Текст книги "Мелья"

Автор книги: Юрий Погосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Юрий Погосов
МЕЛЬЯ

Предыстория

В этой книге рассказывается о короткой и яркой жизни революционера, который прожил всего 26 лет и треть из них отдал борьбе. Эта треть стоила, пожалуй, иных десятилетий.

Он был коммунистом, одним из пионеров коммунизма на Кубе. Звали его Хулио Антонио Мелья, родился 25 марта 1903 года, убит 10 января 1929 года. Однажды он сказал: «Мы, революционеры, погибаем как солдаты в бою: там, где вражеская пуля настигает нас».

Известно, что первым объединенным отрядом рабочего класса на Кубе стали рабочие табачных фабрик. Это было в прошлом веке.

В 1860 году уже можно было говорить о существовании на Кубе рабочего класса. В 1865 году начала выходить первая рабочая газета «Ла Аурора», которая способствовала объединению табачников и созданию всевозможных союзов, кооперативов, касс взаимопомощи. Консолидация кубинского городского пролетариата помогла провести в 1866 году первую забастовку рабочих Кубы – в Гаване на табачной фабрике «Ла Кабанья».

Десятилетняя война за независимость Кубы (1868–1878 гг.) задержала развитие рабочего движения, раздробила и ослабила его. Однако в начале 80-х годов прошлого века оно вновь оживилось. В это время среди рабочих пользуется популярностью имя Энрике Роиг-и-Сан-Мартина, одного из вождей кубинского анархизма, который впоследствии стал пропагандистом произведений Маркса и Энгельса. В 1887 году Сан-Мартин основал газету «Эль Продуктор» («Производитель»), распространявшую социалистические идеи. Так Энрике Роиг стал первым пропагандистом марксизма на Кубе. «Эль Продуктор» с 1885 года была официальным органом «Рабочего клуба» (основанного товарищами Роига по революционной борьбе), который вел активную политическую деятельность, за что его руководители и члены преследовались властями.

Первый Национальный рабочий съезд (Региональный рабочий съезд) был созван 16 января 1892 года.

В течение двух последующих лет на Кубе развернулось движение за освобождение политзаключенных (в первую очередь руководителей рабочего класса), и время от времени забастовки потрясали страну.

В 1895–1898 годах Куба пережила вторую войну за независимость. Как известно, в эту войну вмешались не без корысти Соединенные Штаты, в результате испанская монархия потеряла Кубу, и там воцарилась американская администрация. На остров потекли капиталы из Соединенных Штатов, в табачной промышленности начался процесс концентрации. В первый же месяц 1899 года вспыхнула забастовка портовиков, рабочие волнения охватили всю страну. Это движение привело к созданию 1 сентября того же года Всеобщей лиги трудящихся Кубы. Программа лиги включала не только экономические, но также и политические требования. В конце этого же месяца на Кубе прошла первая общенациональная забастовка рабочих.

Обстановка на острове убеждала деятелей рабочего движения в необходимости создания политической партии рабочего класса. Но осознанная необходимость еще не означала практического воплощения ее. И в организационном и в политическом отношениях рабочий класс был недостаточно подготовлен. Первая партия Кубы – Кубинская социалистическая партия была создана после бурных дебатов на митинге рабочих и интеллигенции 19 февраля 1899 года. Возглавил ее поэт и философ, создатель теории утопического социализма на Кубе Диего Висенте Техера. Но эта партия, лишенная четкой политической программы и опытных руководителей, с первых же дней стала терпеть неудачи. 27 июля того же года она распалась.

Тот же Техера создает в 1900 году Народную партию, которая действует в трудных условиях фактической оккупации острова Соединенными Штатами. В эту партию пошли наиболее политически подготовленные рабочие. Однако после смерти Техеры Народная партия также прекратила существование.

Эстафету первых двух партий подхватили Клуб социалистической пропаганды, созданный Карлосом Балиньо в 1903 году, а также газета «Ла Воc Обрера» («Рабочий голос»).

20 мая 1902 года началась республиканская эра в истории Кубы. В этот день первый президент свободной Кубы Эстрада Пальма приступил к исполнению своих обязанностей. Исполнял он их рьяно, подавляя прогрессивные патриотические движения, защищая интересы латифундистов, сахарозаводчиков и их покровителей из Соединенных Штатов. Но, несмотря на проамериканскую ориентацию правительства, организованность трудящихся росла. В 1904 году была организована Рабочая партия Кубы. Через год в результате активной деятельности Карлоса Балиньо эта партия заявила о солидарности с идеями марксизма и преобразовалась в Рабочую социалистическую партию.

Однако создание новой партии еще не означало, что рабочее движение Кубы находилось полностью под влиянием социалистических идей. Среди рабочих главенствовали реформисты и в особенности анархо-синдикалисты, которые задавали тон в политической жизни пролетариата. Задача Рабочей социалистической партии состояла в распространении марксистского мировоззрения. Душой партии стал Карлос Балиньо, который проявил себя как бескомпромиссный сторонник марксизма. Партия, несмотря на подрывную работу реформистов и анархо-синдикалистов, росла и, кроме Гаваны, создавала свои организации в других городах страны. Социалистическое движение пустило особенно глубокие корни в Мансанильо (провинция Ориенте), где партия добилась такого невиданного успеха, как победа ее кандидатов на выборах городских советников. В распространении социалистических идей в Мансанильо большая заслуга принадлежит Агустину Мартину Велосу. Своей самоотверженной работой он, простой рабочий табачной фабрики, снискал глубокое уважение не только среди социалистов, но и в рабочей беспартийной массе. Он был одним из первых пропагандистов марксистских идей на Кубе.

Рабочая социалистическая партия вела трудную идеологическую борьбу. Идеи Прудона, Бакунина, Кропоткина пустили глубокие корни среди рабочих. На Кубе издавались десятки газет и журналов, пропагандировавших анархо-синдикализм.

Реформизм и ревизионизм стали проникать на Кубу особенно энергично с самого конца прошлого века, когда начали шириться экономические связи между Соединенными Штатами и Кубой. Отцом реформизма на Кубе был основатель газеты «Ла Аурора» Сатурнино Мартинес, ратовавший за классовое сотрудничество.

Первая мировая война парализовала сахарное производство в Европе, что вызвало его рост на Кубе. В 1918 году Куба произвела сахара на 60 процентов больше, чем в 1914 году. В 1915 году начинается решительное наступление банковского капитала янки на Кубу. Молодая, как ее горько называли, «половинчатая» Республика Куба становится гигантским сахарным заводом, снабжающим сырьем Соединенные Штаты. Цены продолжали расти, расширялось и производство сахара.

Экономический подъем не вызвал улучшения жизни трудящихся. Социальные противоречия еще больше обострились, и забастовки принимали ярко выраженный политический характер.

В эти годы активизация рабочего движения началась с Национального рабочего конгресса в конце августа 1914 года, хотя по своему характеру он был реформистским и его поддерживали официальные власти.

Когда до острова дошли первые вести об Октябрьской революции, это вызвало энтузиазм у всех прогрессивных элементов кубинского общества. И сразу же после 1917 года в рабочем движении Кубы намечается спад влияния анархо-синдикализма и реформизма, к тому же многие анархисты горячо поддержали революцию в далекой России. Так, Анархистская группа Гаваны решила издать «Купон присоединения к России». По мысли авторов «Купона», всякий заполнивший бланк «Купона» (имя, адрес) получал возможность «присоединиться» к русской революции, вернее поддержать ее своим голосом солидарности. В городе Кайбарьене анархисты собирали средства для помощи русскому пролетариату.

В 1920 году в Гаване собрался конгресс рабочих, заявивший в своей резолюции, что он полностью солидаризуется с русской революцией, которая является «Маяком, указывающим путь народам». На этом же конгрессе был поставлен вопрос о диктатуре пролетариата и необходимости решительной победы пролетарской революции.

Марксизм прочно входил в сознание пролетариата и прогрессивной интеллигенции. Наступал период непосредственной подготовки к созданию подлинно марксистской партии.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Третий день голодовки

Сквозь зарешеченное окно робко пробивался свет, оставляя на противоположной стене белесые пятна.

Железная кровать протяжно заскрипела. Человек приподнялся, сел и опустил ноги. Холодный цемент обжег обнаженные ступни, но человек не двигался, словно прислушиваясь к ночным тюремным звукам. Затем медленно опустился на подушку и так же медленно вытянул ноги. Третий день давался с трудом. Его сильное тело требовало движений и пищи…

Когда-то он читал, что главное – вытерпеть первые три-четыре дня, а там ощущение голода пропадет и он начнет медленно и незаметно «погружаться» в небытие… Так писал человек, который проголодал, кажется, дней десять. А он не ест всего три дня… Главное – экономить силы и не поддаваться на уловки тюремщиков и некоторых друзей, пытающихся уговорить его отказаться от голодовки. Третий день дается с неимоверным трудом. В разгоряченном мозгу (сна как и не бывало) вереницей, обгоняя друг друга, проносятся картины прошлого. И нет сил избавиться от них…

Дома сжимают улицу с обеих сторон. И без того узкая, она кажется бесконечным тоннелем. А Никанор по сравнению с домами – карлик из сказки. Серые громады проносятся слева и справа, под быстрыми ногами мелькает брусчатка… Толчок. Тело становится невесомым, а дома превращаются в карликов. Он перепрыгнет через любой дом. Он перепрыгнет через вон ту безобразную желтую стену и полетит над испуганными черными сутанами, которые спрятались за витыми решетками стрельчатых окон. Он им покажет, ну и натерпятся же страху благочестивые падре из католического колледжа маристов! Он им припомнит тот день, когда, выгоняя его из колледжа, они заявили отцу: «Ваш сын не уважает ни бога, ни церковь, он грубиян и задира…» Эти ханжи лупили ребят, учили повиноваться «слову божьему» и грозили адским котлом… Подумаешь, котел! Он и через него перепрыгнет… Раз, два, три! Сейчас он ходит в другую школу. Рядом с домом, и нет в ней черных сутан. Правда, мать опечалилась. Ирландка по национальности и истая католичка, она мечтала видеть Никанора добрым католиком…

Прыжок, еще прыжок… Ах, обо что он так укололся, ну конечно, булавки, тысячи булавок… Иголки, обрезки материи на столе, на диване, на полу… Эти булавки жалят ноги… Разбросал их высокий худой человек в черном жилете и черных брюках… Он ходит по комнате, сутулясь и жестикулируя… Волнистые волосы, пышные длинные усы. Это отец. Совсем не похож на модного портного… «Все сеньоры, которые любят хорошо и элегантно одеваться, считают за честь шить у Никанора Мельи» – так, кажется, писали в газетах…

Мелья, Мелья… В Доминиканской Республике имя генерала Рамона Мельи знакомо каждому школьнику. Генерал, дед Никанора, был одним из выдающихся борцов против испанских колонизаторов. До сих пор в доме его сына, гаванского портного Никанора Мельи, как самую дорогую святыню берегут знамя доминиканских повстанцев…

Цок, цок, цок… Бьют ботинки по цементу. Громче, еще громче… К нему? Ботинки удаляются, и где-то в дальнем углу коридора замирает их стук. Звякают ключи, клацает замок, протяжно скрипит дверь. Это камеры, где сидят его товарищи. Их 27…

Раз, два, три!.. Он не раз приставал к матери, почему это и отец Никанор и он Никанор? Как же их отличить? Мать в ответ улыбалась и приглаживала его непослушные черные волосы. А однажды она все-таки сказала, что так ей захотелось, ведь она очень любила отца, хотя у того была еще семья… Законная. Тогда он не понимал этого слова: «А мы разве не законные?»

Позже он узнал, что фамилия у него не отцовская, а материнская – Мак Фарланд, или на кубинский манер – Макпарланд. Алисию Макпарланд уважали все соседи, несмотря на ее «незаконное» положение. Ее красота, религиозность и честность были для них выше всяких предрассудков.

Раз, два, три… Цок, цок, цок… Опять эти ботинки… ближе, ближе… Вот они у двери… А теперь уходят: дальше, все дальше… Скрипит железная дверь… Раз, два, три… Резко и звонко бьет дверь… Шагов уже не слышно…

Двенадцать дней как он арестован. Это случилось 27 ноября Их всех схватили почти в один и тот же день. Его забрали, когда он приехал на улицу Сулуэта, в Национальную конфедерацию рабочих, где сотни людей ждали его выступления. Умишки у полицейских и шефа судебной полиции Альфонсо Форса не ахти какие. Додумались обвинить всех арестованных в терроризме, и повод для этого был найден превосходный: в театре «Пайрет» взорвалась петарда… Но перед этим вышла преглупейшая история. Владелец театра, человек скаредный и заносчивый, отказал журналистам в бесплатных билетах. Тогда один из репортеров в отместку написал в своей газете, что якобы из авторитетных источников он узнал, что противники существующего режима (неизвестно какие!), зная «реакционность» владельца театра, решили взорвать его заведение. Разумеется, приток зрителей резко упал, и владелец начал терпеть убытки. Приблизительно через месяц после этой зловредной статейки у кассы театра взорвалась петарда. Все было подстроено полицией так, что взрыв не принес ущерба хозяину, но рабочие лидеры были схвачены. Полицейским так хотелось побыстрее разделаться с ним, что по дороге в тюрьму они несколько раз предлагали ему выйти и купить съестного. Наверняка хотели пристукнуть «при попытке к бегству»…

Бегство… То было много лет назад. Он, младший брат Сесилио и мать уезжали из Гаваны. На пристани стоял осунувшийся отец. Их отъезд походил на бегство, так быстро и неожиданно собрались они. Притихшие братья смотрели на полоску зеленой воды между пароходом и причалом, которая ширилась с каждым ударом винта. Они не понимали, почему нужно было уезжать от солнца, от ласкового моря и ехать в эту холодную, чужую страну на севере… Едва помахивая рукой, отец стоял на причале, пока пароход не скрылся за поворотом крутого берега.

Пятый день голодовки

Было уже 10 декабря. В газетах появился медицинский бюллетень о состоянии здоровья Мельи. Слухи о его «упрямстве» уже вышли за пределы столицы и докатились до самых дальних городов страны.

Его голодовка была в центре общего внимания. Его имя было на устах каждого студента. Ни одно собрание рабочих не проходило без обсуждения голодовки. Правда, не обошлось без нытиков и скептиков, осуждавших поступок Мельи. Но таких было очень мало. Внимание табачников, студентов, железнодорожников, служащих, школьников старших классов было приковано к столичной тюрьме, расположенной у берега моря, в самом начале старинного и респектабельного бульвара Прадо, за которым распростерлась Старая Гавана – исторический центр города.

Вчера Мелья категорически заявил, что прекратит голодовку, только полужив свободу, и что смерти он не боится. Друзья по партии, университету и Рабочему центру решили создать комитет «За Мелью» и бороться за его освобождение, чего бы это им ни стоило. В декабре 1925 года «Дело Мельи» стало знаменем для всего кубинского революционного движения.

Временами болела голова. С каждым днем тело становилось все непослушнее. Иногда ему казалось, что оно вытянулось чуть ли не вдвое. В утреннее посещение Оливин раскрыла сумку и поставила перед ним зеркальце. На него смотрел незнакомец с горящими глазами и заросший черной бородой.

Оливин, ласково обтирая капельки пота на лице, спросила:

– Как ты себя чувствуешь?

В ответ он слабо усмехнулся. Говорить не хотелось.

Вспомнились посетившие его журналисты. Рассматривали его как диковинку. Краем уха услыхал, как один из них сказал соседу:

– Он непохож на динамитчика. Одет опрятно, строгое, интеллигентное лицо…

Газетчики потоптались немного, пощелкали затворами фотоаппаратов, не пытаясь задавать вопросов, – Оливин была начеку – и отправились восвояси.

Помогая ему переодеть рубаху, она сообщала ему новости:

– Началась кампания за твое освобождение. В президентский дворец шлют много писем и телеграмм. Знаешь, тексты многих из них напечатали в газетах.

Взяв со стула газету, она начала читать телеграмму железнодорожников Матансаса, в которой они взывали к чувству справедливости президента.

«Справедливость!.. Справедливость!.. Нашли у кого требовать справедливости! У этого прихвостня янки, у этой бестии, облеченной президентской властью!..»

– «…Я твердо верю в чистоту его души и в беззаветную убежденность его помыслов?..» Знаешь, кто это написал? Серхио Куэвас Секейра. Это тот профессор социологии, с которым ты не раз схлестывался в спорах…

Что ж, это неплохо, если даже явные враги становятся на его сторону…

Голос Оливин, казалось, звучал где-то за толстой каменной стеной…

– …«Хулио Антонио выделялся из всех студентов решительным характером и гражданской доблестью…»

«Хулио Антонио выделялся… А почему «выделялся»?.. Разве меня уже нет?.. А почему Хулио Антонио?.. Ведь я Никанор Макпарланд, а по отцу Мелья…» И вновь взбудораженная память возвращает его к прошлому.

При поступлении в университет его вписали в студенческий список по метрическому свидетельству, но обстоятельства сложились так… Все началось с отца. Сын борца за независимость Доминиканской Республики, он прямо-таки восстал против «революционных увлечений» Никанора. Дело дошло чуть ли не до полного разрыва между ними. Никанор ушел из дому и снял небольшую комнатушку по соседству с университетом. Отец через друзей пересылал ему немного денег.

Для Никанора фамилия Мелья приобрела особый смысл, связанный с революционным прошлым родины его отца и овеянный славой деда, и будучи кубинцем по национальности, он вдруг застеснялся своей некубинской фамилии. Еще на первом курсе Никанор стал подписываться «Хулио Антонио Мелья». Вскоре все его звали Хулио Антонио или просто Хулио. Но однажды, кажется на третьем курсе, во время одной из многочисленных политических перепалок кто-то из его врагов, исчерпав все разумные аргументы, бросил Никанору в лицо обвинение в фальсификации имени. Хулио чуть не задохнулся от гнева, но друзья не дали ему и рта раскрыть и сами расправились с клеветником…

Голос жены слышался все тише, ее широкое некрасивое лицо медленно затягивалось пеленой. Превозмогая тяжесть, сковавшую тело, Хулио повернул голову и медленно разжал веки. Оливин встревоженно смотрела на него:

– Спи, спи, дорогой…

– Ты знаешь, я уже второй день вижу во сне старика Мирона. Где он сейчас? Был бы он сейчас здесь…

Оливин смотрела на него немигающими глазами, ее лицо выражало только скорбь.

Так вот, значит, ему нужен Мирон… Сальвадор Диас Мирон, мексиканский поэт и бунтарь. Какой-то парадокс: Мирон по политическим мотивам бежал с родины на Кубу, а Хулио по таким же мотивам преследуется здесь, на Кубе… Все помешались на этой политике, а ей так надоели и шумные студенческие собрания, и манифестации, и столкновения с полицией. Предчувствия не обманули ее: Хулио Антонио арестовали, и это уже серьезно. Временами ей казалось, что это она не уберегла мужа. Но здравый смысл подсказывал, что не было силы, которая могла заставить его оставить партию и забыть то, что стало сутью его жизни. Мирон был первым, кто разбередил в нем бунтарский дух. Хулио всегда с нежностью вспоминал старого поэта, который был его учителем в «Академии Ньютона». Однажды старик сказал про себя: «Есть такие люди, которые, сколько ни вози по грязи, все равно остаются чистыми. Я из таких». Да, к нему никакая грязь не прилипала… В те времена работоспособности и энергии Сальвадора Диаса Мирона мог позавидовать любой юноша. До сих пор Хулио вспоминал его лекции по литературе и истории. Они не были похожи на лекции других преподавателей. Набившие оскомину дворцовые перевороты и любовные проделки именитых особ превращались в его устах в рассказы о страстях человеческих, о справедливости, о патриотизме и мужестве. Хулио всегда помнил, что Мирон был первым, кто растолковал ему причины богатства и нищеты. Правда, сейчас юношеское представление о благородстве, социальном добре и зле, о справедливости и несправедливости, весь тот наивный материализм, который вложил в своего ученика старый поэт, сменились у Мельи твердой верой в необходимость борьбы угнетенных против угнетателей.

Буйное сердце поэта было добрым и чутким. Старик не считался со временем, он жил ради своих учеников и верил в них, а особенно в Хулио. Однажды, окруженный учениками, он сказал:

– Если я не обессмертил себя в поэзии, то хотел бы, чтобы имя мое осталось в грядущем в награду за воспитание такого исключительного человека, как Никанор.

Но Мирона нет уже на Кубе. Несколько лет назад он вернулся в свою родную Мексику и, говорят, живет в городе Веракрусе…

На какое-то мгновение Оливин показалось, что ей легче от мысли, что старого учителя нет на Кубе, но, спохватившись, горько вздохнула: суета сует…

Густаво Альдерегиа беспокоился не зря. Медицинский анализ не сулил ничего хорошего. С каждым днем силы голодающего угасали, причем Густаво прекрасно понимал, что Мелья не отступит. Правда, можно было несколько облегчить его положение: добиться перевода в больницу. Но как это сделать? Густаво стоял у окна и смотрел на сумеречное небо: бледная вечерняя синева на глазах становилась бирюзовой. Казалось, что невидимый художник размалевывает небо то бледно-голубой пастелью, то густой масляной лазурью. Резкий металлический скрежет вывел Густаво из минутного оцепенения. Громыхая и позвякивая, по соседней улице шел трамвай… Это было в 1922-м, они познакомились в трамвае. Тогда он обратил внимание на юношу, читавшего недавно начавший выходить журнал университетских студентов «Alma mater». Они разговорились, и он узнал, что этот высокий студент с открытым лицом, с густыми волнистыми волосами и широкими плечами спортсмена учится на первом курсе юридического факультета.

Через некоторое время они вновь встретились, оказалось, что Хулио Антонио увлекается спортом, принимает участие в студенческом движении и что у них общие знакомые. Так зародилась их дружба. В дальнейшем врач Альдерегиа нашел в студенте Мелье и своего политического единомышленника.

Альдерегиа вспоминал, как в 1922-м Сайяс и его правительство принимали драконовые меры для подавления «крамолы» на Холме (так называли гаванцы свой университет, возведенный на возвышенной части города). Были изгнаны самые либеральные и самые способные профессора, запрещены выступления студентов против ректората. Действиям властей студенты могли противопоставить только неорганизованный протест, который не давал никаких результатов. Но однажды студенты все же выиграли сражение. Это случилось в тот день, когда ректорат решил присвоить личному представителю президента США на Кубе Эноху Краудеру звание «Ректор Honoris causa». Имя Краудера в те годы было ненавистно каждому честному кубинцу. Краудер представлял в стране не только Белый дом, но и Уолл-стрит. Под его нажимом и по его указке Куба обращалась к Соединенным Штатам за займами и предоставляла им выгоднейшие концессии на территории острова. Фактически управлял страной Краудер, а не президент Сайяс. Поэтому лакейское рвение университетского начальства вызвало бурное возмущение.

Приблизительно около двух тысяч гаванских студентов вышло в тот день на улицы. Демонстрация студентов (к ней присоединились бастующие рабочие порта и другие трудящиеся) была настолько внушительной, что на улицы были высланы несколько представителей президента, которые заверили манифестантов в отмене решения ректората университета. На стихийно возникшем митинге перед тысячами горожан выступил Мелья и назвал Краудера «послом Ку-клукс-клана»…

Густаво шагал по комнате, покусывая сигару. Надо что-то придумать. Письмо министру внутренних дел с просьбой перевести Хулио Антонио в больницу отослано. Завтра совещание комитета «За Мелью». Обещали помощь товарищи из компартии. Но что делать с самим Мельей, ведь он слабеет с каждым часом. Сегодня был медицинский консилиум. Ученые эскулапы говорили между собой вполголоса. Хулио лежал без движения, и лишь на губах его играла ироническая улыбка. С уважением и даже теплотой пожали они его тонкие длинные пальцы, а один бодро похлопал по плечу. Выйдя из камеры, врачи еще раз принялись изучать узкий желтый листок бумаги: пульс лежа – 100, сидя – 88, стоя – 74, температура – 35,8, дыхание – 22, потерянный вес – 16 фунтов. Сказали, что раз «больной» сопротивляется всякой помощи, то они бессильны, но что они преклоняются перед его силой духа и желают ему скорейшего «выздоровления». Затем посоветовали Альдерегиа уговорить Мелью отказаться от голодовки (другого пути для его спасения они не могли придумать).

Густаво, когда захлопнулась за ними дверь, горько усмехнулся: «Уговорить. Нашли кого уговаривать». Черт знает, зачем только он их пригласил!

В канцелярию президента Кубы Херрардо Мачадо продолжали идти телеграммы, письма, коллективные петиции.

Федерация рабочих Сьенфуэгоса прислала телеграмму с требованием освободить Мелью. Того же требовали шоферы города Матансаса. Женский клуб Кубы прислал письмо, скрепленное подписями всех его руководителей. А группа интеллигентов, большинство которых не было «запятнано» связями с коммунистами, энергично протестовала против политических репрессий президента.

Замечательный поэт, ставший через два года руководителем Кубинской компартии, Рубен Мартинес Вильена, адвокат по профессии, в заявлении журналистам сказал (его слова были опубликованы даже реакционными газетами):

«Как адвокат, я уверен, что ложь так и лезет из этого жалкого, плохо состряпанного, целиком безграмотного, абсурдного и полного противоречий дела».

Он добавил, что только в стране, где судебные чиновники не отличают коммунистов от террористов, могут обвинить в терроризме человека, чьи убеждения не признают убийств.

Дело зашло настолько далеко, что эхо событий на Кубе разошлось не только по всему Американскому континенту, но и дошло до Европы. Протесты приходили из Франции от Ассоциации латиноамериканских студентов, от прогрессивных европейских общественно-политических деятелей, от политических Деятелей и студентов Латинской Америки. В Мексике коммунисты готовили демонстрацию жителей столицы у американского посольства.