но Ян Казимир, в котором успели пробудить зависть, предупрежденный об этом обычае, поспешил отдать обломок своему придворному Стржембошу.

Это можно было объяснить ошибкой, рассеянностью, но это было оскорблением и обидой, которую должен был глубоко почувствовать Вишневецкий.

Лишь только стихли коронационные крики и сенаторы собрались на совет, как снова раздалось: «Следствие! Наказание пилавецких беглецов!»

Король относился ко всему довольно нейтрально. Наконец, сторонники Марии Людвики нашли момент удобным, чтобы поставить вопрос о браке. Ян Казимир, который никогда не был искусным политиком, и в этом, так близко касавшемся его деле, оставался пассивным. В глубине души ему очень хотелось, чтобы сенат, в виду близкого свойства, высказался против этого брака, но вышло иначе.

Королева была сильнее его, а разрешение из Рима, которое, как ручался нунций, было уже в пути, замыкало уста всем. Даже те, которые сначала высказывались против брака, должны были замолчать.

Король, хотя и огорченный этим, делал вид, что доволен, так как уже потерял надежду на избавление.

Почти каждый день приезжали юнцы от королевы с письмами, в которых она указывала, как должен действовать Казимир. Он раздражался на эту неволю, но слушался, так как Радзивилл и Оссолинский советовали ему то же, что письма Марии Людвики.

Выражением настоятельнейших нужд было заявление коронного маршалка: и он требовал войска, пожертвований и сильного вооружения для отовсюду угрожаемой страны. Не только казаки грозили, Ракочи угрожал наездом, шведы с немцами легко могли соблазниться слабостью Польши, наконец, казаки и турки не могли равнодушно смотреть на ускользающую от них добычу. Канцлер от имени короля обращался к сейму.

Но все обсуждение дел до конца сейма было каким-то шатанием умов, встревоженных тем, что уже случилось, – тем, что еще могло случиться, и тщетно отыскивающих спасение.

Ян Казимир говорил о войске, но еще больше, чем на него, надеялся на чудотворный образ, и не без основания, так как действительно требовалось чудо, чтобы выработать из этого хаоса силу и порядок…

Во время совещаний о том, что делать, постоянно прорывалось болезненное:

– Грехи наши бьют нас!

Канцлер Радзивилл постоянно напоминал об угнетении хлопов; иные жаловались на упадок рыцарства; стонали, вопияли о каре и мести, и не знали, что делать.

Единственный вождь… был страшен тем, что как избавитель отечества грозил отнять у всех славу.

Так каждый день сходились горевать, жаловаться и стонать.

Король рассчитывал на то, что самое провозглашение его имени посеет тревогу среди восставших; он готов был стать во главе войска, идти и раздавить бунтовщиков, которые тем временем с неслыханной дерзостью издевались над бывшими панами…

Во время этих бестолковых совещаний из Варшавы дали знать, что королева очень больна. Королю уже надоело в Кракове, и он рад был поскорее выбраться из него. Приготовили коней, поспешили закончить совещание.

Пребывание Казимира в старой столице доставило любопытным материал для гадания о будущем. Характерной слабостью той эпохи было требование от астрологов, от благочестивых людей, от гадателей всякого рода разоблачения тайн будущего. Никогда не составлялось столько гороскопов, астрономических выкладок, стихотворных гаданий, пророчеств, приписываемых святым, как в эти годы.

Каждый старался узнать, что пророчит ему день рождения, так как не сомневались, что в звездах записано таинственное будущее. Во время пребывания короля, в самый день коронации, пожар, случившийся в замке, не мог не подать повода для гаданий и толкований.

Вечером, когда по окончании беседы все разойтись по квартирам, а в городе и в некоторых панских дворах еще жгли потешные огни, загорелось подле самой спальни Яна Казимира.

Король проснулся, но в первую минуту нельзя было дозваться слуг на помощь, так как они тоже веселились и пьянствовали… Прибежал только Оссолинский, и пожар был вскоре потушен.

У канцлера хватило сообразительности истолковать пожар встревоженному Казимиру как хорошую примету; но в городе он был принят как дурное предзнаменование.

На полдороге в Варшаву пришлось остановиться, чтобы переменить лошадей и отдохнуть. День был ясный и тихий. Казимир вышел из плебании, где принимал его пробощ.

Несколько шагов отделяло его от маленького деревенского костела, на пороге которого король увидел довольно странного человека. Он принял его за нищего. Однако тот не встал при виде короля, и это равнодушие возбудило в последнем любопытство. Это был огромного роста мужчина, сильный, с косматой шапкой густых седеющих волос на голове, с глубоко сидящими глазами и густыми бровями. На нем была одежда вроде монашеской рясы, подпоясанная веревкой, на которой висели простые деревянные четки.

Это был тот самый странник, Бояновский, которого мы видели в гостинице князя Карла над Вислой. Теперь он шел из Ченстохова и Гидлов в Краков. Случайно зашел к костелу, когда король находился в плебании. Но что для него значил король?

Ян Казимир подошел к нему.

Бояновский не шелохнулся. Ян Казимир должен был первый произвести приветствие:

– Хвала Господу нашему.

Нищий наклонил голову и пробормотал ответ, но не встал, и не обнаруживал охоты вступать в разговор.

Это еще более заинтересовало короля; он взялся за кошелек, но Бояновский, заметив это, сказал:

– Я не нищий; не нуждаюсь в милостыне.

– Кто же ты?

– Грешник, такой же, как ты…

В эту минуту Стржембош, который стоял поодаль, нашел нужным предупредить неизвестного ему старца, с кем он говорит, подбежал, наклонился к уху и шепнул:

– Это король!

– Я знаю, – сказал Бояновский громко и равнодушно.

Ян Казимир, слышавший предостережение и ответ, почувствовал себя оскорбленным.

– Ты и короля ни во что не ставишь? – заметил он, подходя ближе.

– Я каждый день имею дело с царем царей, – ответил, не вставая, старец, – что же для меня значит твое земное величие? Смотрю на тебя и жалею о тебе, потому что с твоей короной ты несчастнее последнего из твоих подданных. Ты козел отпущения, который за грехи тысяч и свои собственные будешь терпеть не только при жизни, но и во все грядущие века. Терном ты увенчан, трость тебе вложили в руки вместо скипетра, а пурпур твой забрызган кровью, которая, когда засохнет, станет черной. Да, ты хочешь быть королем, и ты король, но королем не умрешь… королем, достойным этого королевства гнили и греха! Горе тебе и твоему королевству!

Ян Казимир слушал, бледнея. Привыкший уважать благочестивых людей, он чувствовал в этом незнакомом старце что-то не от мира сего и невольно подчинялся ему духом, но величество короля было задето.

– Знаю, – сказал он, подумав немного, – что я выбран в несчастный час, но надеюсь не на себя: верю в Провидение и помощь Божию, в милосердие Божией Матери.

Бояновский покачал головой.

– Бейте себя в грудь, – сказал он, – ты и твой народ, разве вы заслужили милость? Оскверненных грехами Бог не может поддерживать, а вы еще не очистились от ваших грехов. Молитва не преклонит Господа, ни жертвоприношения нечистыми руками… сердца ваши развращены и остыли. Диких зверей выпустил на вас Иегова мститель, они будут терзать вас и точить вашу кровь, пока не опомнитесь и не покаетесь. Горе тебе и твоему королевству.

Король не смел ответить, рад бы был уйти, но какая-то сила удерживала его, точно прикованного к месту, перед этим старцем, который сидел, как суровый судья, и не хотел даже взглянуть на него.

Молчание длилось довольно долго, наконец Казимир сказал смущенным тоном:

– Молись за меня и за всех…

– Молюсь и творю покаяние за свои и за ваши грехи, – отвечал Бояновский, – но глухим остается Бог, потому что не перестаете грешить. Покарал вас, раздавил, кровь ваша лилась рекою, рабы ваши стали господами вашими; ругаются над вами и издеваются, а вы?.. Пируете да грозите… И воюете на словах, ожидая, что Бог пойдет за вас и сметет неприятеля, а вам даст легкую месть в руки! Терпел Господь, но пришел час кары Его. Имели пророков, которые вам предсказывали – не верили им; имели знамения на небе и на земле – и оставались к ним слепыми; наступила кара… И вместо покаяния проклятия и жалобы на устах… Горе тебе и твоему королевству!

Бояновский говорил тихо, точно сам с собою, почти не глядя на короля, а Ян Казимир, оправившись от страха, оскорбленный непочтением к величеству, уже возмущался и думал только, как бы ему уйти, когда местный пробощ, боязливый старичок, подошедший на последние слова Бояновского и с испугом услыхавший их, стал делать из-за короля знаки, чтобы он замолчал.

– Не замыкай мне уста, – обратился к нему старец. – Не от кого ему здесь правды услышать. С кафедры ему будут льстить, у алтаря благословлять; а он грешник, такой же как мы, и хуже нас, потому что он и грехи его поставлены вместо светильника. Богу уже обещался и не исполнил обета; присягнул теперь королевству, а до конца не дотянет.

Король взглянул на пробоща.

– Он – сумасшедший, – пробормотал тот, – уйдем.

Бояновский остался на ступеньках костела и, услыхав шаги уходящих, поднял глаза.

– Горе тебе и твоему королевству! – повторил он еще раз.

Двери костела были только притворены; старец встал, опираясь на посох, так как хлопца при нем не было, пошел, с трудом волоча ноги, в костел.

Перед главным алтарем теплилась лампадка, но кругом царил мрак, в котором лишь кое-где блестела позолота или сверкала хоругвь. Бояновский подошел к самому алтарю, опустился на колени и пал ниц, рыдая. Посох выпал из его рук, он обратился к Богу с громким рыданием и стоном.

Ян Казимир, еще не оправившийся от смущения, услышав этот вопль, остановился. Пробощ хотел удержать его, но тщетно. Старик притягивал его к себе, возбуждая в то же время тревогу; пугали его безжалостные речи. Дойдя до дверей костела, король вошел внутрь и в невольном сокрушении опустился на колени, набожно сложил руки, молился и слушал.

От главного алтаря доносились отдельные стихи покаянных псалмов…

В Варшаве короля ждали неблагоприятные известия. Правда, Мария Людвика уже встала с постели и чувствовала себя лучше, но казацкая буря, несмотря на уступки послов, отправленных к Хмельницкому, еще не была усмирена.

Зазнавшийся Хмель не хотел отпустить пленных и издевался над послами словами и обращением. Кисель, подозреваемый обеими сторонами, сделался настоящим мучеником ради блага Речи Посполитой. Хмель называл его изменником Руси, поляки – изменником Польши; но он не опускал рук и выпросил хоть перемирие, уставив границей Горынь.

Тем временем Ракочи уже вступил в соглашение с поляками; узнали о послах из Москвы, а Хмель гадал, кому поддаться, и соображал, что всего лучше будет перейти в подданство к турку, потому что он мог обеспечить наибольшую свободу.

Ян Казимир совершил два паломничества, одно за другим, к чудотворному образу в Червенске, помня о грозных предсказаниях Бояновского, о которых ничего не сообщил Марии Людвике.

Стржембош, единственный из придворных слышавший эти дерзкие предсказания, тоже никому не заикнулся о них. Мария Людвика, насколько могла, настаивала, чтобы король сам стал во главе войск; тем временем другие, по назначении трех регентов, Фирлея, Лямцкоронского и Остророга, старались убедить короля и королеву, что выступать против хлопов и казачества самому королю значило бы ронять королевское достоинство.

Леность Яна Казимира охотно поддавалась этому аргументу, хотя королева оспаривала его. Одно время события как будто оправдывали короля и тех, кто отговаривал его от выступления. Пришло известие, что казаков выгнали из Заслава, что каштелян краковский отнял у них Бар, крепость и город, а каштелян каменецкий нанес им серьезное поражение.

В доказательство были доставлены в Варшаву знамена, которые Казимир тотчас отослал в Червенск, приписывая все чудесному заступничеству Святой Девы, Червенскую икону которой он особенно почитал.

Так боролись в варшавском замке два влияния, поочередно беря перевес; но Бутлер предсказывал, что в конце концов королева одолеет, оденет короля в доспехи и отправит на войну.

Она сама, хотя еще далеко не оправилась от болезни, постоянно говорила, что отправится вместе с ним.

Пришедшее из Рима разрешение не позволяло уже откладывать свадьбу, которая была назначена на Троицу.

С королем произошла моментальная перемена, он постарался убедить себя, что он счастливейший человек в мире, относился к Марии Людвике необыкновенно предупредительно – а Бутлера даже уверял, что этот брак был его заветным желанием.

Таким образом, в конце мая решилась судьба обоих. Нунций, который усердно хлопотал о получении разрешения в Риме, и знатнейшие сенаторы были приглашены во дворец в Краковском предместье, где Ян Казимир решил сыграть свадьбу.

Мария Людвика в эти торжественные дни постаралась принять радостный вид, принуждала себя к смеху и веселью, но из-под этой позолоты минутами проглядывали тоска и даже отчаяние.

Чем ближе она узнавала мужа, тем сильнее чувствовала, что должна положиться только на собственные силы и влияние.

Веселое настроение короля, который дважды пустился в танец, один раз с Казановской, другой с Любомирской, его оживление, разговорчивость только напугали Бутлера.

– Придется нам поплатиться за это! – сказал он Стржембошу. – Никогда я так не боюсь короля, как в ту пору, когда он очень весел; это значит, что скоро последует гнев и раздражение…

После пиров и бесед, длившихся несколько дней, причем, по обычаю, королеве были присланы богатые дары, оказавшиеся очень кстати ввиду опустевшей казны, Мария Людвика убедила короля созвать сенаторов для решения вопроса: должен ли король сам отправиться на войну и следует ли созвать посполитое рушенье? [11]11
  Всеобщее ополчение.


[Закрыть] Она употребила все свое влияние, чтобы верховное гетманство предложили королю и просили его идти на неприятеля.

Ян Казимир, постоянно побуждаемый ею, проникшийся рыцарским духом, не спорил и, пока находился под ее влиянием, высказывал горячее желание идти на войну.

Многие возражали против посполитого рушенья, не желая распространять страх и открыто признавать опасность положения. Все еще воображали, что с хлопами нетрудно справиться.

Удачные действия некоторых отрядов на Волыни придали уверенности противникам посполитого рушенья. Знамен, отбитых у казацких полков в этих стычках, было прислано в Варшаву столько, что король и королева, предпринявшие новое паломничество в Червенск, сложили их полсотни перед алтарем Святой Девы.

Эта набожность, впрочем, не поколебала решения короля самому принять участие в войне. Королева настаивала на этом и имела на своей стороне всех, желавших добра королю.

Одним из тех доверенных лиц, перед которым Мария Людвика не скрывала своих мыслей и побуждений, был канцлер Радзивилл.

– Князь, – сказала она ему откровенно, – вы должны помочь мне отправить короля на войну. Несчастное прошлое тяготеет над ним: неудачи, бестолковые перемены, легкомыслие, быть может, случайное. Военная слава безусловно необходима для него. Я не сомневаюсь в его мужестве, и раз он выступит в поле, то я уверена, проникнется рыцарским духом и всем сердцем будет выполнять свои обязанности.

– Наияснейшая пани, – отвечал Радзивилл, – конечно, нам следует побуждать его стать во главе войск; но если, упаси Боже, что и сам не допускаю, поражение…

– О! нет, нет! – воскликнула королева. – Победа несомненна! Не следует ни минуты сомневаться в ней. Одно обаяние имени, слух… не может быть, чтобы они не повлияли на чернь. К тому же при короле будут опытнейшие советники и отборные войска. Не следует лишать его славы, которая так необходима, чтобы внушить уважение и доверие к нему…

Имея за собой Радзивилла, королева привлекла на свою сторону и Оссолинского и других, сумела даже повлиять через свой двор на приближенных короля, не исключая Бутлера, и заставить их поддерживать в короле надежду на победу и славу.

Все это пошло глаже, чем можно было ожидать. В первый раз в жизни Казимир оказался твердым в своем решении. Все вокруг него приняло рыцарский вид, звон и лязг оружия раздавался даже в передней. Мелкие победы, о которых получались – правдивые или ложные – вести, явное покровительство неба, которое он чувствовал над собой, усиливали его охоту к легкому, как казалось, завоеванию лавров. Может быть, от него скрывали некоторые подробности, которые дали бы более правильное понятие о положении борьбы с взбунтовавшимся казачеством.

Пока это происходило в Варшаве, лучшие силы Речи Посполитой с истинным героизмом, достойным вечной славы, сопротивлялись громадным полчищам черни, вдесятеро превосходившей их числом, – голодая, испытывая недостаток в средствах обороны, постоянно угрожаемые всюду забиравшейся изменой…

Осада Збаража – это эпопея, увековечить которую бессильно перо. Это голодный, но веселый героизм, презрение к смерти, ежедневное пожертвование жизнью, под аккомпанемент ругательств озверевшей черни, опьяненной победами и горилкой!..

За этими збаражскими окопами стояли истинные искупители грехов народа, заслужившие мученический венец. Через тех, которым удалось выбраться из осажденного города, в Варшаве знали о критическом положении осажденных, о необходимости скорой помощи, с королем или без короля, но никто не представлял себе всей крайности, всей опасности, всего ужаса положения войск, лишенных даже хлеба.

Только королева, которой нужно было склонить мужа к выступлению в поход, давала полную веру известиям из Збаража, другие же оспаривали их. Не верили в татар, не хотели верить в полтораста тысяч казаков, стоявших перед окопами, за которыми менее двадцати тысяч богатырей оказывали до сих пор героическое сопротивление – пока, наконец, посланные гонцы, сообщившие о близком голоде, недостатке пороха и пуль и окончательном изнурении защитников, не заставили ускорить выступления.

Решено было, что король отправится в Люблин, куда должны были собраться обещанные войска.

Ян Казимир казался помолодевшим, веселым, бодрым и таким оживленным и уверенным в победе, как никогда.

– Пора положить конец этой смуте! – говорил он с жаром. – И при помощи Божией… сдается мне, что час наступил!

Кое-кто толковал о татарах.

– Хоть побожиться, нет их и не будет! – уверяли другие.