Текст книги "Методотдел"

Автор книги: Юрий Хилимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

С тех пор Завадский, как рак-отшельник, засел в засаде в своем кабинете и решил, что теперь обязательно узнает ту, кто так необыкновенно смеется. Проводя тренинги, он всегда держал во внимании, что происходит в коридоре, но всегда немного боялся, не померещилось ли ему все это несколькими днями ранее. И вскоре он услышал знакомый голос. К счастью, ничего не мешало Кириллу ринуться в коридор, и там он увидел болтающую по телефону Зину. Так его Бегущая по волнам облеклась плотью и кровью.

С этой минуты Завадский начал думать о способах сближения с Зиной Дрозд. В силу особенностей характера он не мог подойти и пригласить Зину в кафе, да и она была не такой, чтобы с маху принять это приглашение. Самым верным путем к началу общения могла быть только работа, но во Дворце их ничего не связывало. Тогда Завадский придумал программу, объединяющую психологические тренинги и обучение иностранным языкам. Это была превосходная идея. Она понравилась и мне, и Зине.

Программа получилась интересная. Ее авторы с полным правом могли рассчитывать на довольно высокий образовательный эффект и в отношении прогресса в изучении иностранного языка, и в смысле развития общих коммуникативных способностей взаимодействия в группе. Часть занятий по программе требовала присутствия двух педагогов. Зине было хорошо и удобно работать с Завадским, но никакого личного интереса он у нее не вызывал. Когда Кирилл однажды предложил ей сходить куда-нибудь вечером после работы, чтобы обсудить ход курса. Зина недоуменно отвечала:

– Не нужно. Зачем куда-то идти, если можно обсудить все здесь?

Но Завадский не отступал. Он делал Зине небольшие подарки – то книжку, то изысканный зеленый чай, то сладости. Сначала Зина ничего не брала, но затем махнула рукой и все подаренное приносила в методотдел.

– Пусть дарит. Пользуйтесь, коллеги, – говорила она нам, – только он этим ничего не добьется. Я так ему и сказала.

Завадский ухаживал за Зиной скромно, но красиво, а самое главное – очень достойно. И когда все скромные методы привлечения к себе внимания были исчерпаны, Кирилл решился на дерзость. Однажды он пришел к нам в отдел с букетом роз, встал перед Зиной на колено и попросил выйти за него замуж. В ответ Зина молча взяла букет, вышла на балкон и швырнула его изо всех сил на манер дискометательницы. Букет зацепился в ветвях кедра и еще висел там какое-то время, напоминая всем нам о развернувшейся драме.

После этого случая из программы была устранена та ее часть, которая требовала присутствие двух педагогов одновременно. Зина почти не разговаривала с Завадским и делала вид, что его не существует.

– Ну что она, – говорила Рита Тане, – Кирилл интересный, умный парень. У нее же все равно никого нет…. Почему бы не попробовать повстречаться?

Со временем Завадский смирился с неприступностью Зины. Он снова заперся в своем кабинете, снова замкнулся.

– Да перестаньте вы уже ко мне ходить, в самом деле! Довольно! – наорал он однажды на Аннушку и теперь остался окончательно один, как и прежде.

Так Аннушка, Завадский и Зина Дрозд остались каждый при своем.

Глава XVI, рассказывающая о славной ялтинской набережной и ее необыкновенных завсегдатаях

Ялту, как и любой южный приморский город, невозможно представить без набережной. А обитателей набережной можно по праву считать такими же городскими достопримечательностями, как исторические здания и памятники, только еще важнее. Ведь они те, кто определяет настоящий дух города. Скажем, Булгаков или Чехов, оказали честь городу тем, что когда-то жили здесь; теперь-то их нет, но на набережной есть свои маленькие безымянные звезды. Они живут здесь и сейчас, а не в прошлом, что в каком-то смысле даже важнее. Все они были мне дороги, и каждого из них я воспринимал не совсем персонально, а скорее как часть города, который однажды принял меня, за что я испытывал к нему огромную благодарность. Мы были незнакомы, но я знал почти все о них, потому что Ялта – очень маленький город, а они как-никак звезды, публичные люди…

– Купите трубочки, вкусные трубочки со сгущенкой, – жалостливо предлагал худенький мальчик лет двенадцати.

Он обычно стоял с подносом недалеко от почты, как стойкий оловянный солдатик. Впрочем, пару раз я видел его в Гурзуфе и Алупке. Мальчик был всегда верен своему образу: немного сутулился; тихий вкрадчивый голос, призывающий сквозь зубы покупателей; робкий взгляд, не решающийся смотреть в глаза прохожим. Мне все время было стыдно, что я не покупаю его сладкий товар. Но я продолжал упрямо не покупать его и никогда не видел, чтобы кто-то другой ел эти вафельные трубочки.

Было что-то жалкое и смешное в образе маленького продавца. Думаю, что это как-то связано с неестественным постоянством формы подачи товара. Ну не может человек всегда быть одинаковым, а этот мальчик был. Он всегда одинаково говорил, смотрел и ходил, словно из комедии масок. Тут надо сказать, что все звезды набережной своей односложностью представляли собой особенную ялтинскую разновидность уличного театра.

Поговаривали, что мальчик живет с отцом-инвалидом, который готовит сладости, и что якобы на это и существует их маленькая семья.

Однажды я спросил у него:

– Не хочешь как-нибудь заглянуть к нам во Дворец? У нас много всяких кружков, ты обязательно найдешь для себя что-то интересное.

Мальчик смотрел на меня так же жалостливо.

– Спасибо, – поблагодарил сквозь зубы. – Я люблю запускать воздушные змеи.

– А у нас как раз есть змеенавтика. Приходи. Придешь?

– Приду.

Но мальчик так и не пришел во Дворец – ни на змеенавтику, ни на другую программу.

Другой звездой набережной, а если точнее, Массандровского и Приморского пляжей, был молодой кудрявый мужчина, носивший очки и соломенную шляпу. Парень был по-своему экстравагантен. Ходил с поясом, к которому с обеих сторон были прикреплены небольшие «этажерки» с ягодами. В его речевке клубника всегда была «свежая крымская», малина – «ароматная», ежевика – «вкусная», а миндаль – «молодой», и никак иначе, как если бы текст рекламы согласовывался в самом министерстве коробейников. Мы так и прозвали его с Петей – Молодой Миндаль.

Еще один персонаж крымской комедии дель арте – ялтинский Остап Бендер. Его всегда можно было узнать по фуражке, полосатому пиджаку и длинному белому шарфу. Я не люблю, как говорит наш директор, «чужие перепевки» – уж лучше создавать свой образ, хотя, конечно, это гораздо сложнее. Вот и этот Остап больше походил на неудачливого клоуна. В нем не было и грамма виртуозной легкости и обаяния персонажа. Топорная работа. Но, кстати, именно этим он оказался для меня примечателен. Это была маска неудачника-двойника, совершенная в своем неуспешном смысле. Лже-Остап продавал маленькие книжечки – брошюрки с фельетонами собственного сочинения, что усугубляло впечатление его ненужности. Жалок тот автор, который предлагает всем себя, как портовая девка, но, опять же, в этом я видел своеобразную классику жанра, а потому ялтинский Остап был пусть фальшивой, но все-таки жемчужиной набережной.

Как и положено променаду, набережную украшали две музыкальные звезды. Приходили они не каждый день, но всякий раз с их появлением все вокруг заполнялось особыми вибрациями, благодаря тем нетривиальным инструментам, что были ими выбраны в союзники.

Реже всего здесь бывал студент со своим барабаном ханга. Я заметил, что появлялся он обычно во время пасмурной погоды, когда шторм испытывал на прочность волнорезы и периодически выплевывал морские брызги прямо под самые ноги прогуливающихся. Тогда и раздавались эти нездешние звуки, где отсутствовал всякий намек на мелодию. Какая-то резонирующая пульсация чего-то там: Земли, моря, космоса… Мрачное небо своими тучами словно специально накрывало условной крышей набережную для того, чтобы ритмы не могли рассеиваться в безоблачной легкомысленности, а сосредотачивались здесь без всякой утечки. Студент впадал в трансовое неистовство. Я даже не уверен, что он приходил сюда ради заработка. И я ни разу не слышал его голоса. Все это походило на шаманский ритуал, и верно, таковым и было на самом деле.

Другая музыкальная звезда – седая старушка с ксилофоном и добрым лицом. Лицо у нее было, как у типичной бабушки, круглое, чуть румяное, глаза улыбчивые. Она приходила на набережную почти каждый день. Встав в теньке под платаном, добрая старушка энергично отбивала молоточками по деревянным клавишам музыку народов мира. Деревянные бамбуковые трели становились ненавязчивым фоном летней суеты курортного города. Они по-домашнему приятно освежали, как если бы вы в самый зной выпили прохладный яблочный компот из глиняного кувшина. Добрая старушка располагала к себе сердечностью, и я часто видел, как отдыхающие с большим интересом стояли и беседовали с этой необычной исполнительницей. С ней невозможно было не заговорить, и она рассказывала про Ялту и окрестности, про то, куда лучше съездить, что нужно обязательно увидеть и купить.

В перечислении звезд набережной нельзя обойти вниманием близорукую художницу. Она разрисовывала красками крупную пляжную гальку. На отполированные морем голыши мастерица наносила паутину фантастических узоров – настоящие мандалы. Яркие и причудливые образы вряд ли были откуда-то заимствованы, разве что из собственных снов. Странная дева одержимо вершила свою работу, безусловно ощущая на то благословение свыше. Она не теряла ни минуты: придя на набережную, раскладывала свою коллекцию на скамейке и тотчас, приблизив близко-близко камень к глазам, принималась дорисовывать очередной шедевр. У меня даже слегка кружилась голова всякий раз, когда я становился свидетелем этой картины. Вечером я часто видел ее уходящей с набережной в сопровождении худого как жердь возлюбленного.

Набережная много потеряла бы, если бы не две другие женщины.

Первая, маленькая и дробная, сидела на раскладном стульчике рядом со входом в Приморский парк. Напротив она ставила еще один такой раскладной стул для клиента и миниатюрный столик. На картонке было написано: «Гадание по руке и на картах Таро – 500 рублей». Я толком никогда и не видел ее лица: панама и солнцезащитные очки с огромными стеклами топили собой его бо́льшую часть, но я понимал всю необходимость присутствия здесь этой дамы.

Вторым персонажем была толстая старуха. В косынке на татарский манер она сидела на табуретке и продавала травы, которые окружали ее в корзинах с трех сторон. Лаванда, розмарин, чабрец, душица, лимонник, шалфей, травяные чаи на любой случай – казалось, у нее было все, что только может произрастать в Крыму. Бабка не просто продавала травы. Я видел, что некоторым покупателям она давала лечебные советы и что-то даже записывала на листочек. Причем такое внимание травница оказывала далеко не всем, а лишь тем, кто, по ее разумению, особенно нуждался, и тем, кому она была в силах помочь.

По моему глубокому убеждению, все эти странные – каждый по-своему – люди были не просто ялтинцами. Вместе они составляли особую реальность, которая закручивала, словно в воронку. Не давала уйти в сторону, отвлечься и вела, как по трассе, к заветной цели. Расставленные неведомой силой, каждый на своем месте, эти проводники в другие миры, эти маленькие атланты держали город, и сколько еще их было – безымянных, чудных героев?.. Должно быть, немало. Причем они могли являться отнюдь не только в человеческом обличье. Ничто не мешало этим силам, обернуться, скажем, псом, что много лет ежедневно приходил на набережную встречать своего утонувшего хозяина.

Однажды я понял, что там, на набережной, – целая мифология. Мальчик с трубочками и Молодой Миндаль есть привратники-виночерпии, встречающие с дарами своих гостей. Отведать кисельные берега и молочные реки здесь – как принять причастие, а жалостливый тон и медовые заученные речи являют собой безусловное испытание для путников. Как в гигантской морской бане обходят эти ганимеды пляжные ложа разомлевших гостей, потчуя их жертвенной пищей. Прекрасный пролог для спектакля, старый как мир.

За поднятым занавесом обманка-Остап. Его фальшивость надо распознать, ее надо не выбрать, чтобы тем самым узнать настоящее – то, что нужно обрести. И тогда станет ясно, что невыбор – тоже активное действие, и даже более того – единственно верный путь познания. А затем близорукая русалка (очень не хочу называть ее кикиморой, на которую она, откровенно говоря, похожа гораздо больше), подобно Ариадне, выберет для гостя путеводный разрисованный голыш, который проведет его по лабиринтам. Путь будет выстлан душистыми степными и горными травами ведьмы-зельелюбивицы. Одни травы путнику нужно будет размять своими босыми ногами, чтобы затем бабка в старой жаркой кухне в огромных котлах могла бы сварить из них особый чай. Из других трав под шепот заклинаний она сплетет ему венец на голову. Это будет замечательный путь под соленый морской ветер, исполненный пряной торжественности и странных превращений. Как в паноптикуме предстанут невероятные персонажи, отобранные коллекционные экземпляры всевозможных видов существ из немыслимых человеческих и океанских историй, что поначалу может быть даже немного страшно, но ксилофоновая песня доброй старушки развеет все сомнения.

Долго ли идти? Долго. Верным признаком приближающегося апофеоза станут гулкие звуки огромного металлического барабана, самоотверженно извлекаемые немым барабанщиком, потерявшим однажды свою возлюбленную в посейдоновых глубинах. В тех же пучинах некогда сгинул хозяин гордого старого пса. Теперь пес одиноко сидит здесь для того, чтобы мы знали – нас всегда кто-то ждет, даже если мы с ним еще не знакомы. Тогда сердце и шаг перейдут на бег. Они будут ускоряться и ускоряться, пока глаза не увидят треножник, на котором, как на троне, восседает прорицательница. И тут она все расскажет, все станет ясным, а точнее, промытым, ведь мы на море. Откроются поры, задышится по-новому, и набережная ласковой волной вернет в привычный мир.

Глава XVII, где речь идет о покорении обитателями Дворца вершины Мангупа

Одиночество и внутренняя пустота, доведенные до абсолюта, заставляют человека отчаянно цепляться за тех, кто рядом, даже если рядом человек неблизкий и совсем уж случайный. Для отчаявшегося никакого значения не будет иметь отсутствие встречного желания у того, другого, проводить с ним время. Он сам вообразит, что захочет, и посчитает за правду. И чем большей властью наделен ищущий общения, тем ужаснее будет судьба его жертв.

Наша безумная Ванда с комсомольской одержимостью пыталась организовать нас на то, чтобы коллектив проводил вместе выходные. Разумеется, все оказывали серьезное сопротивление, но когда пряник был особенно заманчив, то, конечно, соглашались, как в тот раз, когда мы поехали на Мангуп.

– Коллеги, в эту субботу мы едем на Мангуп, – объявила однажды Капралова у нас в отделе. – Прошу к концу рабочего дня передать мне список желающих.

От методотдела поехали все, кроме Максима Петровича. Без жены он принципиально отказывался ехать, а у Ванды было такое деспотическое правило: едут только сотрудники, без своих вторых половин, детей, друзей и прочих. Формально она ссылалась на ограниченность мест в микроавтобусе, но на самом деле, и все это прекрасно понимали, ей было невыносимо терпеть, что у кого-то есть близкие люди, с кем можно делить вечера и выходные. Ну нет, все должны были быть в одинаковых условиях.

Меня несколько удивило, что в поездку собралась Зина Дрозд, которая не принимала участия ни в каких корпоративных делах. Если она и оставалась на дни рождения коллег, то всегда была недолго и норовила поскорее ускользнуть, а тут вдруг решилась поехать на целый день…

Для многих подняться на плато оказалось серьезнейшим испытанием. Самая верхняя точка поднималась над уровнем моря почти на шестьсот метров, так что снизу гора Баба-Даг казалась настоящим исполином. В немой торжественности она гордо возвышалась над миром, показывая свою породистость. Близость к небу давала право на слишком многое. Ну кто мог посметь бросить ей вызов? Никто.

Наш маршрут был сложным: то и дело путь перекрывали поваленные деревья, а в некоторых местах тропа так резко брала вверх, что, карабкаясь, приходилось держаться за ветки или вовсе хвататься за впереди идущего. И все вверх и вверх, и конца и края этому не было.

– Да чего там, конечно, поднимемся, – задорно (но только в самом начале восхождения) говорила Агнесса Карловна – самая возрастная в нашей экспедиции.

Толик Цаплин шел первым, так как не раз здесь бывал и дорогу знал хорошо. Он прекрасно справлялся с обязанностями проводника. Скромный и немногословный на работе, здесь он открылся для меня настоящим пятнадцатилетним капитаном. Никакая Эльвира уже не была ему указом, а она, кстати, волочилась где-то в хвосте колонны.

Мужчины, которых было меньше, шли между женщинами, готовые в случае чего оказать помощь. И эти бесстыдницы при малейшем затруднении вешались нам на руки и плечи, а еще каждые пять минут просили дать им паузу для отдыха. В первую остановку наши курящие дамы попытались закурить, но бесстрашный Толик резко отчитал обеих, напомнив, что в лесу курить нельзя, и те беспрекословно подчинились. Но, к сожалению, болтать им запретить никто не мог. Пустые разговоры и смешки жутко раздражали. Как мне казалось, они отнимали силы не только у самих трещоток, но и у тех, кто был вынужден невольно слушать их трескотню. Все это невероятно затягивало наше восхождение.

Половину пути мне пришлось тащить за собой Ванду и Эльвиру. Дело в том, что наш директор, пройдя часть маршрута, сообразил, что лучше уж помогать тем, кто полегче и помоложе, и под каким-то предлогом поменялся со мной, взяв на буксир Таню и Риту. Эти две бегемотихи – Ванда и Эльвира – были явно не по моей комплекции. У Ванды постоянно скользила подошва обуви, а Эльвира ввиду своего немаленького веса шла очень медленно, поэтому нам постоянно приходилось останавливаться, дожидаясь, когда она поравняется с нами.

Мою начальницу все это ужасно забавляло.

– Смотрите, три хороняки покоряют вершины. Слюна течет, нога волочится, – острила она и заливалась смехом. «Хороняки» – ее любимый образ, который она использовала всегда, когда нужно было показать сложность решаемой задачи.

На плато я забрался до чертиков уставшим. Но зато там, на вершине, смог на какое-то время отделаться от дам, что оказалось много сложнее, чем забраться на гору.

Мы условились пробыть здесь два часа, и каждый мог по своему усмотрению распорядиться этим временем. Коллектив Дворца стихийно разрезался на микрогруппы и рассыпался по древнему городу. Моей главной задачей было не попасть в компанию Ванды и Эльвиры. И здесь меня спасло присутствие директора. Разумеется, Капралова не могла оставить Илью Борисовича без внимания, и я, пользуясь этим, смог улизнуть.

Бывают места, где ты начинаешь ощущать себя иначе, будто тебя искусственно включили в некие кадры-обстоятельства, как в комбинированных съемках старых фильмов. Это связано с особой реальностью, которая вдруг так непрошено разворачивается перед тобой. Ты чувствуешь себя сбитым с толку, и вот в этом смятении образуется зазор, в котором происходит что-то совершенно исключительное. Тогда-то и начинает что-то вспоминаться – именно вспоминаться, – но отнюдь не биографическое, а куда более объемное и глубокое. В этом платоновом припоминании мир узнается по-настоящему, здесь и сейчас, независимо от всего предшествующего опыта. На считаные секунды восприятию удается схватить все сразу, обнять, замкнуть весь универсум, ощутить себя в благословенном брюхе мира и тем самым найти тысячи точек соприкосновения с каждым его творением.

Все это не сложно почувствовать, когда тебя подсадили так высоко, откуда открывается столь захватывающий вид. Вот оно – возвышенное в действии. Я не мог отделаться от чувства, будто меня, как маленького ребенка, отец заботливо посадил к себе на плечи, чтобы я мог увидеть все сам. Да, но тогда кто же мой отец? Что за Титан? Пусть нескромно так думать, наверное… Как и думать, что происходящее было только для меня и ни для кого больше, хотя каждый вправе полагать то же самое про себя. У Бога, очевидно, есть множество ладоней, и Мангуп, несомненно, одна из них.

Вкус у жителей древнего города был отменный: захватывающие ландшафты с высоты птичьего полета заставляют померкнуть рекламу даже самого изысканного современного жилища. Через панорамные глазницы пещер только мечтать да любить, и еще подставлять лицо ветру и солнцу. Да, здесь немного аскетично. Ну и пусть. Такая неотшелушенная дикость мне по сердцу, потому что в ней нет ложных опосредований – ничего лишнего.

Чтобы не ходить толпой в Благовещенский монастырь, Толик разделил нас на две группы. Первыми пошли я, Витька, Петя и Таня с Ритой. Крохотный монастырь прилепился чуть ниже плато, на самом краю скалы, в одной из ее складок. Тут действительно было очень тесно, из-за чего строения обители, к каковым относились собственно лишь двери, окна да перегородки, казались совсем игрушечными, похожими на декорации к спектаклю или фильму. Все те же пещерные гроты, что и наверху, только в них непривычно было видеть иконы и свечи. Часть гротов, образующих закрытые ложи-лоджии, служили кельями. Воображение заставляло додумывать, как там внутри, и казалось, что там непременно просто и хорошо. Пространство перед входом в храм составлял маленький дворик, откуда открывался вид на бесконечные дали. Опершись на деревянные перила, повторяя действия побывавших здесь тысяч других пилигримов, мы гипнотически уставились в эти изумрудные горизонты молчальниками-исихастами. Было очевидно, что место требовало тишины. Если мы и говорили между собой, то только вполголоса, а то и вовсе шепотом.

Внутри храма – запах ладана, воска и пещерных недр. Кругом камень, но не тесанный – белый, а какой есть в своей первозданности. Немного прохладно, сыро. Богоявленский источник в гроте разлился большой купелью, словно понимая ту жажду, какой преисполнены приходящие сюда паломники. Все незатейливо и даже сурово. Низкие своды пещер приближали к самому себе. Они собирали дух воедино, чтобы уже после можно было без всяких подпорок сохранять обретенную целостность.

К удивлению, мы встретили только одного послушника, который прожил здесь полгода и теперь казался уже полностью от другого мира. Настоятель в монастыре был наездами, поэтому большей частью послушник жил совершенно один, не считая наведывающихся паломников и праздношатающихся. Я подумал, как, верно, ему тяжело зимой, когда дуют пронзительные ветра, когда льет холодный дождь, а вокруг пустынно. Пустынно… Можно ли тут на это жаловаться? Да разве вот эта обитель не есть монашеская пустынь или печеры? Разве она не для того, чтобы проводить дни в молитвенных размышлениях? Перед нами открылось древнее иночество как оно есть – простое, суровое, красивое. Как в амазонской сельве этнограф открывает племя, живущее так, как жили их предки тысячи лет назад, так и мы открыли монастырь, живущий, верно, по укладу самого Антония Печерского в своем пещерном затворе.

Толик рассказывал историю монастыря, но я его слушал плохо, отвлекаясь на свои мысли. Мы поставили свечи, каждый помолился, кто как мог…

Снова выйдя на плато, Цаплин оставил нас, чтобы сводить к монастырю других коллег, с кем наши траектории разошлись еще ненадолго. Нам повезло, что был пасмурный день. Легкое марево заволокло все вокруг – ну чем не вековые плотные занавесы, среди которых особенно интересно протискиваться, чтобы достать до истории. Возможно, именно благодаря этому настоящим открытием для нас стали фундамент княжеского дворца, фрагменты стен базилик и винодавильные ванны. Мы шли по высокой траве, вдали то и дело раздавались голоса людей, а виднеющаяся арка древней цитадели заставляла думать о том, что мы находимся где-нибудь в Риме тех его времен, когда среди древних развалин горожане еще устраивали пикники.

– Где мы? – философски и немного восторженно вопрошал Петя. – Если вы меня сейчас спросите: «Где мы?» – я не отвечу.

– Наш Петька потерялся, – пошутила Таня.

– Кстати, я чуть-чуть тоже, – сказала Рита. – Хотя я здесь уже была, но мне кажется, к этому месту привыкнуть невозможно. А сегодня вообще день особенный.

– Мне это очень напоминает кадры из какого-то фильма, но пока никак не могу понять, из какого именно… – заметил Витек, который часто прибегал к сравнениям со сценами кино.

Он посмотрел на меня, ища подтверждения своей смутной догадке.

– Наверняка что-то такое было, – согласился я.

Я давно уже понял, что, как правило, то, что производило впечатление странного или необычного, давно было описано в книгах и снято в фильмах, – не мы первые, не мы последние. Классика потому и классика, что смогла зафиксировать универсальное, то, на что откликается каждый, ну, или многие.

– А я бы еще задала вопрос: «Зачем мы?», – вдруг подхватила эстафету Пети Таня.

Наверное, все дело было в Мангупе. Никогда прежде Таня не была уличена в философских рассуждениях; в кабинете она предпочитала переводить в шутку мои тирады на такие темы. «Вот всегда вы умеете из любого, пусть даже и самого простого вопроса развести целые теории», – говорила она мне. Однако Таня, хотя никогда не развивала эти самые «теории», всегда внимательно слушала и, как мне казалось, совсем не без интереса. Возможно, сейчас она хотела, чтобы я отозвался на ее вопрос, а я промолчал. Не люблю, когда так в лоб, к тому же сейчас любой ответ был бы либо приторным, либо искусственным.

– А у меня ощущение, что это все уже было: то, как мы здесь, на вершине, развалины эти, как мы идем… То есть все это было в моей истории, – поделился я и после небольшой паузы добавил: – Впрочем, и в вашей тоже было, ведь в той моей прежней истории мы шли все вместе.

Ребята рассмеялись от такого каламбура.

– Называется – вспомнить все! – громко подытожил Витька.

– Тише ты, – одернула его Таня. – Напугал, дурачок.

– Да пусть кричит! – засмеялась Рита, ей нравилась искренняя громкость Витьки.

– Вот бы как-то сделать в наших программах, чтобы дети могли сами задаваться похожими вопросами, – сказал Петя. – Но только непременно сами!

– Ой, давайте не будем про работу хоть здесь, – тотчас запротестовала Таня.

Но было видно, что от подкинутой Порослевым темы так просто не отмахнуться.

– А по-моему, смоделировать такую ситуацию невозможно, – рассуждала Рита. – Каждый должен прийти к подобным вопросам своим чередом, а тут тем более дети… Поспешность здесь ничего, кроме вреда, принести не сможет. Это все взрослые вопросы, а дети – пусть остаются подольше в детстве.

Но Петя был готов защищать только что родившуюся идею до конца.

– Я говорю всего лишь о необходимости создать условия. У тех детей, кто готов, пусть это случится, а у других это произойдет в другое время. Ничего страшного…

– Ну вот и попробуй разработать такую программу, – прервал я его.

Получилось немного грубо, и все от неловкости замолчали. Мне самому тут же сделалось стыдно за свою несдержанность. Несмотря на то что я считаю себя человеком достаточно мягким и даже деликатным, порой это совсем не так. Не знаю, что на меня находит, но я могу быть довольно резким. Конечно, всегда была причина, и теперешняя моя реакция на фантазии Пети была связана с раздражением от незнания, как собрать такую программу, а ведь я много думал над этим.

Я постарался смягчить ситуацию и, обращаясь уже ко всем, предложил:

– Давайте попробуем сделать что-то такое. Давайте подумаем.

Мы дошли до цитадели, до единственной ее сохранившейся стены с аркой. В дымке она казалась неким таинственным архаическим порталом, хотя я уверен, что и без тумана она смотрелась так же загадочно и притягательно. Стена выглядела совершенно: точно так же, как сегодня воспринимается римский Колизей или Венера Милосская. Ведь никому не приходит в голову достроить Колизею разрушенную сторону, а Венере приделать руки. Они и так безупречны, и их нарушенная целостность нисколько не преуменьшает степень вызываемого у людей потрясения. Впрочем, ученые пытались проводить виртуальные реконструкции, но это сугубо научный интерес.

«Где мы?» и «Зачем мы?» – эти вопросы не случайно возникли здесь, на плато, в окружении древних развалин и вблизи пещерного монастыря. Нужна такая встреча, чтобы что-то случилось, чтобы внутри что-то сдвинулось. Я снова вспомнил про идею механического театра бывшего начальника методотдела. «А что, если начать самим делать нечто похожее? – думал я. – Но что, что?..»

Мы воссоединились с коллегами за цитаделью на другой стороне плато. Было забавно видеть приближающуюся группу. Высокая крупная фигура директора возвышалась над всеми остальными – ни дать ни взять Петр Первый в окружении свиты; он шел под руку с Вандой. Рядом семенила кругленькая Эльвира, не упускавшая случая лишний раз побыть в кругу администрации. Ей было важно, чтобы все видели и понимали: она приближена к этим двум монаршим персонам. За ними шли Тамара и Фируза, которые о чем-то жарко спорили или ругались. Следует отдать им должное: несмотря на острейшие конфликты между ними, когда дело казалось отношений с окружающими, они стояли горой друг за друга. Агнесса Карловна и Виталий Семенович, напротив, мило беседовали, впрочем, как и всегда. За долгие годы знакомства, еще с молодости, им, пожалуй единственным во Дворце, удалось сохранить безупречную дружбу. Предпоследней шагала Зина Дрозд. Она специально не пошла вместе с нами, но и в другой компании была лишней. Но кто, в конце концов, виноват в этом? Замыкал процессию выдохшийся Толик.

Горовиц пребывал в замечательном настроении.

– Ну что, упыри, как прогулка? – спросил он. – Толя, куда дальше идти?

– Осталось посмотреть еще несколько последних пещер, – ответил взмокший Цаплин.

Когда в детстве мальчика часто цепляют за то, что он слаб, не вынослив, не смел, поневоле разовьется комплекс. У Толика это приняло форму неизбывного желания доказывать, что он – мужчина. Все свое львиное упрямство, которым парень был богато наделен от природы, он бросал на подтверждение своего мужества и отстаивание правды.

«Последние пещеры» находились на самом краю плато. Своими большими глазницами они очень походили на бойницы какого-нибудь форта, как будто сама гора была крепостью, а здесь располагалась главная командная точка. На крыше этого природного бункера получались самые лучшие фото. Снова эффект комбинированных съемок. Сюда забрались абсолютно все, даже Агнесса Карловна, которая, распахнув руки, изображала парящую птицу.