Текст книги "Мелья"

Автор книги: Юрий Погосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Четыре часа под красным флагом

Люди ходили по берегу и смотрели на море. На рейде стоял пароход с невиданным флагом – красным. Он пришел сюда два дня назад, потому что Мачадо приказал не пускать его в гаванскую бухту. Теперь он на виду у всего Карденаса. Грузчики, что возили в шаландах мешки с сахаром на это судно, рассказывали небылицы. Что капитан не кричит на матросов, да и никто не кричит ни на кого, что чистота и порядок на борту невиданные и, наконец, что моряки обращались к неграм-грузчикам как к равным, радушно и приветливо. Хочешь не хочешь, а верить приходилось, ведь это был пароход из Советской России. Когда под вечер усталые грузчики возвращались домой, от знакомых и незнакомых отбоя не было: все хотели знать, что это за русские и похожи ли они на кубинцев.

Это случилось в 1925-м. Сухогруз «Вацлав Воровский» отправился в дальнее плавание. Это был первый визит советского парохода в западное полушарие. За кормой остались Аргентина, Уругвай, Бразилия, в начале августа «Вацлав Воровский» шел к Гаване, где должен был забрать 50 тысяч мешков сахара для «Лайл энд Компани Лимитед» в Бостоне.

В первые дни августа в Гаване распространилось с быстротой молнии известие о прибытии в порт парохода из далекой России. Профсоюзы, коммунисты и Федерация студентов собрали на набережной Гаваны несколько тысяч человек для встречи дорогих гостей. Но капитан парохода Кулагин получил по радио приказ о перемене порта назначения и, не дойдя нескольких десятков километров до Гаваны, повернул назад на восток, в порт Карденас.

Студенты и рабочие провели в тот же день многочисленную демонстрацию протеста, которая была разогнана полицией.

Был первый день учредительного съезда коммунистов, и Алехандро Баррейро предложил послать на советский пароход приветственное письмо или передать его устно. Стали думать, кому из делегатов поручить это задание, и выбор пал на Хулио Антонио.

Он решил добираться вплавь. Некоторые товарищи пытались отговорить его: ведь на рейде, где стоял «Вацлав Боровский», водились акулы. Да, это был сильный аргумент, способный устрашить любого, но только не Хулио Антонио. Он знал, что надо было рисковать, и сознательно пошел на риск. Где-то он слышал, что акулы остерегаются всего белого, поэтому он перекинул через шею и плечи длинную белую ленту, которую завязал у поясницы.

Акул он не повстречал, но плыть было тяжело. Он даже не ожидал, что придется так трудно. Ветер был встречный, и незаметные с берега волны доставили ему немало неприятных минут. Вначале он никак не мог приспособиться к накату волн, а это отобрало много сил.

Наконец пришло «второе дыхание», и плыть стало легче. Вот уже низкий темный борт «Воровского» приблизился настолько, что Хулио отчетливо видел моряков. За кормой покачивалась на тросах люлька: двое матросов красили корпус судна. Что это, неужели его заметили? Так и есть, машут руками. Сил как будто прибавилось, руки заработали быстрее. Хотелось верить, что его ждут там. Осталось еще метров триста, но ветер, который все время бил в лицо, кажется, крепчал не на шутку. Голова то и дело зарывалась в легкие, быстро бегущие волны. Он перевалился на левый бок и стал загребать одной правой рукой.

На нижней площадке трапа у левого борта появились два моряка. Мелье казалось, что они приветливо улыбались… Разумеется, эти проклятые волны мешают, и он не видит лиц этих людей, но руками они машут… Еще немного… Эти русские ребята действительно улыбаются!..

Крепко ухватившись за протянутые мускулистые руки, Хулио подтянулся и очутился на трапе. Белая лента обмоталась вокруг ног. Он тяжело дышал, в ушах гудело. Но он улыбался, моряки похлопали по спине и показали наверх. Ноги, словно чугунные чушки, тяжело ступали по ступенькам. На палубе их ждали вся команда и капитан. Приветливо и с нескрываемым восхищением смотрели эти люди на Хулио. Он подходил к каждому из них и, подавая руку, говорил: «Компаньеро». Русские парни, улыбаясь, отвечали на незнакомом языке, но, глядя на эти лица друзей, Meлье казалось, что он понимает чужую речь. Затем его пригласили в капитанскую каюту.

Пока он обтирался полотенцем, которое ему предложил один из моряков, он думал о том, на каком языке будет говорить, наверняка русские не знают испанского, тогда – на английском. Но не успел он и рта открыть, как за его спиной раздалась испанская речь. Хулио быстро обернулся, перед ним стоял высокий черноволосый моряк.

– Сидоренко я, – говорил моряк, протягивая руку.

– Компаньеро! – Мелья крепко обнял матроса. – Вы говорите по-испански?

– Немного…

– Наш Опанас, – вмешался один из присутствующих на английском языке, – до Октябрьской революции бежал от призыва в царскую армию, жил в Уругвае, Чили, а в двадцатом вернулся на родину. А сейчас вот плавает у нас кочегаром.

Хулио радостно и горячо заговорил. Он рассказывал о съезде кубинских коммунистов, о том, что коммунисты, рабочие, студенты, да и весь народ шлет братский привет советским морякам. Он рассказывал о том, что продажное правительство Мачадо, не успев прийти к власти, начало наступление на трудящихся. Он рассказал о «дружеском» визите в Гавану итальянского парохода и о том, как коммунисты и конфедерация рабочих столицы подняли студентов и рабочих на демонстрацию протеста.

А в случае с «Вацлавом Воровским» Мачадо отомстил коммунистам. По его приказу было заявлено: «Раз мы не пустили в Гавану фашистский корабль, то коммунистическому здесь подавно нечего делать».

Тогда один из русских со смехом заметил, что итальянцев, мол, прогнали совсем, а вот с ними явно испугались повторить подобное. Ведь судно было зафрахтовано «Лайл энд Компани Лимитед», попробуй ущемить интересы бостонских капиталистов, они бы такое выдали Мачадо, что он вовек бы не забыл.

Все дружно рассмеялись. С этой минуты беседа приняла непринужденный характер. Мелья пробыл среди советских моряков почти четыре часа. О чем только они не разговаривали! Разумеется, больше спрашивал он, словно губка впитывая в себя все, что ему рассказывали о Советском Союзе.

Перед расставанием Мелья вручил советским морякам знамя кубинских коммунистов, которое он с таким трудом доставил на пароход, а капитан и замполит подарили ему советский флаг. Он аккуратно сложил дорогой подарок и повязал вокруг талии. Моряки предложили отвезти его на берег на шлюпке, но он наотрез отказался. Последние рукопожатья, напутственные слова, и снова он один среди волн.

Обратно плыть было труднее, хотя ветер дул в спину, но сознание того, что задание съезда выполнено, придавало ему силы и мужества. Он вылез на пустынном каменистом берегу, когда солнце уже зашло за горизонт. Друзья из Карденаса ждали его.

Советские моряки долго еще не уходили с палубы, они следили за мужественным пловцом в бинокли до тех пор, пока полностью не стемнело.

Через день Хулио Антонио выступил перед рабочими и студентами в помещении профсоюза табачников с лекцией «Четыре часа под красным флагом», которая затем была опубликована отдельной брошюрой. Полиция была обеспокоена не на шутку, и за ним была усилена слежка.

За кормой мыс Сан-Антонио

Он не заметил, как ночь накрыла море черной шапкой. Воспоминания заставили его на время оторваться от действительности. Когда он вновь посмотрел на горизонт, земли не было. Мелькнуло в голове: «Прошли Kубу Как он не заметил, черт побери?» Так хотелось увидеть родные берега. Он напряженно всматривался в даль, надеясь на чудо. И оно свершилось. Где-то справа впереди появился огонек и погас. В первое мгновение он подумал, что это встречное судно. Затем огонек снова сверкнул и погас. Маяк! Конечно, маяк! Да ведь это мыс Сан-Антонио, самая западная оконечность Кубы. Маяк с каждой минутой приближался, вернее, он приближался и одновременно уходил вправо, удалялся. С каждым оборотом винта он становился все меньше и меньше, и вот для того, чтобы видеть его мерцающий свет, надо было перейти на корму. Наконец наступил момент, когда мгла поглотила и его.

Заканчивалась вторая ночь путешествия. Как и в прошлую, не спалось. Пароходик валило с борта на борт. На рассвете, хватаясь руками за что попало, Хулио поднялся на палубу. Наверху качка меньше чувствовалась. Сквозь серебристую пелену утра прямо по ходу судна чернела нитка: земля. Где-то там Пуэрто-Кортес, гондурасский городок, где он собирался сойти. Остаток пути он так и простоял на палубе.

Вот и порт, вотчина всемогущей «Юнайтед фрут компани». Как его здесь встретят? Капитан крикнул вялым голосом команду, и двое матросов словно нехотя пошли на нос и начали готовиться к встрече с берегом. Пароходик, забирая левым бортом, протискивался к причалу. Мягкий удар, еще удар, и «Камайягуа» замер.

Не торопясь Хулио спустился по трапу и прошел в указанное ему помещение. Низкая, душная комната. Он бросил на стол чемодан. Один из таможенников с ленивым безразличием щелкнул замком. Другой взял документы. Черная волосатая рука медленно потянулась из глубины чемодана, казалось, что она вытягивает что-то неимоверно длинное. Что это она тащит? Газеты! Вот незадача, он совершенно забыл о них…

Наконец рука показалась. Газеты, журналы… Партийные газеты…

– Сеньор Хуан Лопес, куда вы едете?

Хуан Лопес?.. Да ведь это он!

– В Тегусигальпу.

– Цель вашей поездки?

Таможенник, рассматривавший газеты, поднял голову.

– Личные дела…

– Посмотри, – и газеты проследовали в руки таможенника, задававшего вопросы. – Посмотри эту и еще вот эту…

Тихо шелестела бумага, две пары глаз внимательно исследовали газеты. Неожиданно резко отворилась дверь, и тучный силуэт обрисовался в ее проеме. Дверь хлопнула, и вошедший подошел к столу.

– Сеньор лейтенант, вот пожалуйста, – и руки протянули газеты и документы.

Две жирные складки кожи повисли над белым воротником, толстые пальцы сгребли бумаги.

– Это вы?

Прямо на Хулио смотрела его фотография. Черная, расплывчатая, но его… Выхода не было.

– Да, это я. – Голос был тверд и решителен.

– Это тоже вы?.. А это?..

– Как видите…

– Значит, вы никакой не Хуан Лопес, а Никанор Макпарланд или Хулио Антонио Мелья?

– Вы же прочитали в газете…

– Вас спрашивают!

– Да, это так.

– Вы коммунист?

– Да.

– Зачем приехали в Гондурас?

– Я повторяю, по личным делам.

– А почему у вас документы на Хуана Лопеса?

– Мне не давали заграничный паспорт.

– Рассказывайте сказки. В столицу мы вас не пустим. Нечего вам там делать. Я запрошу начальство, а пока мы вас задержим.

Спорить было бесполезно. Его заперли в каморке, служившей «тюрьмой» при таможне.

На второй день к нему заглянул лейтенант.

– Надеюсь отправить вас побыстрее. А то тут какая-то лига против империалистов подняла шумиху. Каждый день в своей газете «громит» империалистов. Как очумелая. Наши здешние профсоюзники начитались, тоже кричат… А тут еще вы свалились нам на голову. Хорошо, что еще не знают, кого я здесь держу. Дам я вам какой-нибудь документ и пошлю подальше.

Сказал, повернулся – и в дверь. Хулио за ним.

– Куда «подальше»? – Ему не очень пришлась по душе откровенность лейтенанта.

– Узнаете. – И тяжелая дверь захлопнулась. Через день Хулио вызвали к офицеру.

– Вот вам бумаги, сегодня в Пуэрто-Барриос уходит шхуна. Забирайте чемодан – и прямо на нее. Сержант, проводите его.

Путешествие до гватемальского порта Пуэрто-Барриос было ужасным. Море и ветер делали с утлым суденышком все, что хотели. В Пуэрто-Барриосе пассажиры – кроме Хулио, было еще несколько человек – сошли на пристань чуть ли не на четвереньках.

Как только власти узнали, кто появился в их краях, сразу же приняли меры. Гватемальские газеты подняли против Мельи шумную кампанию. Между тем он, воспользовавшись свободой, связался с местными профсоюзами. От них он узнал, что его выслали из Гондураса по настоянию администрации «Юнайтед фрут компани» и что из Гватемалы его также собираются выслать.

Он решил даром время не терять. За три дня, что он пробыл в Гватемале, с помощью профсоюзных деятелей он успел создать отделение Антиимпериалистической лиги и договориться с товарищами о координации работы. Но в течение этих дней он находился в полном неведении о дальнейшей своей судьбе.

На четвертый день его вместе с другими «неугодными» иностранцами отвезли в Марискал – деревушку, прилепившуюся к берегу пограничной реки Сучиате. За рекой была Мексика.

Разумеется, мексиканские пограничники не думали пускать «красных» на свою сторону. Споры между гватемальскими и мексиканскими властями были долгими и нудными и основательно надоели обеим сторонам. Тогда гватемальские полицейские решили вернуть Хулио на Кубу. И они выполнили бы это, если бы из столицы Мексики не пришло разрешение на въезд. Этого добились мексиканские друзья-коммунисты.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Мексика

В солнечный февральский день 1926 года Хулио Антонио сошел на перрон вокзала в Мехико. Знакомые-кубинцы помогли ему снять недорогую комнату. На следующий же день Хулио пошел на улицу Месонес, 54, по адресу, который оставил ему Рикардо Флорес Магон. Там помещался Центральный Комитет Мексиканской компартии.

Его встретили приветливо и радостно, обнимали, хлопали по спине, шутили.

– Ну, такой силач мог бы еще дней двадцать попоститься!

– Хулио, дружище, ты нас подвел, ведь мы готовили грандиозную демонстрацию в твою защиту. Вот досталось бы кубинскому послу, умер бы со страху!

Хулио стоял, смущенно улыбаясь. Он не обижался на шутки новых товарищей. Радостное ощущение от сознания того, что он снова попал в знакомую бурлящую обстановку политической борьбы, что он снова среди своих единомышленников, поглотило все его чувства.

Знакомство состоялось быстро, и вскоре он был принят в ряды Коммунистической партии Мексики.

Хулио Антонио думал создать из эмигрантов-кубинцев боевую организацию, которая смогла бы объединить всех противников режима Мачадо и повести против него решительную борьбу. Но для этого нужны были время и основательная подготовительная работа.

Мелья появился в Мексике в период, когда политические страсти, извечно потрясавшие страну, несколько улеглись. Президент Кальяс, начавший свое правление 1 декабря 1924 года, сумел на первое время обеспечить занятость наделения за счет расширения строительных и дорожных работ. Улучшилось финансовое положение в стране. Аграрная реформа, за которую в буржуазно-демократической революции 1910–1917 годов сложили головы лучшие сыны Мексики, начала проводиться более энергично. Кальяс объявил себя «наследником Сапаты» (последние годы его правления показали, что это заявление было чистейшей воды демагогией), и первые месяцы 1926 года прошли под знаком правительственного наступления на католическую церковь, владевшую обширными земельными угодьями, где еще господствовали феодальные отношения.

Мексиканская коммунистическая партия, созданная в 1919 году, к 1926 году не успела еще превратиться в массовую организацию общенационального масштаба. Преобладание мелких крестьян, издольщиков, батраков, которые в поисках работы уходили на сезонные заработки на север, в Соединенные Штаты, феодальное землепользование, реакционная политика католической церкви, слабый рабочий класс – все это сильно затрудняло работу коммунистов. Однако в начале 1926 года коммунисты уже представляли собой силу, с которой власти не могли не считаться. В 1921 году в стране была образована Всеобщая конфедерация трудящихся, лидеры которой открыто симпатизировали марксизму. Партия ставила перед собой задачу: сплочение крестьян в крестьянских общинах – эхидо, а также рабочих, в особенности добывающей промышленности – шахтеров, нефтяников.

Когда вести о голодовке Мельи дошли до Мексики, компартия сразу же начала широкую кампанию за его освобождение, которая проходила под лозунгами борьбы трудящихся за свои права, а также против вмешательства империализма янки в дела латиноамериканских стран.

Не прошло и месяца после приезда в Мексику, как Хулио подал заявление о приеме на третий курс юридического факультета столичного университета. Он не думал вновь становиться студентом и посещать лекции, а просто хотел прикрепиться для сдачи экзаменов в конце каждого курса.

Тюрьма и голодовка стали как бы границей между всей его прошлой жизнью и жизнью, которую он начал в Мексике: прошла юность, наступала пора возмужания и зрелости. Годы, проведенные на родине, были прелюдией к новому этапу в его жизни. Он входил в этот этап умудренным и закаленным.

Иногда вспоминал себя, каким он был в 1923 году. Многие из его тогдашних поступков сейчас казались ему наивными, с некоторой долей юношеского романтизма. Он вступал в новую жизнь еще больше уверенным в правоте дела, которому себя посвятил.

На пороге путешествия в будущее

Осень 1926 года пришла как-то незаметно. Погруженный в повседневные партийные заботы, Хулио не замечал, как шли дни. Время от времени приходили письма с родины, и тогда боль разлуки давала себя знать сильнее. Мысль о возвращении на Кубу не оставляла его, но когда и как это можно осуществить, он не знал. С жадностью он расспрашивал каждого, кто приезжал из Гаваны, и с горечью убеждался, что положение внутри страны становится все тяжелее и тяжелее. Деспотизм Мачадо принимал самые откровенные и отвратительные формы. За инакомыслящими охотились, как за зверями. Уничтожение рабочих деятелей стало обыденным делом для полиции.

Люди дрожали при одном упоминании о плавучей тюрьме «Максимо Гомес», ибо никто оттуда не возвращался. И самое страшное, пожалуй, было в том, что эта тюрьма носила имя величайшего борца за свободу Кубы.

Тюрьма плавала на виду у всей Гаваны, иногда заходила в бухту. Обычно заключенных уничтожали, сбрасывая их в море на съедение акулам. Об этом никто не знал, пока однажды рыбаки не поймали акулу, в чреве которой нашли кисть руки с обрывком манжета и на нем запонки. Манжет и запонка стали передаваться из рук в руки, пока их не опознала жена Клаудио Брусона, рабочего лидера, пропавшего без вести несколько недель назад. Запонка Брусона стала страшной уликой против Мачадо, но полиция быстро подавила возмущение, произведя аресты не только среди рабочих, но и среди интеллигенции. Однако история с Брусоном послужила предостережением полиции, и она, остерегаясь новых разоблачений, стала действовать более осмотрительно.

А в конце июня этого 1926 года пришло письмо с тяжелой вестью: умер Карлос Балиньо. Последние месяцы он тяжело болел. Прикованный к постели, он все равно был опасен властям. Они уже знали о его роли в создании коммунистической партии и его роли в деле воспитания революционеров.

Больной и немощный, он подвергся полицейскому преследованию, и от тюрьмы его спасли только физические недуги.

Но ненадолго. И когда его жизнь оборвалась, первыми узнали об этом полицейские шпики, которые, словно голодные волки вокруг своей жертвы, кружили вокруг его дома.

А через месяц, в конце июля, новая весть ошеломила кубинских революционеров, живших в Мексике: убит Альфредо Лопес.

Для Хулио Антонио это было непоправимое горе. Альфредо Лопес был не только его другом, но и учителем. Правда, что касается правильного понимания классовой борьбы, ученик превзошел учителя: Хулио стал коммунистом, а Лопес долго и мучительно рвал с анархо-синдикализмом, так и не перейдя полностью в лагерь коммунистов. Но своей неподкупной честностью и преданностью интересам рабочего класса он завоевал непререкаемый авторитет среди кубинского городского пролетариата.

Хулио Антонио вспомнил, как в 1925 году Лопес впервые начал посещать кружки, где изучал марксистское учение. Он был мозгом и душой рабочей федерации Гаваны. В августе 1925 года на III Рабочем конгрессе Кубы Лопес стал одним из основателей Национальной рабочей конфедерации Кубы, впоследствии успешно выступавшей против реформистской и раскольнической Кубинской федерации труда, которую поддерживало мачадистское правительство.

Мелья вспоминал Альфредо Лопеса с нежностью младшего брата. Несколько сдержанный и суховатый по характеру, Альфредо преображался на митингах и собраниях в пламенного трибуна. Он был линотипистом, зарабатывал хорошо и мог бы, как многие из рабочих «аристократов», жить тихой жизнью мелкого буржуа. Но все свое свободное время он отдавал борьбе. Его родным домом был Рабочий центр на улице Сулуэта. Железное здоровье и недюжинная воля помогали ему иногда работать от зари и до зари.

Трудно было Хулио Антонио освободиться от нахлынувших воспоминаний, и тогда пришла мысль выразить в словах боль и гнев, наполнившие сердце.

Он сел за стол, чтобы написать статью, но мыслям было тесно в трех газетных колонках, и он писал, пока замысел не воплотился в брошюре, которую он назвал «Зов жертв».

В сентябре того года Международная лига в защиту борцов против террора на Кубе издала в Мексике брошюру Мельи.

Это был своего рода реквием погибшим, проклятие тиранам и призыв к борьбе. Хулио писал о павших от рук палачей Диасе Бланко, Вароне, Куксарде, о рабочем американского происхождения Гранте.

«Боец, – обращался он к убитому другу, – для тебя я не нахожу слов. Я чувствую себя сиротой. Ты погиб, но ты останешься учителем пролетариата… Не слезы я проливаю в память о тебе, нет. Клянусь идти по твоему пути, продолжать твое дело. Разве нам, революционерам, дано выбирать себе смерть? Мы погибаем как солдаты: там, где вражеская пуля настигает нас. Я приветствую тебя, боец! Придет день, когда красные батальоны призовут: „На штурм! На штурм! На штурм!“»

В феврале этого же года в Мексику приехала Оливин. Скрывая от Хулио свои надежды на его недолгое пребывание в изгнании, она старалась не вспоминать прежних разногласий и даже принимала участие в некоторых мероприятиях, которые проводили коммунисты.

В июне она пошла с Хулио на митинг протеста против ареста в Соединенных Штатах рабочих Сакко и Ванцетти. Тысячи горожан собрались у здания американского посольства. Пока руководители митинга искали удобное возвышение, с которого можно было бы произносить речи, неожиданно на балконе посольства показалась высокая, плечистая фигура человека в белой рубашке. Человек выкинул вперед правую руку, сжатую в кулак, и над притихшей толпой понеслись слова гнева, ненависти и разящего сарказма. Люди подались вперед, ближе к балкону: кто этот смельчак? Вдруг за его спиной показалась фигура служащего посольства, явно растерявшегося перед решительностью оратора.

Хулио говорил (это был он), а растерявшийся чиновник дергал его то за правую руку, то за левую. Й когда Хулио кончил, под балконом раздался гром аплодисментов. Но вот появилась и полиция. Вместе с Хулио были арестованы Оливин и еще трое участников митинга. В главном полицейском управлении им инкриминировали нарушение порядка, проявившееся в неуважении к представителям иностранного государства, а также прочие прегрешения. Затем их бросили в камеру, где содержались уголовники. Пять дней их держали под арестом и допрашивали. На второй день у Хулио случился приступ лихорадки – их держали в сыром подвале, – состояние его было крайне тяжелым. Но, несмотря на это, им заявили, что высылают их на Кубу. Было ясно, что в этом замешаны посольства США и Кубы.

Друзья предприняли ряд энергичных мер для их освобождения. По стране прокатилась волна массовых протестов, но все было напрасно: давление американского посла было слишком сильным. Но выручил случай, вернее, аргентинский посол, который был знаком с Оливин и Хулио Антонио. Используя свои связи, он добился их освобождения.

Иногда Оливин казалось, что Хулио решил наверстать упущенное ранее. Он был неистов в работе, не жалел себя, спешил, спешил, спешил. Работа в Национальной крестьянской лиге увлекла его. Он часто выезжал в сельские местности, где помогал крестьянам в их борьбе за проведение аграрной реформы.

Он выступал перед батраками, бедными крестьянами-арендаторами, как правило почти всегда неграмотными, забитыми и запуганными местными помещиками – касиками и политиками.

Ему приходилось работать и среди рабочих. Партия поручила ему трудный участок – шахтеров. Правда, в политическом отношении шахтеры были на голову выше крестьян и даже других представителей рабочего класса, но организованы они были слабо. Его выступления увлекали слушателей своим энтузиазмом и безграничной верой в коммунистические идеалы.

Через несколько лет в январе 1929 года журналист Тристан Мароф будет писать в мексиканской газете «Эль Универсаль Графико»:

«Надо было видеть Хулио Антонио Мелью, чтобы понять его. Сверкающее и незатухающее пламя. Человек, в котором клокочут блестящие мысли, предназначенные не для себя, а для всех. Он владел ясным, точным, броским и умным словом. Ради дисциплины он отказался от всяких лирических словоизлияний, которые были бы в ущерб смыслу и снижали бы силу его воздействия. Он был всегда убежден в том, что говорил, и совесть его была в ответе за все сказанное».

Он не прерывал переписки с друзьями. Это был не просто обмен новостями, а порою размышления, порою анализ политической обстановки и революционного движения. Так, в письме от 18 сентября 1926 года Хулио писал Густаво Альдерегиа:

«Борьба всех сил и тенденций против империализма в настоящий момент является самой важной борьбой».

В своей работе среди эмигрантов в Мексике он старался объединить их всех в единую организацию, которая должна была стать ядром движения за освобождение Кубы. Правда, он не раз признавался себе, что не знает, каким будет этот путь к освобождению. Разумеется, без участия коммунистов и других прогрессивных элементов на самой Кубе нечего было и думать об освобождении. Но пока Хулио Антонио не делился ни с кем своими мыслями. К чему болтать, если сам во многом не уверен.

Осенью же он получил письмо от Альдерегиа, которое очень его обрадовало. Доктор стал основным связующим звеном между Мексикой и Кубой. И негласно возложенную на него миссию он исполнял честно и энергично. Так вот, в этом письме доктор писал о возможном сотрудничестве Мельи в кубинской газете «Эль Диа».

«Захочет ли редакция газеты «Эль Диа» сотрудничать со мной, – писал он доктору. – Я же в этом заинтересован. Во-первых, чтобы иметь возможность для публичных выступлений, а во-вторых, смотришь, и заработаю несколько песо, которые мне крайне необходимы. Но в первую очередь меня интересуют публикации, а потом уже деньги. Думаю, что, покупая мою «рабочую силу», они получат не очень много «прибавочной стоимости». Но если они не будут платить, я все равно буду присылать мои корреспонденции. Если они принимают мое предложение, я могу высылать антиимпериалистически направленные материалы, интересующие общественность, разумеется, написанные с должным «благоразумием», чтобы не отпугнуть консерваторов. В конце концов я согласен, чтобы мой гонорар выразился в подписке за счет редакции на газету. Таким образом я буду получать вести с Кубы.

Успехи Народного университета вызывают у меня невиданный энтузиазм. Я с радостью вижу, что дела там сейчас идут лучше, чем раньше. Значит, правда, что будущее всегда лучше прошедшего. И ближайшее будущее будет еще лучше. Если мы будем настойчивы в своей деятельности, я верю в будущее Кубы. Года через четыре мы станем единственной силой, способной противостоять тирании».

На ноябрь этого года намечалось провести в Брюсселе Международный конгресс антиимпериалистических сил. Он думал отправиться в Европу в октябре и по этому поводу писал на Кубу Саре Паскуаль:

«Нет причин для пессимизма. Ты правильно заметила в твоем втором письме, что нынешняя обстановка осложнилась. Но в ней самой зарождается будущее. Когда придет конец этому тропическому фашизму, ты увидишь, какое поколение мы вырастили. Здесь испытываются люди и расчищается – дорога. Мы видим тех, кто стоит по другую сторону: они так и ждут случая подороже продаться.

Думаю в октябре отправиться в Европу на Международный антиимпериалистический конгресс, в Брюссель. Он должен принести большую пользу всему международному революционному движению. Думаю, что будет непростительным, если с Кубы никто туда не поедет. Надо приложить все усилия, чтобы послать делегатов. Народный университет, Антиимпериалистическая лига, рабочие организации, студенты – все могут послать своих представителей. Опыт, который приобретется на конгрессе, стоит целой жизни. Если обстоятельства мне позволят, я поеду в Россию, и в настоящий момент это самое главное для меня».

Однако Брюссельский конгресс был перенесен на февраль 1927 года, и Хулио занялся подготовкой к первому объединительному съезду крестьянских организаций Мексики.

Мелья, перуанец Сальвадор де ла Пласа и венесуэлец Густаво Мачадо были делегированы на этот съезд от Антиимпериалистической лиги Америки. На съезде собрались делегаты от крестьянских общин 17 штатов страны.

Крестьянство в Мексике оставалось потенциальной силой в революционном движении, и компартия проводила в его среде большую пропагандистскую работу. Выступая перед делегатами съезда, Хулио говорил о необходимости прочного союза рабочих и крестьян в борьбе против империализма.

В истории мексиканского крестьянства этот съезд занимает особое место. В его решениях было записано требование (как программа-максимум) обобществления земли и всех средств производства. Съезд образовал Национальную крестьянскую лигу, лозунгом которой стали слова «Земля и свобода».

Съезд избрал делегатом на Брюссельский конгресс Хулио Антонио Мелью и одобрил текст приветственной телеграммы, которую затем направили правительству Советского Союза.

Через несколько дней Хулио Антонио был уполномочен представлять в Брюсселе оргкомитет Антиимпериалистической лиги Америки и ее отделения в Мексике, Панаме и Сальвадоре.

Прошло рождество, и в начале января 1927 года трясущийся и скрипящий во всех суставах поезд повез Хулио Антонио к северной границе Мексики. Там он пересел в экспресс и через два дня был в Нью-Йорке. Оставался еще пароход до Гавра. В ожидании отплытия в Европу Хулио Антонио не сидел сложа руки, он связался с местной Антиимпериалистической лигой и компартией и даже принял участие в большом городском митинге, посвященном третьей годовщине со дня смерти В. И. Ленина.