Текст книги "Доктор Булгаков"

Автор книги: Юрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Глава III
БЛАГОДАРЯ БЛИЗОСТИ К МЕДИЦИНЕ

«Доктор Алексей Турбин, восковой, как ломаная, мятая в потных руках свеча, выбросив из-под одеяла костистые руки с нестрижеными ногтями, лежал, задрав кверху острый подбородок. Тело его оплывало липким потом, а высохшая скользкая грудь вздымалась в прорезах рубахи. Он свел голову книзу, уперся подбородком в грудину, расцепил пожелтевшие зубы, приоткрыл глаза. В них еще колыхалась рваная завеса тумана и бреда, но уже в клочьях черного глянул свет. Очень слабым голосом, сиплым и тонким, он сказал:

– Кризис, Бродович. Что… выживу?.. А-га» ^{59}.

Вздымающаяся в одышке высохшая скользкая грудь, тонкий сиплый голос, рваная завеса тумана и бреда… Разумеется, страницы «Белой гвардии» – менее всего учебник. И все же в сцеплении деталей открывается вдруг та материя медицины, которая, быть может, составляет сердцевину подлинно врачебного объемного видения. По своей точности и вместе с тем образности с этой картиной преодоления тифозного кризиса, описанной М. Булгаковым, в чем-то сближаются строки Н. И. Пирогова из «Начал общей военно-полевой хирургии»: «С оторванною рукою или ногою лежит… (….)… окоченелый на перевязочном пункте недвижно; он не кричит, не вопит, не жалуется, не принимает ни в чем участия и ничего не требует; тело его холодно, лицо бледно, как у трупа; взгляд неподвижен и обращен вдаль» ^{60}. В этом описании клинической картины шока нет пи одного научного термина, однако оно, со ссылками на великого хирурга, по праву вошло В десятки хирургических руководств. Действительно, художественный тип мышления очень важен для врача – именно так, из частностей, формируется целостное представление о человеке. Медицина, бесспорно, развивает такие способности, и не случайно эта профессия столь мощно питает русло словесности.

Но пройдем мысленно вместе с Алексеем Турбиным мучительный путь к проблескам света после ранения, вспомним дни отчаяния, столовую в доме на Алексеевской спуске, где в совершенном молчании сидели Карась, Мышлаевский и Лариосик. Турбин давно уже без сознания, он не видит и не понимает, что происходит вокруг него. И все же, прося доктора Бродовича оставаться около больного, седой профессор говорит о крайней опасности, о возможном неблагоприятном исходе очень тихо, на ухо коллеге. Характерно, что и Бродович, подтверждая, что у Турбина агония, и соглашаясь на приглашение к больному священника для исповеди, подчеркивает: ему это безразлично, потому что больной все равно без сознания. Доктор все время рядом с больным, он стремится щадить его до последней минуты.

Это и есть булгаковское понимание истин деонтологии – люби, сострадай, жалей, не повреди неосторожным словом. Нестареющая заповедь! Символично, что идеи, высказанные М. А. Булгаковым в этих строках, звучат и в одном из документов Всемирной организации здравоохранения, датированном маем 1985 г., – «Обеспечение качества медицинской помощи – политика и программы»: «Отвечая за оказание помощи конкретному больному, врач обязан сделать все возможное, применяя все имеющиеся в его распоряжении средства до тех пор, пока он не убедится, что битва проиграна, т. е. до тех пор, пока он точно не установит границы невозможного для данного больного».

Что привносит писатель-врач в повествование о предмете, о котором он судит не как дилетант? Прежде всего, правдивость, ненадуманность, точную оценку ситуаций. Такие влияния замечательно охарактеризовал А. П. Чехов. Поразительно, с какой глубиной анализа рассматривает он взаимосвязи своей врачебной профессии с уже сложившейся творческой судьбой. В 1899 г., в автобиографии, составленной по просьбе Г. И. Россолимо, Антон Павлович писал: «Не сомневаюсь, занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на мою литературную деятельность; они значительно раздвинули область моих наблюдений, обогатили меня знаниями, истинную цену которых для меня как для писателя может понять только тот, кто сам врач; они имели также и направляющее влияние, и, вероятно, благодаря близости к медицине, мне удалось избегнуть многих ошибок. Знакомство с естественными науками, с научным методом всегда держало меня настороже, и я старался, где было возможно, соображаться с научными данными, а где невозможно – предпочитал не писать вовсе. Замечу кстати, что условия художественного творчества не всегда допускают полное согласие с научными данными; нельзя изобразить на сцене смерть от яда так, как она происходит на самом деле. Но согласие с научными данными должно чувствоваться и в этой условности, т. е. нужно, чтобы для читателя или зрителя было ясно, что это только условность и что он имеет дело со сведущим писателем. К беллетристам, относящимся к науке отрицательно, я не принадлежу; и к тем, которые до всего доходят своим умом, – не хотел бы принадлежать» ^{61}.

Соображаться с научными данными, быть сведущим писателем… Конечно же, Булгаков, как и Чехов, избрал свою дорогу не потому, что родником его жизненных впечатлений явилась медицина, что на ее перепутьях он впервые близко столкнулся с ужасным и вдохновляющим, с отчаянием и светом надежды, увидел мир человеческий. Сила его таланта столь необычна, что он состоялся бы как писатель и вне врачебной профессии – пусть это был бы и иной Мастер. И тем не менее подчеркнем главное применительно к предмету нашего исследования – единение между двумя его ликами поистине органично.

Несомненно, именно профессиональные впечатления доктора Булгакова, отраженные прежде всего в «Записках юного врача», легли, по сути, в основу его литературной судьбы. Хотя рассказы эти, печатавшиеся разрозненно, увидели свет позже «Записок на манжетах», «Роковых яиц», «Белой гвардии», рукопись врачебного цикла, над которой Булгаков, очевидно, начал работать еще в Никольском и Вязьме, предшествовала сочинениям писателя, привлекшим такое пристальное внимание культурного мира. Объединенные впоследствии, в 60-х годах, в стереотипном издании библиотеки «Огонек» под названием «Записки юного врача», эти произведения впервые появились в 1925–1926 гг. в журналах «Красная панорама» и «Медицинский работник». Как отмечает Е. А. Земская, у Н. А. Булгаковой-Земской хранился подаренный братом машинописный текст этих произведений под названием «Рассказы юного врача». В письме Е. С. Булгаковой от 25 апреля 1964 г. Надежда Афанасьевна писала: «Вообще надо напечатать второе издание «Рассказов врача», вернув весь текст подлинника. На выпуски и переделки толкнуло в значительной мере изменение общего заглавия сборника: слово «Рассказы» заменено словом «Записки». Но ведь по жанру это пе записки, а именно рассказы. Подгонять текст одного рассказа к другому не было надобности. Кроме того, название «Записки» невольно заставляет пытаться отождествить автора с героем рассказов – юным врачом, 23-летним выпускником, только что окончившим медицинский факультет. В этих рассказах Булгаков не воспроизводит себя, а создает своего героя – Юного врача, на которого смотрит как старший, как бы со стороны, ставя его в разные положения на основе пережитого самим опыта» ^{62}. Бесспорно, такое издание, полностью следуя замыслам автора, необходимо было бы осуществить. Но отдадим должное редакциям «Красной панорамы» и «Медицинского работника» тех лет, благодаря которым эти прекрасные страницы дошли до нас. Так, журнал «Медицинский работник» стремился представить рассказы М. Булгакова ярко и броско, заголовки вырисовывались, каждая публикация иллюстрировалась. «Морфию» («Медицинский работник», 1927, № 45) предшествовала следующая заставка: «Михаил Булгаков известен нашим читателям как автор рассказов участкового врача, печатавшихся в «Медицинском работнике»» *. Это довольно заурядный и скучный профсоюзный журнал, с сугубо ведомственной тематикой, и все же именно этот ежемесячник поддержал писателя в пору, когда вокруг него уже начинало смыкаться кольцо неприятия. Ведь в это же время, в 1927 г., лидер РАППа Л. Авербах негодовал, что «некоторые интеллигентские писатели приходят к нам с пропагандой гуманизма, как будто есть на свете что-либо более человеческое, чем классовая ненависть пролетариата».

«Работу над циклом рассказов, первоначально называвшимся «Записками земского врача», Булгаков начал в Киеве в 1919 г., – указывает Л. М. Яновская в примечаниях к публикации рассказов (1989 г.). – Тогда же написанные страницы читал близким. В феврале 1921 г. из Владикавказа писал двоюродному брату Константину Булгакову: «У меня в № 13 в письменном столе остались две важных для меня рукописи: наброски «Земского врача» и «Недуг» (набросок)…» 17 ноября того же года, уже из Москвы, он пишет матери: «По ночам урывками пишу «Записки земского врача». Может выйти солидная вещь. Обрабатываю «Недуг»».

Впервые публикуются эти рассказы…….после окончания работы над «Белой гвардией», и Булгаков, к этому времени уже уверенный мастер, вероятно, переписывает их один за другим. Первым – в журнале «Красная панорама» 15 августа 1925 г. – выходит рассказ «Стальное горло». Остальные – в журнале «Медицинский работник» в следующем порядке: «Крещение поворотом» – 1925, № 41, 42; «Вьюга» – 1926, № 2, 3; «Тьма египетская» – 1926, № 26, 27; «Звездная сыпь» – 1926, № 29, 30; «Полотенце с петухом» – 1926, № 33, 34; «Пропавший глаз» – 1926, № 36, 37».

Укажем, что, по воспоминаниям Т. Н. Лаппа, этому циклу предшествовал рассказ о враче, который болен. Над этим рассказом М. Булгаков начал работать еще на Смоленщине.

«…Даю обещание в течение всей своей жизни не омрачать чести сословия, в которое ныне вступаю». Как отразились эти слова во врачебной исповеди Булгакова? Вернемся еще раз в российскую деревенскую глушь в годы первой мировой войны, в эти поля и перелески, в далекое Никольское.

«Побежали дни в N-ской больнице, и я стал понемногу привыкать к новой жизни.

В деревнях по-прежнему мяли лен, дороги оставались непроезжими, и на приемах у меня бывало не больше пяти человек…

Первые публикации «Записок юного врача» в журнале «Медицинский работник»

^{Коллаж А. Д. Лобунца}

Целыми днями и ночами лил дождь, и капли неумолчно стучали по крыше, и хлестала под окном вода, стекая по желобу в кадку. На дворе была слякоть, туман, черпая мгла, в которой тусклыми, расплывчатыми пятнами светились окна фельдшерского домика и керосиновый фонарь у ворот.

В один из таких вечеров я сидел у себя в кабинете над атласом по топографической анатомии… Я читал до тех пор, пока не начали слипаться отяжелевшие веки…..В сонной мгле всплыло лицо Анны Прохоровой, семнадцати лет, из деревни Торопово. Анне Прохоровой нужно было рвать зуб. Проплыл бесшумно фельдшер Демьян Лукич с блестящими щипцами в руках. Я вспомнил, как он говорит «таковой» вместо «такой» – из любви к высокому стилю, усмехнулся и заснул.

Однако не позже чем через полчаса я вдруг проснулся….. Кто-то настойчиво и громко барабанил в наружную дверь, и удары эти показались мне сразу зловещими…

– В чем дело?

– Анна Николаевна прислала за вами, велят вам, чтоб вы в больницу шли поскорей.

– А что случилось? – спросил я и почувствовал, как явственно екнуло сердце.

– Да женщину там привезли из Дульцева. Роды у ей неблагополучные.

… В больнице, несмотря на глухой час, было оживление и суета… Я открыл дверь и вошел в родилку. Выбеленная небольшая комната была ярко освещена верхней лампой. Рядом с операционным столом на кровати, укрытая одеялом до подбородка, лежала молодая женщина. Лицо ее было искажено болезненной гримасой, а намокшие пряди волос прилипли ко лбу… Увидев меня, все встрепенулись. Роженица открыла глаза, заломила руки и вновь застонала жалобно и тяжко.

– Ну-с, что такое? – спросил я и сам подивился своему тону, настолько он был уверен и спокоен. (Стоит отметить, что обращение «Ну-с» было свойственно самому Михаилу Афанасьевичу. Например, письмо брату 24 августа 1929 г. он завершает словами: «Ну-с, целую тебя, Никол, твой М. Булгаков». – Ю. В.).

– Поперечное положение, – быстро ответила Анна Николаевна, продолжая подливать воду в раствор.

– Та-ак, – протянул я, нахмурясь, – что ж, посмотрим….. Рука Пелагеи Ивановны откинула одеяло, и я, присев на край кровати, тихонько касаясь, стал ощупывать вздувшийся живот. Женщина стонала, вытягивалась, впивалась пальцами, комкала простыню.

– Тихонько, тихонько… потерпи, – говорил я, осторожно прикладывая руки к растянутой жаркой и сухой коже… Хмурясь, я продолжал ощупывать со всех сторон живот и искоса поглядывал на лица акушерок. Обе они были сосредоточенно серьезны, и в глазах их я прочитал одобрение моим действиям. Действительно, движения мои были уверенны и правильны, а беспокойство свое я постарался спрятать как можно глубже и ничем его не проявлять.

… А пора уже на что-нибудь решиться.

– Поперечное положение., раз поперечное положение, значит, нужно… нужно делать…

– Поворот на ножку, – не утерпела и словно про себя заметила Анна Николаевна.

Старый, опытный врач покосился бы на нее за то, что она суется вперед со своими заключениями. Я же человек необидчивый…

– Да, – многозначительно подтвердил я, – поворот на ножку» ^{63}.

В рассказе «Крещение поворотом» описывается, очевидно, первый из трех акушерских поворотов на ножку, которые произвел Булгаков в Никольском. Это действительно одна из сложных и ответственных акушерских манипуляций, поскольку поперечное положение плода относится к крайне необлагоприятным положениям в родах. Чтобы спасти мать и ребенка, при таком положении нередко прибегают к кесареву сечению.

«Роженица беспокойна и возбуждена, появляется двигательная реакция. Роженица вскакивает и требует помощи» – так характеризуется в руководствах по акушерству несвоевременное распознавание поперечного положения. В строках «Крещения поворотом» это лаконичное описание крайне тревожной ситуации передано в реальных деталях. Болезненная гримаса роженицы, прилипшие ко лбу намокшие от пота пряди волос, жалобные и тяжкие стоны, боли такой силы, что женщина заламывает руки, вытягивается, комкает простыню – так описывает Булгаков состояние роженицы. Вести роды выжидательно уже нет возможности. Роль врача при этом очень ответственна, он не должен упустить момент полного открытия матки, чтобы, пока не истекли воды, приступить к операции поворота. «Сладкий и тошный запах начал наполнять комнату». Очевидно, герой рассказа, как и автор, под наркозом, в который ввели роженицу, определил, что подвижность плода сохранена и начал делать комбинированный поворот. К счастью, выпадения ручки не отмечалось, с этой патологией Юный врач встретится позже, в Грищево. Но в Мурьев участковый земский врач, шесть месяцев назад окончивший университет (эти сроки, март – сентябрь, полностью совпадают со временем присвоения Булгакову звания лекаря и приездом в Никольское), осуществляет рискованное вмешательство совершенно правильно. В рассказе приводятся точные выписки из акушерских руководств о жизненных показаниях к отказу от поворота, полностью сохраняющие свое значение и сейчас. Но вот булгаковский план действий: «… Важно одно: я должен ввести одну руку внутрь, другой рукой снаружи помогать повороту и, полагаясь не на книги, а на чувство меры, без которого врач никуда не годится (разрядка моя. – Ю. В.), осторожно, но настойчиво низвесть одну ножку и за нее извлечь младенца. Я должен быть спокоен и осторожен и в то же время безгранично решителен, нетруслив» ^{64}. Будущие медики для овладения секретами ответственной своей профессии должны знать эти строки – помня, разумеется, и весь рассказ. Причем, думается, здесь не нужны какие-либо дополнительные доказательства того, что найти такие слова мог лишь врач, наделенный талантом. Ведь это тот вид хирургического счастья, которое, как указывает академик Б. В. Петровский, связано со способностями, знаниями и честным отношением к больному.

Знаменательно, сколь близко булгаковское описание тактики врача при приеме родов к советам также прошедшего тяжелый путь земского врача профессора В. Ф. Войно-Ясенецкого (архиепископа Симферопольского и Крымского Луки) из его «Очерков гнойной хирургии»: «Осторожно обнажите весь живот и положите на него плашмя всю руку, едва касаясь кожи… Начав ощупывание столь нежно, вы скоро получите возможность значительно усилить и углубить его… Мы часто видели врачей, грубо тычущих рукой в очень болезненный живот, ничего при этом не узнающих и сразу лишающихся доверия больного». Обратим внимание, что и М. А. Булгаков и В. Ф. Войно-Ясенецкий подчеркивают – осторожно.

«… Возвращаясь из больницы в девять часов вечера, я не хотел ни есть, ни пить, ни спать. Ничего не хотел, кроме того, чтобы никто не приехал звать меня на роды. И в течение двух недель по санному пути меня ночью увозили раз пять» ^{65}.

Эти строки отражают подлинные условия работы доктора Булгакова в земстве. «Для него было вообще естественным отправляться на помощь по первому зову, – вспоминала Т. Н. Лаппа. – Сколько раз приходилось вместо сна и отдыха садиться в сани и в стужу отправляться по неотложным делам в дальние села, где необходим был доктор. Но никогда я не видела его раздраженным, недовольным из-за того, что больные досаждали ему. Я не слышала от Михаила никаких жалоб на перегрузку и утомление».

Какое значимое свидетельство! Но вчитаемся в один из самых удивительных рассказов Михаила Афанасьевича. Речь идет о «Вьюге».

Рассказ «Вьюга» (1926) в современных изданиях произведений М. Булгакова следует за «Крещением поворотом» (1925). Популярность Юного врача после того, как он удачно ампутировал ногу у девушки, попавшей в мялку, показал себя с лучшей стороны и в других трудных случаях, возросла до того, что он едва не погибает под тяжестью своей славы. Но это настоящий земский врач (причем, как писала Н. А. Булгакова-Земская в не опубликованном при ее жизни предисловии к «Рассказам», поразительно перекликающимся с воспоминаниями Т. Н. Лаппа, чувства, переживания, отношение к своей работе – это подлинные чувства и переживания самого автора), главным для которого, по словам известного теоретика и организатора земской медицины Д. Н. Жбанкова, является только больной, встречающий одинаковый прием и в свитке, и в пиджаке, и в платье, и в сарафане. Но доктор изнемогает от объема работы. Более восьми часов подряд длится ежедневный прием, а есть еще и стационарное отделение на тридцать человек (не коек, а человек, – пишет Булгаков!) и операции.

«Я написал в Грачевку и вежливо напомнил о том, что на N-ском участке полагается и второй врач.

Письмо на дровнях уехало по ровному снежному океану за сорок верст. Через три дня пришел ответ; писали, что, конечно, конечно… Обязательно… но только не сейчас… никто пока не едет…»

Впрочем, здесь нет ничего удивительного. Ведь больше половины русских врачей находились в армии. Те, кто оставался в тылу, несли непомерную нагрузку, обеспечивая тем не менее основной принцип общественной медицины – общедоступность.

И вот выдается замечательный денек, вьюга вертит и крутит, словно черт зубным порошком балуется. Доктор месяц не мылся и решает улучить момент.

«(…) Записка вам, доктор, – пискнула Аксинья в скважину.

– Протяни в дверь.

Я вылез из корыта, пожимаясь и негодуя на судьбу, и взял из рук Аксиньи сыроватый конвертик.

… «Уважаемый коллега (большой восклицательный знак). Умол… (зачеркнуто). Прошу убедительно приехать срочно. У женщины после удара головой кровотечение из полост… (зачеркнуто)… из носа и рта. Без сознания. Справиться не могу. Убедительно прошу. Лошади отличные. Пульс плох. Камфара есть. Доктор (подпись неразборчива)».

«Воспаление легких у меня, конечно, получится. Крупозное, после такой поездки. И, главное, что я с нею буду делать? Этот врач, уж по записке видно, еще менее, чем я, опытен…»…

Размышляя таким образом, я и не заметил, как оделся. Одевание было непростое: брюки и блуза, валенки, сверх блузы кожаная куртка, потом пальто, а сверху баранья шуба, шапка, сумка, в ней кофеин, камфара, морфий, адреналин, торзионные пинцеты, стерильный материал, шприц, зонд, браунинг, папиросы, спички, часы, стетоскоп. (Обратим внимание на подробное профессиональное описание, которое мог сделать только разъездной врач. – Ю. В.).

… В спальне был полумрак, лампу сбоку завесили зеленым клоком. В зеленоватой тени лежало на подушке лицо бумажного цвета. Светлые волосы прядями обвисли и разметались. Нос заострился, и ноздри были забиты розоватой от крови ватой.

– Пульс… – шепнул мне врач.

Я взял безжизненную руку, привычным уже жестом положил пальцы и вздрогнул. Под пальцами задрожало мелко, часто, потом стало срываться, тянуться в нитку… Я успел обломать конец ампулы и насосать в свой шприц желтое масло. Но вколол его уже машинально, протолкнул под кожу девичьей руки напрасно.

Нижняя челюсть девушки задергалась, она словно давилась, потом обвисла, тело напряглось под одеялом, как бы замерло, потом ослабело. И последняя нитка пропала у меня под пальцами» ^{66}.

Рассказ «Вьюга», посвященный поездке врача из Мурьева на помощь менее опытному коллеге (оказывается, оба они «похожи на два портрета одного и того же лица, да и одного года»), очевидно, воссоздает историю вызова доктора Булгакова в село Высокое, входившее в Гривскую волость, вблизи которого располагался и хутор Гришково (возможно, названный в рассказе «Пропавший глаз» Грищево). В Высоком и находилось имение Шереметево (во «Вьюге» Шалометьево). Оно принадлежало графу А. Д. Шереметеву – потомку старинного дворянского рода, известного со времен Дмитрия Донского. Бабушкой его была актриса П. И. Ковалева-Жемчугова, бывшая крепостная, по завещанию которой в Москве был построен странноприимный дом (теперь в этом здании – институт им. Н. В. Склифосовского).

Во исполнение завещания матери А. Д. Шереметев открыл в Высоком больницу и богадельню. По своей инициативе он организовал здесь двухклассное училище, народную библиотеку и пожарную команду. Вспомним, что и во «Вьюге» врача в Шалометьево и обратно везет пожарный.

В ночной вьюге и происходит поединок с волчьей стаей. Введя морфий жениху погибшей девушки, дождавшись, пока он заснул (помощь такого рода при психическом стрессе всегда необычайно важна), врач собирается обратно в свою больницу. В поле нехорошо, врача уговаривают заночевать в Шалометьево, но в больнице тяжелые больные, нуждающиеся в постоянном наблюдении.

Санки трогаются. Весь мир свился в клубок, п его трепало во все стороны. Дорога пропадает, врач с возницей находятся в поле уже около четырех часов. Доктор и пожарный меняются местами, чтобы в бешеной метели вывести уставших лошадей на дорогу. Внезапно кони дернули и заработали ногами оживленнее… «По правой руке я вдруг различил темную точку, она выросла в черную кошку, потом еще подросла и приблизилась. Пожарный вдруг обернулся ко мне, причем я увидел, что челюсть у него прыгает, и спросил:

– Видели, гражданин доктор?.. (Выражение «гражданин», несомненно, относится ко времени после февральской революции 1917 г. – Ю. В.).

… Лошади всхрапнули и понесли. Они взметывали комьями снег, швыряли его, шли неровно, дрожали.

И у меня прошла дрожь несколько раз по телу. Оправясь, я залез за пазуху, вынул браунинг и проклял себя за то, что забыл дома вторую обойму… Я обернулся и увидел совсем близко за санями вторую четвероногую тварь. Могу поклясться, что у нее были острые уши и шла она за санями легко, как по паркету. Что-то грозное и наглое было в ее стремлении. «Стая или их только две?» – думалось мне…..

– Держись покрепче и лошадей придерживай, я сейчас выстрелю, – выговорил я голосом, но не своим, а неизвестным мне.

… Мне сверкнуло в глаза и оглушительно ударило. Потом второй раз и третий раз… Я наконец справился с тяжелой овчиной, выпростал руки, поднялся. Ни сзади, ни с боков не было черных зверей» ^{67}.

Только мужество врача спасло его и пожарного. Волнение пережитого переполняет его, на вопрос о том, удалось ли спасти девушку, доктор отвечает равнодушно. Однако на самом деле он продолжает думать о смерти в Шалометьево. Врач вынимает том хирургии, хочет посмотреть раздел о переломах основания черепа, но сон охватывает его. Да, такова эта профессия. И в этом великолепном рассказе также есть не только картина врачевания, но и образ самого Булгакова.

Подчеркнем, что перед нами действительно штрихи непосредственно пережитого Михаилом Афанасьевичем. Вот строки из воспоминаний Н. П. Ракицкого «Встречи с М. А. Булгаковым», опубликованных в журнале «Дружба народов» (1990, № 3). Они относятся к 1916 г., когда Н. 11. Ракицкий, ученый-агроном по профессии, занимался на Смоленщине обеспечением земств фуражом для эвакуированного из западных губерний скота.

«Мы виделись с ним (Михаилом Афанасьевичем. – Ю. В.) в г. Сычевке неоднократно. Тут я узнал от него, что он был в имении Высоком (Сычевского уезда), принадлежавшем графу Шереметеву, где произошел несчастный случай с дочерью управляющего этим имением. Случай, послуживший Булгакову впоследствии материалом для рассказа «Вьюга»». «– Умерла, – сказал я на ухо врачу.

Белая фигура с седыми волосами повалилась на ровное одеяло, припала и затряслась…»

Во «Вьюге» врач сразу же уезжает в больницу, к больным тифом. На самом деле Михаил Афанасьевич не покинул несчастных родителей погибшей девушки. «Когда дочь ее скончалась, – пишет Н. П. Ракицкий, – с матерью случился сердечный приступ, и управляющий попросил врача остаться у них хотя бы на один день».

Мы вслушиваемся во внутренний монолог автора: «У меня похолодело привычно под ложечкой, как всегда, когда я в упор видел смерть. Я ее ненавижу…… Тотчас выплыл зеленый лоскут на лампе и белое лицо. Голову вдруг осветило: «Это перелом основания черепа… Да, да, да… Ага-га… Именно так!» Загорелась уверенность, что это правильный диагноз. Осенило. Ну, а к чему? Теперь не к чему, да и раньше не к чему было. Что с ним сделаешь! Какая ужасная судьба! Как нелепо и страшно жить на свете!» ^{68}. Конечно же, смоленский цикл Булгакова имеет прямое отношение к медицине. «Отечественная литература испокон веку заменяла и церковь, и адвокатскую контору, и благотворительную организацию, а кабинет психиатра», – заметил писатель В. Максимов. Можно добавить, что «Вьюга», «Стальное горло», «Звездная сыпь», «Полотенце с петухом» – это и кафедра нравственности.

Бесспорно, на далеком своем участке, а до этого во фронтовом госпитале Михаил Афанасьевич как врач прошел богатейшую школу. И все же есть ли здесь прямое влияние па его творчество, в чем оно преломилось – вот вопрос, на который нельзя не попытаться дать ответ. Ведь в гряде литературных имен, отражающих вклад писателей-врачей в мировую сокровищницу культуры, произведения Булгакова – не одинокие вершины. Среди его европейских современников медицинский путь прошли Луи Буссенар и Сомерсет Моэм, Агата Кристи и Жорж Сименон, Карло Леви и Фридрих Вольф, Владислав Ванчура и Тадеуш Бой-Желенский. Однако ясно, что сюжеты и образы, обусловленные этой гранью их биографий, для них вторичны. В сравнении с ними Булгакову неизмеримо ближе сущность медицины. Его смоленские рассказы – в определенной мере прямой отклик на участь больного, ясное и точное зеркало моральных и профессиональных проблем медицины.

И вместе с тем перед нами не просто талантливый обзор научных фактов, как, скажем, у Поля де Крайфа, – булгаковские образы, встающие из этой метельной дали, пролагают тревожную борозду в уме. Противоборство зла и добра – таков нравственный смысл произведений писателя. Описываются лишь истинные, зримые, такие знакомые любому медику истории, но как привлекательны скромные их герои, мир их чувств и идей.

В чем же заключается тайна? Представляются весьма интересными раздумья М. С. Петровского *. «Ссылка на врачебную профессию мало что проясняет, – отмечает он. – Суть и том, что чем более каждый из них был писателем, художником, тем меньшее значение придавалось наивному признаку – «это мой материал». И тем, наоборот, значительней становились общечеловеческие, нравственно-философские аспекты медицинской темы, ее связь с последней степенью экзистенциальности – с вопросом о человеческом существовании в самом резком, обнаженном, недвусмысленном виде. Образ врача, как правило, выводит на поверхность две великие проблемы: проблему бытия, жизни и смерти, «быть или не быть», как формулировал это Гамлет, и идеалы и принципы самоотверженного, бескорыстного сострадания и добра, где высшим, всемирно значительным воплощением является Дон Кихот. Для любого типа врачевателя на этой шкале, крайние точки которой обозначены этими именами, можно найти более или менее точное место. Если преобладают философские аспекты бытия, он сдвигается в сторону Гамлета, если нравственная проблематика милосердия, – то в сторону Дон Кихота».

Персонажи Булгакова, несомненно, следуют Дон Кихоту, миссия добра, линия странного и мудрого странствующего рыцаря связующей нитью проходят через его творчество. Это касается и Юного врача, в миросозерцании которого писатель воплотил свое понимание роли медицины.

Но вернемся к его медицинской страде, неотделимой от этого возвышенного гуманистического кредо. «В жизни Мих, Булгаков был остро наблюдателен, стремителен, находчив и смел, он обладал выдающейся памятью, – отмечала Н. А. Булгакова-Земская. – Эти качества определяют его и как врача, они помогали ему в его врачебной деятельности. Диагнозы он ставил быстро, умел сразу охватить характерные черты заболевания; ошибался в диагнозах редко. Смелость помогала ему решаться на трудные операции.

В «Рассказах» описаны подлинные врачебные случаи. Все описанные операции были сделаны самим автором книги. Обморок фельдшера во время операции трахеотомии, которую производил М. Булгаков (вот этот эпизод: «Горло поднялось из раны….. Я поднял глаза и понял, в чем дело: фельдшер, оказывается, стал падать в обморок от духоты и, не выпуская крючка, рвал дыхательное горло». – Ю. В.), – подлинное происшествие» ^{69}.

В предыдущей главе мы упоминали об операции, спасшей девочку. Но что предшествовало ей? Приведем эти строки из «Стального горла», они также необыкновенно точны и правдивы.

«Ямки втягивались в горле у девочки при каждом дыхании, жилы надувались, а лицо отливало из розоватого в легонький лиловатый цвет. Эту расцветку я сразу понял и оценил…

– Сколько дней девочка больна? – спросил я среди насторожившегося молчания моего персонала.

– Пятый день, пятый, – сказала мать и сухими глазами глубоко посмотрела на меня.

– Дифтерийный круп, – сквозь зубы сказал я фельдшеру, а матери сказал: – Ты о чем же думала? О чем думала?…