Текст книги "Калиш (Погробовец)"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

III

Во время пребывания в Познани дядя ни на минуту не отпускал Пшемка; но все-таки по ночам должен был спать, а хотя ложился в соседней комнате – только через стену, но спал так крепко, что юноша убегал, не привлекая к себе внимания.

В небольшом домике под замком вместе с присматривавшей за ней старой Крывихой, мещанкой, муж которой некогда служил при дворе, окруженная верными слугами, сидела в укромном уголке немочка, настолько к себе приковавшая юного князя, что из пленницы стала госпожой.

Мине едва исполнилось пятнадцать лет, но это была дочь воина, для нее доспехи заменяли колыбель. Слишком рано вырвалась она из рук матери на колени отца. Красивый ребенок, любимец отца, заменяла последнему сына.

Любимая, ласкаемая, шалунья и дерзкая, саксонка была полуребенком, полумужчиной.

Любимейшим занятием ее была стрельба из лука и метание копья. Пролитая кровь не была ей противна, на смерть смотрела вблизи, равнодушно либо с любопытством. Верхом ездила, как юноша, и вообще ей нравились больше мужские, чем девичьи игры.

Несмотря на этот германский обычай, выросла она нежной, красивой девушкой, лучше всех подруг, на Сольдынском замке все ее боготворили. Среднего роста, сильная, гибкая, светловолосая, с черными глазами и с гордым выражением лица дочери рыцаря, она не боялась никого и ничего.

Во время осады бешено сражалась рядом с отцом, а когда ее осилили и взяли в плен, кусала руки вязавшим ее воинам.

Красота и юность спасли ее от смерти.

Пшемко прибежал, когда ее вязали, увидел красавицу, весь загорелся и среди всякого рода добычи одну ее оставил себе. Услужливые придворные припрятали ее от воеводы и каштеляна. Плачущую и мятущуюся девушку увезли в Познань, а Пшемко как-то сумел достаточно скоро успокоить ее и привлечь к себе.

Законы войны ей были известны, она знала, что надо подчиниться судьбе, но ей было лестно, что досталась не простому воину, а князю. Пшемко был молод, красив и страстно влюблен. Ссорясь друг с другом, они положили начало этой оригинальной любви, которая кончилась страстной привязанностью и пленницу сделала госпожой.

Неопытного юношу Мина пугала своей дерзостью, сердитым характером, но именно эти ее черты и нужны были, чтобы овладеть более мягким, хотя и гордым князем. Он знал только робких, дрожащих женщин, покорных и безмолвных. Эта же представила для него особую прелесть. Влюбившись в нее, юноша ошалел. Мина почувствовала, что может властвовать, и уже не думала сбежать, но и ему не давала вырваться на волю.

Ей понравилась такая жизнь полукнягини с мелькающей надеждой, что, быть может, станет полной.

Так мечтала немка, поглядывая довольно презрительно на услужливых и робких женщин, окружающих ее. Здесь она была госпожой, она приказывала; те исполняли все, что бы ей ни вздумалось.

Прислуга падала ниц перед возлюбленной князя, да и сам он не мог ей ни в чем отказать.

Горячая, юная и страстная любовь росла среди ссор, споров, капризов, из которых победительницей всегда выходила Мина. Отношения, сначала бурные, стали со временем шальными. Немка ревновала. Пшемко был восхищен даже, когда она его таскала за волосы. Пользуясь всякими предлогами, поминутно бегал к ней и сидел до тех пор, пока его не тащили чуть ли не силком.

Мине не раз втихомолку предлагали бежать, но она и не думала пользоваться случаем.

Среди взаимного упоения, когда, по-видимому, ничто им не угрожало, приехал князь Болеслав сватать Пшемка и, в сущности, приказывая, – нельзя было противиться. Опекун пользовался властью и значением отца.

Придворные сейчас же обо всем сообщили Мине.

Пшемко днем не мог приходить, так как дядя следил за ним, и только по ночам прокрадывался.

Спустя два дня после приезда Болеслава Пшемко прибежал к Мине; она встретила его диким, злобным хохотом.

– Что это? Хочет вас женить этот калишский язычник! Этот старик! Я не потерплю здесь другой… Горе той, которая осмелится…

Она сжала руки. Пшемко схватил ее в объятия и закрыл губки поцелуями.

– Ты всегда будешь моя единственная!

– Разве ты раб дяди? Не господин самому себе? На каком основании он тебе приказывает?

– Он мне был словно отец…

– Зачем тебе жена? Я не дам тебе жить с другой и другую любить. Я не хочу!

А видя, что Пшемко молчит, с детской злобой добавила:

– Приведи себе жену, приведи! Я ее убью или отравлю…

Пшемко врал, успокаивая ее, что этот брак, возможно, и не осуществится, а если бы даже его и принудили жениться, то жена останется ему чуждой, будут просиживать взаперти в отдельных комнатах, а они с Миной будут жить по-прежнему.

– Пусть только попробует приехать сюда, хотя бы и принцесса, – кричала со сжатыми кулаками злобная девушка, – будет ей баня! Пусть сунется! Проберусь к ней в прислужницы, а услужу уж! Скоро ее не станет!

Князь не мешал ей горячиться, не особенно обращая внимания на такие речи; как мог, успокаивал ее. Затем тихо прокрадывался в свою комнату, радуясь храпу рядом дяди.

Однажды, когда при выходе Пшемка дверь заскрипела громче обыкновенного, Болеслав проснулся. Тронутый предчувствием, потихоньку заглянул к племяннику – и нащупал пустую постель!

Ничего не говоря утром, стал лишь усиленно настаивать на поездке в Щецин. Пшемко тянул, находил разные отговорки, но в конце концов, прижатый к стене, должен был уступить.

Князь Болеслав стал говорить уже строгим тоном.

Дружину жениха выбирал сам дядя среди солидных, достойных лиц и рыцарской молодежи, небогатых снабжая лучшими лошадьми, оружием, плащами, поясами, чтобы племянник явился в полном блеске.

В казне после старого набожного Пшемыслава тоже было всего вдоволь. Хватало и подарки свезти, и с шиком явиться.

С молодым князем отправлялись: Пшедпелк, воевода Познанский, ксендз-канцлер Тылон, несколько духовных лиц, чашник, подкоморий, дворецкий, ловчий и несколько десятков молодых красавцев рыцарей, искусных в военном деле.

Среди последних выделялись Заремба и Налэнч, с детства воспитывавшиеся вместе с Пшемком и с ним неразлучные.

Они принадлежали к двум зажиточным родам, охотно – согласно обычаю – посылавшим детей на княжеский двор, так как это был лучший способ многому выучиться, послужить и достигнуть высших степеней, а сверх того, получить и земельный надел.

Заремба и Налэнч, согласно старому славянскому обычаю, поклялись быть братьями, так как в Польше еще существовало тогда братство по оружию.

Почти однолетки, Павлик Налэнч и Михно Заремба были оба красавцами, вместе проходили рыцарский стаж, но по характеру были совершенно не похожи друг на друга.

Именно это различие их и сковало; Заремба вспыльчивый, воспламеняющийся, словно трут, легко ссорящийся, болтун, неумеренный. Налэнч мужественный, с выдержкой, упрямец, но скрытный и внешне медлительный.

Заремба подогревал Налэнча, а тот сдерживал друга и успокаивал. Один без другого шагу не сделал, и когда приходилось расстаться на более продолжительный срок, скучали постоянно, и разлука давалась им тяжело.

У них был общий кошелек, общее имущество, все общее. В отсутствие Зарембы за него являлся Налэнч, Михно тоже никому не разрешал слова сказать против друга. Знали их в этом отношении и придворные и в шутку называли близнецами.

У обоих дома оставались сестры и – чтобы ближе породниться – обещали друг другу заочно, что каждый женится на сестре другого.

В сражениях каждый защищал и охранял друга, даже жертвуя жизнью.

Пшемкс относился к ним хорошо, они оба тоже были к нему привязаны, однако не льстили и не прислуживались, а Заремба открыто и храбро говорил правду в глаза.

Случайно князь Болеслав обоих определил в свадебную дружину, обратив внимание на их род и рыцарский вид. Они собирались в путь радостно, ожидая увидать новый двор и новый мир. Оба знали про Мину, но не помогали князю в его любовных похождениях.

Заремба даже предсказывал князю какое-то горе по этому поводу, и разгневанный Пшемко велел ему молчать.

Не думая, что это увлечение продлится, полагал, что – как часто случалось – князь даст немке приданое и выдаст ее замуж при дворе, а сам около жены и позабудет обо всем.

Князь Болеслав пробыл в Познани до отъезда племянника, не доверяя ему, и тронулся в путь домой, только когда весь двор уехал. Посланный курьер поскакал вперед, в Щецин.

На другое утро князь, выслушав молебен в придворной церкви, поехал домой, чувствуя, что с сердца скатился тяжелый камень.

Пшемко ехал печальный и сердитый, в думах о Мине, которую оставил в отчаянии, а когда при расставании она бросилась ему на шею, еле от нее ушел.

Мина, заливаясь слезами, бросилась на кровать, проклиная дядю, племянника и будущую княгиню, против которой произносила постоянные угрозы.

По дороге Пшемко все лишь думал о ней и говорил с поверенными, утешавшими князя. Один лишь Заремба при случае, не считаясь с Миной, советовал забыть простую девушку, которая в сущности была лишь пленница!

При щецинском дворе к приему готовились заранее и встретили жениха с большим почетом.

Седовласый Барвин, все его житье, а в особенности женская половина дома, были не похожи на распространившиеся уже по другим славянским дворам привычки.

Правда, что и тут уже сказывалось немецкое влияние, однако старые обычаи и предания были в почете, главным образом у женщин. При большой зажиточности бросалась в глаза простота нравов, невиданная в других местах. Двор выделялся своим отчасти сельским характером.

В силу необходимости ладивший с немцами, старик Барвин кланялся им и сам иногда прикидывался немцем, но в душе их ненавидел. Жаль ему было забранных земель, силой оторванных, да и сердцу тяжело и гордости нелегко было мириться нехотя с вынужденной уступчивостью.

Он обрадовался, что внучку выдаст замуж за польского князя.

Старик повел Пшемка, считая его уже сыном, в замок, расположенный на острове, старинный.

Барвин был серьезным, молчаливым мужем, никогда не жалующимся, печальным и изболевшим душой, но на его лице светилась радость по случаю приезда князя.

На всем его окружающем лежал отпечаток старины. Здесь соблюдался даже старый обычай отделять женщин от мужчин, и хотя в ту эпоху уже и в Германии, и у нас они допускались к общему столу, у Барвина в будни их не бывало.

Поэтому в первый день, когда ужинали при освещении, с музыкой и песнями, не было ни одной женщины. Может быть, где-нибудь и приглядывались к юному князю, да только из-за дверей.

Барвин усадил около себя Пшемка и вечером не заводил разговоров о свадьбе, так как, согласно старому обычаю, она должна была торжественно праздноваться завтра.

Завтра только должен был увидать невесту и Пшемко, когда дедушка даст разрешение на брак и велит ее привести.

За ужином разговор тянулся скучно; за жениха старался поддерживать веселье воевода Пшедпелк. Еды и питья для гостей было много, однако несмотря на усилия, что-то будто нависло над присутствовавшими, не то тревога, не то предчувствие. Разговор не клеился, посматривали друг на друга косо.

Двор Пшемка, отчасти немецкий, отчасти онемечившийся, не был в состоянии сговориться с поморцами. Молодой князь должен был чувствовать себя счастливым, однако не мог заставить себя улыбаться старику.

Что-то в старом Барвине вызывало не только уважение, но и тревогу. Седая до пояса борода, густые брови, прикрывающие бледные, переставшие сиять глаза, сжатые губы, все это придавало ему таинственный и угрожающий вид. И голос его звучал глухо и замогильно.

Все здесь приноравливалось к его настроению, печально было и уныло.

Когда Пшемка отвели в назначенные комнаты, и он остался один с придворными: так как воевода остался поговорить со стариком князем, юноша так запечалился и затосковал, что готов был ночью убежать в Познань.

Видя его состояние, молодежь старалась всячески его развеселить.

Когда въезжали в замок, Заремба увидел в верхних окнах над воротами несколько хорошеньких женских лиц, с любопытством взиравших на дружину. Среди них одно личико в особенности заинтересовало его: девушка с длинными распущенными золотистыми волосами, в зеленом венчике, в белом платье. Кругом нее толпились другие.

Заремба догадался, что это княжна Люкерда.

Она сияла красотой, но не той, какую тогда ценили у женщин. Нежная, белолицая, с голубыми глазами, княжна казалась тенью русалки, мигавшей обыкновенно над берегом пруда или в воздухе, чтобы сманить путника на погибель.

Она была красавица.

Глядя на нее, боялись, что порыв ветра заставит ее растаять во мгле.

Возможно, что тревога в тот момент, когда на нее смотрел Заремба, еще усилила ее бледность. Она показалась ему красивой, как ангел, но хрупкой, словно ребенок. Княжна была небольшого роста, миниатюрная вся. Хотя кругом нее бросались в глаза и более красивые женщины и девушки, Люкерда среди них казалась королевой. В ней видна была госпожа!

Беленькие ручонки, словно детские, она прижимала к груди, а Зарембе показалось, что в глазах ее блеснули слезы.

Позже, расспрашивая встречных, Михно убедился, что он действительно видел Люкерду, избранную в невесты Пшемка. А так как, кроме него, никто не видел княжны, Заремба поторопился рассказать князю о ее красоте и стал расхваливать молодость и чары будущей княгини, уверяя, что лучше ее не видывал.

Пшемко слушал, но, по-видимому, это его мало касалось, хотя остальные столпились вокруг рассказчика, расспрашивая о подробностях и радуясь вестям.

– Пусть меня Бог накажет, – твердил Михно, – если я когда-либо видел что-нибудь похожее. В церкви есть икона, которую привез из Италии ксендз Теодорик, так там один ангел похож на нее, но она лучше все-таки. Правда, она выглядит еще юной, еще ребенком, да ведь и наш пан не старик, так что пара выйдет хорошая. Золотые волосы покрывают ее, как плащом… личико беленькое, словно слоновая кость, голубые глаза – васильки, а вид У нее, словно созданный для пения и молитвы.

Товарищи громко смеялись и шутили, что Заремба, должно быть, влюбился в княжну. Михно, защищаясь, утверждал, что святых блаженных люди милуют и что в этом нет ничего грешного, и стыдиться нечего.

Налэнч, неразлучный спутник Зарембы, сначала молчал, а потом подтвердил, что и он видел княжну и что она действительно кажется красавицей.

Полагая, что развеселят князя, стали и другие запасаться новостями и наперерыв рассказывали, что княжна не только красавица, но и очень добрая, ласковая, знает массу женских рукоделий и поет с аккомпанементом гуслей чудные песни.

Так среди разговоров прошел конец вечера. Пшемко слушал рассеянно, потом лег спать, а когда Пшедпелк зашел сообщить, что завтра состоится обряд венчания, к которому торжественно готовились, ничего не ответил.

Дворовые люди перешептывались – дескать, мол, не может забыть свою черноглазую немку и поэтому скучает.

Поутру Пшемко с Пшедпелком и дружиной, все одетые по-парадному, в драгоценностях, отправились к Барвину, сидевшему со своими воеводами и придворными.

Щецинским жителям было на что посмотреть, потому что Пшемко, несмотря на нерасположение к этому браку, любил показаться и по сему случаю разоделся. Все хвалили его красоту. Воевода с радостью и гордостью констатировал факт, что никто здесь не мог равняться с молодым князем.

Начались речи со стороны жениха, на которые последовали в ответ старомодные обрядовые обращения, уже много веков практиковавшиеся при свадьбах.

Когда окончился этот обмен речами, то по данному стариком знаку тетка невесты в сопровождении многочисленной женской свиты ввела в комнату княжну.

Теперь она всем казалась такой, как ее расписывал Заремба. Она еле шла, дрожа и пугаясь; тетка и шаферицы поддерживали ее. Вся в белом, словно лилия, она качалась и, припав к ногам деда, почти потеряла сознание, так что ей должны были помочь встать.

Все были согласны, что она красавица, но что красота ее какая-то странная, к которой человек недостоин прикоснуться.

Возможно, что под впечатлением этого решительного момента жизни, а также сожалея о расставании с домом, она до того ослабела, что принуждены были привести ее в сознание и вести, так как она почти не понимала, что с ней.

Пшемко чувствовал себя немногим лучше. Когда их посадили рядом, как жениха и невесту, он не смел слова сказать, даже взглянуть на нее. Люкерда тоже ничего не ела, держала глаза опущенными, ее венок то и дело вздрагивал.

Изредка, словно жемчужина, скатывалась слеза на белое с золотым шитьем платье, исчезая в фалдах. Как раз развеселившийся старик велел им пить из одного кубка, как символ того, что отныне все у них будет общее.

И вот пара слезинок скатилась в питье, которое должен был выпить Пшемко; рука ее, которой он коснулся, принимая кубок, была холодна, как та золотая чаша у нее в руках.

Обряды девичника на других дворах уже были позабыты, но здесь происходило все, как по деревням. Слышались оригинальные поморские и кашубские песни, сохранившиеся лишь в избах поселян.

Старику Барвину захотелось и гусляров, и песен, и всех забытых обрядов, вероятно – больше для себя, чем для внучки. А внучку мучили, усаживая, сплетая и расплетая косы, обводя по комнатам и углам.

Женщины постарше, под влиянием меда, начав, не хотели пропустить ни малейшего обряда, ни единого слова из песни.

И жениху пришлось – под указку шаферов – то бить поклоны, то отвечать на вопросы, то садиться рядом с девушкой, то уходить за двери и возвращаться.

Быть может, онемеченному двору познанского князя все это казалось и смешным, но тетка и женщины, начав хозяйничать, стали распоряжаться, не обращая внимания на усмешки присутствующих.

Пока шли песни и хождения, Пшемку несколько раз пришлось стать около Люкерды, сказать ей несколько слов, взять за руку. Рука была холодна, как лед, а когда княжна отвечала, то говорила настолько тихо и сквозь слезы, что он еле мог расслышать.

Кончилось все это поздней ночью. Раза три Пшемко посмотрел в эти заплаканные голубые глаза, и она робко встретилась с ним взглядом. Оба дрожали, словно испуганные.

Князь вообще так тянулся к любой девушке, что все перед ним бежали, а тут этой прелестной невесте выказывал чуть ли не отвращение.

Ему казалось, что ее взор его замораживает, она роняла слезы, когда он смотрел на нее.

Когда кончился вечер, мужчины остались еще за столом, напевая и перебрасываясь шутками; Пшемко вынужден был слушать.

Воевода Пшедпелк нарочно уговаривал его, желая развеселить.

Послышались песенки слегка скабрезные, шутки, какими обменивались только на свадьбах, но Пшемко, казалось, не слушал и не обращал внимания. Скорее морщился, чем улыбался в ответ на непосредственные обращения к нему.

Воевода нашептывал ему, что ведь на свадьбе жених должен хотя бы казаться счастливым.

Придворные Барвина созвали гусляров для развеселения гостей и старого княжеского шута Клюску, известного своими смешными рассказами.

Пан Щецина очень любил своего шута, так как, будучи постоянно угрюмым, хоть иногда мог посмеяться его шуткам. Горбатый, маленького роста, лысый, с длинными до колен руками, одетый в пеструю, в красные полоски коротенькую куртку и с таким же капюшоном на голове, с деревянным мечом у пояса, Клюска уселся у ног Пшемка и, притворяясь пьяным, выкидывал фокусы. Ему разрешалось безнаказанно говорить все, что подвернется на язык.

– Эй, польский барин, – кричал он, обращаясь к Пшемку, – надо вам похлопотать у Барвина, чтобы он дал меня в приданое! Я бы уже не допустил так долго быть мрачным, как сегодня. Пока человек молод, надо смеяться, а потом не хватит времени. Разве ваша возлюбленная не красавица? Хоть в королевы годится. На руках ее носить, да на колени перед ней становиться. А если б вы слышали, как она поет! Одни ангелы в небе разве так поют Господу Богу!

Пшемко молчал, облокотившись. Чем больше хвалили невесту, тем он больше чувствовал к ней отвращение, сам не зная причины.

– Паночку, – продолжал свое Клюска, – выпей-ка вина. Сегодня надо тебе непременно смеяться и веселиться. Княжна плачет за двоих, ей так предписано. Как же ей радоваться, когда она должна оставить дедушку да потерять веночек! Эх! Этот золотой веночек!

Пшемко, думая избавиться от назойливого горбуна, бросил ему горсть денег. Клюска спрятал их в большой мешок, перекинутый за плечи, но тянул свое.

– Увезете от нас, увезете самое лучшее, – печально жаловался он. – Смотрите ж, чтоб по дороге солнышко ее не пригрело, а то растает, или ветер не продул, а то туманом разойдется. Мы так здесь за ней ухаживали, так ее любили!

– Не беспокойтесь, – вмешался воевода, – она и у нас найдет любовь да почет. Будем охранять цветочек, посадим его в красивом высоком замке.

– Ну, ну! – ответил Клюска. – Хоть вы ее в золото и бриллианты заделайте, все равно ей не будет так хорошо, как здесь, если только не полюбите ее так же, как и мы.

Горбун опустил голову.

– Нам без нее остаться, что без солнышка, без воздуха и воды!

Не один горбун жаловался так; все в замке с плачем расставались с княжной. Особенно она была добра и ласкова с нищими, простой народ допускала к себе, совсем не гордилась, а когда приходили к ней сельские женщины, чувствовала себя самой веселой и счастливой.

Часто упрашивала дедушку отпустить ее в деревню то на свадьбу, то на Ивана-Купалу, то на какой-нибудь праздник в лес. Уводила с собой дворовых девушек и возвращалась в венке из лесных цветков, с передником, полным пахучих трав; такие прогулки веселили ее больше, чем придворные развлечения в немецкой среде.

У нее были простые привычки и нравы, и это одним нравилось, а у других вызывало упреки.

Шли к ней постоянно и поселяне, и девушки, и женщины, все с ходатайствами, шли свободно, как будто это была не княжна, а того же класса девушка.

Да и не видно было в ней барыни, когда, одетая по-деревенски, с песенкой на устах, она отправлялась в поле. И дедушка, и тетка старались отучить ее, но напрасно; старик утешал себя лишь тем, что в чужих странах, выйдя замуж, забудет о своих привычках.

Всю ночь раздавались песни и разговоры в Щецинском замке. Кругом стояли бочки со смолой, ночь была светлая и тихая. Кто веселился в комнатах, кто на открытом воздухе. Барвин не жалел ни еды, ни питья, каждый получал, что нравилось; старику так хотелось отпраздновать этот день, чтобы никто не забыл свадьбы Люкерды.

Клюска, убедившись, что Пшемка не развеселить, пошел в комнату Барвина; старик лежал, но не спал. Горбун уселся в ногах на полу и пристально смотрел на князя.

– Ну что, старче, радуешься? – спросил князя.

– Отчего же не радоваться?

– Так ведь твой польский жених словно уксус проглотил, а надо, чтоб на свадьбе кто-нибудь да веселился. Я один за всех не могу.

– И жених потом порадуется, – сказал Барвин. Клюска качал головой.

– Княжна тоже плачет.

– А ты? – перебил князь.

– Я зол, хотя смеюсь, – ответил шут. – Поторопился же ты незрелый плод отдать в острые зубы! Что тебе теперь делать в этом опустевшем замке, когда ни ее песенка не прозвучит, ни смех не раздастся? А вдруг еще издали донесется стон?

Барвин рассердился.

– Ах ты, ворон проклятый! Даже на свадьбе каркаешь! – закричал. – Закрой рот сейчас же!

Клюска обеими руками схватился за лицо, согласно приказанию, но зато устремил такой взгляд на старика, что князь вынужден был отвести глаза.

Шут, спустя минуту, опять забормотал:

– Не надо было ее сватать так рано! Не надо! Пусть бутон распустился бы, мы бы им натешились.

Барвин потер лоб рукой, но молчал, не желая даже отвечать шуту, ставшему проповедником.

– Красивый барин! Молодой, гордый! Каплет с него золото, видно, что земель у него будет много, да вот как насчет удачи? Погробовец ведь, а погробовцам всяко бывает.

Князь ударил его ногой, Клюска умолк. После тихо начал напевать песенку.

Пожалев князя, которого огорчил, и вспомнив старый напев, всегда доводивший до слез Барвина, – а тогда старику становилось легче на душе, Клюска стал петь.

Барвин, вслушавшись, взглянул приветливее на шута, морщины стали исчезать. Клюска мурлыкал дрожащим голосом, в котором слышались слезы.

Но они вдвоем понимали и этот еле слышный напев, и недоговоренные слова, и слезы капали у обоих.

Долго, долго еще звучала песня, иногда прерываемая криками извне, пока наконец и князь, и шут не заснули, один на подушке, другой у его ног, на земле.

И так проспали девичник, а проснувшись утром, увидели, что в замке после ночного пиршества все еще объято сном.