Текст книги "Методотдел"

Автор книги: Юрий Хилимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

– Ни в коем случае.

– Хорошо, ждите. Я за вами заеду.

Чертыхаясь, я принялся быстро одеваться. Я отнюдь не смельчак, но когда надо, так надо. Хотя все равно страшно, а что делать… Не оставлять же, в самом деле, ее одну в неизвестно каком месте и не отпускать же туда другую? Так ведь можно лишиться половины отдела.

Я вызвал такси. Дождь барабанил не переставая.

Нужный адрес находился в частном секторе. Здесь были настоящие трущобы: тесные улочки, какие-то беспорядочные пристройки, надстроенные этажи – самый настоящий ялтинский шанти-таун.

Мы позвонили в калитку. Нам очень долго не открывали, и у меня даже появились мысли уехать отсюда. В спешке я забыл взять зонт, и теперь нам пришлось стоять под одним Таниным, но это мало помогало. Дождь захлестывал с разных сторон. Должно быть, мы очень смешно смотрелись – растерянные, жмущиеся друг к другу.

Наконец мы услышали шаги. Дверь открыла сутулая старуха в калошах и дождевике.

– Что нужно? – спросила она ржавым голосом.

– Мы приехали за Ритой, – ответил я.

Лицо старухи не выразило никаких эмоций. Она лишь внимательно принялась нас рассматривать, даже не думая впустить во двор.

– Точно этот адрес? – спросил я у Тани.

– Мы привезли деньги – сказала Таня, обращаясь к старухе.

Последняя фраза сработала – старуха сделала нам жест, чтобы мы следовали за ней. Она повела нас по-настоящему лабиринту. «Надо было хоть кому-то сказать, где мы находимся», – пронеслось у меня в голове. Во дворе были беспорядочно разбросаны ведра и садовый инвентарь. Мы зашли в дом.

В комнате находились двое мужчин. Один из них, толстый, с сальными волосами, смотрел телевизор на диване, второй, молодой прыщавый парень, сидел за столом и ковырялся вилкой в тарелке.

– Деньги привезли? – спросил толстый.

Таня, видимо, так их испугалась, что ничего не стала отвечать на это, а просто положила деньги на стол.

– Где Рита? – спросил я.

– Сходи за ней, – велел толстый прыщавому.

Мы ждали в абсолютной тишине, только за окном слышалось, как старуха ругает пса за то, что тот вытоптал ее цветы.

Привели Риту. Я видел ее, конечно, и раньше без макияжа, когда мы ходили на пляж, но сейчас ее было совсем не узнать. Бледная, с распухшими от слез глазами она походила на призрак. Рита не ожидала увидеть меня здесь, и по всему было видно, как ей стало стыдно. Она смогла только молча кивнуть нам в знак приветствия.

Мы решили идти пешком. Шли молча. Дождь почти закончился, но даже если б он продолжался, мы бы вряд ли его заметили. Я долго не решался задать главный вопрос, думал, может, Таня спросит или же Рита сама все расскажет, но, видимо, должен был это сделать именно я.

– Рита, что произошло?

– Извините меня, Егор Степанович. Таня, я деньги верну в ближайшее время. Спасибо, что выручили меня, – лепетала Рита, и слезы крупными каплями катились по щекам. Я знал, что своими расспросами причиняю ей боль, но решил, что должен знать о случившемся. Я взял ее за руку:

– Рита, что все-таки произошло?

Она отвернула лицо.

– Хорошо. Мы сейчас где-нибудь посидим, и вы все нам расскажете.

Такси привезло нас в центр. Мы сели за столик на набережной у «Коффишки».

Рита курила и смотрела на море.

– Все очень банально, – начала она, – я познакомилась с одним парнем, а он оказался игроком. Все было хорошо до определенного времени, а потом ему внезапно снесло крышу. Он проиграл большую сумму. Вы бы видели, в каком он был состоянии… Я не могла его бросить и ездила с ним играть и в Симферополь, и в Севастополь, и даже в Судак. И главное, все было успешно. Мы выиграли нужную сумму, вернулись в четверг в Ялту, а он решил поставить точку и сыграть напоследок, чтобы мы могли потом куда-нибудь поехать отдохнуть. И конечно, он все проиграл – классика жанра. Проиграл все деньги и еще двадцать тысяч сверху, а в качестве залога оставил меня. Мне, оказывается, цена-то всего двадцатка. Он еще подмигивал и просил верить ему, что он, мол, знает, что делает. Когда он проиграл, то сказал, что в пятницу утром привезет деньги… Правда, эти типы меня не тронули, спасибо хоть на этом, даже сытно покормили.

Глава VI, где описывается одно воспоминание начальника методотдела, в котором ключевую роль сыграли щи

Как только я начал работать во Дворце, то сразу же ощутил нехватку «своих» людей. Дворец так сложно принимал новеньких, что это заставляло думать о том, кого я могу взять сюда из своей прошлой жизни. Первой и единственной, о ком я подумал, была Лена. Я поспешил написать ей.

Одно время мы были очень дружны и даже немного более того… впрочем, стать ближе друг другу в том смысле, в каком это бывает между мужчиной и женщиной, мы не смогли. Всегда что-то мешало, менялся ветер, и то ее паруса устремлялись к другим берегам, то мои. А может, просто из-за затянутости дружеского общения в нас вселился страх переступить эту черту. Но было еще что-то – то, что было в самой Лене. Иногда она уходила в какое-то особое заторможенное состояние, будто охваченная неким недугом необязательно телесного свойства. И от такой Лены мне хотелось бежать, вернее, сначала хотелось разбудить, встряхнуть ее, снова услышать этот ручейковый голос и звонкий смех, но, когда я понимал, что она сама не хочет просыпаться, чутье подсказывало, что мне нечего делать, находясь рядом с ней.

У Лены всегда было огромное количество планов и самых разных проектов. Она создала замечательную уютную студию, где проводила развивающие занятия с детьми и их родителями. Работе с последними она уделяла особенное внимание, поскольку понимала, что без помощи родителей ее занятия с детьми почти полностью теряют свой эффект. Я называл ее большой умницей за это и полностью разделял такую точку зрения. Ее проект стартовал очень успешно, но затем как-то все рассыпалось. Многие ее начинания постигла такая же участь, а большинство и вовсе умерли, так и не начавшись. Что это? Такая обреченность на недоношенность. И почему она ходила по такому кругу, каждый раз воспроизводя одни и те же разочарования?

Лена проявила живейший интерес на мое предложение. Она говорила мне по телефону: «Ты не представляешь, как ты вовремя сейчас! Как мне необходима именно эта работа!»

У нас завязалось бурное обсуждение ее приезда. Я подыскал ей жилье на первое время, довольно непритязательное, как и мое, но недорогое и чистое. Быт ее волновал мало, она заваливала меня расспросами о Дворце, об отделе, о людях, что здесь работают. У нас возникло множество идей по поводу того, что мы вместе сделаем для методотдела и Дворца, какие проекты сможем реализовать, как мы будем вместе проводить свободное время… Но потом с ее стороны все резко стухло. Однажды утром я получил письмо, где Лена пространно писала о предназначении человека, о его пути и о том, зачем делать лишние зигзаги, если это не является твоим призванием. Она отказалась, а я вспомнил один день из своей прошлой жизни.

В том моем воспоминании я получил от нее сообщение в обед. Лена предлагала прогуляться вдоль канала и просила меня зайти за ней. Адрес в сообщении был не ее, а на противоположной от меня стороне Волги: она писала о каком-то деле ко мне. Был весенний солнечный день. Март подходил к концу, и снега в городе уже стало значительно меньше, а там, где особенно пригревало солнце, было и вовсе сухо.

Я виделся с Леной тремя днями ранее в театре. Она и тогда была инициатором встречи – позвонила и сказала, что у нее есть пригласительный на вечер. Я был свободен и так быстро добрался до места, что успел разглядеть в фойе все картины и фото актеров.

Лена пришла в театр, едва успев к третьему звонку. На ней было коротенькое черное пальто, воротник которого был поднят вверх. Она была без головного убора, ее красивые, светло-пшеничного цвета волосы, забранные на затылке в тугой хвост, делали ее похожей на какую-то медийную персону. Но тогда я так и не смог вспомнить, на какую именно. Это сейчас я понимаю, что она не была на кого-то похожа – она просто излучала легкость, что-то почти небесное. Лена улыбалась и была полна той мартовской свежести, которая так приятно обнимает человека в это время года. Я коснулся ее руки в знак приветствия. Она была тоже мне рада.

Мы были знакомы много лет. Одно время и правда казалось: мы вот-вот станем гораздо ближе друг другу, чем просто друзья. Но всегда что-то случалось – Лена ускользала, и мы отдалялись на определенное время. Я любил ее звонкий, журчащий голос и ясные голубые глаза. Она совсем не умела ругаться; я не мог представить, чтобы она кричала на кого-то или в чей-то адрес говорила ядовитые слова. Возвышенная, мечтательная… Лена была из хорошей семьи. Она получила правильное воспитание. Я так и вижу ее девочкой с белыми бантами, которая декламирует стихотворение со сцены Дворца пионеров. В своем детстве Лена ездила в «Артек» два раза, а это говорит о многом. Она умела играть на фортепиано, хорошо пела, окончила школу круглой отличницей. Я знаю, что, когда она была студенткой, в ее жизни случилась страшная трагедия, и это оставило большой шрам на ее сердце. Я знал это от наших общих знакомых, но сам никогда не расспрашивал. Может быть, я придумал, но горечь утраты всегда читалась в уголках ее губ, даже когда Лена была весела и шутила.

Как выяснилось, кроме меня в театре ее ждали двое мальчиков-подростков, двое братьев – дети ее подруги.

Мы прошли в зал и сели все вчетвером, как семья.

– Почему здесь эти мальчики? Зачем они тут с нами? Как ты думаешь? – спрашивала меня Лена.

– Не знаю, – отвечал я.

Спектакль был откровенно слабым, но у меня не было к нему какой-то неприязни. Слабость самой пьесы, режиссуры и игры актеров я принимал спокойно, позволяя им быть таковыми. Время от времени мы обменивались фразами с Леной.

– Знаешь, в детстве, когда здесь еще не было театра, а был Дворец культуры, я ходил сюда в танцевальный, – говорил я, – и здесь, с этой сценой, связано много моих детских воспоминаний, смешных и драматичных.

– Возможно, твой вклад есть тоже в том, что сейчас здесь происходит. Я имею в виду, что теперь тут театр.

– Надеюсь, только не в этом жутком спектакле, – шутил я.

Лена часто бросала фразы, напоминающие слова древних пророчиц и предсказательниц. Ее тяготение к мистическому было всегда, но при этом она была совершенно рациональна. За ней всегда чувствовались начитанность серьезной литературой и общение с образованными и талантливыми людьми.

– Эту пьесу, возможно следовало бы играть более эксцентрично… Как ты думаешь? – спрашивал я.

– Да, возможно. Знаешь, я вспомнила, что, оказывается, уже была на этом спектакле. На премьере как раз все так и было. Они играли гораздо эксцентричней, чем сейчас.

В тот день Лена была особенно близка мне, как никогда, пожалуй, за все время нашего знакомства. Порыв нежности переполнил меня, и захотелось обнять ее, но я так и не сделал этого.

– Вы сегодня особенно хороши, – лишь сказал я.

В ответ Лена улыбнулась, как бы переспросив: «Правда?» Я кивнул в ответ.

Меня немного огорчило, что спектакль был слишком коротким – без антракта, а я так рассчитывал, что антракт даст нам возможность спокойно поговорить в фойе.

После спектакля прогулка тоже не задалась. На улице заметно похолодало. Лена замерзла, я тоже порядком озяб, и ноги как-то сами перешли на быстрый шаг. В общем, все как-то скомкалось. Впрочем, так было всегда в общении с ней: сначала многообещающий подъем и увлеченность друг другом, а затем моментальная отмена всего этого. И тотчас сразу фальшь.

В автобусе я начал говорить прописные истины, что-то о том, что в искусстве важнее форма, чем содержание. Лена пыталась мне что-то возражать. Она имела склонность к пространным заходам мысли, к хождению вокруг главного, а тут моя остановка. Мы резко попрощались. Все было типично в тот вечер между нами, будто мы сами уже в который раз разыграли некую пьесу.

Теперь я приехал в этот непривлекательный район, весь усеянный старыми панельными пятиэтажками. Март – время года, которое не назовешь самым чистым, но здесь было как-то особенно грязно. Заброшенный детский сад, обшарпанное семейное общежитие и даже бегущие ручьи не складывали картину весеннего обновления, не будоражили кровь смутными приятными предчувствиями, напротив – все это забивало куда-то в мрачную безнадежность. И возникало лишь одно – страстное желание вырваться из всего этого поскорее.

Я быстро нашел нужный дом. Запах старого подъезда резко дал в нос. Здесь был очень спертый воздух. Мне повезло, что Лена жила на первом этаже и мне не пришлось совершать столь сомнительное восхождение наверх – слишком хорошо все было знакомо здесь. Лена долго не открывала дверь, и я вынужден был подслушать фрагмент разговора двух соседок, стоящих выше этажом, – они громко обсуждали коммунальные квитанции. Их голоса гулко разносились по подъезду, и на миг показалось, будто мы находимся в огромной шахте.

Я зашел в квартиру. Пахло щами.

– Проходи, – пригласила Лена.

Я разулся и, не снимая куртки, прошел в зал. Квартира была старая и запущенная. Огненные батареи парового отопления создавали ощущение духоты и затхлости. Здесь было неуютно, отчего сразу стало грустно.

– Друг мой, почему ты здесь? Объяснись, – пытался шутить я.

– О, это долгая история, – отвечала Лена с улыбкой, которая сегодня, в отличие от той, в театре, была безнадежно печальной.

Затем она попросила меня перекрыть воду в ванной – противный вентиль ей никак не поддавался.

– Как там, на улице? – спросила Лена.

– Замечательно. Сегодня очень хорошо. Надо гулять.

Собираясь в коридоре, Лена на несколько минут погрузилась в раздумья – она как будто решала, вернется ли сюда после прогулки или отправится в другое место. Она была так сосредоточена, так погружена в себя, что это не могло меня не насторожить.

– У тебя пахнет щами, – сказал я, пытаясь вывести ее из прострации.

– Ах да, спасибо, что напомнил, надо их убрать, – ответила она, не выходя из своего странного состояния.

Раздался телефонный звонок, и голос Лены из кухни стал что-то терпеливо объяснять собеседнику. У меня не было больше мочи быть тут, и я поспешил на воздух. В подъезде уже другие пожилые женщины обсуждали проблемы со здоровьем. К запаху подъезда теперь добавились запахи щей и подвала. Достаточно пары минут – лишь минуты, пока спускаешься по ступеням, – чтобы опрокинуться в какую-то безысходность, где невозможно жить, где растет протест против душного кислого запаха и гулких, как в шахте, звуков.

На улице я спросил Лену:

– Ты что, теперь тут живешь?

– Подруга уехала в Москву и разрешила мне пожить у нее, – объяснила она.

Мы вышли на набережную. Волга еще была вся подо льдом, но солнце светило уже совсем по-весеннему. Лена взяла меня под руку и шла молча, будто в каком-то оцепенении. Я подумал: «Какого черта я тут?»

Делая большие паузы между предложениями и даже отдельными словами Лена рассказывала мне о своей подруге, которая устраивает какой-то конкурс, и что было бы здорово, если б я согласился дать ей несколько дельных советов, потому что чего-то там не хватает. Вообще, наши беседы редко были завершенными – всегда оставалось нечто непроговоренное, но это была не та недосказанность, которая оставляет загадку и приятным послевкусием еще долго остается в памяти. Эта незавершенность раздражала меня. Последние несколько лет мы довольно редко виделись, и я всякий раз, собираясь на встречу с Леной, отмахивался от мысли об этой неприятной расплате за свидание. К тому же так было не всегда, порой наши встречи все же необыкновенно воодушевляли нас обоих: мы даже обсуждали совместные проекты. И ведь что-то даже начинали делать…

Нам встретилась по пути блаженная старушка, считавшая своим призванием сообщать людям благую весть: «Бог есть свет! Бог есть любовь! Бог любит вас!» – говорила она нам. Лена внимательно выслушала ее и сердечно поблагодарила.

Мы продолжали нашу прогулку, которая не показалась мне легкой. Это была самая грустная наша с ней встреча.

Затем Лена сказала, что ей надо съездить к матери. Нам было по пути, и мы вместе пошли на автобусную остановку.

– Куда ты так спешишь? Почему так быстро? – говорила мне она.

А я, признаться, был ужасно раздражен. Я не понимал, зачем она хотела меня видеть, ведь с таким же успехом она могла бы совершенно одна бродить наедине со своими мыслями.

– Посмотри вокруг, – вдруг остановившись, сказала Лена, словно безумная Офелия. – Как вокруг замечательно: это высокое дерево, небо, дома.

Мы стояли в грязном дворе, и я не разделял ее медитативного настроения, – вокруг не было ничего прекрасного.

В автобусе мы сели вместе. Я поставил на колени ее пакет, который нес всю дорогу. Лена продолжала вести свою, в тот день такую раздавленную речь, плела хитроумную вязь надуманных диалогов с собой. Моя остановка, как всегда с ней, была чуть раньше. Отдав хозяйке пакет, я обнаружил, что он выпачкал мои джинсы. Большие маслянистые пятна были хорошо заметны даже на черном. Я потрогал их пальцами.

– Это щи, Лена, – сказал я.

Я вышел из автобуса, чтобы задышать бодрящей свежестью уже вечернего воздуха. Этот душный запах щей… Теперь мне стало легко и свободно, и еще отчего-то очень смешно.

Глава VII, более подробно знакомящая читателя с директором Дворца, его причудами и планами, а также с продолжением поисков загадочной тетради

Я и Ванда Капралова сидели в кабинете директора. Он вызвал нас прямо с утра для важного разговора.

Горовиц был старше меня лишь на пару лет, но из-за рыхловатой комплекции, высокого роста и низкого голоса эта разница выглядела раза в два больше. Наш директор любил курить сигары, откинувшись на спинку кресла и положив ногу на ногу. Курил он не стесняясь посетителей, пуская дым в направлении окна, – единственный компромисс, на который он мог пойти. Часто можно было слышать, как из его кабинета раздастся музыка, в основном блюз. Горовиц сам отлично играл на губной гармошке и иногда подыгрывал на этом диковинном инструменте.

В его кабинете стояла дорогая антикварная мебель. Здесь было все дорогое: книги, картины, статуэтки в шкафу. Директор был настоящим коллекционером разных винтажных штучек. Он был богат, образован и ужасно ленив, за что во Дворце очень быстро получил прозвище «Студень». Впрочем, его леность имела налет усталой обреченности, вызванной смесью снобизма и мизантропии, с одной стороны, и пониманием невозможности достичь идеала в принципе – с другой. Горовиц был циником, порой даже грубым, но все же не злым человеком. Для меня он был живым доказательством того, что по-настоящему умный человек не может быть мерзким подонком. Он может быть обидчивым, капризным, ленивым, ошибающимся, оторванным от действительности, но не способным на подлость и гнусность.

Горовиц стал директором Дворца за полгода до моего приезда. Обнаружив дела в довольно печальном состоянии, он быстро понял необходимость присутствия рядом с собой человека, на которого можно было бы спихнуть все скучные технические вопросы управления, чтобы самому заняться стратегическими задачами. Ему нужна была такая энергичная помощница, как Капралова, чтобы могла рыхлить землю, как кабан, и приводить в движение застойные воды. Энергичность, видимо, была настолько важным качеством для него, что он готов был закрыть глаза на всю ограниченность и самодурство своего заместителя. Я долго не мог понять, как этот начитанный человек терпит в качестве своего ближайшего помощника такое недоразумение, пока однажды не увидел их общение между собой. Очевидно, что Ванда забавляла его. Горовиц постоянно подшучивал над ней, над ее суетливой несуразностью, глупыми ошибками в речи и текстах и даже румянцем на щеках. И действительно, тем, кто не был в подчинении Ванды, ее поведение могло показаться очень забавным, ведь по натуре она была сущей клоунессой из кабаре на Монмартре. Я столько раз слышал про нее от посторонних восторженные возгласы: «милая», «классная», «с огоньком», «задорная». Что-то такое все же Ванда понимала про себя, потому что, казалось, подыгрывает этому амплуа, проводя в жарких спорах в директорском кабинете долгие вечера и веселя его своей непосредственностью. А между тем, это приносило ей дивиденды. Директор часто соглашался с ней, что, впрочем, я объяснял его нежеланием вникать в те дела, которые были ему неинтересны.

Секретарь директора – пышногрудая Инга Кузьминична – принесла нам троим кофе.

Директор курил вторую сигару. По его довольному лицу было видно, что он что-то придумал для нас; скорее всего, долго вынашивал какую-то идею и вот сейчас уже наконец готов дать поручение.

– Я тут подумал, – сказал он, выдыхая изо рта табачный дым, – работу Дворца нужно серьезно обновлять. Так больше не может продолжаться, как вы уже понимаете…

– Да, да. Я всегда вам об этом твердила, – оживилась Ванда.

– Подожди, – он отмахнулся от Ванды, как от надоедливой мухи.

С подчиненными наш директор был всегда на «ты», за исключением старших по возрасту коллег, и почти всегда фамильярен. Вкупе с его остротами такая манера общения порой выглядела довольно грубой, напоминающей отношение барина к холопам. Меня это ужасно раздражало, но что поделать – я не мог ответить ему тем же, хотя порой очень хотелось, и при других обстоятельствах я непременно сделал бы это.

– У меня есть некоторые мысли по этому поводу, – продолжал он, – но я хочу сначала получить концепцию от вас – может, в чем-то и совпадем. Я специально позвал только вас двоих, потому что остальные ничего толкового предложить не смогут, хотя, конечно, вы можете озадачить всех, кого считаете полезными. – Он слегка покачивался в кресле, как будто сидел в кресле-качалке. – Я жду от вас концепцию, которая сделает наш Дворец современным интересным образовательным центром. Понятно?

Я кивнул. Ванда набрала в легкие воздух, чтобы начать что-то говорить, но директор ее остановил:

– Сейчас ничего не нужно рассказывать. Мне нужен внятный, хорошо обдуманный документ с конкретными предложениями.

– Сроки? – спросил я.

Горовиц отпил из чашки и почесал нос:

– Вчера, ты же знаешь.

– Но почему вы думаете, что у меня не может быть уже сейчас такого плана? – изображая обиду, кокетливо сказала Ванда, надув нижнюю губу.

– А потому, что в твоей голове так скоро появляются одни только глупости, – отрезал директор.

– Ну что вы начинаете…

– Документ должен лежать у меня через неделю.

В кабинете Ванды мне потом пришлось долго выслушивать фантазии ее разгоряченного мозга. Первое, что она предложила: «Всех уволить! Всех до единого».

– Егор Степанович, это же все как опухоль, ее надо вырезать. Должны остаться только вы и Эльвира, ну, может быть, еще в вашем отделе эти новенькие, как их там, – мальчик и девочка, а остальных нужно гнать отсюда. Нужны новые люди с новой энергией. Конечно, может быть, не всех сразу, а постепенно, но это нужно сделать. Они уже все успокоились, сидят на своих местах, и им ничего не надо. Было бы хорошо взять не крымских, а тех, кто только что сюда переехал с материка, потому что местные ужасно ленивые и наглые…

– Да, но наши зарплаты… Разве суперспециалисты на них польстятся?

– Но вы же нашлись… И другие найдутся. – Ванда захохотала. – Ведь и я тоже нашлась, и директор.

– Ну, допустим. А дальше что?

От приступа воодушевления Ванда вся раскраснелась. Она принялась рисовать на доске светлое будущее Дворца. Каждое свое слово сопровождала каким-то графическим изображением – видимо, так ей было легче изъясняться.

– Прежде всего нам нужны новые современные кружки. Ну кого сегодня удивишь краеведением или тем более «Юными библиотекарями»? Это же прошлый век. Необходимы современные форматы. Еще надо делать краткосрочные программы для тех, кто приехал сюда отдыхать. Это могут быть какие-то установочные мотивационные занятия, вводящие в какую-либо предметную область. В курортный сезон мы можем хорошо подзаработать. Многие приезжают сюда с детьми на месяц, кто-то даже на все лето. Вот это как раз и есть наши клиенты. А потом, почему бы не придумать семейные курсы или курсы для взрослых? Тут вокруг столько всяких музеев, парков, которые можно использовать. Почему бы нам с ними не сотрудничать более активно?

Тут она принялась говорить о взаимодействии с различными организациями, но дальше было очень путанно, и я так ничего и не понял. Вскоре вся доска была изрисована многочисленными крестиками, кружочками, домиками, человечками и стрелочками – связями между ними.

– Хотят ваши методисты работать? Так пусть предложат новые форматы работы с детьми. Мы даем им шанс. Все честно, – сказала она в заключение.

В отдел я пришел озадаченный. Я был полностью согласен с тем, что наш ассортимент кружков нужно серьезно обновлять, но для меня не хватало какой-то сверхидеи. Ведь должна же быть какая-то высшая цель? В самом деле, разве может простое осовременивание студий для появления дополнительных источников заработка стать самоцелью? Во имя чего все это делать?

Озвучивая коллегам поручение, я поймал себя на том, что говорю явно без веры, что они смогут справиться. Все конечно же принялись высказывать недовольство, ведь вводных действительно было мало. Больше всего возмущались Максим Петрович и Таня.

– Почему мы? – спрашивали они.

– Потому что мы – методотдел, – ответил я, не на шутку рассерженный этим вопросом.

Чтобы хорошенько все обдумать, я решил побродить по Дворцу. Мне нравилась некоторая ветхость Дворца, нравилось то, что он нуждается в ремонте, и даже то, что в залах пахло старостью. Поднялся на верхний полуэтаж, находившийся под самой крышей Дворца. Оттуда вел выход в книгохранилище, однако я ограничился прогулкой по коридору антресоли, а затем спустился вниз.

В театральном зале в полном разгаре шла репетиция. Я сел с краешка, чтобы никому не мешать. Ставили «Чучело» Железникова. Я застал, наверное, одну из самых душераздирающих сцен – главная героиня надрывно читала свой монолог. И, как мне казалось, очень перегибала в этом – слишком уж истерично. Я не любил спектакли на подростковые темы. Обычно дети играют в них очень «в лоб» и часто недостаток мастерства замещают криком в моментах наивысшего накала страстей. Мне это никогда не нравилось. Гораздо интересней выходили романтичные спектакли, или веселые, или абсурдистские как, например, по Хармсу, но последних, в силу драматургической сложности, было очень мало.

Тамара и Фируза сидели в пустом зале и обсуждали происходящее на сцене вполголоса, однако низкий, прокуренный голос Тамары все равно было слышно. Мне он напоминал голос советского спортивного комментатора Анны Дмитриевой. Да, именно таким он и должен быть у режиссера: четким, собранным, энергичным.

Тамара носила короткую стрижку и джинсы. Когда однажды я увидел ее в платье, то был поражен нелепостью образа. Это было просто неприличным, то есть неприличным в том смысле, что платье совершенно не вязалось с ней, делая ее похожей на старую проститутку. У нее было веснушчатое лицо сорванца. Может быть, поэтому она так легко управлялась даже с самыми сложными детьми. Если ситуация вынуждала, она могла накричать на ребенка, но никто из детей всерьез не обижался на нее. Тамара была прекрасным организатором. Я уверен, что ей под силу было устроить представление на огромном стадионе, и я слышал, что определенный опыт в чем-то похожем у нее имелся. Она умела лихо разрешать самые разные проблемы. И если честно, я недоумевал, что делает в этом скромном Дворце ее организаторский талант. Именно организаторский, который, на мой взгляд, значительно уступал художественному.

Неизменной напарницей Тамары на протяжении многих лет была Фируза, обожавшая шляпки и разные женские побрякушки. Она довольствовалась скромной ролью помощницы, но на самом деле тянула на себе больше половины всех забот. Это было ее добровольным решением. Свою преданность Тамаре Фируза пронесла через много лет. У каждой были по-своему сложные личные истории, которые закончились тем, что подруги в осеннем возрасте остались в полном одиночестве. Фируза была очень прямолинейна. Я видел в этом проявление азиатскости ее натуры. Она говорила, что думает, без всякой ложной любезности. Ее отрывистая речь будто чеканила каждую фразу, что могло создать ошибочное представление о ее неуверенности в том, что она говорит. Но на самом деле почти каждое слово Фирузы было хорошо продуманно. Она терпеть не могла какую-либо неопределенность, очень злилась, когда в рабочих вопросах кто-то допускал небрежность или неточность. «Наверное, из Фирузы вышел бы хороший методист», – думал я.

Я подошел к Тамаре и Фирузе, как только был объявлен перерыв.

– Привет, – бросила мне Анциферова. – Ты по делу?

Я присел в кресло рядом с ней.

– Честно говоря, ваша актриса меня так испугала своей страстной игрой, что я даже забыл, зачем пришел.

– Ты хочешь сказать – впечатлила, – поправила меня Тамара.

– Нет, именно испугала. Я думаю, что это очень уж надрывно все.

Подумав секунд десять. Анциферова кивнула:

– Согласна. Есть немного. Но, понимаешь, видимо, у них отзывается эта ситуация. Мы никак не можем убрать лишнее.

– Может, тогда лучше такое не ставить? – с моей стороны это был не столько вопрос, сколько предложение.

– Не ставить нельзя. Это заказ, причем детский… Пойдем покурим.

Мы вышли втроем на улицу через аварийный выход, располагавшийся за сценой. Стоявшие на небольшом пяточке углом друг к другу две скамейки закрывали высокие и, что особенно важно в данном случае, густые лавровишни. Это было любимое место для курения наших Тофслы и Вифслы.

– Ты не представляешь, – делилась со мной Тамара, – подобные спектакли для них настоящий катарсис. Ты бы видел, что происходит с ними на репетициях… Я думаю – и пусть, и правильно, что из них выходит вся боль. Черт с ним, с театром, пусть будет психотерапия.

На это было сложно возразить, но я судил не с позиций катарсиса актеров, а со стороны зрителя. И в другом случае я бы обязательно спросил: а зачем довольно большому залу вместо спектакля приходить на групповую психотерапию? Кто знает, но вдруг увиденное навсегда отобьет у юных зрителей желание прийти в настоящий театр? Но я не стал развивать эту тему и перешел к делу.

Рассказал, что ищу тетрадь бывшего начальника методотдела.

– Да, я помню. Очень забавная тетрадка, – сказала Тамара. – Я ее бегло листала. Мы тогда как раз собирались ставить «Маленького принца», и я думала, что она поможет навести на какие-то мысли…

– И?

– Внимательно посмотреть тетрадь я не успела, а потом она куда-то делась. Хотя мне она все равно не пригодилась бы. Уж больно там…

– Что значит делась? – я не скрывал досаду.