Текст книги "Доктор Булгаков"

Автор книги: Юрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Итак, вот он, маршрут к Никольскому! Верится, что и тут появится мемориальный знак в память о М. А. Булгакове.

Вспоминаются вычитанные в земском санитарном вестнике названия волостей, приписанных к медицинскому пункту в Караевской волости – Воскресенская, Волочаевская, Гривская, Егорьевская, Торбеевская. «Какие раны я зашивал. Какие видел гнойные плевриты и взламывал при них ребра, какие пневмонии, тифы, раки, сифилис, грыжи (и вправлял), геморрои, саркомы», – пишет Булгаков в рассказе «Пропавший глаз».

«Вдохновенно я развернул амбулаторную карту и час считал. И сосчитал. За год, вот до этого вечернего часа, я принял пятнадцать тысяч шестьсот тринадцать больных. Стационарных у меня было двести, а умерло только шесть.

Я закрыл книгу и поплелся спать. Я, юбиляр двадцати четырех лет, лежал в постели и, засыпая, думал о том, что мой опыт теперь громаден. Чего мне бояться? Ничего. Я таскал горох из ушей мальчишек, я резал, резал, резал… Рука моя мужественна, не дрожит. Я видел всякие каверзы и научился понимать такие бабьи речи, которых никто не поймет. Я в них разбираюсь, как Шерлок Холмс в таинственных документах… Сои все ближе…

– Я, – пробурчал я, засыпая, – я положительно не представляю себе, чтобы мне привезли случай, который бы мог меня поставить в тупик… может быть, там, в столице, и скажут, что это фельдшеризм… пусть… им хорошо… в клиниках, в университетах… в рентгеновских кабинетах… я же здесь… все… и крестьяне не могут жить без меня… Как я раньше дрожал при стуке в дверь, как корчился мысленно от страха… Л теперь…» ^{30}.

В удостоверении Сычевской уездной земской управы от 18 сентября 1917 г., выданном врачу Михаилу Афанасьевичу Булгакову, говорится, что, по имеющимся в управе сведениям, на Никольском участке пользовались стационарным лечением 211 человек, а всех амбулаторных посещений было 15 361. Иначе говоря, перед нами истинные цифры, истинная картина труда доктора Булгакова.

Но какой путь пройден, каких сил и переживаний это стоило – познать все то, о чем меньше всего говорится в учебниках, но что непосредственно отражается на результатах хирургического лечения – на жизни или смерти. Готовность к помощи во всякое время, приветливость, привлекающая к себе робких и смелых, ненарушимое спокойствие лица и духа при опасностях, угрожающих больному, – так характеризовал М. Я. Мудров идеал лекаря. Как стал Булгаков таким врачом? Это прежде всего резервы сердца, страсть, соединенная с мужеством.

«… Лужа крови. Мои руки по локоть в крови. Кровяные пятна на простынях. Красные сгустки и комки марли. А Пелагея Ивановна уже встряхивает младенца и похлопывает его. Аксинья гремит ведрами, наливая в тазы воду. Младенца погружают то в холодную, то в горячую воду…

– Жив… жив… – бормочет Пелагея Ивановна и укладывает младенца на подушку.

И мать жива. Ничего страшного, по счастью, не случилось. Вот я сам ощупываю пульс. Да, он ровный и четкий, и фельдшер тихонько трясет женщину за плечо и говорит:

– Ну, тетя, тетя, просыпайся.

Отбрасывают в сторону окровавленные простыни и торопливо закрывают мать чистой, и фельдшер с Аксиньей уносят ее в палату. Спеленатый младенец уезжает на подушке. Сморщенное коричневое личико глядит из белого ободка, и не прерывается тоненький, плаксивый писк.

Вода бежит из кранов умывальников. Анна Николаевна жадно затягивается папироской, щурится от дыма, кашляет.

– А вы, доктор, хорошо сделали поворот, уверенно так» ^{31}.

В рассказе «Крещение поворотом» описан действительный случай. Вот он в воспоминаниях Т. Н. Лаппа, записанных М. О. Чудаковой: «И в первую же ночь привезли роженицу! Я пошла в больницу вместе с Михаилом. Роженица была в операционной; конечно, страшные боли; ребенок шел неправильно. Я видела роженицу, она теряла сознание. Я сидела в отделении, искала в учебнике медицинском нужные места, а Михаил отходил от нее, смотрел, говорил мне: «Открой такую-то страницу!»» ^{32}.

Об этих же часах в Никольском Татьяна Николаевна рассказывала и А. П. Кончаковскому, переживания той ночи помнились ей совершенно отчетливо: «Мы вышли из дома и погрузились в кромешную тьму. Из-за кустов вышел бородатый мужик и сказал Михаилу: «Если зарежешь жену, убью»…

На улице было очень сыро и холодно. Я схватила Михаила под руку и мы зашагали на свет окон больницы. С собой захватили два толстых медицинских тома…

Михаилу помогли быстро одеться и он тотчас же приступил к работе. Много раз он отходил от стола, где лежала пациентка, и обращался к книгам, лихорадочно листая их…

Удостоверение, выданное врачу М. А. Булгакову Сычевской земской управой 1917 г.

^{Из фондов Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина}

Наконец, раздался детский плач, и в руках у Миши оказался маленький человек».

Но не все оканчивалось так, жизнь приносила ужасные минуты, поражения и неудачи, когда было так невыразимо трудно «вновь окрыляться на борьбу».

«… Мы не погибли, не заблудились, а приехали в село Грищево, где я стал производить второй поворот на ножку в моей жизни. Родильница была жена деревенского учителя, а пока мы по локоть в крови и по глаза в поту при свете лампы бились с Пелагеей Ивановной над поворотом, слышно было, как за дощатой дверью стонал и мотался по черной половине избы муж. Под стоны родильницы и под его неумолчные всхлипывания я ручку младенцу, по секрету скажу, сломал. Младенца получили мы мертвого. Ах, как у меня тек пот по спине!…

Я, угасая, глядел на желтое мертвое тельце и на восковую мать, лежавшую недвижно, в забытьи от хлороформа. В форточку била струя метели, мы открыли ее на минуту, чтобы разредить удушающий запах хлороформа, и струя эта превращалась в клуб пара. Потом я захлопнул форточку и снова вперил взор в мотающуюся беспомощно ручку в руках акушерки. Ах, не могу я выразить того отчаяния, в котором я возвращался домой один, потому что Пелагею Ивановну я оставил ухаживать за матерью. Меня швыряло в санях в поредевшей метели, мрачные леса смотрели укоризненно, безнадежно, отчаянно. Я чувствовал себя побежденным, разбитым, задавленным жестокой судьбой. Она меня бросила в эту глушь и заставила бороться одного, без всякой поддержки и указаний. Какие неимоверные трудности мне приходится переживать. Ко мне могут привести какой угодно каверзный или сложный случай, чаще всего хирургический, и я должен стать к нему лицом, своим небритым лицом, и победить его. А если не победишь, вот и мучайся, как сейчас, когда валяет тебя по ухабам, а сзади остался трупик младенца и мамаша. Завтра, лишь утихнет метель, Пелагея Ивановна привезет ее ко мне в больницу, и очень большой вопрос—.удастся ли мне отстоять ее? Да и как мне отстоять ее? Как понимать это величественное слово? В сущности, действую я наобум, ничего не знаю. Ну, до сих пор везло, сходили с рук благополучно изумительные вещи, а сегодня не свезло. Ах, в сердце щемит от одиночества, от холода, оттого, что ничего нет кругом. А может, я еще и преступление совершил…. Поехать куда-нибудь, повалиться кому-нибудь в ноги; сказать, что вот, мол, так и так, я, лекарь такой-то, ручку младенцу переломил. Берите у меня диплом, недостоин я его, дорогие коллеги, посылайте меня на Сахалин. Фу, неврастения!

… Долго, долго ехали мы, пока не сверкнул маленький, но такой радостный, вечно родной фонарь у ворот больницы. Он мигал, таял, вспыхивал и опять пропадал и манил к себе. И при взгляде на него несколько полегчало в одинокой душе, и когда фонарь уже прочно утвердился перед моими глазами, когда он рос и приближался, когда стены больницы превратились из черных в беловатые, я, въезжая в ворота, уже говорил самому себе так:

«Вздор – ручка. Никакого значения не имеет. Ты сломал ее уже мертвому младенцу. Не о ручке нужно думать, а о том, что мать жива»» ^{33}.

Нет, это не рефлексия, а чистый голос самой совести, одни из лучших страниц в мировой литературе о медицине, о сомнениях, переживаниях, свойственных врачебной профессии. И одновременно бытие доктора Булгакова. В удостоверении, выданном ему Сычевской земской управой (фотокопия прислана из Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина), подчеркивается, что М. А. Булгаков «зарекомендовал себя энергичным неутомимым работником на земском поприще. Оперативная его деятельность выразилась в следующем: было произведено операций: ампутации бедра 1, отнятие пальцев на ногах 3, выскабливание матки 18, обрезание крайней плоти 4, акушерские щипцы 4, поворот на ножку 3, ручное удаление последа 1, удаление атеромы и липомы – 2 и трахеотомия – 1. Кроме того, производилось зашивание ран, вскрытие абсцессов и нагноившихся атером, проколы живота (2), вправление вывихов, один раз производилось под хлороформенным наркозом удаление осколков раздробленных ребер после огнестрельного ранения».

Перечисление хирургических операций, произведенных М.А. Булгаковым в Никольском, начинается с ампутации бедра. Рассказ «Полотенце с петухом», открывающий смоленский цикл медицинских записок писателя (существует, правда, мнение, что первым было написано «Стальное горло»), посвящен именно такому случаю. По воспоминаниям Татьяны Николаевны Лаппа, это полотенце существовало в реальности, и невероятный по сложности эпизод, когда, по сути, требуется многочасовая работа целой хирургической бригады, а быть может, и двух бригад, Булгаков пережил и вышел победителем. Речь идет о спасении девушки, ноги которой попали в мялку.

«… Ситцевая юбка была изорвана, и кровь на ней разного цвета – пятно бурое, пятно жирное, алое. Свет «молнии» показался мне желтым и живым, а ее лицо бумажным, белым, нос заострен.

На белом лице у нее, как гипсовая, неподвижная, потухала действительно редкостная красота. Не всегда, не часто встретишь такое лицо.

В операционной секунд десять было полное молчание, но за закрытыми дверями слышно было, как глухо выкрикивал кто-то и бухал, все бухал головой.

… Я глянул, и то, что увидал, превысило мои ожидания. Левой ноги, собственно, не было. Начиная от раздробленного колена, лежала кровавая рвань, красные мятые мышцы и остро во все стороны торчали белые раздавленные кости. Правая была переломлена в голени так, что обе кости концами выскочили наружу, пробив кожу. От этого ступня ее безжизненно, как бы отдельно, лежала, повернувшись набок.

… Все светлело в мозгу, и вдруг без всяких учебников, без советов, без помощи я сообразил – уверенность, что сообразил, была железной, – что сейчас мне придется в первый раз в жизни на угасающем человеке делать ампутацию. И человек этот умрет под ножом. Ах, под ножом умрет. Ведь у нее же нет крови! За десять верст вытекло все через раздробленные ноги, и неизвестно даже, чувствует ли она что-нибудь сейчас, слышит ли. Она молчит. Ах, почему она не умирает? Что скажет мне безумный отец?

– Готовьте ампутацию, – сказал я фельдшеру чужим голосом.

… За меня работал только мой здравый смысл… Я кругообразно и ловко, как опытный мясник, острейшим ножом полоснул бедро, и кожа разошлась, не дав ни одной росинки крови… В операционной стало похоже на клинику. Торзионные пинцеты висели гроздьями. Их марлей оттянули кверху вместе с мясом, и я стал мелкозубой ослепительной пилой пилить круглую кость. «Почему не умирает?.. Это удивительно… ох, как живуч человек!»

И кость отпала… Все это отбросили в сторону, и на столе оказалась девушка, как будто укороченная на треть, с оттянутой в сторону культей. «Еще, еще немножко… не умирай, – вдохновенно думал я, – потерпи до палаты, дай мне выскочить благополучно из этого ужасного случая моей жизни».

Потом вязали лигатурами, потом, щелкая колленом, я стал редкими швами зашивать кожу… но остановился, осененный сообразил… оставил сток… вложил марлевый тампон… (Вот когда сказался опыт Булгакова в военно-полевой хирургии, где особенно хорошо знают об опасности первичного шва, и, быть может, госпитальные уроки профессора П. М. Волковича. – Ю. В.). Пот застилал мне глаза, и мне казалось, будто я в бане…

Отдулся. Тяжело посмотрел на культю, на восковое лицо. Спросил:

– Жива?

– Жива… – как беззвучно эхо, отозвались сразу и фельдшер и Анна Николаевна.

– Еще минуточку проживет, – одними губами, без звука в ухо сказал мне фельдшер. Потом запнулся и деликатно посоветовал: – Вторую ногу, может, и не трогать, доктор…

– Гипс давайте, – сипло отозвался я, толкаемый неизвестной силой.

Весь пол был заляпан белыми пятнами, все мы были в поту. Полутруп лежал недвижно. Правая нога была забинтована гипсом, и зияло на голени вдохновенно оставленное мною окно на месте перелома.

– Живет… – удивленно хрипнул фельдшер…

В дверь постучали. Это было через два с половиной месяца. В окне сиял один из первых зимних дней…

Затем шелест… На двух костылях впрыгнула очаровательной красоты одноногая девушка в широчайшей юбке, обшитой по подолу красной каймой.

Она поглядела на меня, и щеки ее замело розовой краской.

– В Москве… в Москве… – И я стал писать адрес. – Там устроят протез, искусственную ногу.

– Руку поцелуй, – вдруг неожиданно сказал отец.

Я до того растерялся, что вместо губ поцеловал ее в нос.

Тогда она, обвисая на костылях, развернула сверток, и выпало длинное снежно-белое полотенце с безыскусственным красным вышитым петухом. Так вот что она прятала под подушку на осмотрах. То-то, я помню, нитки лежали на столике.

– Не возьму, – сурово сказал я и даже головой замотал. Но у нее стало такое лицо, такие глаза, что я взял…

И много лет оно висело у меня в спальне в Мурьеве, потом странствовало со мной. Наконец обветшало, стерлось, продырявилось и исчезло, как стираются и исчезают воспоминания» ^{34}.

А вот эта же история, рассказанная Т. Н. Лаппа (в записи А. П. Копчаковского): «Не могу и сейчас забыть того случая, когда молодая девушка, чудом оставшаяся жить благодаря стараниям Михаила, подарила вышитое ею льняное полотенце с большим красным петухом. Долго это полотенце было у нас, перевозили мы его и в Киев, и в Москву». Эти воспоминания представляются весьма важными: ведь и в них как бы виден доктор Булгаков.

Но вернемся к рассказу. Думается, в его строках не только свет таланта писателя, но и ключ к тайне профессионального становления Булгакова в дни его земской эпопеи, когда он в труднейшей ситуации проявляет подлинное врачебное бесстрашие и мужество. Наверное, работая дальше в медицине, Михаил Афанасьевич мог бы стать выдающимся хирургом. Ведь его поведение в эти минуты, а описан, как мы отметили, истинный факт, соответствует словам Р. Лериша:

«Кто не может принять решение в одну минуту, не должен быть хирургом, так же как человек неуверенный в себе, сомневающийся перед каждым хирургическим вмешательством».

«Разум должен направлять дальнейшие действия», – указывает выдающийся французский хирург».

«За меня работал только мой здравый смысл, подхлестнутый необычайностью обстановки», – отмечает Булгаков.

Поразительно, как близко это булгаковское описание к эмоциональной канве повести Н. М. Амосова «Мысли и сердце».

«Ужас.

В стенке аорты зияет отверстие около сантиметра. Края неровные, кругом измененные воспалением ткани. Не зашить! Нет, не зашить…

… Нужно что-то сделать. Пытаться. А вдруг швы удержат? Боже! Яви чудо!… Скорее шью, стараясь захватить края шире. При попытке завязать ткани прорезаются. Так и знал!

… В бесплодных попытках прошло минут пять. Из каких-то сосудов в апевризму все время подтекает кровь. Пришлось сильнее поднять легочную артерию.

Я чуть не плачу… Я не хочу жить в этом ужасном мире, в котором вот так умирают девочки…

… Адреналин. Массаж. Новые порции. Все тянется мучительно долго. Сердце дает редкие слабые сокращения, как будто засыпает. Но нужно что-то делать, делать!» ^{35}.

…И снова Никольское. Первичный и вторичный сифилис – от младенцев до стариков (в 1940 г., указывает Е. А. Земская, уже после смерти М. А. Булгакова, его близкий друг А. П. Гдешинский писал Н. А. Булгаковой-Земской по поводу письма, полученного им от Михаила Афанасьевича из Никольского: «…помню только следующее:… огромное распространение сифилиса»), тяжкие тифозные лихорадки («У меня трое тифозных, таких, что бросить нельзя. Я их ночью должен видеть» – это слова из рассказа «Вьюга». – Ю. В.), роды в поле, гнойники, травмы, отравления. Характерно, что тиф в 1916–1917 годах протекал крайне тяжело, быстро переходя в септическое состояние и осложняясь геморрагиями…

Одним из тяжелейших явился случай выполнения трахеотомии у девочки Лидки с развившимся дифтерийным крупом. Снова рискованная операция, которую врач в Мурьеве вынужден производить впервые в своей практике. Кульминация рассказа «Стальное горло» отражает благополучный исход вмешательства – девочка задышала. Об этой трахеотомии говорится и в перечне операций, произведенных М. А. Булгаковым в Никольском…

Быть может, Лидка жива и сегодня. Но в жизни все оказалось сложнее и противоречивее, чем в рассказе. То ли сгусток из трубки, то ли капли дифтерийной мокроты другого больного попали Михаилу Афанасьевичу в лицо. Чтобы предотвратить заражение, он ввел себе противодифтерийную сыворотку. Очевидно, серия оказалась реактогенной. Как вспоминала Т. Н. Лаппа (в беседах с М.О. Чудаковой и А. П. Кончаковским), возник сильный кожный зуд, развился отек лица. Но надо было продолжать работать, единственный доктор на селе просто не мог себе позволить прекратить прием, бросить на произвол судьбы тяжелых больных. Булгаков попросил ввести ему ампулу морфия…

Зуд притупился, однако к вечеру опять стал нестерпимым. Снова укол. «Повторение инъекций в течение нескольких дней привело к эффекту, которого он, медик, не предусмотрел из-за тяжелого физического самочувствия: возникло привыкание, – рассказывала Татьяна Николаевна М. О. Чудаковой. – Болезнь развивалась; борясь с ней, он нередко впадал в угнетенное состояние» ^{36}.

Газеты и слухи – вот основной источник информации о событиях в стране, отголоски которых с опозданием доходили до земского участка. Никольское под Сычевкой, вспоминал А. П. Гдешинский письмо М. А. Булгакова оттуда, представляло собой дикую глушь и по местоположению, и по окружающей бытовой обстановке и всеобщей народной темноте. Кажется, единственным представителем интеллигенции был лишь священник. Возможно, следует добавить А. И. Синягина и обитателей имения Муравишники, принадлежавшего В. И. Герасимову, где, как указывает М. О. Чудакова, доктор Булгаков, видимо, бывал: один из сыновей владельца Муравишников, М. В. Герасимов, был председателем уездной земской управы, а второй сын, врач В. В. Герасимов, как отмечено выше, руководил санитарной управой. Здесь на медицинском пункте в бесконечных лесах Булгаков узнал о применении германскими войсками отравляющих газов, о чехарде в правительстве, об убийстве Распутина. Разваливающийся после революции фронт… Разговоры о Керенском… Отголоски перемен, происходящих в мире, естественно, звучат в смоленском цикле писателя. Конечно, распространенные газеты того времени, на которые часто ссылаются историки, рисуют портрет бурной эпохи. Обратимся, однако, и к изданию, которое Михаил Афанасьевич, как и другие врачи, возможно, специально выписывал и регулярно читал. Во всяком случае, публикации своих университетских учителей Булгаков, думается, не оставлял без внимания. Это популярный в медицинской среде клинический и бытовой еженедельник для врачей «Врачебная газета», выходивший в Петрограде под редакцией докторов медицины А. А. Лозинского и Г. И. Дембо.

В первом выпуске еженедельника за 1917 г. Булгаков мог встретить сообщение о смерти В. Ф. Снегирева, открывшего в Гинекологическом институте госпиталь и оперировавшего здесь раненых до последнего дня жизни. Имя это Михаил Афанасьевич, конечно, хорошо знал. Здесь же были помещены статья A. И. Яроцкого об окопной болезни, обзор деятельности подвижного лазарета Красного Креста, корреспонденция со Всероссийского съезда психиатров, где поднимался вопрос об организации призрения душевнобольных воинов…

Листаю следующие номера. Быть может, в эти же строки вчитывался и Михаил Афанасьевич. Применение тетравакцины против тифов и холеры, проблемы венерических заболеваний в армии, опыты по искусственному оплодотворению, статьи и обзоры хирургов А. II. Крымова, А. Д. Павловского, Н. М. Волковича, Н. А. Богораза, А. В. Мартынова, Н. П. Бурденко, B. А. Оппеля, информация о медиках, возвращающихся из плена, – все это, наверное, не прошло мимо его внимания. Но вот сообщение во «Врачебной газете» (1917, март, № 8—10): «Настоящий № был уже набран и почти напечатан до наступления тех исторических дней, когда в России совершился – благодаря мощному натиску восставшего народа и армии – переворот. Ближайший номер будет набран руками свободных граждан свободной России». Появляются статьи «Основания для устройства врачебно-санитарного дела в освобожденной России», «Очередные задачи Всероссийского Пироговского союза врачей», «Делегатский съезд врачей Армии и Флота», публикация «Заем Свободы, 1917 г.», объявления ряда земств о приглашении врачей, «Обращение правления общества русских врачей в память Н. П. Пирогова к товарищам – врачам всего мира в связи с отменой в России смертной казни», письмо в редакцию из Казани об исключении из общества госпитальных врачей отдела Всероссийского земского союза помощи больным и раненым врача Н. Я. Плодухина за принадлежность его с 1907 г. к сотрудникам бывшего охранного отделения и примерно такое же письмо из Киева… Во «Врачебной газете» часто публикуются взволнованные статьи врача Д. П. Жбанкова – одного из основоположников смоленской земской организации.

Весь этот разнообразный поток информации не мог не будоражить М. А. Булгакова. Быть может, в этой же газете в № 45 за 1917 г., уже уехав из Никольского, он прочел и хронику «Россия – в горниле новых испытаний!» об октябрьских событиях в Петрограде…

Булгаков хлопочет о переводе из Сычевского земства в более крупную больницу, ближе к Москве, его, конечно же, не оставляет равнодушным накал общественной жизни. Однако существовал и настоятельный внутренний мотив для переезда – скрывать тяготение к наркотикам ему было все труднее. Он стремился к смене обстановки, к новому кругу дел, надеясь, быть может, что и это поможет ему оборвать болезненное пристрастие к морфию.

Итак, сентябрь 1917 г., уездная больница в Вязьме. Перед первой мировой войной ее старшим врачом был Л. К. Шмурло, врачами – Л. Т. Васильев и Н. И. Тихомиров. С II. И. Тихомировым Булгакову доведется работать вместе.

«… Велика штука, подумаешь, уездный город? Но если кто-нибудь подобно мне просидел в снегу зимой, в строгих и бедных лесах летом, полтора года, не отлучаясь пи на один день, если кто-нибудь разрывал бандероль на газете от прошлой недели с таким сердечным биением, точно счастливый любовник голубой конверт, ежели кто-нибудь ездил па роды за восемнадцать верст в санях, запряженных гуськом, тот, надо полагать, поймет меня.

Уютнейшая вещь керосиновая лампа, но я за электричество!

И вот я увидел их вновь наконец, обольстительные электрические лампочки!

… О больнице и говорить не приходится. В ней было хирургическое отделение, терапевтическое, заразное, акушерское. В больнице была операционная, в ней сиял автоклав, серебрились краны, столы раскрывали свои хитрые лапы, зубья, винты. В больнице был старший врач, три ординатора (кроме меня), фельдшера, акушерки, сиделки, аптека и лаборатория. Лаборатория, подумать только! С цейсовским микроскопом, прекрасным запасом красок.

Я вздрагивал и холодел, меня давили впечатления. Немало дней прошло, пока я не привык к тому, что одноэтажные корпуса больницы в декабрьские сумерки, словно по команде, загорались электрическим светом.

… Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не пес на себе роковой ответственности за все, что бы ни случилось на свете.

… О, величественная машина большой больницы на налаженном, точно смазанном ходу! Как новый винт по заранее взятой мерке, и я вошел в аппарат и принял детское отделение. И дифтерит, и скарлатина поглотили меня, взяли мои дни… По вечерам я стал читать (про дифтерит и скарлатину, конечно, в первую голову, и затем почему-то со странным интересом Фенимора Купера) и оценил вполне и лампу над столом, и седые угольки на подносе самовара, и стынущий чай, и сон, после бессонных полутора лет…» ^{37}.

Впрочем, нагрузка оставалась очень большой. Из удостоверения Вяземской уездной земской управы известно, что Михаил Афанасьевич заведовал венерологическим и инфекционным отделениями. Очевидно, он действительно руководил и детским отделением. Кстати, именно эту специальность педиатра Михаил Афанасьевич хотел выбрать по окончании университета. Учитывая эпидемическую обстановку, фактически это, наверное, было отделение детских инфекционных заболеваний. Иначе говоря, на долю молодого врача, в связи с ростом и утяжелением инфекций, выпал едва ли не самый трудный участок в больнице… «… Я не могу бросить ни на минуту работу, – пишет он сестре Наде в октябре 1917 г., – и поэтому обращаюсь к тебе сделать в Москве кой-что, если тебя не затруднит… Узнай, какие есть в Москве самые лучшие издания по кожным и венерическим на русск. или немецк. и сообщи мне, не покупай пока, цену и названия» ^{38}. В этом же письме Булгаков просит выслать ему руководство по клинической химии, микроскопии и бактериологии, о котором мы уже упоминали. Видимо, все лабораторные исследования в период работы в больнице в Вязьме он осуществлял сам.

Конец октября 1917 г. До Смоленщины доносятся раскаты революционных событий в Петрограде. В губернском центре завязываются бои между солдатами, поддерживающими большевиков, и силами Временного правительства. Казачьи части обстреливают Совет рабочих и солдатских депутатов, то та, то другая сторона пытается овладеть арсеналом. Ожесточенные классовые схватки кипят и в Вязьме – важнейшем железнодорожном узле на пути возвращения солдат с фронта в Москву. Выбитые стекла в вагонах, офицеры, срывающие мундиры, чтобы спастись, затеряться, хаос на вокзале. Вихрь стремительных событий швыряет людей, словно «клочки изорванной газеты».

В эти дни Михаил Афанасьевич мог прочесть во «Врачебной газете» о намечающейся забастовке городского санитарного аппарата в Москве, о забастовках профсоюза сиделок и санитарок в Киеве и работников аптек в Петрограде. В разделе «Летопись общественной медицины» сообщается, что в ряде госпиталей на должности главных врачей избраны фельдшера. Врачебный персонал госпиталей и больниц в Москве милитаризован…

Обстановка тяготит Булгакова. «Тяну лямку в Вязьме, – пишет он в письме родным 31 декабря 1917 г. – Вновь работаю в ненавистной атмосфере среди ненавистных мне людей… Единственным моим утешением является для меня работа и чтение. Я с умилением читаю старых авторов (что попадается, т. к. книг здесь мало) и упиваюсь картинами старого времени. Ах, отчего я опоздал родиться! Отчего я не родился сто лет назад. Но, конечно, исправить это невозможно!»

На фоне этих переживаний Михаила Афанасьевича, носивших характер психологического кризиса, и все большего расстройства его здоровья по-особому воспринимаешь его отношение к своим врачебным обязанностям в эти крайне трудные для него дни, его стремление лечить больных как можно более эффективно, иметь под рукой авторитетные клинические руководства, в том число иностранные издания. И это в обстановке, когда все вокруг рушится, когда средством к существованию является лишь земское жалованье. Недуг не сказался на профессиональном уровне доктора Булгакова и понимании им долга врача. «Никогда я не видела его раздраженным, недовольным из-за того, что больные досаждали ему, – вспоминала Т. Н. Лаппа. – Я не слышала от Михаила никаких жалоб на перегрузку и утомление. Он пользовался большим авторитетом. Нередко пациенты приезжали к нему из отдаленных сел, не входивших в его ведение. Обращались к нему и коллеги, когда им приходилось туго. За короткое время пребывания в Земстве (это слово Татьяна Николаевна просила писать с заглавной буквы) Михаил заслужил уважение и любовь не только со стороны медицинского персонала, но и многочисленных больных».

Вместе с тем главная мысль, владеющая сейчас им, – не быть «милитаризованным». Он жаждет освободиться от военной службы, однако декабрьская поездка в Москву безрезультатна. Наконец, 22 февраля 1918 г. «временно командированный в распоряжение Вяземской уездной земской управы врач резерва Михаил Афанасьевич Булгаков» получает удостоверение, дающее ему право на отъезд. В нем, в частности, говорится, что он уволен с военной службы по болезни согласно удостоверению в том Московского уездного воинского революционного штаба по части запасной от 19 февраля 1918 г. за № 1182. Булгаков, состояв в должности врача Вяземской городской земской больницы, заведовал инфекционным и венерическим отделениями и обязанности свои исполнял безупречно – подчеркивается в этом документе. Выскажем предположение о месте, где находилась эта больница. Как сообщил Я. Берг в статье «Там, где работал известный писатель» (смоленская газета «Рабочий путь» от 19 декабря 1985 г.), этим единственным лечебным учреждением в Вязьме, очевидно, была больница Лютова. Здания сохранились, они находятся на Красноармейском шоссе, недалеко от вокзала. Адрес больницы подсказала старейшая учительница Вязьмы А. Н. Ерохова. «Можно надеяться, что со временем здесь появится мемориальная доска», – пишет Я. Берг. Присоединяясь к его словам, добавим, что в этом здании, где находится сейчас одна из лабораторий Вяземской районной санитарно-эпидемиологической станции, организован мемориальный Булгаковский уголок.

Однако не исключено, что земская больница, упоминаемая в «Морфии», находилась там, где ныне расположена железнодорожная больница (ул. Ленина, 71). Впервые этот адрес обнаружил А. Бурмистров. Теперь тут современные постройки, но в глубине территории Б. Мягков увидел и небольшие старые одноэтажные здания, возможно, уцелевшие либо восстановленные. Поиск и исследования, конечно, будут продолжены.

«Мы поехали в Киев – через Москву, – вспоминала Т. II. Лаппа. – Оставили вещи (у Н. М. Покровского), пообедали в «Праге» и сразу поехали на вокзал, потому что последний поезд из Москвы уходил в Киев, потом уже нельзя было бы выехать. Мы ехали потому, что но было выхода – в Москве остаться было негде.

…Когда приехали из земства, в городе были немцы. Стали жить в доме Булгаковых на Андреевском спуске» ^{39}.

Эти воспоминания относятся к тревожной весне 1918 г., ко времени Брестского мира. 3 марта австро-германские войска вошли в Киев. Правительство РСФСР, согласно пунктам этого договора, признало особые отношения Центральной Рады с Германией и Австро-Венгрией. На Украине устанавливалась иная государственность. Поезд, с которым Булгаковы покинули Москву, пожалуй, действительно был последним пассажирским составом, проследовавшим в киевском направлении.