Текст книги "Методотдел"

Автор книги: Юрий Хилимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Юрий Хилимов
МЕТОДОТДЕЛ

Посвящается методистам методического отдела «Артека»

ОТ АВТОРА

Так повелось, что со времен создания персонажей – от Шахерезады и Ходжи Насреддина до Печорина и доктора Ватсона – этот мир не перестает рассказывать истории. Причем вышедший из «Тысячи и одной ночи» Восток и рожденный «Сказками матушки Гусыни» Запад одинаково неутомимы в этой увлекательной работе. Перефразируя известного классика постмодернистской философии, можно сказать, что весь мир – это беспрестанно рассказываемые истории. А это больше, чем текст, ведь текст необязательно подразумевает сюжет и героев (без чего истории невозможны).

Наша современность с невиданным доселе жаром воспроизводит все новые и новые истории. Литература, кино, театр, телевидение и другие масс-медиа, реклама, различные шоу и фестивали, образование, наука и техника, спорт и туризм, религия, право, бизнес, политика – все это связано с кейсами, новеллами, легендами, имидж– и бренд-историями. Сегодня что только не подвергается сюжетированию – от смены детского лагеря до избирательной кампании. Благодаря социальным сетям частную жизнь человека можно наблюдать как некую историю в режиме реального времени.

Сегодня мы живем в ситуации непрекращающейся атаки на нас десятков, если не сотен историй ежедневно. И эти бесконечные «случаи из жизни» своими захватывающими перипетиями давно перещеголяли сам подлинник. Теперь уже жизнь пытается поспеть за ними. В этих обстоятельствах спрос на интересных нарраторов и их качественный продукт оказывается крайне велик.

Кто же они – эти сказочники и рассказчики наших дней?

В нынешний век, когда занятия людей стали столь пластичны, ими может быть кто угодно. Среди них есть и те, о ком, возможно, мы никогда и не подумали бы в свете настоящих размышлений.

В романе внимание фокусируется на методистах, чья довольно незаметная профессия, казалось бы, обрекает их на вечное забвение, чья участь – всегда оставаться в тени тех, кого они призваны сопровождать. Выбор «маленьких» людей от образования случаен и неслучаен одновременно. В первую очередь он связан с обстоятельствами моей жизни, подарившей мне возможность узнать о занятиях методиста в уникальном месте под названием «Артек», где и возник замысел этой книги. Конечно, в определенном смысле в романе представлены условные методисты, условный Дворец творчества и даже условная Ялта. Но по существу там все настоящее.

Почему методист? Почему именно его я предлагаю на роль героя нашего времени?

Но отчего нет? Для мира это уж точно было бы не самым худшим вариантом. В самом деле, если методист задает образец того, как следует правильно делать, то почему бы ему не подавать пример и самого главного – помогать придумывать человеку собственную счастливую историю?

ВМЕСТО ПРОЛОГА

Трасса Симферополь – Ялта в районе «Артека» ведет вправо, в Краснокаменку. Там, на повороте, на каменном ограждении неизвестным умельцем написано: «В первую очередь я художник!». Мне очень часто доводилось проезжать в этом месте, и с каждым разом, читая эту надпись, я все больше убеждался в ее программном значении. Я сразу понял, что никакое это не хулиганство, но целая декларация, настоящий манифест.

Глава I, в которой рассказывается, как у Дворца появился новый начальник методического отдела

Сегодня мне приснилось, что я умер. В памяти сразу всплыло начало «Земляничной поляны» Бергмана, а точнее, послевкусие от сна главного героя. Это было действительно довольно странное переживание, поскольку я четко отличал свое сознание от того, чем более уже не являлся. Когда я понял, что умер, первое, что пронеслось в уме: «Ну вот и доигрался». Почему именно эти слова? Как будто я вел какой-то образ жизни, который подразумевал такой итог. Не знаю… Разочарованию нет предела. Все кончилось. Конечно, нет никакой истерики даже, скорее, напротив, но все же как-то печально. Ум еще полон забот, а тело лежит совсем близко, и я вижу его краем глаза, но рассматривать не решаюсь. Уже принесли инструменты для вскрытия. Нет, я категорически отказываюсь на это смотреть, просто откуда-то изнутри чувствую, что нельзя этого делать, и все. Потом кто-то из доброжелателей все-таки открыл дверь, чтобы показать мне мое тело, готовое для погребения. Но я все равно не стал пристально рассматривать, глянул издалека и закрыл дверь. А затем я видел, как проснулся и в коридоре встретил одну знакомую, очень мудрую женщину. Я принялся ей рассказывать о своем сне.

Такую запись в своем дневнике я сделал незадолго до событий, во многом изменивших мою жизнь.

Если люди умирают в одном месте, пусть даже это всего лишь сон, значит, они непременно рождаются где-то в другом. Я не стал исключением, и бог весть какими лабиринтами меня вывело к моему новому пристанищу. Вот так я и оказался перед выступающими из темноты стенами Дворца детского творчества на Черноморском побережье. Причем это появление было столь неожиданным для меня и в событийном, и в географическом отношении, что долгое время я искренне удивлялся тому, как это могло произойти. То, что мое самое первое появление в этом месте случилось поздним февральским вечером, почти ночью, когда об очертаниях улицы я мог догадываться только по слабому желтоватому отсвету уличных фонарей да тусклому свету луны на небе, безусловно, придало таинственность началу истории. И это ощущение больше никогда не покидало меня на протяжении всего моего пребывания здесь.

Во Дворец меня привез невысокого роста горбун – точь-в-точь персонаж средневекового романа. Он стоял с табличкой в аэропорту, и сначала, сбитый с толку его внешним видом, я прошел мимо. «Ну на фиг это все», – подумал я. Но водитель-горбун оказался добряком. Всю дорогу он рассказывал какие-то нелепые, но довольно милые истории про местную жизнь, а больше всего про свою молодость, когда он совершал безрассудные поступки и, например, мог на спор прыгнуть с Горы-кошки в Симеизе. Его звали Викентием Александровичем, но во Дворце все обращались к нему просто Викентий, а некоторые – Веня.

Мы доехали примерно за полтора часа. Я думал, что меня сразу отвезут в гостиницу, но Викентий сказал, что меня ждет во Дворце шеф.

– В такой час? – удивился я.

– А что? Мы тут все немного сумасшедшие, а он так вообще особенный. – Викентий засмеялся, а потом спросил: – Вы надолго к нам?

– Кто ж знает? – пожал я плечами.

– Ну, так-то да… Только вот скучно вам будет у нас, хотя летом море и девки… – он засмеялся.

Из полумрака как айсберг показался Дворец. Он был словно выточен из слоновой кости и напоминал то ли старинную табакерку, то ли восточную шкатулку. Когда-то, еще до революции, он, несомненно, потрясал красотой, но в пятидесятые годы прошлого столетия советские зодчие стесали «все лишнее», вписав здание в прокрустово ложе стандарта сталинских дворцов. Тем не менее в его облике все еще угадывались и мавританская ажурность, и прозрачность французского ренессанса. Задрав голову, я разглядывал все это и не знал тогда, что стою под окнами своего будущего кабинета на втором этаже и что на уютном балконе с колоннами мы будем часто пить чай, расположившись в плетеных креслах.

Викентий шустро поднялся по ступенькам крыльца и с легкостью отворил массивную дверь. Перед нами открылась мраморная лестница, змейкой уходившая куда-то влево. Мы поднялись наверх, прошли по коридору, еще повернули раза два и подошли к приемной директора.

Моя виртуальная встреча с Ильей Борисовичем Горовицем состоялась несколькими днями ранее по «Скайпу». В обществе своего заместителя он задавал мне множество провокационных вопросов, как будто я устраивался в секретную лабораторию с бешеной зарплатой. Илья Борисович блистал первоклассным юмором и вообще, как мне показалось, в своем характере заключал большую склонность к самолюбованию. Однако радовало, что наряду с этим он не был глупым человеком, а просто имел вот такую слабость. По итогам разговора он дал мне два дня, чтобы я приехал сюда, где обе стороны, то есть он и я, смогут принять окончательное решение.

В приемной со мной приветливо поздоровалась секретарша в белом свитере:

– Добрый вечер! А мы вас ждем! Будете чай? Проходите, пожалуйста.

Я зашел в кабинет. Директор сидел в кресле и что-то читал на мониторе.

– Как добрались? – не отрываясь от экрана, спросил он.

– Спасибо, прекрасно.

– Присаживайтесь.

Сев на кожаный диван, я огляделся по сторонам. Здесь было любопытно: книги, картины, приятные безделушки вроде бюстов писателей. В глаза бросилась коллекция губных гармошек на полке. Точнее, я уже потом понял, что это такое, а сначала взгляд зацепился за прямоугольники серебристого и золотого цвета, которые были красиво уложены в бархатную коробку. В центре кабинета стоял большой стол для переговоров. В окне виднелась макушка пальмы, лениво покачивающей под ветром своими патлами. Тикали напольные часы – такая редкость сейчас.

Вскоре секретарша принесла на подносе обещанный чай с овсяным печеньем. Горовиц наконец отлепился от компьютера, но только для того, чтобы потянуться за чашкой.

– Ну, рассказывайте, почему вы все же хотите стать начальником методического отдела?

Совершенно предсказуемый для собеседования вопрос почему-то застал меня врасплох, ведь я никогда не хотел быть начальником методотдела, и я не стал ничего сочинять.

– Да как вам сказать… Было очень много лекторской практики, но теперь устал, захотелось поменять направление деятельности. Скажу честно, никогда в жизни я и не стремился стать методистом – тот, кто преподает, вряд ли будет об этом мечтать. Всего лишь стечение обстоятельств моей жизни, и не более.

Директор повернул голову, внимательно на меня посмотрел и прищурился, видимо, оценивая ответ.

– Что ж, спасибо за прямоту.

– Еще меня привлекла возможность сменить место проживания, – продолжал я рубить правду-матку. – Я здесь никогда не бывал прежде, а так могу многое увидеть. Вообще, если уж совершенно начистоту, мыслями меня уносит совсем к другим берегам, но…

Тут я замолчал, подумав о том, что на самом деле никаких реальных «но» не существует. Эта мысль так поразила меня, что я пролил немного чая на блюдце.

– К каким это берегам? – спросил Горовиц, прикуривая сигару.

Я решил остановиться в своих откровениях.

– Пока не хотел бы об этом, с вашего позволения. Это долгая история…

На лице директора читалось неудовлетворение, и в то же время он явно был заинтригован, что, безусловно, мне польстило.

– Методический отдел – крайне важное звено в любом образовательном учреждении. И на вас будут возложены очень ответственные задачи. Мы умышленно искали человека, ранее не работавшего в этой сфере, так сказать, для свежести взгляда… Буду с вами откровенен: здесь уже давно все покрылось плесенью. Тут все, буквально все, нужно обновлять – от идей до людей. Дворец – морально мертв! Это кит, которого выкинуло на берег, и если его срочно не вернуть обратно в океан, он скоро сдохнет и засмердит. Но двум-трем, как говорит мой заместитель, хоронякам крайне сложно сдвинуть эту тушу, хотя придется… Мне нужна революция во Дворце! Вы понимаете меня?

– В самых общих чертах.

Может, от того, что в кабинете было зябко, а может, предвкушая, как я справлюсь с предстоящим испытанием, директор потер руки и улыбнулся.

– Хорошо, я уже составил мнение о вас и почти принял решение. Остался небольшой штришок – я приготовил одну маленькую, но решающую проверку. Готовы? За вашей спиной висят портреты неких людей. Назовите имена. Узнаете хотя бы пять из семи – место ваше.

Теперь уже невольно улыбнулся я: чудесное собеседование! Обернулся и увидел семь черно-белых фотографий под стеклом в рамках.

– Давайте попробуем.

Первый портрет был репродукцией рисунка эпохи Возрождения. Человек в капюшоне с лавровым венком на голове. Образ до боли знакомый, но, вероятно, от волнения я усложнил себе задачу, и в моей голове возникло сразу два имени: Данте и Петрарка. Если бы портрет был в профиль, то по горбатому носу я бы сразу узнал автора «Божественной комедии», но в анфас мне не казалось это столь очевидным. Поколебавшись немного, я все же сказал, указывая на портрет:

– Разумеется, это Данте.

– Так.

Следующим шел портрет Владимира Высоцкого с гитарой, что я и сказал.

– Блестяще, – с иронией произнес Горовиц.

Далее на двух портретах мужчины с сигаретой. На первом – человек в пальто с поднятым воротником держал сигарету во рту, а на втором – мужчина в очках слегка подпирал лицо рукой, а еще не прикуренная сигарета была зажата между пальцами. Оба слегка улыбались. Хотя это были разные улыбки: первая – с надеждой и безграничным доверием, вторая – с увлеченным интересом, но обе были отмечены теплотой. Мне определенно везло.

– Старина Камю и Иосиф Бродский.

– Браво!

А дальше был полный провал. Следующий портрет отбрасывал меня на несколько веков назад. Передо мной был пожилой человек эпохи Нового времени с бородкой и в маленькой, похожей на кардинальскую, шапочке. В голове мелькнула бредовая мысль про персонажей Дюма, но я все же решил уточнить:

– Я же правильно понимаю, что в этой галерее нет литературных героев?

– Абсолютно верно. Все это реальные люди.

Директор почувствовал мою заминку и теперь с большим азартом наблюдал за тем, как я буду выпутываться.

Мужчина на портрете был чем-то похож на Галилея, но у того я никогда не видел головного убора. «Да и зачем бы вдруг тут висел Галилей? – хотя, конечно, кто его знает. Нет, определенно это не он. А может, Декарт? Ну, нет…» – роилось в голове.

– Я не знаю.

Горовиц поднялся с кресла и начал прохаживаться по кабинету.

– О, это тот, без которого современная общеобразовательная школа не могла бы возникнуть. Сразу понятно, что вы не из школы. Хотя его система во многом устарела и активно критикуется сегодня, но она все еще живет. Великий человек, опередивший свое время, – Ян Амос Коменский собственной персоной.

– Без шансов, – признался я.

– Прошу дальше.

Следующий портрет также был мне не знаком. Пожилой мужчина, чем-то похожий на Фрейда, в очках и с интеллигентной бородкой, держал на руках девочку, укутанную платком.

– Я не знаю, кто это.

– Ну, подумайте.

– Нет. Не знаю.

– Как же так?.. Это же известное фото Януша Корчака, последовавшего за своими воспитанниками в газовую камеру.

Мне не было стыдно за неузнавание. Мало ли чего я не знаю, – есть что-то такое, что знаю я, но не знает он. Все относительно.

Последним был портрет крупного мужчины в плаще и кепке. У него тоже были борода и очки, но только он был уже из нашего времени. Что-то знакомое в лице… Актер, режиссер, писатель, ученый? Итальянец. Я не мог вспомнить его имя, но был уверен в национальности.

– Не сомневаюсь, что знаю его, – сказал, повернувшись к директору.

– Охотно верю.

Я изо всех сил напрягал свою память, но ничего конкретного на ум не приходило. Было лишь предчувствие, что этот человек мне знаком.

– Ну же! – дразнил меня Горовиц. – У вас нет права на ошибку. Имя.

– Умберто Эко.

Нет, я не узнал, а лишь среагировал на слово, которое сложилось у меня в название самого известного романа этого писателя – «Имя розы», который был прочитан взахлеб еще в студенческие годы. Позже я долго думал, была ли это подсказка или простое совпадение. В любом случае получилось хорошо и тонко. Правда, радость от выигрыша вскоре затмило другое – через несколько дней я узнал из новостей, что писатель умер. Вот теперь уже у меня не оставалось сомнений, что это была подсказка, но не со стороны Горовица, а другой – неведомой силы, что притянула меня сюда. Я кинулся перечитывать бестселлер, и мое буйное воображение уже сравнивало меня с Вильгельмом Баскервильским: я прибыл во Дворец, как он – в бенедектинский монастырь, чтобы разгадать важную тайну.

Глава II, где повествуется о скромном жилище и быте начальника методотдела

Я снимал жилье на окраине города. Квартирка была крохотной: спальня, коридор, служивший в том числе и кухней, ванная комната и балкон. Тут, конечно, требовался основательный ремонт, особенно по части сантехники и плитки в ванной, которой местами недоставало. Засаленные обои, незатейливая мебель: тумбочка со сломанной дверцей, старенький шифоньер, стул с вытертым сиденьем и никаких тебе там диванов и кресел – только кровать. Плиты не было, и мне пришлось довольствоваться электрической плиткой. Старенький холодильник на балконе я воспринимал как вершину бытовой техники. И не важно, что он сильно морозил: в южном климате пусть лучше так, чем пропавшие продукты. Зато вид на море все оправдывал. Просторный балкон – вот что было настоящим сокровищем моего жилища. Днем, конечно, на балконе было нестерпимо жарко, и я спасался лишь тем, что опускал на окно соломенную штору, но зато утро и вечер были мои. Я любил здесь завтракать и ужинать. На балконе стоял добротный деревянный стол, служивший мне одновременно и для трапезы, и для работы, как письменный. Он превосходно сохранился, несмотря на то что навес над балконом не мог его надежно уберечь от всех капризов погоды приморского города. Такой же надежной оказалась табуретка. Еще угадывался синий цвет, в который она была когда-то выкрашена. Мне повезло еще и в том, что я жил на последнем этаже, а это значит, надо мной никого не было и только небо могло наблюдать мои долгие чаепития. Я любил слушать чаек, которые кружили совсем рядом, правда, убирать за ними свой балкон совсем не любил, но прощал им. Я любил смотреть, когда во время шторма море бьется о камни, и полюбил спать с открытым балконом, чтобы было слышно, как волны передают человечеству свои приветы. Я так привык к морскому воздуху и ветру, что вскоре стал испытывать к ним настоящую зависимость. А после того как у одного букиниста, с кем я завел знакомство почти сразу после переезда, был куплен старенький шезлонг, мои балконные вечера стали и вовсе незабываемы.

Несмотря на то что квартира требовала ремонта, я старался содержать ее в чистоте – в безупречной чистоте. По этой причине, как мне казалось, она выглядела вполне достойно. Как мог наводил уют. Все у того же владельца маленького букинистического магазинчика я приобрел торшер с абажуром из ткани и раскладное легкое кресло. И хотя ставить все это было особо некуда, я точно знал, что эти вещи нужны моему дому, и не ошибся.

Поздними вечерами я раскладывал кресло и ставил его под торшером, чтобы почитать книгу или журнал. По дешевке я накупил кучу журналов: «Иностранная литература» и «Вокруг света» за шестидесятые, семидесятые и восьмидесятые годы прошлого века. Это было настоящее сокровище для меня. Конечно, что-то из этого можно было бы взять и в библиотеке Дворца, но я, как подлинный стяжатель умозрительных драгоценностей и книжный флибустьер, непременно хотел завладеть всем единолично. В выходные я на долгие часы погружался в чтение, листая пожелтевшие страницы, на которых рассказанные истории перемешались с историями тех, чьи пальцы их некогда касались. Многие брезгливо относятся к старым изданиям, потому что кто-то уже пользовался ими. Они полагают, что стократно читаные тексты – тот же палимпсест, и что даже если в них отсутствуют пометки карандашом и жирные пятна, а все страницы целы, все равно такие книги неизбежно хранят наслоения иного порядка. «Если над текстом уже смеялось, плакалось, думалось другими, то как протиснуться сквозь это все свежему восприятию?» – должно быть, вопрошают они. Это замечание я нахожу справедливым, но сам получал удовольствие от таких вот дефектов, обращая их в изысканную приправу к основному блюду.

У букиниста я купил также репродукцию старой карты с океанами и материками, с фрегатом, компасом, китовыми хвостами и дельфиньими мордами. Повесил ее на стену у кровати и, когда глаза уставали от компьютера, любил лечь и разглядывать все это, читая названия портов, нанесенные на карту витиеватым шрифтом. В послеобеденной дреме под шум моря за окном мне могли пригрезиться берега, по которым я испытывал светлую возвышенную тоску еще с детства.

Апофеозом в достижении уюта стала кадка с веерной пальмой, которую я получил в подарок вместе с картой. Разумеется, я поставил ее на балкон, который тут же превратился в террасу. Аромат утреннего кофе и бескрайность морских просторов довершали картину романтической устроенности моего быта.

Каждое буднее утро меня будила «Пата пата» в исполнении Мириам Макебы. Это случилось не потому, что я был знатоком ее творчества. Просто на третий или четвертый день после моего заселения в квартиру я вдруг случайно услышал эту песню на «Фейсбуке» и захотел, чтобы она ежедневно собирала меня на работу. Ритмичный африканский джаз соответствовал моей нынешней жизни. Под него отлично делалась утренняя зарядка – то, без чего нельзя обойтись, если у тебя сидячий образ жизни.

После работы я любил возвращаться, а это значит, что это место стало моим домом. Я уже знал, какой фильм мне будет подан к ужину. Я относился весьма щепетильно к этому выбору, прекрасно понимая, что и зачем хочу посмотреть. Часто я устраивал ретроспективы фильмов какого-нибудь режиссера, актера или актрисы, иногда меня интересовало национальное и фестивальное кино. Длинный интересный фильм я любил останавливать и продолжать просмотр следующим вечером. Примерно то же самое я делал и с интересной книгой. Боясь проглотить ее слишком быстро, я искусственно сдерживал себя, затягивая процесс на неделю или даже две. Но здесь я читал не так много, как обычно, в основном только в выходные дни. Именно на юге, вместо бумажных книг, я пристрастился к аудиоверсиям. Я был крайне избирателен в этом и слушал книги в исполнении только четырех чтецов.

Меня окружали хорошие соседи.

На моей лестничной площадке, дверь в дверь, жила хромоногая тетя Маша, одинокая и очень добрая женщина. Ее сын, примерно мой ровесник, уже много лет не давал о себе знать, и тетя Маша пыталась распространять на меня свою материнскую заботу. Она часто угощала меня выпечкой, а когда я уезжал, поливала пальму. Пару разу во время зимних простуд тетя Маша ходила для меня в аптеку и приносила еду. А я в благодарность, собираясь в магазин, всегда спрашивал, что ей нужно купить. Тетя Маша писала на листочке два-три наименования, но больше для того, чтобы потом угостить меня чаем и немного поболтать, ведь, несмотря на хромоту, она была очень энергична и со своими делами замечательно справлялась сама.

За стенкой жила парикмахерша Вероника. Ее муж несколько лет назад спился и умер, оставив на этом свете женщину с двумя детьми-погодками четырех и пяти лет. Вероника была еще молодой женщиной, и потому в ее квартиру иногда наведывались мужчины. Тогда она отводила детей к тете Маше, которая, одна из немногих в подъезде, понимающе относилась к поискам своей соседки. Вероника, в сущности, не была какой-то уж очень распущенной, просто она любила мужчин, а долгих отношений заводить не удавалось. Ее постоянно бросали, ею откровенно пользовались, но она за счет неведомых мне сил, как птица феникс, возрождалась снова и снова, и что самое главное – не ожесточалась на жизнь и не опускала рук.

В четвертой квартире на моей лестничной клетке жила большая семья Черепановых: глава семейства здоровяк Федор, работающий строителем, его жена – учительница музыки Светлана, их сын Женька и престарелая мать Светланы – Екатерина Феоктистовна. Я не знаю, каким образом они все помещались в однокомнатной квартире, но Черепановы жили так уже много лет, и в нашем дворе подобных семей было очень много. Они были шумными, но так как их квартира находилась на противоположной от меня стороне, они не причиняли мне особенного беспокойства. Летом, в жару Светлана приоткрывала дверь, чтобы устроить сквозняк, и тогда можно было слышать, как Екатерина Феоктистовна ругается со своим зятем, как Светлана пытается их разнять, занимая то одну, то другую сторону, как достается ото всех понемногу хулиганистому Женьке.

Я жил в пятиэтажной малосемейке, которая в содружестве с тремя сестрами-близнецами составляла закрытый квадратный дворик. Получился настоящий форт. Вписываясь ромбом на небольшом пространстве, он выступал довольно высоко над морем. К морю выходили две его внешние стороны, а две другие – на улицу, которая вела к центру города. Сам город был классическим южным городком с неизменным бельем, вывешенным на балконах, с громкоголосыми хозяйками и стариками, играющими в домино и шахматы по вечерам.

Первые этажи всех четырех домов занимали нежилые помещения. В моем доме внизу располагались бар и парикмахерская, в доме слева – продуктовая лавка и аптека, далее, по часовой стрелке, «Букинист» и маленькая художественная галерейка, и, наконец, – кондитерская и почта.

В центре нашего дворика был разбит небольшой сад с пальмами, олеандрами и цветником. Днем здесь стояла приятная прохлада, ну а вечером, когда спадала жара, все скамейки были облеплены жильцами, в основном мамашами, выгуливающими своих детей, и стариками, обсуждающими последние новости.

Двор был сквозным. Арка открывала спуск к морю, но для того чтобы дойти до набережной, нужно было преодолеть приличное расстояние. Лестница, ведущая вниз, была достаточно крутая, и по этой причине к морю здесь спускались немногие, особенно приезжие, которые часто и не знали о такой возможности. Город размещался как бы на двух ярусах: нижнем – прибрежном и верхнем – на возвышенности, седлом или подковой окаймлявшим всю чашу. Наш двор находился на левом краю подковы – самом ближнем к морю.