Текст книги "Калиш (Погробовец)"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

V

Всю неделю продолжалось в Познани свадебное веселье. Принимали землевладельцев не только соседних, но и калишских, и гнезненских, и кашубских, и еще более дальних, и все приезжали с поздравлениями и приношениями.

Князь Калишский хозяйничал здесь больше, чем сам хозяин, появлявшийся, только когда его вытягивали, вместе с молодой княгиней, вечно бледной и напуганной. Затем оба исчезали, а дядя думал, что Пшемко, вероятно, у жены.

Но там он бывал мало и просиживал недолго. Появлялся нехотя, молча и холодно садился поодаль, спрашивал у слуги, все ли так, как нужно княгине.

Иногда велел что-нибудь сделать Бертохе, говорил два-три слова Люкерде, отвечавшей тихо и с опаской, и поскорее уходил.

Видя это постоянное равнодушие, Орха плакала и плакала, но приписывала все тому, что Люкерда была слишком робка и недостаточно сердечна.

Бертоха, старательно все подмечая, устраивала так, чтобы Пшемко мог поскорее уйти, а Люкерде ясно намекала, что без ее помощи княгиня не сумеет привлечь к себе мужа. Однако ее расчеты не оправдались, и гофмейстерина возненавидела и княгиню, и Орху, решив отделаться от няни.

"Пока это бабьё будет здесь торчать, я ничего не поделаю, – думала она, – нужно сплавить эту ведьму… К чему нам эта чужая? Разве мало наших прислужниц? Разве нам не доверяют?"

В замке все еще пребывали гости, и князь Болеслав не возвращался в Калиш; однажды утром пронырливая Бертоха пробралась к нему.

Старик ее недолюбливал, подозревая, что она помогает Пшемку в его похождениях, но баба умела подольститься. Вошла смиренно в комнату с мрачным выражением на лице.

– Ну что скажете, Бертоха? – спросил князь. – Может быть, не красавицу-княгиню я вам дал? А?

– О милостивый князь! Ничего не могу сказать… Красавица и молоденькая, очень красива, да что, когда с мужем… как-то не могут они сойтись.

Она покачала головой.

– Как? – спросил Болеслав. – Почему?

– А разве я знаю? Пусть ваша милость спросит, кого угодно. Тут какая-то чертовщина либо колдовство. Ну да я не я была бы, если не отгадала, откуда это, – продолжала Бертоха, таинственно понижая голос. – Я, ваша милость, недаром живу столько лет… многое знаю и предчувствую…

Она подошла поближе к князю с печальной и озабоченной физиономией.

– Зачем княгиня привезла с собой сюда старую няню? Это колдунья! По глазам видно. В церковь не ходит, зельем княгиню поит…

Князь слушал опасливо и недоверчиво.

– От этой бабы надо непременно отделаться, – шептала Бертоха. – Умна она по-своему! Ребенка жалеет и поэтому не допускает к ней мужа… Правда, княгиня слабенькая, да таким брак всегда на пользу, а пока та здесь, ничего не будет. Завидует, ревнует, как вообще няня. Отпугивает ее от мужа. Надо старую прогнать, а тогда сразу станет лучше…

Болеслав слушал, не вполне понимая, в чем дело. Бертоха, видя, что его убедить нелегко, все больше и больше выставляла доводы против няни, что все зло от нее.

– Зачем ей эта баба? Достаточно и нас, чужих не надо, на что их?..

Князь, остерегаясь, ничего ей не сказал, позволил высказаться и удалил. Старик любил Люкерду, хотя она была с ним робка, опасаясь и его, как и всех остальных… Подумав, Болеслав сам пошел к княгине.

Было утро; княгиня и Орха только что вернулись из дворцовой церкви. Две девушки стояли у дверей. Князь вошел, с любопытством приглядываясь к няне, которую видел и раньше, но не обращал на нее внимания. Теперь его интересовала это старое, печальное, морщинистое лицо.

Бледное личико Люкерды, начавшей дрожать при виде вошедшего, тронуло князя.

– Дитя мое, – ласково обратился к ней Болеслав, – что же, худо вам здесь, что вы так бледны? Правда, и это вам к лицу; однако я бы рад был видеть на вашем лице румянец и веселье.

Люкерда колебалась, что ответить; Орха с низким поклоном заговорила вместо нее.

– А! Ваша милость, нелегко освоиться с новым счастьем! Старого всегда жаль. Так и мой цветочек; такой он еще молоденький!

Князь слушал, посматривая на Люкерду, опустившую глаза и не решавшуюся ему ответить.

– Теперь в замке еще полно и шумно, – проговорил он. – Пшемко должен принимать гостей. Скоро все разъедутся, дайте время; останетесь одни. Слава Богу, нет необходимого похода, узнаете лучше друг друга, будет веселее!

И тут не нашлась, что ответить молодая пани, а Орха, глядя старику в глаза, шевелила губами.

– Повремените, ваша милость, повремените, – шепнула она, – все будет ладно! В дороге маленькая устала, такая она слабенькая, молодая… Здесь все чужие, пусть приглядится и привыкнет…

Пшемко, предупрежденный, что дядя у жены, вошел с опаской, словно пугаясь этого разговора. Грозно взглянул у дверей на Орху, глазами приказывая ей уйти. К дяде и жене подошел с веселым лицом.

– Смотри ты за ней и береги ее, да люби, – сказал старик, – чтобы скорей она осмелела и почувствовала себя здесь хозяйкой, расцвела бы опять…

Слегка подтолкнул он его к жене. Пшемко взял в свои руки ее дрожащую и холодную ручку; смотрел на нее с упреком и угрозой, но Люкерда не видела этого взгляда, так как глаза ее были опущены вниз, а сама она не решалась заговорить.

Жалея ее и полагая, что ей стыдно при нем, Болеслав собрался уходить, чтобы оставить их вдвоем. Пшемко, принужденно улыбаясь, попрощался с женой и поспешно вышел вслед за дядей.

– Э! Твоя ли вина, или нет, – сказал Болеслав за порогом, – но она печальна, нужно ее развеселить.

– Скучает без деда и своих, – ответил Пшемко. – Плясать не любит. Сегодня состоится турнир, посмотрит, развлечется. Прислуг у нее достаточно, хватит и песни петь, и сказки рассказывать.

Говорил он торопливо, рассеянно, беспокойно, больше стараясь внушить дяде, что действительно он всем этим озабочен.

– Няню эту, – добавил он, – надо будет отослать обратно в Щецин, а то все ей напоминает деда и голову наполняет печалью.

Старый князь ничего не ответил, и они пошли к гостям.

После обеда, на который удалось привести и княгиню, стали готовиться к турниру на дворе при замке. Это были уже не первые дни свадьбы, но сегодня должны были состояться самые интересные состязания.

Сама княгиня должна была раздать награды, а затем, как всегда, предполагались танцы, пир и песни. Женщины с удовольствием смотрели на состязания ловкой молодежи, редко оканчивающиеся трагически.

Иные падали с лошади, некоторые раненые копьем или же ушибленные; убитых бывало мало и то разве случайно.

Сегодня собирался принять участие в турнире сам князь Пшемко, кроме него, было несколько немцев, а Заремба и Налэнч тоже готовились, так как принадлежали к числу наиболее искусных.

Княгиня отказалась явиться на игры, ссылаясь на болезнь. Князь стал сердиться, ему хотелось, чтобы она присутствовала. Пошел к ней сам.

Орха сидела около кровати. Спросил, заворчал, войдя Пшемко, рассердился, услышал плач и ушел, не настаивая.

У дверей его караулила Бертоха.

– Не хочет княгиня идти, – заговорила, – ну так! И ей, и этой старой ведьме все здесь скверно… Все не по вкусу! Нарочно, чтоб перечить, легла в кровать. Пока с ней эта колдунья – все будет так же. Надо эту старуху прогнать. Вот останусь я с ней, все пойдет иначе.

Но раздосадованный Пшемко не слушал ее.

Турнир состоялся в отсутствии княгини.

Князю повезло не особенно. Он велел Зарембе выступить против себя. Они сошлись и так неудачно, что князя высадили из седла, он покачнулся и едва не упал.

Вопреки турнирным установлениям подбежал к нему немец, поддержал и не дал упасть. В это время Пшемко так сильно ударил в бок Зарембу, не ожидавшего уже нападения, что свалил его наземь вместе с конем.

Победить он – победил, но все видели, что Пшемко был не прав, и если бы это случилось с другим, то судья бы не присудил ему награды. Князю это сошло; но сам он сознавал, что был побит, и это обстоятельство еще более усилило его гнев против Зарембы.

Пострадавшего довольно сильно придворного унесли прочь, но он ни звуком не пожаловался.

Сейчас же прибежал его друг Налэнч, и когда Заремба немного оправился, потащились оба в свое помещение во дворце; Заремба ковылял, но не говорил ничего о своей обиде.

Надо было снять с него доспехи, позвать бабу – осмотреть ушиб. Раны не было, но опухоль и синяк здоровенный на том месте, которым он упал на землю в тяжелой броне. Ломило всего, однако Заремба сжал губы и не стонал. Другое у него было на сердце, а об этом не решался говорить.

Раньше он любил князя, а теперь терял свою привязанность, видя легкомысленные поступки Пшемка, да и неправильный удар в бою возмущал его. Налэнчу он ничего не говорил, тот и так обо всем догадывался.

Приятель молча хлопотал, за бабой послали мальчишку, как вдруг раскрылась шумно дверь, и в комнату быстро вошел Пшемко, еще в доспехах, но без шлема.

Лицо его показалось Зарембе странно изменившимся.

Пшемко всегда выглядел гордым и властным, однако таким, как сейчас, его еще ни видали. Шел он словно в облаке величия, нахмурив красивое лицо.

Став около лежащего придворного, подбоченился и начал медленно говорить:

– Слушай, Заремба, да не мешает, чтобы и ты, – кивнул оп на Налэнча, – тоже послушал. Что было у нас раньше, когда мы мальчиками бегали по двору, то прошло и кончилось. Об этом запомните. Я здесь хозяин, и прежде всего хочу, чтобы меня уважали! Никто не вправе давать мне указания по поводу моих поступков, кроме ксендза в исповедальне. Кто мне будет перечить, того я здесь не потерплю. Не забывайте, что во мне течет кровь старого Мешка. Хочу быть паном, а пан везде должен одерживать верх – и на турнире! Для обыкновенного человека падение с лошадью не является бесчестьем; князю же быть побежденным при насмешках окружающих – не годится. Ты скажешь, что предписания турнира не были соблюдены – для меня не существует предписаний, – я сам предписываю! Я тебя вознагражу, Заремба!

– Рыцарю не платят за бесчестье! – возразил, лежа, придворный.

– Говорят тебе, что бесчестья нет! – ответил князь. – Награду в турнире я уступил тебе, но упасть мне не годится!

Заремба вздохнул.

– Хорошо так со мной, – сказал он, – я ваш слуга, но в другом турнире… а на войне судьба изменчива! Дай Бог, чтоб и там вас поддержал какой-нибудь немец.

– Ты сам, – ответил князь, – когда успокоишься, будешь меня поддерживать. Сейчас ты сердишься и поэтому не можешь рассуждать здраво. Потом опять твое сердце склонится ко мне.

С этими словами князь ушел, а два друга остались и долго молчали.

– Раньше был он лучше, – наконец промолвил Заремба, – а теперь ему хочется быть большим барином и загордился. Кто знает, придется, быть может, уходить со двора, когда трудно будет с ним ужиться.

– Уходить? – спросил неторопливый Налэнч. – Да ведь, если б тебе пришлось, и я бы за тобой пошел. А куда же?

– Да разве их мало? – ответил Заремба. – Молодым рыцарям хорошего рода везде рады. Лешек примет, в Кракове тоже есть родственники и в Силезии найдутся, хотя бы и у Мазуров. Наконец – у Мщуя на Поморье.

– Куда ты, туда и я, – добавил Налэнч, – об этом нечего говорить. Но мне жалко будет и замка, и князя. Все-таки здесь чувствуешь себя, как в родном гнезде.

– Скоро в этом гнезде будет нам неудобно! – вскричал Заремба. – С тех пор, как он взял эту немку, а потом свою жену, Пшемко совсем переменился. Видел, как он тут стоял сейчас? Словно совсем другой, а не тот, кого я, бывало, тормошил за шиворот.

Он засмеялся.

– Уйду, – прибавил он решительно, – тяжело мне здесь, не выдержу. Знаешь, почему?

– Кто там тебя разгадает, – бросил Налэнч. – У тебя вечно в голове птички поют.

– Ну можешь смеяться или ругать, – говорил Заремба. – Не смогу я дольше смотреть на нашу молодую княгиню, которую мы сюда привезли. Жаль мне ее ужасно! Они ее тут замучают. Души одной расположенной к себе здесь не найдет! Немка не пустит так легко князя – видно, дала ему что-либо, – а невинную княгиню изведет злое бабьё. Слышал я уже, что эта дрянь Бертоха угрожает, что прогонит прочь единственную ее прислугу няню, которая с ней приехала из Щецина. Будет одна – станет ей хуже, чем рабыне. Я не хочу на это смотреть!

– А чем ты поможешь, когда уйдешь? – ответил Налэнч. – Если у тебя так лежит на сердце судьба княгини, так лучше смотреть здесь и помогать ей. Но… – тут Налэнч смутился, – лучше бы бросил ты это! Люди твое сожаление переделают в другое, и ей будет скверно, и тебе хуже.

Долго думал Заремба.

– Что же? Может быть, ты и прав. Останусь пока, послужу. Жаль мне этой несчастной.

– Мне тоже ее жаль, ведь она приехала сюда не на радость. Но что нам путаться в чужие дела да класть пальцы между княжеских дверей?

Разговор прекратился.

Остался еще один турнирный день, но Заремба и не мог, и не хотел присутствовать. Но любопытствуя, что там будет, послал Налэнча, которому не приходилось выступать, и он стоял в качестве свидетеля.

Пшемко, убедившись, что в турнире можно и оскандалиться, из гордости не хотел больше выступать.

В этот день почти всех побеждал и больше всех взял наград и венков молодой богатый дворянин Яков Свинка.

Он возвращался с императорского двора, где пробыл некоторое время, а вскоре собирался ко двору короля Франции и в Италию, побольше посмотреть мир. Единственный сын у отца, красивый, молодой силач, он был, кроме того, так воспитан, что годился быть и ксендзом, и рыцарем. А такое воспитание в то время было редкостью.

Поговаривали, что он, кроме военных дел, любил и науки, и с удовольствием просиживал над книгами. Над ним смеялись, так как особенно в Германии, если кто из рыцарей и выучился случайно читать, да умел подписаться, то избегал сознаться в этом. Не рыцарское это было дело, а поповское.

Назвать рыцаря попом считалось оскорблением. Однако Якову Свинке совсем не было стыдно своих познаний. Ксендз в шутку предсказывал ему, что он, должно быть, примет духовный сан. Он тоже отшучивался, потому что, будучи молодым, совсем об этом не думал.

Остроумный и рассудительный, хотя ему не было и тридцати лет, он пользовался уважением даже у стариков. Быстро все соображал и говорил, не стесняясь.

Одно лишь можно было поставить ему в упрек, а именно – он совсем не напоминал обычного польского землевладельца, развязного и крикливого. Скорее принять его можно было за итальянца или француза, хотя он говорил по-польски великолепно и предпочитал свой язык остальным. При императорском дворе его приучили к хорошему тону, и теперь хотя он время от времени бросал словцо посвободнее, но умел сделать это с особой прелестью.

Им любовались и калишский князь, и старый епископ, и многие другие.

Во время турнирных схваток он обнаружил и большую ловкость, и силу, но не придавал этому значения. Когда его вслед затем в качестве победителя посадили рядом с князьями, забавлял всех разговорами о дворах и нравах, на которые нагляделся.

Болеслав, слушая рассказы о роскошной жизни других монархов, со вздохом сказал:

– И у нас было бы по-иному, если бы этот великий край не распался на столько частей, да не выросло нас, мелких князей, что в муравейнике. Раньше лучше было при старых Мешках и Храбрых, да, пожалуй, и при Щедром. От него и пошло горе, когда мы потеряли корону, да от Кривоуста, поделившего страну на маленькие наделы. Даст Бог, надо вернуться к первому.

– Так оно и есть, милостивый князь, – бодро ответил Свинка, – святые слова ваши. Пусть кто-нибудь один соберет несколько наделов, так к нему пристанут и остальные. Мы его сейчас и королем коронуем.

Пшемко недоверчиво усмехнулся.

– Хорошо об этом подумать, – сказал он, – да свершить иначе, как кровью, нельзя, а кровь и короне не принесет благословения.

– Когда Бог захочет, устроит; можно сделать и без крови, – возразил Свинка. – Вот ваша милость уже имеете большую Польшу;[1]1
  Польша делилась на Великопольшу и Малопольшу. См. предисловие. (Примеч. пер.)


[Закрыть] даст Бог, возьмете что-нибудь и с Поморья.

– Даст ему, вероятно, Мщуй наследство после себя, – живо вмешался Болеслав, – а я ему оставлю Калишскую землю.

– Краков и Сандомир тоже останутся, должно быть, без хозяина, – продолжал Свинка, – ведь после бездетных многие будут их добиваться. Получить их будет легко, а так и нашему пану может в руки попасть королевство, а на чело корона. Нет, в самом деле, что вы на это скажете! – воскликнул разохотившийся Свинка. – Сейчас его коронуем в Гнезне. Там в ларце прячут знаменитый меч Щербец Храброго, который принес ему ангел, и старую его корону.

Гордая усмешка промелькнула по лицу Пшемка.

– Ну что ж, хорошо! – сказал насмешливо. – Только вы сделайтесь архиепископом, чтобы меня короновать!

Яков и все стали громко смеяться, так как, глядя на молодого рыцаря, только что в турнире собиравшего венки, его архиепископство показалось столь же невероятным, как и объединение разбитого на части государства.

Слыша этот смех, Яков умолк, и все кругом после веселья затосковали. Болеслав задумался.

– Долго еще ждать этого, долго! – пробормотал он, – но Бог велик и творит чудеса. Карает Он нас и сечет, а когда за грехи наши понесем наказание, может быть, смилостивится.

– Амен![2]2
  Да будет так!


[Закрыть] – закончил старый познанский епископ.

Долго еще беседовали за столами. Завтра последние гости собирались уезжать, Яков Свинка тоже ехал дальше, за границу, но не говорил зачем. Догадывались, что ему хотелось попробовать всяких рыцарских дел, так как он очень интересовался всеми странами.

Князь Болеслав заметил, что Пшемыслав очень сдержанно относился к жене. И хотя по этим первым дням не следовало судить ни о чем, но когда на другой день прощались, и Пшемко провожал князя, как отца, идя при лошади его до ворот, старик наклонился и сказал:

– Смотри же, живи с женой, которую послал тебе Господь, в мире и любви, как твой отец с Елисаветой, как я с Иолянтой. Такая она будет, какой ты ее сделаешь, потому что женщина повинуется, когда любит, и следует за своим мужем. Ребенок это еще, добрый и ласковый – будешь для нее снисходительным и верным мужем, так и она останется хорошей женой. Да поможет вам Господь!

Пшемко выслушал эти напоминания молча, только закусил губы, а когда вернулся в замок, неприятны ему показались советы дяди, так как теперь даже от него не хотел он получать никаких указаний. Между тем слова Болеслава означали одно, а именно, что дядя сомневался в племяннике.

Несколько дней спустя, Мина переехала в замок; ей отвели прекрасные комнаты, и заботу о ней взяла на себя Бертоха, склоняясь на сторону той, к которой князя влекла страсть.

Обе немки и понимали друг друга лучше.

Бертоха прежде всего стремилась избавиться от старой няни и поэтому ежедневно повторяла князю, чтобы он предупредил жену послать Орху обратно в Щецин. Бабе-пройдохе не пришлась по вкусу тихая и ласковая поморская княжна; она уже обдумывала разные приемы, чтобы от нее отделаться: обвинить в измене, в любви на стороне, уговорить Пшемка, что та больна.

Люкерда начинала свою почти монастырскую жизнь, радуясь, что муж, которого она боялась, пренебрегал ею и забывал.

Порядок дня она составила так, чтобы никому не мешать. Утром отправлялась в церковь, затем садилась за кросна, а около нее – на полу, чаще всего, – Орха, напевая старые песни.

Всякий раз, когда появлялась Бертоха, обе умолкали и при ней не разговаривали и не пели, пока разгневанная немка не уходила с угрозами.

Пшемко редко навещал жену, и как чуждались они друг друга в первые дни, так чуждались и теперь. Он жаловался, что не видел в ней ни малейшей любви к себе, – но и он не проявлял никакой по отношению к ней.

Однажды, когда Орхи не было в комнате, Пшемко пришел к Люкерде и нашел ее за прялкой, любимым ее времяпрепровождением. Под влиянием уговоров Бертохи Пшемко сразу резко заявил, что хочет отделаться от ненужной няни, которая ему не нравилась и которую он подозревал.

Всегда тихая Люкерда выпустила веретено и вскочила.

– Здесь она одна, которая меня любит, – решительно заявила она. – Возьмете ее, что мою жизнь возьмете. Пока у меня хватит сил, буду вас упрашивать, не отнимайте ее! Не отнимайте! Она мне была матерью и осталась!

Пшемко надулся.

– У меня мои права мужа, – вскричал он, – они больше материнских!

– Так, видно, вы хотите моей смерти! – вся в слезах ответила Люкерда.

Князь при виде ее горячей защиты, совершенно неожиданной, устыдился и сжалился наконец над плачущей. Подумал, что ведь она не виновата, что ее навязали ему. Замолчал и больше не настаивал. Однако одна угроза вызвала такой плач в бедной женщине, что она не могла успокоиться. Князь ушел, оставив ее в слезах.

Орха, вернувшись, испугалась ее состояния и допытывалась причин, но Люкерда не хотела ничего сказать. Слезы объяснила испугом, вызванным, как всегда, приходом мужа.

Подсматривавшая Бертоха сейчас же явилась поглядеть, чем кончился разговор, притворяясь очень нежной и заботливой, хотя и поглядывала со злостью и на княгиню, и на Орху.

Князь в течение некоторого времени не возобновлял разговоров о няне. Заботливая старушка придумывала для своей княгини разные развлечения; по вечерам с двумя-тремя служанками и несколькими старшими придворными она отправлялась с ней в поля и леса. Здесь Люкерда возвращалась к жизни, прислушиваясь к песням поселян, которые она любила, часто останавливая проходивших мимо женщин, которым давала мелкие подарки, чтобы вызвать их на разговор или же послушать песен, напоминавших ей поморские и кашубские песни.

Бертоха и тут сумела найти вину, посмеиваясь, что княгиня любит молодежь, и что она создана быть женой поселянина, а не великого князя. По ее мнению, не пристало такой особе любоваться сельскими развлечениями.

– В замке ей не нравится, – говорила она, – а в поле на сене с челядью – лучше и не надо. Там у нее и смех, и веселье, даже плясать готова, а у нас все в слезы. Ей бы надо деревенского парня и хату, а не князя во дворце. Орха ей помогает в непристойных развлечениях! Шляются по окрестностям, по лесам, а что там творится во время прогулок, кто же знает?

Так язвительно нашептывала Бертоха, но Пшемко не запретил прогулки, а только строго приказал ей не отходить от княгини.

Шла грузная и полная Бертоха, проклиная госпожу. При ней все умолкали и печально выглядели. Вскоре из-за осенних холодов прогулки прекратились, и Люкерда опять уединилась в своих комнатах.

Как ко всему на свете привыкает человек, так и она понемногу привыкла к своей неволе.