Текст книги "Калиш (Погробовец)"
Автор книги: Юзеф Крашевский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)
X
Дивный был этот день 26 июня 1295 года, когда бесчисленные толпы землевладельцев, съехавшихся со всех сторон Польши и Поморья, покрыли не только дворы, валы, улицы, но и окрестности города, где расположились лагерем.
Стражник и хранитель старой Короны Свинка заботился, чтобы торжество возобновления королевской власти, погребенной в крови святого Станислава, было блестящим и громким.
Поэтому он пригласил всех епископов, которые были в состоянии приехать: Яна из Познани, Яна Ромка из Вроцлава, Гослава из Плоцка, даже из Любуша Конрада; те же из них, кто не мог явиться лично, как Краковский и Вроцлавский епископы, прислали письма, подтверждающие их согласие.
Эту блестящую массу приглашенных увеличили еще многие поморские рыцари, представители главнейших городов, чиновники, дворяне; все они хотели присутствовать при этом возрождении королевства.
– Истинно говорю вам, – отвечал Свинка на все опасения, которыми его хотели отпугнуть от короны, – здесь дело идет не о короле, так как каждый из них смертен, но о короне, которая должна быть бессмертной.
Эта корона, долго пролежавшая в костельном ларце и оберегаемая, как талисман, наравне с драгоценным телом святого Войцеха, лежала теперь на подушке во всей своей старинной простоте, напоминая толстыми золотыми обручами те века, когда их изготовили, как умели, неуклюжие пальцы.
Рядом с ней лежала королевская держава, полная земли, символом власти над которой она являлась, и копье святого Маврикия, и меч Щербец.
В костеле рядом стояли два трона, покрытые пурпурным сукном; напротив помещался архиепископский.
Уже горели многочисленные свечи, ожидало духовенство, когда послышались трубные звуки и по покрытой сукном дороге выступило из замка шествие. Впереди шли гофмейстеры с белыми жезлами и воеводы со знаменами, за ними князь и княгиня, окруженные придворными чинами.
Пшемыслав был одет в пурпурное платье, на голове был золотой шлем. Он шел с открытым лицом, мужественный, радостный, сознавая, что происходит теперь событие величайшей важности.
Рядом с князем, величественная и красивая, в парчовом платье, затканном золотом и украшенном легкими, как туман, кружевами, шла королевна, долженствующая ныне стать королевой. Счастье еще усилило ее красоту.
У порога их ждали Свинка и Ян. Они окропили князя святой водой и повели к алтарю, а два других епископа сопровождали Рыксу.
Раздались песнопения, вознесся дым кадильниц, архиепископ начал служить обедню.
После прочтения Евангелия Свинка обратился к князю, который подошел поближе принести присягу. Перед ним держали Евангелие и крест.
Пшемыслав встал и тогда его миропомазали. Затем в боковом притворе на него надели королевскую мантию, золотые сандалии.
Эта одежда была одновременно и королевской, и духовной и должна была напоминать, что Божий помазанник должен быть и священником, охраняющим закон и правосудие, быть олицетворением всемогущества на Земле. Перед тем его опоясали мечом, так как пользоваться им надлежало земному владыке, а не духовному лицу.
Пшемыслав вытащил меч, взмахнул им во все четыре стороны и обратно вложил в золотые ножны.
Тогда он стал на колени, а Свинка надел ему на голову тяжелую, твердую корону Храброго. Но она лежала на его голове, словно по заказу сделанная.
В левой руке Пшемыслав имел державу, в правой – скипетр.
Затем, после причастия, короля посадили на трон и приступили к коронованию Рыксы, а когда королева села рядом с мужем, грянул гимн, подхваченный всеми голосами, могучий, благодарственный.
Еще дрожали в воздухе последние слова гимна, когда архиепископ воскликнул:
– Да здравствует король! Да здравствует королева!
Крик повторили присутствующие, развернули знамена, ударили в колокола, заиграли трубы.
Архиепископ и епископы отвели королевскую пару в замок через шпалеры густо стоящего народа, желавшего хотя бы взглянуть на своего коронованного владыку.
Среди этой толпы раздавались, однако, разные голоса. Одни видели лишь блеск и ожидали счастья и могущества, другие беспокоились, видя в этом как бы вызов и опасный опыт.
По углам слышался недоброжелательный и угрожающий шепот.
Многие долго не верили, что архиепископ решится на это, что он бросит вызов всем удельным князьям, приглашая их покориться и повиноваться. Теперь их недоверие сменилось гневом и угрозами, когда не осталось больше места сомнениям: король провозглашен!
Среди князей не было ни одного, который не чувствовал бы себя обиженным и в опасности.
Среди толпы, собравшейся на коронацию, скрывались их шпионы. Они слушали, как архиепископ, стоя у алтаря, говорил королю, что ему предстоит объединять королевство, вернуть утраченные земли.
Эти слова распространились повсюду, эхо их зазвучало в столицах всех княжеств, встревожило всех. Теперь князья должны были стать вассалами и слугами одного пана!
Но эти скрытые мысли тонули сегодня в победном хоре. Каждый из землевладельцев Пшемыслава чувствовал, что и на него сошла частичка королевской власти. Каждый стал более гордым и сильным.
Когда в замке начался пир, а массы публики расселись у расставленных столов, собираясь по уездам и соседству, некоторые более могущественные роды также собирались вместе, чтобы вспомнить свое старое единство. Но остатки Зарембов в Налэнчей блуждали, не находя себе приюта.
Старые друзья ушли от них, родственники держались в стороне; одни делали вид, что их не узнают, другие боялись подойти. Главные деятели измены, конечно, побоялись появиться открыто, но поручили нескольким лицам посмотреть и послушать.
Старик Зебро Налэнч и Нехлюй Заремба, хотя никогда ни в какие переговоры с Михном и Павликом не вступали, но в душе заступались за свои роды и поэтому им в особенности пришлось страдать, видя, как с ними обращаются.
Их попытки сесть к столу и завязать разговор встречали молчаливый отпор. Нехлюя не видели и не узнавали.
Блуждая среди столов, они встретились и остановились рядом.
– Ну что? – заворчал Зебро. – Здесь для нас ни скамьи, ни хлеба!
– Напрасно мы сюда явились, – ответил Нехлюй. – Я хотел показать, что я верен своему господину, но моя верность, очевидно, здесь не ко двору.
– Да и мой поклон тоже, – добавил Зебро. – Когда я хотел поклониться в ноги новому королю, он отвернулся от меня; хорошо еще, что не толкнул ногой.
Разговаривая, они отошли в сторону.
– У меня на возу найдется мясо, хлеб, водка. Что нам лезть туда, где нас гонят.
– А я думаю, что не лучше ли собраться домой, – предложил Нехлюй. – Хорошего тут ничего не дождемся, разве только худого.
Однако оба стояли и смотрели. Никому не могло быть приятно чувствовать себя оторванным от массы, а старым, привыкшим к почету людям, тем хуже. У них ныло сердце.
– Я не виноват ни в чем. До настоящего дня я был ему верным слугою, – говорил Зебро, – но у нас одинаковая фамилия с виновными!
– Я тоже, – поддержал Нехлюй, – сегодня еще ему поклонился, но завтра, если желчь набежит… не ручаюсь.
– Если уж меня наказывают, так пусть знаю, за что, – бросил Зебро. – По крайней мере отомщу: моего племянника казнили.
– И моего двоюродного брата тоже, – добавил Нехлюй. Так порешив, тронулись с места, когда к ним подошел ксендз
Теодорик и поздоровался. Встретили его очень сдержанно.
– Что же вы не садитесь с другими? – спросил он. Ответа не было, оба опустили глаза и молчали.
– Если совесть чиста, что значит род? – говорил ксендз. – Сегодня для всех радостный день, пойдемте, место найдется.
Приглашенные пошли за ним, но медленно и неохотно. Но лишь только ксендз Теодорик подходил к какому-нибудь столу, как сидящие усаживались поплотнее, и места не оказывалось.
Тогда их проводник направился к духовенству, чтобы посадить их среди своих. Но тут оба почувствовали, что они будут слишком на виду, и что на них будут указывать пальцами; поэтому поблагодарили своего заступника, свернули в сторону и направились к своим возам.
Здесь они переоделись, надели доспехи и, обсудив положение дел, въехали в лес вместе со своими отрядами.
– Когда нас не хотят чужие, поедем к своим! – с сильным гневом вскрикнул Зебро.
Уже поздно ночью прибыли к тому месту глухого леса, где скрывался Михно.
Здесь у него была хижина, почти вся спрятанная в земле, защищенная срубленными деревьями, обросшими травами, терниями и молодыми кустами. Рядом были устроены стойла для лошадей.
Сюда часто приезжали в большом числе Зарембы и Налэнчи. Здесь происходили их совещания, а так как в хижине было мало места, то располагались обыкновенно на соседнем лугу.
Гости сначала крикнули трижды по-совиному, давая сигнал. Сейчас же из хижины вылез человек и пошел к воротам.
Это был немой слуга Зарембы, очень к нему привязанный, развитой и хитрый. Еще в детстве кто-то из мести вырезал ему язык, так что он мог лишь издавать непонятные звуки.
В то же время в стенке открылась ставня, и выглянул Михно. Узнав гостей, поспешил навстречу.
Немой отвел лошадей в стойла, а они втроем направились в хижину.
– Вы что же? Сбились с дороги? – приветствовал их Заремба. – Сегодня я никого не ждал, разве только завтра; все любопытные поторопились посмотреть нового короля.
– Мы тоже едем оттуда, – сдержанно ответил Зебро.
Вошли в избу, низкую, но просторную. Заремба устроился здесь, как мог; пол прикрыл войлоком и звериными шкурами, на стенах поразвешивал оружие и доспехи; нашлись даже и гусли.
Сбоку горел огонь, на котором девушка с длинными косами что-то стряпала, но при входе гостей убежала.
Зебро и Нехлюй слыхали об этой хижине, но никогда здесь не бывали и поэтому с любопытством осматривались вокруг. Михно заметил это.
– Кажется вам странным, что старый дворянин, который мог уже получить у короля должность подчашего или подкомория, должен, как барсук, скрываться в яме? Такова участь верных слуг, которые говорят господам правду.
Нехлюй загадочно качнул головой.
– Не говорите мне, что я получил свое, – добавил Михно с жаром, никогда его не оставляющим. – Я страдаю за то, что вступился за несчастную мученицу, и не мог терпеть зла…
– Ну вот, однако, – промолвил Зебро, усевшись на завалинку, – люди поговаривают, что вы слишком любили эту госпожу… а она вас!
Зарембу взорвало.
– Брешут, как собаки! – воскликнул он. – Я уважал ее, как госпожу, жалел несчастную. Лгут, это была святая женщина!
Разговор на эту тему прекратился, и Михно успокоился.
– Ну-с? – начал он. – Вы из Гнезна? Что же? Дали ему надеть корону? Ничего не случилось?
– А что же могло случиться? – спросил Нехлюй.
Заремба захохотал.
– Могло, могло… – ответил он иронически. – Ну! Раз, другой, третий не повезло, а когда-нибудь повезет! Пусть радуется; недолго это продолжится!
Тут Зебро сплюнул и вмешался в разговор.
– Собираетесь вы, собираетесь, столько лет угрожаете, а мне кажется, ничего из этого не выйдет!
Хозяин повернулся от печки, куда подбрасывал поленья.
– А я вам клянусь, что выйдет! – воскликнул он торжественно. – Нам самим нелегко было это сделать. Нашлось много изменников, сообщали ему, он был настороже. По пути высылали дозоры, рыскали по лесам, без охраны не двигался ни на шаг. Теперь пусть почувствует себя в безопасности… Мы к нему доберемся.
Нехлюй заворчал, что надо было пригласить на помощь силезцев или кого-нибудь с Поморья. Михно улыбнулся.
– Найдем получше, – ответил он. – Посидите до завтра, тогда убедитесь… На завтра сюда приглашены многие – увидите!
Он замолк, не желая больше открывать карты, позвал немого и принялся угощать гостей.
В невзрачной хижине нашлось больше, чем могли ожидать.
Кусок серны, медовуха, черный, но свежий хлеб, каши вдоволь, кусок меду и сыр на закуску. Немой и девушка живо справлялись.
После ужина легли спать на шкурах и соломе; огонь горел всю ночь.
Утром немой добросил поленьев и разбудил господ.
День был светлый и хороший; они вышли на воздух.
Заремба ожидал гостей и прислушивался к шуму. Действительно около полудня стали съезжаться Зарембы, Налэнчи и даже многие их родственники, бывшие вчера в Гнезне.
Все они были мрачно настроены, сердитые, раздраженные. Их беспокоило то, что вчерашний обряд вышел таким торжественным, величественным, что он собрал столько землевладельцев со всех польских земель.
Слушая рассказы об этом, Михно бесновался и ругался.
– Подлая толпа! – кричал он. – Лишь бы только поить их да кормить, так продадут себя, не обращая внимания, что надевают цепи. Провозглашают короля, радуются, а не видят, что это принесет им иго.
Приезжие перечисляли лиц, обещавших раньше идти заодно с Зарембами и Налэнчами, а теперь не желавших даже слушать об этом.
– Устроимся и без них, – утешал Заремба.
Новые гости все время подъезжали, верхом, лесными тропинками. Большинство из них волновалось и беспокоилось, один лишь Михно смеялся, глумился над опасениями, подбадривал остальных.
В избе стало тесно, отправились на лужайку.
– Вот подождите немного, – сказал Михно, – увидите одно лицо, которое вам прибавит храбрости…
Было уже после полудня, все легли под деревьями, когда из глубины леса донесся топот и звон…
Те, кто приехал раньше, пробирались осторожно и потихоньку, и хотя существовал обычай вешать бубенчики на сбруе, но никто не решился на это.
Заремба, услышав звонки, вскочил на ноги, уверенный, что это ожидаемые лица. Действительно, вскоре из-за деревьев показался высокий рыцарь в доспехах и черном шлеме, на рослом коне; по обрюзгшему лицу легко было узнать немца.
Он выглядел барином, видно было, что это один из князей. Его сопровождало десятка полтора всадников, остановившихся у опушки. Заремба поспешил встретить его с почтением, но не слишком униженно.
Не слезая с коня, несколько опасливо поглядывая вокруг и держа руку на рукоятке меча, всадник смотрел на людей, поднимающихся с земли. Он недоверчиво подсчитывал подходивших к нему вслед за Зарембой.
Наклонившись, всадник заговорил с Михно.
– Что же вы предпринимаете? – спросил он мрачным, жестким тоном по-немецки.
– Коронации нельзя было помешать, – ответил Михно, – короновали его, ну! Не надолго!
– Значит, не повезло! – промолвил немец. – Вам ведь всегда не везет… говорите много, кричите громко, делаете мало!
Заремба тихим голосом объяснял, в чем дело; всадник подсчитывал собирающихся вокруг людей.
– Немного вас тут! – сказал презрительным тоном. – Что это за сила, это горсточка людей!
– Так ведь здесь только начальники, – возразил Михно, – а не все наши. Считайте по десять, двадцать и больше голов на каждого. Только к чему это, если нам не везет. Мы столько раз уже устраивали засады, а он всегда уходил.
Немец взглянул с презрением.
– Только бы мне сказали, где он бывает с небольшим отрядом, – ответил он, – а я уже без вас устроюсь.
Стали опять шептаться. Заремба подводил к князю лиц, на которых больше всего рассчитывал. Они вели переговоры и спорили.
У немца разгорались глаза; с теми, кто мог с ним легче говорить, болтал дольше и откровеннее. Наконец все согласились. Князь громко осыпал их обещаниями милостей и торопил не терять времени.
Вдруг издали послышался рог; очевидно, это был условленный сигнал, так как всадник вздрогнул, повернул коня, кивнул головой на прощание и уехал.
Землевладельцы тоже поторопились к своим лошадям и вскоре кроме Зебра и Нехлюя на лугу не было никого, так все торопились уехать.
– Теперь, – улыбался Михно, возвращаясь в свою хижину, – когда с нами два Оттона, наш королек не спасется! Пусть переведут дух после пира, а мы им устроим пир получше!
XI
Ксендз Теодорик стоял с опущенной головой у стола и смотрел, как Тылон делал оттиск печати на горячем воске.
Она была только что вырезана согласно совету Свинки; чтобы больше досадить другим польским князьям, кругом нее шли слова:
Он и Тылон, поглаживавший свою коротко подстриженную бородку, с различными чувствами смотрели на эту величественную печать, которую впервые должны были подвесить у пергамента на шелковом шнуре.
– А что? – обратился Тылон к задумчиво стоящему Теодорику. – А что? Разве это не величественная печать? Не панская? Не королевская? У силезцев черный орел, у нас белый. Да вот на нашей печати не какой-нибудь всадник, что годится князю… но орел, словно императорский! И надпись красивая, не хвастаясь, я сам ее составил: Sigillum Praemislai PolonorumRegis et DucisPomeraniae[6]6
Печать Пшемыслава, короля поляков и князя Поморья (Померании). (Примеч. пер.)
[Закрыть]. Polonorum! Это я поставил нарочно – слопают друг друга со злости!
Тылон улыбнулся и добавил:
– Такой печати не бывало ни у нас, ни у кого другого из князей!
– А вы радуетесь? – спросил Теодорик.
– Да как же не радоваться?
– Ну, я… не радуюсь, – ответил лектор, качая головой. – А знаете почему? Потому что я предпочитаю силу и власть, чем трубу и похвальбу… Предпочитаю дело, чем слово… Но вы, господин писарь, муж слова и верите в его силу.
– Конечно! – воскликнул Тылон. – Бог нам преподал, что слово претворяется в дело и что должно стать действием; сначала должно быть мыслью!
Он умолк, а затем вернулся к первоначальному веселому сюжету:
– Пусть князьки злятся! Пусть негодуют и волнуются враги! Кто из них взглянет на эту печать, его проберет дрожь! На ней написано: Polonorum… Sepienti sat! Архиепископ за это поцеловал меня в голову!
Он сделал широкий жест рукой.
– Все заберем!
Теодорик как-то печально улыбался.
– Дай, Господи! – сказал он. – Но, по-моему, не следует трубить с башни, пока враг не разбит, не предостерегать его, что мы идем в бой, чтобы враг не готовился, не дразнить зверя.
– Пусть дрожат, – беспечно воскликнул Тылон. – Victriciasigna наши! А как это красиво звучит: reddidit ipse solus…
– Отче, – ответил Теодорик, – ведь они же необязательно выступят против нас в открытом сражении; разве вы не слыхали о яде, который убрал во Вроцлаве мешавших? Или не знаете, что случилось с Белым?[7]7
Лешек Белый был изменнически убит 23 ноября 1227 г. (Примеч. пер.)
[Закрыть]
Тылон вознегодовал.
– Мы всецело заботимся о короле! Ого! Ого! Не пугайтесь! Люди стерегут его пуще глаза!
Лектор сжал губы и умолк.
– Ну хорошо, – сказал он и перешел к другому: – Что я слышу? Король, кажется, на Масляную собирается в Рогозьно?
– На Масляную? Да, – ответил Тылон. – Следует ему по праву отдохнуть, и ему, и придворным.
– А в Познани разве не может? – спросил Теодорик.
Тылон забавно вытянул губы, рукой делал какие-то жесты, двигал пальцами, словно заставляя их высказать то, чего не понимает Теодорик.
Он кашлянул и, видя, что ксендз ждет более понятного объяснения, скороговоркой зашептал:
– Неужели я должен вам, брат Теодорик, вам, слышавшему, как растет трава и о чем переговариваются птицы на деревьях, вам, который видит в темноте, слышит в молчании, вам я должен объяснить, почему Масляная больше понравится королю в Рогозьне?
Ксендз Теодорик молчанием и взглядом дал понять, что во всяком случае нуждался в этом пояснении. Тылон слегка зажмурился.
– Милый отче, – шепнул он, – никто больше меня не восхищается нашей королевой. Это женщина великих добродетелей и могущественная, величественная, но с ней невесело. Всюду ее сопровождает это величие – dИcorum! Смеяться при ней неприлично, она на это морщится, петь нельзя, так как это ее оскорбляет. Разве вы видали ее когда-нибудь иначе, чем королевой? Ложится в короне и встает в ней. Женщины в ней мало. Взглянув на нее, становится страшно! Так вот, видите, брат Теодорик, захочется наконец нашему пану немного свободы и человеческих отношений; ведь он еще не стар, можно, пожалуй, назвать его молодым.
Он опустил голову и распростер руки.
– Humanuni est!
– Да, печально это, – вздохнул Теодорик. – Королям некогда жить для себя да искать веселья; король это все равно, что священнослужитель! Кто помазан, тот должен избавиться от человеческих переживаний.
– Пожалейте вы его! – шепнул Тылон.
– Я, я, отче, не только жалею, но и люблю его. На многое закрываю глаза, но больно мне, когда подумаю, что он должен искать развлечений в Рогозьне! Соберется там много землевладельцев, пойдет выпивка да прочее… Королю не только не пристало участвовать, но даже и смотреть на это.
– Слишком вы строги! – промолвил Тылон. – Если б это говорил архиепископ или ксендз Викентий, но вы, знающий свет!..
– Отче, – перебил его Теодорик, – наконец, я не забочусь о веселом времяпрепровождении, попросту опасаюсь!
Тылон так искренно расхохотался, что пристыженный лектор умолк.
– Вы боитесь за него? Где? Тут? Под носом, на нашей земле? В Рогозьне, где его окружат лучшие друзья?
– И худшие, потому что могут пробраться скрытые враги!
– Ну, ну! – продолжал Тылон, любовно оглядывая свою печать. – Столько уж лет нам кричат об этих Зарембах и Налэнчах, но это пустые разговоры! Расползлись они по белу свету, не осталось их и следа! Кто остался здесь, просится опять на службу. Не пугайте себя даром!
– Ну что ж пусть и так, – ответил Теодорик; – все-таки я предпочел бы Масляную в Познани, чем в Рогозьне.
– Когда настанет Великий пост, вернется петь вместе с нами.
Тылон закончил этим неприятный разговор и добавил, приподняв печать.
– Посмотрите-ка, отче, как умно поступил Болеслав Благословенный Калишский, наш благодетель, когда дал евреям привилегию у нас! А кто бы теперь вырезал нам такую печать, если бы не было Самуила, сына Иуды? Кто нам чеканит монеты? Тоже еврей. Кто дает оправу драгоценным камням? Кто дает деньги в долг? Кто привозит дорогой бисер? Умные люди годны на все!
Слушая эти похвалы, лектор морщился.
– Однако, – сказал он, – наш гнезнинский пастырь тоже поступил умно, когда в Синоде велел евреям носить остроконечные шапки и красные кружки на груди, как в других государствах.
Старик Тылон опустил голову, не смея спорить, что постановление Синода должно быть хорошо.
Это было в первых числах февраля. Как сказал Теодорик, король действительно собирался на охоту в леса за Рогозьно, а затем рассчитывал провести несколько дней в этом городишке.
Чем строже были тогдашние посты, тем шумнее, разгульнее праздновали Масляную. Но королева не очень милостиво относилась даже к такому масляничному веселью, и поэтому ничего удивительного не было, что Пшемыслав старался повеселиться где-нибудь, но не в Познани.
Рыкса недолюбливала эти путешествия, но не решилась противиться им. Король всегда обещал, что скоро вернется.
Как раз отряд собирался в путь, а королева незаметно смотрела вниз из-за занавески. На лицах всех отъезжающих виднелась радость, плохо скрываемая, так как боялись суровой королевы.
Звучали трубы, радостно лаяли собаки, лошади били копытами по замерзшей земле.
Вдруг среди собак, оставшихся дома, одна завыла, а за нею затянули остальные, и как раз в тот момент, когда король выезжал из замка. Этот вой отозвался в сердце королевы эхом печали и тревоги.
Следующие дни прошли в тишине и спокойствии. Прошла неделя, но король не возвращался, только приезжие сообщали, что в Рогозьне пир горой. Король весел, радостен, осыпает милостями.
Кто мог, старался вырваться туда под первым попавшимся предлогом.
– Еще с тех пор, как у нас новая супруга Пшемыслава, не было такой Масляной! – хвастались придворные.
Королева беспокоилась слегка, посылала на разведку, так как эти вести ее неприятно поражали.
На другой день после святой Доротеи в замке было тихо, как и раньше.
Тылон у себя выжимал на воске все новые и новые печати. Ксендз Теодорик, оставшийся в Познани, ходил на службу к королеве, тоскуя и беспокоясь. Канцлер Викентий, у которого накопилось много дел, все время упрашивал, чтоб король вернулся.
Так миновал день, известий не было.
Уже собирались запирать ворота, когда прискакал всадник на усталом коне и, бросив его на попечение первого встречного, побежал к епископу.
Епископа не было дома, так как он уехал в Пшемешно. Тогда приезжий, как сумасшедший, ворвался к канцлеру.
Ксендз Викентий как раз молился на ночь, в комнате было темновато; увидев входящего, подумал сначала, что это его прислужник, и только, услышав стоны, подошел к нему.
Бледный, перепуганный человек с всклокоченными волосами стоял перед ним, как олицетворение страха и горя.
Канцлер, увидев его, воскликнул:
– Господи, что с тобой?
Неизвестный не мог вымолвить слова, разразился лишь рыданиями и, закрыв глаза, пал на колени. Канцлера стал охватывать ужас.
– Ради Бога, что случилось? – повторил он.
Вдруг раскрылись двери и вбежал ксендз Теодорик, узнавший лошадь одного из сопровождавших короля. Увидев гонца, воскликнул:
– Говори, что случилось? Ты из Рогозьна?
Наконец вырвалось у приезжего:
– Король убит! Застонали в ответ оба.
Прошло порядочно времени, пока успокоили вестника, и он смог рассказать подробности.
– О несчастный час! Два бранденбуржца, Зарембы и Налэнчи напали под утро, когда пан и все крепко спали. Поднялась суматоха… Я схватил меч и побежал туда полуодетый. Но через толпу саксонцев и этих негодяев нельзя уже было пробиться. Короля вытащили, насмехаясь и колотя. Он вместе с приближенными защищался, как лев. Пало трупов довольно. Я видел, как он рубанул по голове Павлика Налэнча и положил его на месте. Когда я мечом пробивал путь к нему, я увидел, как он, весь в крови, зашатался, и на него набросились саксонцы. Я уже не знаю, как мне, раненому, удалось спастись. Вытащили они его уже в бессознательном состоянии на двор – изрубленного, в окровавленной рубахе. Тут принялись его сажать на коня да вязать, но уже бедный наш пан не мог удержаться и свалился. Его втащат, а он, как труп – вниз. Тогда понесли его бранденбуржцы на воз, желая увезти с собой, но и с воза свалился. Ну тут еще несколько раз ударили мечами и бросили. Я проталкивался туда, где он, думал, погибну рядом; вдруг вижу, стоит Михно Заремба ногой на его груди, наклонился и смотрит.
– Еще ты жив! – закричал ему в ухо.
– Возьмите меня! Спасите! – слабым голосом промолвил король… Не знал, видно, с кем говорит. – Возьмите, снесите на кровать… жизнь вернется!
Услыхав это, Михно вдруг поднял меч и погрузил его по рукоятку в грудь короля, крича: "Люкерда!"
Канцлер и Теодорик ломали руки.
Наступило жуткое молчание, а вестник несчастья лег на пол, и катался, и рыдал.
Таков был конец этого семимесячного правления короля, которого все оплакивали. Народ видел в его смерти Божье возмездие за убийство невинной Люкерды.[8]8
Историк Длугош рассказывает, что за участие в этом убийстве роды Зарембов и Налэнчей были лишены надолго права носить пурпурные платья и выходить на турниры отдельными отрядами. Но кажется, что это более поздняя легенда или относится к какой-нибудь ветви этих родов, так как вскоре мы видим Налэнчей на важных постах даже в Великопольше.
[Закрыть]
