Текст книги "Поэзия мифа и проза истории"

Автор книги: Юрий Андреев

Сам историк, несомненно, был уверен в том, что, очищая миф от всего, что было лишним, он превращает его в настоящую историю. В действительности те экстракты мифологической традиции, из которых Фукидид пытался соорудить в «Археологии» свою модель героического века или древнейшего прошлого Эллады, скорее все-таки заслуживают названия «квазиистории» или «псевдоистории», несмотря на то, что вся вступительная часть его труда наполнена замечательно глубокими и верными мыслями и наблюдениями, которые дают основание считать автора «Истории Пелопоннесской войны» ученым, во много предвосхитившим современный исторический метод. Фукидид, однако, ошибался в главном: он не сумел понять, что миф представляет собой источник совершенно особого рода, что даже самая изощренная критика не способна превратить его в некое подобие исторической хроники, в которой действуют реальные люди и совершаются реальные события.

Труды Геродота и Фукидида наглядно показывают, насколько ограничены были возможности античной исторической науки, даже в лице ее наиболее значительных представителей, в ее попытках проникнуть в отдаленное легендарное прошлое и разглядеть его, хотя бы в основных очертаниях, сквозь таинственную дымку преданий и мифов. Здесь греческие историки целиком и полностью зависели от весьма сомнительных и ненадежных свидетельств эпических поэтов, живших задолго до них. Из этих свидетельств они могли выбирать то, что казалось им более или менее правдоподобным, отбрасывая в сторону все остальное, или же просто перетолковывать заново поэтический текст, приблизив его, так сказать, к прозе жизни, а следовательно, и к истории, какой они ее себе представляли.

Мы не знаем, что получилось бы, если бы Фукидид применил свой исторический метод также и к мифам о богах. В своей «Истории» он вообще избегает касаться этого деликатного сюжета: ссылки на богов, их авторитет, их вмешательство в дела людей встречаются у него только в речах действующих лиц, но ни разу в авторской речи, излагающей основной ход событий, что, видимо, и обеспечило ему среди писателей последующих поколений репутацию атеиста. Тем не менее у великого историка нашлись продолжатели, которые довели его метод до логической крайности, то есть до абсурда. Одним из них был Евгемер из Мессены, живший уже в эпоху эллинизма, примерно на рубеже IV–III веков до н. э. Он был, правда, не историком, а писателем, как бы мы сказали сейчас – фантастом – автором утопического романа о путешествии на некий загадочный остров Панхею. Произведение это, судя по сохранившимся отзывам, произвело в свое время большую сенсацию. Евгемер буквально ошеломил читателей, объявив, что те, кого они до сих пор почитали как богов, были на самом деле людьми, которым их современники или потомки стали воздавать божеские почести за совершенные ими великие деяния, а также за их добродетель и мудрость, превосходящую обычную человеческую. Так, Зевс, по словам Евгемера, был вовсе не владыкой мифического Олимпа, а царем вполне реального острова Крит, так же как и его отец Крон, и дед Уран. Следует заметить, что для того времени, когда писал Евгемер, мысль эта была, может быть, не столь уж опасной и неожиданной, ибо после завоевания стран Востока Александром Македонским грани, которые разделяли до сих пор в сознании греков божеское и человеческое, начали довольно быстро стираться. Сам Александр и многие из его преемников, правивших в Египте, Двуречье, Сирии, Малой Азии, стали еще при жизни требовать воздания себе божеских почестей, которые они и принимали, выбирая себе по вкусу какого-нибудь божественного двойника среди старых богов. Не исключено, что «атеистические» взгляды Евгемера были инспирированы фактами именно такого рода, тем более что сам он, насколько нам известно, служил при дворе Кассандра, одного из преемников Александра, правителя Македонии.

В целом попытки сближения мифа с историей посредством тех наивных, можно даже сказать, вульгарно-рационалистических методов, которые были разработаны сначала Гекатеем и Геродотом, затем усовершенствованы Фукидидом и доведены до полного абсурда Евгемером, по всей видимости, не пользовались особой популярностью среди греческой читающей публики. Хотя отголоски их можно встретить еще у таких поздних авторов, как Диодор Сицилийский, Страбон, Плутарх, пути мифологии и истории постепенно начали расходиться. Обладая высокоразвитым чувством прекрасного и ценя свои мифы в значительной мере именно за их эстетические качества – поэтичность, занимательность фабулы и т. п., греки не были расположены принимать на веру неуклюжие и, как правило, не отличающиеся особым остроумием переделки мифов в сочинениях историков рационалистического толка. Зато довольно быстро нашли среди них своих почитателей новые истолкования мифов в аллегорическо-символическом духе. Такие истолкования мифов, в которых сами они мыслятся уже не как повествования о каких-то реальных событиях, пусть даже подвергшихся при многократной передаче сильным искажениям, но все-таки действительно происходивших, воспринимались как своего рода шифрованные телеграммы, посредством которых некие мудрецы, жившие в незапамятные времена, хотели сохранить и передать свою мудрость потомству. Великое множество таких расшифровок мифов находим мы у представителей самых различных философских школ и направлений, от пифагорейцев и орфиков, живших в VI–V веках до н. э., до Плотина и других неоплатоников, писавших свои труды уже на самом закате античной эпохи. Практически все они строятся на замене конкретных образов богов и героев, действующих в мифах, всякими отвлеченными понятиями, взятыми либо из мира природы, либо из общественной практики, либо, наконец, из области этических категорий.

Так, уже в VI веке до н. э. некий Феаген из италийского города Регия, по роду занятий грамматик и истолкователь поэм Гомера, предложил принципиально новое истолкование знаменитой сцены битвы богов в XX песни «Илиады». Дело в том, что эта сцена давно уже шокировала людей, еще сохранивших приверженность традиционным верованиям греков, так как в ней почти все обитатели Олимпа, за исключением Зевса, спускаются с неба на землю и, разделившись на два отряда, один из которых приходит на помощь троянцам, а другой – ахейцам, завязывают самую настоящую потасовку, обмениваясь грубой бранью и увесистыми ударами. Феаген нашел простой выход из этого, действительно, щекотливого положения, объявив, что всю эту сцену следует понимать иносказательно, ибо под видом богов в данном случае действуют разбушевавшиеся стихии. Так, Аполлон, Гелиос (бог солнца) и Гефест символизируют огонь, Посейдон и речной бог Скамандр – противоборствующую огню воду. Правда, некоторые эпизоды этой части «Илиады» были истолкованы Феагеном уже в ином морально-этическом смысле. Так, столкновение Афины с грозным богом войны Аресом, в котором последний терпит поражение, следовало понимать как борьбу разума с неразумием. Примерно столетием позже философ Метродор из Лампсака, ученик знаменитого Анаксагора, выступил с еще более причудливым истолкованием всего сюжета «Илиады». По его версии, воплощением различных природных явлений следовало считать уже не богов, а смертных героев гомеровской поэмы. Так, Агамемнон, в понимании Метродора, почему-то должен был символизировать небо, Ахилл – солнце, Гектор – луну, Парис – воздух, Елена – землю. Еще более странные роли философ из Лампсака отвел богам, увидев в них символы различных частей человеческого тела. Так, богиню плодородия Деметру он сопоставлял с печенью, Диониса – с селезенкой, Аполлона – с желчным пузырем и т. п.

Само собой разумеется, что ни о какой исторической основе мифа при таком его понимании уже не могло быть и речи. Миф перестал быть частью истории, что бы ни понималось под этой последней, и окончательно перешел в ведение философии. Заметим, что в результате такой метаморфозы он, в сущности, перестал быть самим собой, утратил то, что составляло его основную идейную и художественную специфику, ибо, согласно определению, данному известным советским филологом, крупнейшим знатоком скандинавской мифологии М. И. Стеблиным-Каменским: «Бесспорно в отношении мифа только одно: миф – это повествование, которое там, где оно возникало и бытовало, принималось за правду, как бы оно ни было неправдоподобно». Символическо-аллегорическое истолкование мифа переводило и его героев, и происходящие в нем события в разряд отвлеченных категорий, лишая его тем самым какого бы то ни было правдоподобия. Правда, нельзя забывать о том, что все это происходило на самых верхних «этажах» античной культуры, где, как в утопическом государстве Платона, все решали философы, то есть люди, сделавшие своей профессией интеллектуальное творчество. За пределами этого узкого круга посвященных в тайны «науки наук» судьбы мифа могли складываться по-иному. С одной стороны, там, где сохраняли силу религиозные верования, связанные с мифом, выживало и само это сказание. Во многих местах, особенно в глухих деревенских углах античного мира, куда новые философские веяния проникали с трудом, эти верования и связанные с ними мифы просуществовали вплоть до окончательного торжества христианского вероучения, которое в отличие от старых языческих культов не терпело никакой конкуренции и поэтому быстро с ними расправилось. С другой стороны, если божество, которому был посвящен миф, само теряло своих почитателей и они отдавались под покровительство других, более могущественных и вместе с тем более загадочных богов (нередко восточного происхождения), старый миф превращался в обычную сказку, с которой он, надо сказать, уже и с самого начала состоял в довольно близком родстве.

* * *

Европейская историческая наука Нового времени, чуть ли не с самого момента своего рождения зараженная духом вольтерьянского скептицизма, отнеслась к греческой мифологии весьма подозрительно. Подвергнув сокрушительному критическому анализу священные книги Ветхого и Нового завета, она тем более не склонна была церемониться с еще более наивными и неправдоподобными сказаниями греков и других народов древности. Приступая к критике мифов во всеоружии новейшей методики научного источниковедения, она без особого труда сумела доказать их полную историческую несостоятельность. Несмотря на широкое увлечение античностью, и в особенности античной мифологией, охватившее европейское общество в XVIII–XIX веках и оставившее свои следы абсолютно во всех сферах тогдашней культурной жизни, от произведений «изящной словесности», особенно стихов, которые сейчас невозможно читать без мифологического словаря, до модных покроев дамского и мужского платья, в историографии этого времени прочно и на долгие годы укоренилось отношение к мифам как к легендам и сказкам, не заключающим в себе никакой серьезной исторической информации.

Красноречивым свидетельством пренебрежительного отношения европейских историков к мифам может служить хотя бы характерное название книги некоего Джекоба Брайена, вышедшей в Англии в 1797 году, «Сочинение о Троянской войне и о походе греков, описанном у Гомера, доказывающее, что никогда такого похода не было и что никогда такого города во Фригии[3]3
  Фригия (Малая) – в древности так называлась северо-западная часть Малой Азии, выходящая к проливу Дарданеллы и Мраморному морю.


[Закрыть] не существовало».

Примерно 50 лет спустя знаменитый английский историк Дж. Грот снова достаточно категорично высказался по этому же вопросу в своей многотомной «Истории Греции». «Нас могут спросить, – писал он, – не содержится ли в этой легенде (имеется в виду миф о Троянской войне. – Ю.А.) что-либо историческое; то есть не происходила ли у подножия Троянского холма война между людьми, между государствами, без богов, без героев, без бессмертных коней, без амазонок, без эфиопов под предводительством сына Зари, без деревянного коня? В ответ на это нам придется сказать, что такая война, конечно, могла быть, но так же вероятно, что никакой такой войны не было. Никаких достоверных рассказов об этом нет, а верить сказкам нелепо». Отвергая практически всю греческую мифологию как нагромождение весьма далеких от истины вымыслов, Грот считал началом настоящей истории греческого народа 776 год до н. э., или год первой олимпиады[4]4
  Олимпиады – четырехлетки, по которым греки вели свое летосчисление. Через каждые четыре года устраивались знаменитые общегреческие игры в Олимпии (северо-западный Пелопоннес). Считается, что впервые Олимпийские игры были устроены в 776 году до н. э.


[Закрыть]. До этого времени, думал он, у греков не было никакой письменности, и, следовательно, они были лишены возможности каким бы то ни было способом фиксировать происходившие исторические события, а лишь могли слагать о них эпические песни, саги и другие повествования, которые передавались из поколения в поколение изустно, и в силу этого заключавшиеся в них исторические факты довольно быстро стирались в памяти людей, уступая место всяким фантастическим домыслам.

Прошло еще несколько десятилетий. Уже была извлечена из-под многовековых напластований земли гомеровская Троя, открыты могилы микенских царей и дворец Миноса в Кноссе, а в европейской классической филологии все еще продолжался спор между двумя великими школами так называемых натурмифологов – солярной и лунарной. В то время как солярии упорно искали и находили в мифах многообразные перевоплощения и похождения солнечного божества, их противники – лунарии – сводили все греческие, да и не только греческие, мифы к различным проявлениям лунной символики. Предпринимались такие попытки использовать для истолкования мифов другие астрономические и метеорологические явления. Согласно одному из таких толкований, Троя, воспетая Гомером и другими греческими поэтами, есть не что иное, как небесный город, в котором укрылось солнечное божество (Елена Прекрасная), преследуемое зимними ветрами и тучами (ахейское воинство, осаждающее город).

Как, вероятно, известно читателю, первая серьезная попытка реабилитации греческих мифов в их утраченных правах более или менее достоверных исторических источников была предпринята в 70-х годах прошлого [т. е. XIX] века замечательным немецким археологом Генрихом Шлиманом. Шлиман был человек, что называется, фантастической удачливости. Почти все задуманные и осуществленные им раскопки, во время которых он шел в полном смысле слова по следам мифических героев, увенчались блестящими археологическими триумфами. В недрах холма Гиссарлык на побережье Троады (северо-западная часть Малой Азии, неподалеку от южного входа в пролив Дарданеллы) Шлиман открыл мощные крепостные стены с башнями и воротами, в которых он без труда узнал стены гомеровской Трои, ориентируясь на памятные с детства описания «великого города царя Приама» в «Илиаде». Спустя несколько лет им было сделано еще одно выдающееся археологическое открытие: в черте стен древней Микенской цитадели (на территории Арголиды в северо-восточной части полуострова Пелопоннес) Шлиман раскопал могилы правившей здесь некогда царской династии. Могилы эти до сих пор еще поражают воображение поистине несметными богатствами, которые были захоронены в них вместе с останками членов царского рода. Наконец, уже незадолго до своей смерти прославленный археолог начал новые раскопки в Тиринфе (также в районе Арголиды, к югу от Микен), где успел обследовать довольно хорошо сохранившиеся стены цитадели и руины дворца. После его кончины эти раскопки были продолжены Вильгельмом Дерпфельдтом и другими археологами.

В каждом из этих трех случаев Шлиман опирался в первую очередь на показания греческой мифологической традиции. Троя была тем местом, вокруг которого разворачивались важнейшие события величайшей войны героического века. Микены считались в древности резиденцией Атрида Агамемнона – предводителя общегреческого ополчения, участвовавшего в походе на Трою. Сюда он вернулся во главе своего победоносного войска, после того как Троя была взята и разрушена греками. Здесь же, в своем собственном дворце, он был злодейски умерщвлен своей женой Клитемнестрой и ее любовником Эгисфом. Шлиман был убежден, что в одной из пяти обследованных им шахтовых могил покоились останки самого «пастыря народов», как именует Агамемнона Гомер, и лежала его золотая маска, первоначально скрывавшая лицо мертвого царя. Цитадель и дворец в Тиринфе были связаны с именем величайшего из всех греческих героев – Геракла. Здесь же царствовал, согласно Гомеру, Диомед – один из самых активных участников сражений под стенами Трои.

Не будучи по образованию археологом-профессионалом, Шлиман вел свои раскопки как дилетант, сплошь и рядом грубо нарушая установленные археологической наукой правила исследования памятников древности. По этой же причине он не сумел правильно оценить и датировать найденные им постройки и предметы. Так, он признал «гомеровской Троей» второе из открытых им при раскопках Гиссарлыка девяти разновременных поселений (эти поселения последовательно сменяли друг друга на протяжении почти трех тысячелетий). Впоследствии оказалось, однако, что эта так называемая Троя II существовала и погибла еще в III тысячелетии до н. э., то есть более чем за тысячу лет до Троянской войны, которая, согласно античной традиции, происходила не то в XIII, не то в XII веке до н. э. Такую же ошибку в хронологии Шлиман допустил и работая в Микенах. Открытые им захоронения микенских царей датируются сейчас в основном XVI веком до н. э. и, таким образом, опять-таки довольно отстоят от Троянской войны, когда жили Агамемнон и другие участники этого прославленного события, если, конечно, считать, что все они существовали в действительности.

здесь, пожалуй, будет уместно ещё раз повторить ставшее уже несколько избитым сравнение Шлимана с Колумбом. Последний, как известно, в поисках Индии случайно набрёл на Америку и не понял этого. Также и Шлиман, видимо, до конца своих дней так и не смог осознать подлинного значения сделанных им открытий. Свою главную заслугу он видел в том, что отыскал так называемый «клад Приама», стены гомеровской Трои, останки Агамемнона, его золотую маску и тем самым подтвердил правдивость древних сказаний. Если бы всё было действительно так, как думал Шлиман и как думают теперь многие из его почитателей, исторической науке пришлось б вернуться далеко назад, к тем временам, когда писали свои труды Геродот, Фукидид и другие античные историографы. К счастью, этого не произошло, и самого Шлимана в Трое и Микенах навсегда решили вопрос в пользу доверия мифу, прочно укоренилась в сознании миллионов людей уже вскоре после смерти великого археолога. В духовном климате рубежа столетий, насыщенном жаждой чего-то мистического, необыкновенного, эти сенсационные события в мире археологии пришлись как нельзя более кстати. К тому времени многие поклонники классической древности уже успели устать от холодной рассудочности позитивной науки, всё проверявшей на вкус и на ощупь, всё подвергавшей сомнению. Воскрешение древних легенд и мифов во всей их вещественной реальности, что было проделано Шлиманом с убедительностью хорошего иллюзиониста, не могло не взбудоражить умы. Пожалуй, лучше других сумел выразить охватившего всех чувство полумистического восторга известный русский поэт и эссеист Максимилиан Волошин. В одной из своих статей он писал: «Когда героическая мечта тридцати веков – Троя стала вдруг осязаемой и вещественной, благодаря раскопкам в Гиссарлыке, когда раскрылись гробницы микенских царей и живой рукой мы смогли ощупать прах эсхиловых героев, вложить наши пальцы неверующего Фомы в раны Агамемнона, тогда нечто новое разверзлось в нашей душе. Так бывает с тем, кто грезил во сне и, проснувшись, печалится об отлетевшем сновидении, но вдруг ощущает в сжатой руке цветок или предмет, принесенный им из сонного мира, и тогда всею своею плотью, требующей осязательных доказательств, начинает верить в земную реальность того, что до сих пор было лишь неуловимым касанием духа. И когда мы проснулись от торжественного сна «Илиады», держа в руке ожерелье, которое обнимало шею Елены Греческой, то весь лик античного мира изменился для нас! Фигуры, уже ставшие условными знаками, вновь сделались вещественными».

В своей романтической погоне за призраками героев древности Г. Шлиман обрел многочисленных продолжателей и подражателей. Почти все крупные археологи, изучавшие памятники эпохи бронзы в Греции и на островах Эгейского моря в течение нынешнего [т. е. XX] столетия, так или иначе ориентировались в своей деятельности на указания мифов. Обращение к мифологической традиции послужило толчком к открытию некоторых важных культурных центров бронзового века. Так, в 1900 году был открыт Кносский дворец в центральной части острова Крит. С Кноссом в греческой литературе был связан целый цикл сказаний, среди которых наиболее известны мифы о Дедале и Икаре, Тесее и Минотавре и некоторые другие. Именно эти мифы побудили выдающегося английского археолога Артура Эванса начать здесь раскопки, увенчавшиеся блестящим успехом и положившие начало изучению так называемой минойской культуры. Аналогичная цепь умозаключений привела в 1939 году к открытию другого дворца – в Пилосе, на юго-западном побережье Пелопоннеса. В Пилосе древние помещали резиденцию «божественного Нестора», одного из главных участников похода на Трою, хорошо известного каждому читателю «Илиады». Точное местонахождение «дворца Нестора» было забыто уже в античную эпоху, и только после раскопок, осуществленных экспедицией, которой руководил известный американский археолог Карл Блеген, было признано, что он мог находиться только на холме Эпано Энглианос на берегу Наваринской бухты и нигде больше. Примерно к тому же времени, что и «дворец Нестора», а также известные еще до этого дворцы Микен и Тиринфа, могут быть отнесены остатки дворцовых ансамблей, обнаруженные на Афинском акрополе, в Фивах (Беотия), в Иолке (Восточная Фессалия). В сохранившихся частях они датируются сейчас XIV–XIII веками до н. э. Все эти места оставили заметный след в греческой мифологии, которая и здесь послужила путеводной нитью для исследовавших эти древние руины археологов. Правда, объективности ради стоило бы отметить, что целый ряд пунктов на карте Греции, где были открыты весьма интересные и важные памятники эпохи бронзы или III–II Тысячелетия до н. э., в мифах вообще не упоминается. Именно поэтому их древние названия нам до сих пор неизвестны. Примерами могут служить по крайней мере три из известных в настоящее время дворцовых ансамблей Крита (дворцы Маллии, Като Закро и так называемая царская вилла в Агиа Триаде), цитадель Гла в Беотии (по занимаемой площади это самая большая из всех микенских цитаделей), крупнейшие островные поселения Эгейского мира, такие, как Филакопи на острове Мелос, Акротири на соседней с ним Фере, Айя Ирини на Кеосе и многие другие населенные пункты как в материковой Греции, так и на других островах.

Вообще чем дальше продвигалось археологическое изучение крито-микенской эпохи (так стали называть весь хронологический отрезок, включающий в себя III и II тысячелетия до н. э.), чем большее число объектов, датируемых этим временем, попадало в поле зрения археологов, тем все более ощутимым становился разрыв между свидетельствами памятников материальной культуры, архитектуры и искусства и свидетельствами мифологической традиции даже там, и, пожалуй, в особенности там, где эта традиция была для археологов перстом указующим, где именно следует копать. Если археологи-дилетанты вроде того же Шлимана, слепо следуя указаниям традиции, нередко попадали впросак, то археологи-профессионалы, уже научившиеся отличать более ранние памятники от более поздних и хотя бы приблизительно их датировать, довольно скоро стали распознавать историческую несостоятельность самой традиции. Напомним о некоторых случаях такого рода.

Как уже было сказано, в представлении греков, живших в I тысячелетии до н. э., одной из главных гарантий исторической подлинности мифических героев были их могилы, во множестве разбросанные по всей территории как материковой, так и островной Греции. Эти могилы были объектом особого почитания со стороны окрестных жителей, иногда даже целых государств. На могилах героям или, точнее, их душам, приносились умилостивительные жертвы, как правило, в вечернее или ночное время (жертвы олимпийским богам приносились только днем). Здесь же устраивались торжественные поминовения героев, сопровождавшиеся погребальным плачем и атлетическими состязаниями. При этом греков нисколько не смущало то обстоятельство, что некоторые из героев имели по нескольку могил (например, у Эдипа их было целых четыре, и все в разных местах), другие же почему-то были похоронены совсем не там, где им следовало бы лежать после смерти (так, могилу великого троянского воителя Гектора показывали в Фивах Беотийских, довольно далеко от его родных мест). Археологическое обследование могил героев, известных по «Описанию Эллады» Павсания и другим источникам, показало, что в целом ряде случаев их оберегателями и почитателями были допущены грубые хронологические просчеты и что в результате этих просчетов все почести доставались лицам, возможно их вообще не заслужившим. Так, в Элевсине – древнем религиозном центре на юге Аттики – паломникам, отовсюду стекавшимся на поклонение двум местным богиням – Деметре и Коре (Персефоне), – показывали недалеко от святилища группу могил, обнесенных особой оградой. Местные жители уверяли приезжих, что в них захоронены останки семи аргосских героев, некогда ходивших походом на Фивы и участвовавших в братоубийственной вражде сыновей Эдипа Этеокла и Полиника (эти события дали сюжетную основу для целой серии трагедий, принадлежащих великим греческим драматургам Эсхилу, Софоклу и Еврипиду). После того, как эти могилы были внимательно изучены археологами, стало ясно, что никакого отношения к прославленным мифическим героям они не имеют, так как относятся к гораздо более раннему времени, а именно к III тысячелетию до н. э., или раннеэлладской эпохе, когда в Греции еще не было ни Аргоса, ни семивратных Фив.

Нельзя упускать из виду и другое обстоятельство. Как показали раскопки ряда микенских некрополей и отдельных могил, обнаруженных в различных частях континентальной и островной Греции, в подавляющем своем большинстве они были заброшены еще в конце эпохи бронзы и в течение нескольких столетий (так называемее темные века) никто не проявлял к ним никакого интереса, за исключением разве что грабителей, рассчитывавших найти в них какую-нибудь ценную добычу. Лишь где-то около середины VIII века до н. э., вероятно, в связи с пробуждением в сознании греческого народа интереса к своему собственному прошлому (напомним, что примерно в это же время появляются и самые первые из дошедших до нас произведений греческой эпической поэзии) многие из этих могил, как выяснили археологи, начинают привлекать к себе внимание местных жителей, превращаясь в объекты религиозного почитания, как погребения древних героев, хотя подлинные имена похороненных в них людей были за давностью времен наверняка забыты. В некоторых случаях люди, приносившие жертвы тому или иному «герою», честно признавали, что его имя им неизвестно. О поклонении таким безымянным героям мы узнаем из более поздних письменных источников. Однако гораздо чаще соблазн связать заброшенное древнее захоронение с именем какого-нибудь мифического персонажа оказывался слишком сильным, и тогда появлялись бесчисленные могилы участников Троянской войны, похода семерых против Фив, плавания аргонавтов и другие достославные события далекого прошлого.

Греческие историки, жившие в V–IV веках до н. э., явно не отдавали себе отчета в том кардианльно важном историческом факте, что их собственной, как мы называем ее теперь, античной цивилизации предшествовала цивилизация или, скорее, даже несколько цивилизаций совсем иного типа, отличающихся по нее по всем основным параметрам. В соответствии с этим их сознанию было чуждо усвоенное современными учеными представление о некоем водоразделе, может быть, даже своеобразной паузе, разделяющей две резко отличные друг от друга эпохи греческой истории. Паузе, в течение которой в Греции происходило сначала попятное движение, приведшее к восстановлению бесклассового общества (послемикенский регресс), а затем в известном смысле слова повторение пройденного, то есть возрождение классового общества, но теперь уже на иной основе и в иных формах. Даже великий Фукидид, сумевший проникнуть в прошлое дальше и глубже всех остальных историков древности, не обнаружил там ничего, кроме постепенного перехода греческого общества со ступени варварства на ступень цивилизации.

Греки, жившие в хронологических рамках так называемого героического века, в его понимании, еще ничем не отличались от живших по соседству варваров (поэтому и самоназвание греков – эллины – было в те времена большой редкостью). Так же как и варвары, они почти не занимались земледелием и торговлей, жили в неукрепленных деревнях, все время передвигались с места на место, были очень бедны и некультурны и грабили друг друга на суше и на море. В обобщенной характеристике Греции героического века Фукидид явно не склонен отделять то, что мы называем теперь микенской эпохой, от пришедших ей на смену темных веков. Поворот в лучшую сторону, выразившийся в переходе к более обеспеченной, безопасной, оседлой и вообще цивилизованной жизни, начался, как считает Фукидид, лишь незадолго до его собственного времени – в архаический период (VIII–VI века до н. э.).

Все эти наблюдения замечательного историка выдают в нем прежде всего внимательного читателя Гомера и других древних поэтов, изобразивших в своих произведениях общество хотя и преисполненное героических доблестей, но еще явно находящееся на очень низком уровне развития и в этом отношении сильно уступающее, скажем, афинскому обществу V века до н. э. Младший современник Гомера, живший на рубеже VIII–VII веков беотийский поэт Гесиод, в своей поэме «Труды и дни» так описывает поколение «бронзовых», или «медных», людей, которое он ставит на третье место (после явно вымышленных «золотого» и «серебряного» поколений) в своей хронологической таблице истории человечества, известной как «Легенда о пяти веках или пяти поколениях»:

 
С копьями. Были те люди могучи и страшны. Любили
Грозное дело Арея, насильщину. Хлеба не ели.
Крепче железа был дух их могучий. Никто приближаться
К ним не решался: великою силой они обладали,
И необорные руки росли на плечах многомощных.
Были из меди доспехи у них и из меди жилища,
Медью работы свершали: никто о железе не ведал.
Сила ужасная собственных рук принесла им погибель.
Все низошли безымянно: и, как ни страшны они были,
Черная смерть их взяла и лишила сияния солнца.
 

Факт вытеснения бронзы железом, сменившим ее в качестве основного индустриального металла, надежно засвидетельствован археологией. В Греции смена бронзового века железным хронологически более или менее точно совпала с гибелью микенской цивилизации и наступлением темных веков. Таким образом, если пытаться перевести миф о пяти веках на язык современной науки, мы должны будем признать, что «медное» поколение представляет в исторической схеме Гесиода именно микенскую эпоху. Правда, к реальным чертам этой эпохи, сохраненным греческой мифологической традицией, здесь примешиваются и всякого рода домыслы, совершенно не соответствующие исторической действительности эпохи бронзы, например упоминание и жилищах из меди или исключение из рациона «медных» людей хлеба (очевидно, в представлении поэта, они питались исключительно жареным мясом), хотя на самом деле в микенское время в Греции уже достаточно хорошо было развито земледелие и выращивались разнообразные злаковые и иные культуры. Однако главная ошибка Гесиода заключалась в том, что он видит в «медных» людях вовсе не носителей высокой цивилизации, каковыми были в действительности греки микенской эпохи, а внушающих ужас кровожадных варваров. Правда, о следующем за «медным» поколением поколении полубожественных героев поэт говорит уже совсем в иной тональности. Здесь появляется настроение просветленной печали и ностальгии по безвозвратно утраченному славному прошлому: