Текст книги "Доктор Булгаков"

Автор книги: Юрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Нет, нет. Изобрели морфий, вытянули его из высохших щелкающих головок божественного растения, ну так найдите же способ и лечить без мучений!…

– Профессор, верните мне мою расписку. Умоляю вас, – и даже голос мой жалостливо дрогнул…»

И вот завершающие страницы. Последние записи Полякова, видение смерти, рыдания по тающей жизни.

«18 ноября…

И вот вижу, от речки по склону летит ко мне быстро, и ножками не перебирает под своей пестрой юбкой колоколом, старушонка с желтыми волосами… В первую минуту я ее не понял и даже не испугался… А потом вдруг пот холодный потек у меня по спине – понял! Старушонка не бежит, а именно летит, не касаясь земли. (Курсив М. Булгакова характеризует особенности послеморфинной галлюцинации. – Ю. В.)… Но не это вырвало у меня крик, а то, что в руках у старушонки – вилы. Почему я так испугался? Почему? Я упал на одно колено, простирая руки, закрываясь, чтобы не видеть ее…..

Вздор. Пустая галлюцинация. Случайная галлюцинация…

19 ноября.

…

Ночной мой разговор с Анной 21-го.

… Погляди на свое лицо… Слушай, Сережа. Уезжай, заклинаю тебя, уезжай…

…

1918 год. Январь.

Я не поехал. Не могу расстаться с моим кристаллическим растворимым божком.

Во время лечения я погибну.

И все чаще и чаще мне приходит мысль, что лечиться мне не нужно… 11 февраля.

Перед тем, как написать Бомгарду, все вспоминал. В особенности всплыл вокзал в Москве в ноябре, когда я убегал из Москвы. Какой ужасный вечер. Краденый морфий я впрыскивал в уборной… Это мучение. В двери ломились, голоса гремят, как железные, ругают за то, что долго занимаю место, и руки прыгают, и прыгает крючок, того и гляди распахнется дверь…

С тех пор и фурункулы у меня.

Плакал ночью, вспомнив это.

12-го ночью.

И опять плак. К чему эта слабость и мерзость ночью. (Поляков даже в дневнике стыдится своего бессилия, своих слез. Поразительно точная психологическая деталь! – Ю. В.).

1918 года. 13 февраля на рассвете в Горелове.

… Тетрадь Бомгарду. Все…»

Жизнь еще недавно прекрасного работника, талантливого человека, жизнь, обещающую так много, испепелил кристаллический божок. Наркотик привел к выстрелу. И это, увы, единственный выход, к необходимости которого Поляков приходит как врач.

Но вслушаемся в начальные такты рассказа: «… На синем дешевом конверте таял снег….. Я перевернул листок, и зевота моя прошла. На обороте листка чернилами, вялым и разгонистым почерком было написано: «… Я очень тяжко и нехорошо заболел. Помочь мне некому, да я и не хочу искать помощи ни у кого, кроме Вас (обратим внимание, что Поляков убежден в нерушимости врачебной тайны, вверяемой Бомгарду. – Я?. В.)… А может быть, можно спастись? Да, может быть, еще можно спастись?….«» ^{75}.

Собственно, это вступление, эти слова – «может быть, моя!но спастись», предваряющие воспроизведенную выше историю жизни и смерти Сергея Полякова, звучат, словно послание автора «Морфия», обращенное к врачам наших дней. Однако почему-то именно медицина, именно врачебная корпорация пока даже и не попыталась вчитаться в волнующие эти страницы, полные острой жалости к угасающему больному, имеющие, убежден, еще недостаточно осознанный современниками непреходящий гуманный смысл и отражающие научное озарение врача-художника.

Например, современные авторы длительное время придерживались по отношению к подобным пациентам преимущественно жестких принципов. В 3-м издании БМЭ рекомендуется в качестве средства выбора одномоментное отнятие наркотика, поскольку «наркотический паек» в практике советской наркологической службы не принят. В принципе такие меры применяют во имя исцеления больного, но разве не стоит задуматься, почему шоковая терапия не дает должного эффекта.

Однозначно репрессивный тон характеризует соответствующие статьи законодательства. Так, в Уголовном кодексе УССР указывается, что если наркотические вещества изготавливаются или приобретаются без цели сбыта, для себя, то эти действия наказываются в уголовном порядке лишением свободы на срок до трех лет, а те же действия, совершенные повторно, – до пяти лет. Примерно такое же наказание за этот вид обращения с наркотиками предусмотрено Уголовным кодексом РСФСР. Следовательно, если бы сегодня Полякова и лечили, то как уголовного преступника, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ибо то, что оп доставал наркотики, пользуясь служебным положением, усугубило бы его вину.

А между тем как раз «Морфий», быть может, доказательнее, чем любое научное исследование, побуждает взглянуть на такого пациента не с позиций запрещения и обвинения, а прежде всего с болью и состраданием. Рассказ с поразительной убедительностью показывает, что же происходит с человеком, попавшим в омут наркотического пристрастия, сколь быстр и необратим переход от психического компонента морфинизма к почти молниеносно развивающейся физической зависимости, к необходимости увеличения доз наркотика. Дневник Полякова буквально вопиет о том, как безмерно трудно спасти такого больного, даже если он, наконец, желает этого, и сколь мучительны, да, видимо, и антифизиологичны общепринятые методы лечения. Быть может, и поэтому, вследствие отгораживания от больного как от личности, до сегодняшнего времени лечение часто неэффективно.

Вот слова Полякова, поистине исключительно важные для наркологии: «Сегодня во время антракта на приеме, когда мы отдыхали и курили в аптеке, фельдшер, крутя порошки, рассказывал (почему-то со смехом), как одна фельдшерица, болея морфинизмом и не имея возможности достать морфий, принимала по полрюмки опийной настойки. Я не знал, куда девать глаза во время этого мучительного рассказа. Что тут смешного? Мне он ненавистен. Что смешного в этом? Что?

Я ушел из аптеки воровской походкой.

– Что вы видите смешного в этой болезни?

Но удержался, удерж…

В моем положении не следует быть особенно заносчивым с людьми.

Ах, фельдшер. Он так же жесток, как эти психиатры, не умеющие ничем, ничем, ничем помочь больному. Ничем» ^{76}.

Анализируя «Морфий» в профессиональном аспекте, целесообразно сопоставить записи его героя, особенно после ухода из лечебницы, с содержанием речи выдающего русского психиатра В. М. Бехтерева при открытии в 1912 г. в Петербурге экспериментально-клинического института по изучению алкоголизма. Если мы придадим содержащемуся в этом выступлении выражению В. М. Бехтерева «алкоголики» более широкое значение – «наркоманы», то, думается, разделим его мнение, что для п индивидуального (разрядка моя. – Ю. В.) лечения должны применяться все признанные современной медициной наиболее пригодными меры: «…временные убежища, амбулатории, где больной может пользоваться на ходу гипнозом и другими физиотерапевтическими и фармацевтическими средствами, лечебницы для стационарных больных». В. М. Бехтерев указывает, что в одних случаях должно действовать внушение без усыпления, в других – так называемая психотерапия высшего порядка или даже психоанализ Фрейда. «Мы прибегаем к сочетанному лечению, – подчеркивает ученый, – применяя одновременно с психотерапией и внушением и физические, укрепляющие организм способы лечения, и в то же время пользуясь лекарственными, тонизирующими и успокаивающими средствами… По-видимому, возможна разработка лечебных мероприятий на основах биохимических исследований… Новое учреждение, – заканчивает В. М. Бехтерев свою речь, – принимает на себя задачу оздоравливать и поднимать нравственно упавшую личность и в то же время изучать и выяснять меры общественного характера, предупреждающие нравственное падение человека, обусловленное тем, что является продуктом его же культуры, продуктом его цивилизации» ^{77}.

О, как далека обстановка, в которой лечится Поляков, от этой единственно приемлемой организации терапевтического процесса, и как терзает его мысль, что надо опять дать подписку и месяц страдать нечеловеческой мукой, будучи окруженным не сочувствием, а лишь презрением. Наверное, и поэтому из-за бездушия к нему – к Полякову приходит уверенность, что во время лечения он погибнет и что лечиться ему не нужно. Скажем прямо, и современный уровень лечения наркоманий нередко более напоминает стиль клиники, в которой находился Поляков, чем дух бехтеревского института.

К сожалению, врачи мало знакомы с этим произведением. Впрочем, в начале 70-х годов к нему проявила интерес комиссия по наркотикам при Минздраве СССР. В Отделе рукописей Государственной библиотеки им. В. И. Ленина, в фонде М. А. Булгакова, сохраняется письмо председателя комиссии Э. А. Бабаяна, касающееся рассказа «Морфий» с позиций медицины. Однако рассказ так и не используется в пропаганде против употребления наркотиков. В самом деле, ведь формально «Морфий» никак не соответствует таким положениям: не допускать информирования о названиях наркотиков и применяемых наркоманами дозах; не использовать специальные медицинские термины, касающиеся клинических проявлений наркоманий; развенчивать бытующее еще ошибочное представление о наркоманах как о лицах с творческим складом, высоким интеллектом; не освещать эффекты наркотизации с использованием слов и выражений, придающих информации позитивную окраску («эйфория», «блаженство» и др.). Между тем дневник Полякова отвечает этим профилактическим целям, причем в истинно гуманном смысле, ибо Булгаков не осуждает и не обеляет несчастного доктора, но раскрывает правду в ее горькой противоречивости. Ведь если бы наркотики вызывали только боль и муку, кто бы ими пользовался? Лишь в мае 1978 г., с купюрами из-за малого объема газетной площади, «Морфий» вновь увидел свет в еженедельнике «Литературная Россия», вновь пришел к читателю. Вводя это малоизвестное произведение Булгакова в наше общественное достояние, Константин Симонов писал в небольшом предисловии к «Морфию»: «Это рассказ о том, как неотвратимо гибнет человек, в силу ряда обстоятельств постепенно и поначалу незаметно для себя втянувшийся в употребление наркотиков. Булгаков написал этот рассказ с великолепным знанием дела, как врач, беспощадно ставящий диагноз и причин и последствий. Позиция Булгакова как писателя бескомпромиссна. Именно потому, что он любит людей, сочувствует им, он не боится выглядеть судьей тех слабостей, которые, с его точки зрения, недостойны человека».

Так была снята пелена забвения, так с большим запозданием восторжествовал, употребляя название одного из рассказов Ю. Щербака, закон сохранения добра.

Обращаясь к мотивам социальных предвидений в произведениях М. А. Булгакова, нельзя не остановиться и на его оценках алкоголизма, на отношении писателя к этому явлению во всей его многоликости. Известно, что один из первых, не дошедший до нас, рассказ Булгакова «Огненный змий» (или «Зеленый змий») касался последствий алкогольных галлюцинаций у больного в стадии белой горячки. Больной гибнет в пламени пожара – ему привиделся огненный змий, душащий его, и он поджигает свой дом. Мы не можем судить о сущности самого рассказа, только вправе предположить, что таких больных будущий писатель мог наблюдать в клинике М. Н. Лапинского.

«Гудок» и «Красная газета», «Рупор» и «Бузотер», «Заноза» и «Красный перец»… Булгаков-фельетонист часто касается па этих страницах проблем пьянства и алкоголизма как проявлений бескультурья, хамства, мещанства. Конечно, нет нужды преувеличивать литературные достоинства этой части его наследия, для него это лишь «проходные темы», но дарование писателя, его наблюдательность, прекрасное перо публициста отразились и в малых сатирах, уже тогда выделяя их в газетном половодье.

Например, фельетон «О пользе алкоголизма», опубликованный в «Гудке» в 1925 г.

«… – Прежде всего перед нами возникает вопрос: действительно ли пьян означенный Микула?

– Ого-го-го-го! – закричала масса.

– Ну хорошо, пьян, – согласился представитель. – Сомнений, дорогие товарищи, в этом нет никаких. Но тут перед нами возникает социальной важности вопрос: на каком основании пьян уважаемый член союза Микула?

– Именинник он! – ответила масса.

– Нет, милые граждане, не в этом дело. Корень зла гораздо глубже. Наш Микула пьян, потому что он… болен…

– Да-с, милейшие товарищи, пьянство есть не что иное, как социальная болезнь, подобная туберкулезу, сифилису, чуме, холере….. Я продолжаю, товарищи…….в буржуазном обществе выпивали 900 лет подряд, и всякий и каждый, не щадя младенцев и сирот. Пей, да дело разумей, – воскликнул знаменитый поэт буржуазного периода Тургенев. После чего составился ряд пословиц народного юмора в защиту алкоголизма, как-то: «Пьяному море по колено», «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», «Не вино пьянит человека, а время», «Не в свои сани не садись», а какие, бишь, еще?..

– Чай не водка, много не выпьешь! – ответила крайне заинтересованная масса.

– Верно, мерси. «Разве с полведра напьешься!», «Курица и та пьет», «И пить умереть, и не пить умереть», «Налей, налей, товарищ, заздравную чару!..»

…Итак, – гремел оратор. – Вы видите, насколько глубоко пронизала нас социальная болезнь. Но вы не смущайтесь. Вот, например, наш знаменитый самородок Ломоносов восемнадцатого века в высшей степени любил поставить банку, однако вышел первоклассный ученый и товарищ, которому даже памятник поставили у здания университета на Моховой улице. Я бы еще мог привести выдающиеся примеры, но не хочу…..» ^{78}.

Фельетон, на первый взгляд, не клеймит алкоголизм уничижительными словами, скорее он вызывает улыбку. Но вспомним, например, восхваление спиртного – ив тексте, и в иллюстрациях – в «Книге о вкусной и здоровой пище» (издание 1952 г.), где приводилась «руководящая» цитата: «Весело стало жить, значит и выпить можно, но выпить так, чтобы рассудка не терять и не во вред здоровью». Фельетон «О пользе алкоголизма», основанный, казалось бы, на частном факте, собственно, свидетельствует о том, что попустительство это давнее, усугублявшееся беспомощной пропагандой и пошлыми сентенциями. Примечательно, что примерно такую же лекцию в 60-х годах читал один из персонажей А. Райкина.

Известно, что фельетоны такого рода Булгаков сочинял молниеносно, за пятнадцать – двадцать минут, включая и перепечатку. Блистательный юморист, он обогатил отечественную литературу и талантливыми образцами смешного. Но есть среди его сатир повествование, где писатель как бы следует своему учителю в литературе М. Салтыкову-Щедрину, где особенно сильна муза печали. Это «Самогонное озеро» – обличение нравов 20-х годов, перекликающееся и с нашими буднями. Его коллективный герой – печально знаменитая квартира № 50.

«… Председатель ушел со словами:

– Ну и самогон у Сидоровны. Зверь – самогон.

В три часа ночи явился Иван Сидорыч. Публично заявляю: если бы я был мужчина, а не тряпка, я, конечно, выкинул бы Ивана Сидорыча вон из своей комнаты. Но я его боюсь. Он самое сильное лицо в правлении после председателя. Может быть, выселить ему и не удастся (а может, и удастся, черт его знает!), но отравить мне существование он может совершенно свободно. Для меня же это самое ужасное. Если мне отравят существование, я не смогу писать фельетоны, а если я не буду писать фельетоны, то произойдет финансовый крах.

– Драсс… гражданин жури… лист, – сказал Иван Сидорыч, качаясь, как былинка под ветром. – Я к вам.

– Очень приятно.

… Заметку бы написал… статью… Желаю открыть общество… Так и написать: «Иван Сидорыч, эксперантист (так в ранних публикациях. – Ю. В.), желает, мол…»…

Не знаю, что прочел эсперантист в моих глазах, но только он вдруг съежился, странные кургузые слова, похожие на помесь латинско-русских слов, стали обрываться, и Иван Сидорыч перешел на общедоступный язык.

– Впрочем… извини… с… я завтра.

– Милости просим, – ласково ответил я, подводя Ивана Сидорыча к двери (он почему-то хотел выйти через стену)…

В 10 пришел младший дворник (выпивший слегка), в 10 ч. 20 м. старший (мертво-пьяный), в 10 ч. 25 м. истопник (в страшном состоянии. Молчал и молча ушел. 5 миллионов, данные мною, потерял тут же в коридоре).

В полдень Сидоровна нахально не долила на три пальца четверть Василию Ивановичу. Тот тогда, взяв пустую четверть, отправился куда следует и заявил:

– Самогоном торгуют. Желаю арестовать.

– А ты не путаешь? – мрачно спросили его где следует. – По нашим сведениям, самогону в вашем квартале нету.

– Нету? – горько усмехнулся Василий Иванович. – Очень даже замечательны ваши слова» ^{79}.

«Самогонное озеро» было опубликовано в 1923 г. И осушения его не произошло, на глазах у всех оно превращалось в море. Хотя периодически принимались антиалкогольные постановления, проходили рейды по изъятию змеевиков, скрещивались газетные шпаги. Размышляя о причинах, обращаешься к поучительной печатной дискуссии между одним из адвокатов пьянства доктором К. К. Толстым и выдающимся русским гигиенистом Ф. Ф. Эрисманом. Дискуссия проходила в 1896–1897 гг., но в словах Ф. Ф. Эрисмана, по сути, ничего не устарело. По суждениям К. К. Толстого, отмечает Ф. Ф. Эрисман, «русский народ пьет мало, даже слишком мало, потребление спиртных напитков до сих пор не нанесло ему никакого вреда, и он может смело пить больше… По официальным сведениям, приводимым д-ром Толстым, «острых отравлений спиртом» в Петербургской губернии ежегодно наблюдается на 1 млн. жителей лишь несколько десятков, тогда как в одном Петербурге еженедельно несколько сот человек поднимаются на улице в «безобразно пьяном виде»… Может быть, д-р Толстой скажет, что поднимаемые на улицах в безобразно пьяном виде не суть больные и что это состояние нисколько не вредно для здоровья… Широкое распространение таких взглядов на потребление алкоголя…….мы считали бы большим несчастьем для России» ^{80}.

М. Булгаков показал в таком безобразно пьяном виде лишь квартиру № 50, но это в сущности предупреждение о народном бедствии, грозящем стране, провозгласившей великие лозунги. И все же в угоду официальной статистике долгие годы считалось, что «самогона в кварталах нет», что его и не может быть. Между тем производство самогонных аппаратов превратилось чуть ли не в индустрию. Писатель, как бы подтверждая выводы основоположника русской гигиенической науки Эрисмана об отсутствии какого-либо водораздела между бытовым пьянством и алкоголизмом как эпидемической болезнью, предъявил свое обвинение около семидесяти лет назад.

Фельетоны и рассказы М. Булгакова, естественно, касались и изъянов и нелепостей в организации медицинской помощи. В последние годы по радио нередко звучит его рассказ «Летучий голландец» о злоключениях мнимого больного, попавшего в курорт-но-бюрократическую карусель и мотающегося по стране от Урала до Сочи. Рассказ актуален и в наши дни. А разве не напоминает иного современного участкового врача, порой вольно или невольно превращающегося в «скоростника», персонаж фельетона «Человек с градусником»?

«Врач завинтился совершенно. Приехал на станцию, осмотрел пять человек с катаром желудка. Одному выписал соду три раза в день по чайной ложке, другому три раза в день по полчайной ложки, третьему – один раз в день по 1/2 чайной ложки, четвертому и пятому для разнообразия через день по ложке, шестой ногу сломал, двое страдали ревматизмом…

И тут прибежали и сказали, что в летучке один заболел. Врач только тихо крякнул и полетел к больному: «… Когда заболел? 13-го? 15-го? Ах, 16-го… Хорошо, то бишь, плохо… Сколько тебе лет? То есть я хотел спросить: живот не болит? Постой, постой, не кричи. А тут?»

– Ого-го…..

Дрезина готова, – послышалось за дверью.

– Сейчас, одну минуту… Голова болит?.. Когда заболела? То есть я хотел спросить, поясницу ломит?.. Ага! А коленки? Покажи коленку. Сапог-то стащи!

– У меня в прошлом году…

– А в этом?.. Так… Селедки не есть! Расстегни рубашку. Вот те градусник. Да не раздави, смотри. Казенный…

– Дрезина дожидается!

– Счас, счас, счас!.. Рецепт напишу только. У тебя инфлуенца, дядя. Отпуск пишу тебе на три дня. Как твоя фамилия? То есть я хотел спросить, ты женатый? Холостой? Какого ты полу?.. Фу, черт, то есть я хотел спросить, ты застрахованный?

… Вот тебе рецепт. Порошки будешь принимать…

– Дрезина…

… Через три дня на станции сидел человек в куртке с бугром под левой мышкой и рассказывал:

– Замечательный врач. Прямо скажу: выдающий врач! Ну до чего быстрый, как молния! Порх, порх… Сейчас, говорит, язык покажи, пальцем в живот ткнул, я свету не взвидел, все выспросил, когда да как…..

– Ну, что ж, вылечил? Капли, наверное, давал. У него капли есть замечательные…

– Да, понимаешь, не каплями. Градусником. Вот тебе, грит, градусник, носи, говорит, на здоровье, только не раздави – казенный!…

– И помогает градусник?

Говорю тебе, как рукой сняло. Спины не мог разогнуть. А на другой день полегчало. Опять же и голова…

– До чего наука доходит!» ^{81}.

Но вот совсем другая по сюжету зарисовка из заметок «Столица в блокноте», печатавшихся в газете «Накануне» в 1922–1923 гг. Ее название – «Гнилая интеллигенция».

«Расстался я с ним в июне месяце. Он пришел тогда ко мне, свернул махорочную козью ногу и сказал мрачно:

– Ну вот и кончил университет.

– Поздравляю вас, доктор, – с чувством ответил я». Перспективы у новоиспеченного доктора вырисовывались в таком виде: в здравотделе сказали: «вы свободны», в общежитии студентов-медиков сказали: «ну, теперь вы кончили, так выезжайте», в клиниках, больницах и т. под. учреждениях сказали: «сокращение штатов».

«… Он вынул футляр от шприца и угостил меня «Ирой рассыпной».

Раздавленный изумлением, я ждал объяснений. Они последовали немедленно:

– Грузчиком работаю в артели. Знаешь, симпатичная такая артель: шесть студентов пятого курса и я…

– Что же вы грузите?!

– Мебель в магазины. У нас уж и постоянные давальцы есть…

– А медицина?!

– А медицина сама собой. Грузим мы раз-два в неделю. Остальное время я в клинике, рентгеном занимаюсь.

– А комната? Он хихикнул.

– И комната есть….. Перевозили мы мебель в квартиру одной артистки. Она меня и спрашивает с удивлением: «А вы, позвольте узнать, кто, на самом деле? У вас лицо такое интеллигентное». Я, говорю, доктор. Если б ты видел, что с ней сделалось!…. Через нее я и комнату получил, у ее знакомых…

Очарованный сказочными успехами моего приятеля, я сказал после раздумья:

– Вот писал все: гнилая интеллигенция, гнилая… Ведь, пожалуй, она уже умерла. После революции народилась новая, железная интеллигенция…» ^{82}.

Заметка М. Булгакова не так сиюминутна, как может показаться. Медицина немало потеряла из-за появления «железной интеллигенции», из-за того, что врачи в силу жизненных обстоятельств лишь между прочим занимались рентгеном.

«На закате солнца высоко над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве, здания, построенного около полутораста лет назад, находились двое…» Здесь, в бывшем Румянцевском музее, в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, хранятся рукописи М. А. Булгакова, его письма, книги, которыми он пользовался. И вот я перелистываю путеводитель «Крым» И. М. Саркизова-Серазини (издательство «Земля и фабрика», 1925 г.), принадлежавший Михаилу Афанасьевичу, вчитываюсь в места, подчеркнутые им красным или синим карандашом.

«Крымское сирокко доводит нервных больных до исступления (подчеркнуты слова, которые выделил Булгаков. – Ю. В.). Люди умственного труда чувствуют ухудшение….. Неудобство комнат, полное отсутствие медицинской помощи… И не могут люди с больными нервами долго по ночам гулять… Как только мраком окутывается долина, идут они в свои комнатки и спят, тревожимые странными сновидениями».

Эта довольно мрачная характеристика не располагала к поездке писателя в Коктебель. Тем не менее он воспринял путеводитель, пожалуй, юмористически. В очерке «Коктебельская загадка» М. Булгаков буквально цитирует эти предупреждения. «Беспрерывный ветер….. Нарушались в организме все функции, и больной чувствовал себя хуже, чем до приезда в Коктебель… Отсутствие воды – трагедия курорта……. колодезная вода, соленая, с резким запахом моря…»

«Дверь открылась.

– Вам письмо. В письме было:

«Приезжайте к нам в Коктебель. Великолепно. Начали купаться. Обед 70 коп.»

И мы поехали…» ^{83}.

Такова, собственно, преамбула цикла «Путешествие по Крыму». Эти очерки и сегодня побуждают взглянуть на уникальный уголок природы с позиций медицины и гигиены.

Например, накануне приезда М. А. Булгакова и Л. Е. Белозерской в Крым в Ливадии в апреле 1925 г. был открыт первый в мире крестьянский санаторий. Вот как описывает его писатель: «… Когда спадает жара, по укатанному шоссе я попадаю в парки. Они громадны, чисты, полны очарования. Море теперь далеко, у ног внизу, совершенно синее, ровное, как в чашу налито, а на краю чаши, далеко, далеко, лежит туман… На площадках, усыпанных таким гравием, группами и в одиночку, с футбольными мячами и без них, расхаживают крестьяне, которые живут в царских комнатах. В обоих дворцах их около 200 человек.

Все это туберкулезные, присланные на поправку из самых отдаленных волостей Союза… И в этот вечерний, вольный, тихий час сидят на мраморных скамейках, дышат воздухом и смотрят на два моря – парковое зеленое, гигантскими уступами – сколько хватит глаз – падающее на море морское, которое теперь уже в предвечерней мгле совершенно ровное, как стекло» ^{84}. Пожалуй, этот очерк можно назвать своеобразным художественным свидетельством, напоминающим об открытии первого курорта для крестьян. А в музее современной Ливадии следовало бы вспоминать и эти слова.

«Представьте себе развороченную крупно-булыжную московскую мостовую, – пишет Булгаков о Ялте. – Это пляж. Само собой понятно, что он покрыт обрывками газетной бумаги. Но менее понятно, что во имя курортного целомудрия…….налеплены……. загородки, которые ничего ни от кого не скрывают, и, понятное дело, нет вершка, куда можно было бы плюнуть, не попав в чужие брюки или голый живот…

Само собою разумеется, что при входе на пляж сколочена скворешница с кассовой дырой, и в этой. скворешнице сидит унылое существо женского пола и цепко отбирает гривенники с одиночных граждан и пятаки с членов профессионального союза. («Финансовая фантазия» Остапа Бендера у Провала здесь как бы предвосхищена! – Ю. В.).

Диалог в скворешной дыре после купанья:

– Скажите, пожалуйста, вы вот тут собираете пятаки, а вам известно, что на вашем пляже купаться невозможно совершенно?..

– Хи-хи-хи.

– Нет, вы не хихикайте. Ведь у вас же пляж заплеван, а в Ялту ездят туберкулезные.

– Что же мы можем поделать!

– Плевательницы поставить, надписи на столбах повесить, сторожа на пляж пустить, который бы бумажки убирал» ^{85}.

Этот репортаж о крымских пляжах актуален и сегодня. Уже из далека 25-го года видно: на этой береговой кромке нужны десятки курортов, разумеется, благоустроенных, отвечающих требованиям санитарии и гигиены.

«Годы испытания, когда тебе мешают работать, конечно, менее нужны, чем годы, когда тебе не мешают, но ничто не пропадает даром, – писал В. Каверин. – Булгаков, который прошел этот путь, не потерял ни одного часа». Поразителен, в частности, и тот факт, что даже в моменты заболевания, в часы и дни тифа, мысль Михаила Афанасьевича как бы запечатлевала ощущения, возникающие в таком состоянии. В этом отношении представляют интерес некоторые страницы «Записок на манжетах», являющиеся как бы эскизами и для отдельных мест в «Белой гвардии». Речь идет о пребывании Михаила Афанасьевича во Владикавказе весной 1920 г., когда он перенес возвратный тиф.

«Боже мой, боже мой, бо-о-же мой! Тридцать восемь и девять… да уж не тиф ли, чего доброго? Да нет. Не может быть!

… Тридцать девять и пять!

Доктор, но ведь это не тиф? Не тиф? Я думаю, это просто инфлюенца?…

Пышет жаром утес, и море, и тахта. Подушку перевернешь, только приложишь голову, а уж она горячая. Ничего… И эту ночь проваляюсь, а завтра пойду, пойду! И в случае чего – еду! Еду!…

Туман. Жаркий, красноватый туман. Леса, леса… и тихо слезится из расщелины в зеленом камне вода. Такая чистая, перекрученная хрустальная струя. Только нужно доползти. А там напьешься – и снимет как рукой! Но мучительно ползти по хвое, она липкая и колючая. Глаза открыть – вовсе не хвоя, а простыня.

… Просвет… тьма. Проев… нет, уже больше нет! Ничего не ужасно, и все-все равно. Голова не болит. Тьма и сорок один и одна…» ^{86}.

Подобный галлюцинаторный лихорадочный калейдоскоп при высокой температуре, конечно, учитывают опытные врачи. Отрывок из «Записок на манжетах» рисует именно такую картину болезненной «толкотни психических образов».

Характерно, что в 1923 г. в журнале «Врачебное обозрение» помещена статья Н. В. Краинского «О лихорадочном бреде». Описанное и обсуждаемое в этой работе (Н. В. Краинский подчеркивает, что в ее основе лежат и самонаблюдения) во многом совпадает с приведенными выше строками Булгакова.

«Психика больного, – пишет Н. В. Краинский, – живет своею особенною внутреннею субъективною жизнью в виде мучительных грез, кошмаров, бреда и причудливых видений, в которых своеобразно преломляются периодически врывающиеся туда внешние впечатления, проходящие сквозь нарушившие свою функцию органы чувств. Это состояние есть мучительное страдание, которое врач не только не должен игнорировать, но должен стремиться облегчить всеми силами своего знания. Даже в состоянии, близком к агонии, еще возможно управление со стороны врача угасающею психикою и облегчение тяжелого перехода в недра небытия. Это высокая задача и славный подвиг для врача… Исследование разбираемого состояния затрудняется еще тем, что душевный мир инфекционного больного остается замкнутым. Больной редко повествует о своих видениях и бреде, а когда приходит в себя – волшебный мир злых снов бесследно исчезает, и больной сохраняет о них лишь смутное воспоминание. Как правило – эти грезы забываются» ^{87}.

Очевидно, написанное М. А. Булгаковым и Н. В. Краинским возникло независимо друг от друга. Но и почти неизвестная современному читателю научная публикация, и автобиографические страницы, принадлежащие перу М. Булгакова, равно значимы для медицины!

«Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весь громадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно уже лежал отец…» Мы обращаемся к страницам «Белой гвардии», к ее турбинской линии.

«Уже совершенно по-волчьи косил на бегу Турбин глазами… Боком стремясь, чувствовал странное: револьвер тянул правую руку, но как будто тяжелела левая. Вообще уже нужно останавливаться. Все равно нет воздуху, больше ничего не выйдет… Он вспомнил веселую дурацкую пословицу: «Не теряйте, куме, силы, опускайтеся на дно».

И тут увидел ее…