Текст книги "БУПШ действует!"

Автор книги: Юрий Сальников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Юрий Васильевич Сальников
БУПШ действует!

Как я начал писать дневник

Многие люди ведут свой дневник. Они записывают и него самое главное из жизни. Вот и я решил записывать.

Правда, еще вчера я не думал ни о каком дневнике.

Вчера мой брат Леха принес красивые общие тетради. Он принес их целую стопу – поступает в заочный институт и покупает всякие принадлежности для занятий и чертежную бумагу. Ну, я и выпросил у него одну тетрадку с зелеными корочками. Она мне особенно поправилась.

– Зачем тебе? – спросил Леха.

– Пригодится, – ответил я.

– Запасливый, – усмехнулся он, но тетрадку в мою сторону слегка подшвырнул. – Забирай! Фиксируй свои великие деяния.

Великих деяний у меня пока нет. Я запрятал тетрадку в тумбочку, под старые учебники. Может, так и пролежала бы она все лето, но сегодня я ее вытащил и написал заголовок: «Дневник Г. Д. Зайцева». Г. Д. – это я, Георгий Данилович.

И опять-таки, может быть, ничего больше я не придумал бы, если б не приезжая Люська. Сказать откровенно – из-за Люськи я и извлек тетрадку на свет белый. Ведь только подумать! Эта самая Люська назвала меня сегодня… кровожадным троглодитом!

Я сразу обиделся, хотя и не знал, что такое троглодит. Но догадался: не очень это приятно. Если он – кровожадный.

Конечно, я мог бы тут же спросить у Назара Цыпкина. Он знает все слова и часто объясняет нам, почему мы так говорим. Но я спрашивать не захотел, а когда зашел к Назару, то незаметно сам заглянул в словарь русского языка. Книг у Цыпкиных – огромная комната. Ну и убедился: троглодит – это пещерный житель, первобытный человек, а если обзывают троглодитом, так понимай просто, что, значит, ты грубый и некультурный дикарь. Каково?

А все из-за толстощекого Сашуни.

Играли мы по-обычному – сражались на шпагах. Он размахнулся да как долбанет меня палкой по голове: аж искры из глаз. Это он не нарочно сделал, я понимаю. Но ведь все равно больно. Я взвыл и наскочил на него. И начал лупить всерьез. Он тоже взвыл. А тут возьми да и вывернись из-за угла девчонки. Вика с Машей-Ревой и эта Люська. Люська закричала:

– Перестань сейчас же!

Подбежала и двинула меня от Сашуни в сторону. Я чуть с ног не сковырнулся. А она стоит – сама худющая, а кулаки сжала, глаза сверкают. На защиту мальчика поднялась – смех, да и только!

Не стал я с ней связываться – не хватало девчонку лупить, да еще такую тонконогую. Повернулся и пошел.

Вот тут-то она мне в спину и бросила:

– Троглодит кровожадный! Если драться хочешь, на свою улицу уходи!

Я ответил:

– Не твое дело! Где хочу, там и дерусь.

– Иди, иди! – задергала она головой. До чего же противная!

Я, можно сказать, сто лет по этой улице бегал. Все овраженцы меня давно своим считают, даже прозвали так: «Гошка с соседней улицы». Чтобы не путать с другим – овраженским Гошкой, у которого отец инвалид. И вдруг на тебе: «Уходи!»

Вот сижу теперь, пишу обо всем этом, а у самого на душе кошки скребут: какой же я дикарь? Да у нас всегда так принято – колотить друг друга. И ничего особенного. И нечего хныкать! И нечего свои порядки устанавливать! А эта Люська без году неделя на нашей улице, то есть не на нашей, на их, ну, все равно – в наших краях, а уже свои порядки устанавливает. И это не первый такой случай. Вот было еще…

Стоп! Хлопнула калитка…

Да ведь это Борис!

Пришла мама из магазина и сказала, что не купила хлеба. И послала меня. Поэтому пишу снова уже через два часа.

Удивительное дело! Я думал, мне вовсе не о чем будет писать, а оказалось, есть о чем, потому что я встретил Бориса.

И еще ее – опять эту противную Люську.

Я пошел за хлебом в город. У нас поблизости два магазина, но в одном продают разную материю и обувь, а в другом – молоко, хлеб и всякие конфеты. Но мама сказала, что тут хлеб сегодня черствый, и послала в центр, в главную булочную.

Я люблю ходить по городскому центру медленно, нее разглядывая. Здесь везде красиво, рекламы в окнах, и мороженое на каждом углу самое разное: розовое – фруктовое, коричневое – шоколадное и в стаканчиках. И эскимо.

А сколько людей! За целый день редко встретишь знакомого человека. Смотришь на каждого и выдумываешь, кто чем занимается: кто, например, похож на учителя, а кто – на артиста.

Так я шел и отгадывал. И вдруг остановился. Прямо ко мне, к краю тротуара, подкатила «Волга» с шашечками – такси. Дверца распахнулась, и передо мной вырос здоровенный дядька в грязных сапогах. Грязи у нас в городе нигде нет. Давным-давно стоит жара, и везде сухо. Я сообразил, что дядька приехал откуда-то, где был дождь. Взглянул на дядькино лицо и сразу узнал: Родион!

Я видел его только один раз – во дворе у Бориса. Зашел зачем-то весной к Борису, а там под навесом сидел этот дядька. Черданиха суетилась около стола, угощала гостя. Черданиха – это мать Бориса. Ее так зовут, потому что у Бориса фамилия Черданцев. Борис тогда подошел ко мне и, подпихивая плечом, вытолкнул назад за калитку. Не успели мы толком поговорить, как со двора раздался Черданихин голос:

– Бори-ис! Дядя Родион тебя кличет.

Борис скривился, будто клюкву языком раздавил, и кивнул мне:

– Ладно, валяй!

Я ушел.

И с тех пор этого дядьку не видел. Он куда-то уехал. Потом вернулся и снова то приезжал, то уезжал. А когда появлялся, то почти всегда в домике у Черданихи начиналась гулянка, которая продолжалась три дня без передышки. На всю улицу пели песни.

И вот я снова увидел Родиона. Он нисколько не изменился: то же небритое лицо. Складки серой кожи на щеках, как гармошка. И глаза маленькие, вдавленные под брови, как твердые пуговки. Даже одет так же – на голове помятая кепка, пиджак старенький и штаны неопределенного цвета засунуты в сапоги.

– Подавай! – заорал он кому-то в машину.

И, пятясь задом, выволок на тротуар туго набитый мешок, потом большой черный чемодан, потом еще такой же огромный, но коричневый.

А потом из машины, так же пятясь задом, стал выбираться высокий мальчишка. Я как посмотрел на его спину, так и присвистнул: ведь это Борис! Наш Генерал, Главнокомандующий Боевым Советом Главных Овраженских Командиров!

Машина ушла, а мы с Генералом стояли, как говорится, нос к носу. Я улыбнулся и сказал:

– «Сила – Победа!»

Но он не обратил внимания на наш командирский пароль. Тогда я улыбнулся еще шире – рот у меня растянулся, наверное, до самых ушей.

– Генерал разъезжает на лимузинах!

Борис не поддержал и шутки:

– Ну, чего тебе, чего? Шел, так иди. – И, схватив мешок, потащил его в переулок. А дядька Родион стрельнул в меня своими пуговками, взял чемоданы и побежал. Я даже удивился, что он с таким грузом так быстро бегает.

Конечно, это было не мое дело, где и с кем Борис разъезжает в лимузинах-такси и что за мешки таскает на своем загорбке. Но все-таки стало обидно, что он оборвал меня.

В нашем пятом Борис появился как второгодник. С учебой у него и нынче не ладилось. Учителя сердились, а он отмалчивался. И снова получал двойки. Потом вообще махнул рукой, начал пропускать уроки. Был шум. Бориса вызывали к директору, говорят, его отлупила мать и в школу он стал ходить, но две «пары» за год схватил – по русскому и по ботанике. Поэтому и сейчас, когда нас уже давно распустили на каникулы, он еще ходил в школу – учителя занимались с отстающими.

Старые Борисовы дружки уже воображали себя и (рослыми и крутили во дворе у Славки Криворотого визгливые пластинки, а Борис от их компании откололся и все свободное время проводил с нами.

Разговаривал он отрывисто, при случае мог и стукнуть, но зря никого не обижал; вот я и не мог понять, почему он вдруг так оборвал меня, а сам вроде побыстрее убежал.

А тут еще сбоку послышался девчоночий голос:

– Что это с ним?

На тротуаре стояла Люська Кольцова. Вытягивала шею и глядела на меня своими огромными глазищами. Значит, видела, как Борис не захотел со мной разговаривать.

– Почему он где-то ходит, а на занятиях в школе отсутствует? – продолжала она допытываться у меня, будто я колдун, который все знает. – Я только что из школы, там все отстающие собрались. И Людмила Сергеевна про Черданцева спрашивала.

– А ты что в школе делала? – спросил я подозрительно. Мне было совсем безразлично, что она там делала, но я не забыл, как она назвала меня троглодитом, и подумал: «Может, поймаю на чем-нибудь и тоже высмею».

Она ответила:

– Ходила записываться. Я теперь буду учиться в вашей школе. И в вашем классе. Мне девочки посоветовали познакомиться с Людмилой Сергеевной. Вот я и познакомилась.

Фу-ты, ну-ты! Будто взрослая – она «познакомилась»! Еще с того дня, когда Люська приехала, я заметил, что она рассуждает, словно ей не двенадцать лет, а двадцать пять. Но сказать мне было нечего. Я только фыркнул. А она опять:

– Скажи, почему Черданцев всегда такой хмурый?

– А вот ты и развесели его, – сказал я.

– Неостроумно! – пожала она плечами.

– А ты хочешь, чтоб троглодит остроумным был? – нашелся я и обрадовался: здорово поддел!

Она рассмеялась:

– Обиделся, чудак-варяг? – И тут как хлопнет меня рукой по плечу. – «Сила – Победа!» – И пошла.

Я так и остался на месте с разинутым ртом.

«Сама ты – враг!»

Я все думаю про Люську. И когда пришел домой, думал. И вот теперь, когда записываю.

На крыльце – дед с книжкой. За последнее время он стал очень въедливым. Ушел с весны на пенсию и сначала радовался: отдыхаю! А прошло две недели – заскучал. Начал читать книгу о вкусной и здоровой пище и надоедать маме разными советами, как варить кушанья по-грузински да по-узбекски. Она взмолилась:

– Перестаньте, папа, из меня ученого кулинара делать. Мне и по-русски некогда.

Тогда он заскучал еще сильнее и пошел на завод.

На заводе у нас работают все – мой батька, брат Леха и с Овраженской улицы у многих ребят отцы и братья. Мы так и называем – наш завод. Делают на нем токарные станки. И в школе есть станки нашего завода, в мастерской. Ну, так вот, после того как дед вернулся с завода, он два дня сидел молча, ни с кем не разговаривал. Потом принес новую книгу: «Воспитание подростков в семье». И теперь привязывается ко мне: то делаю не так, другое. Как будто я виноват, что он вышел на пенсию.

Я отдал маме хлеб и сдачу. И сразу – в комнату, к тумбочке, к зеленой тетрадке. Но это ведь просто беда – сколько в доме людей! Если не дед, так мама, не мама, так отец или Леха, ну, обязательно кто-нибудь заприметит, как я записываю. Конечно, ничего особенного в этом нет, но не хочется, чтоб видели. Почему, и сам не знаю. Я завернул тетрадку в газету, взял ручку, а для отвода глаз книжку. И полез на чердак. Мама спросила:

– Куда еще?

– Читать, – помахал я книжкой. И поспешил скрыться.

Я частенько спасаюсь здесь.

Книжку-то я и вправду читаю. Притом очень интересную – «Кратер Эршота». Про геологов. Как провалились они в пропасть, а оказалось, что это не пропасть, а кратер вулкана. И там они встретили человека, который попал туда еще тридцать лет назад и жил среди красивой природы. И еще там были мамонты. Я как раз дошел до мамонтов. Очень хотелось узнать, что будет дальше. Но я не стал читать, а раскрыл тетрадку.

Я хорошо запомнил тот день, когда приехала Люська. Мы, все ребята, сидели на бревнах. И девчонки с нами – Вика Жигалова и Маша-Рева. Была сильная жара. Бегать совсем не хотелось, вот мы и сидели распаренные в тени деревьев. Вдруг видим: идет по улице старушка, полная такая, в темно-коричневом платье, в черной соломенной шляпе. В одной руке сетку со свертками несет, другой пот с лица платком вытирает.

А сзади старушки шагает большеглазая девчонка в панамке. Несет чемодан. Пыхтит, на сторону гнется, тоже вспотела вся, руку то и дело меняет, а тащит.

Мы уставились на них, а они подошли вплотную. И старушка спросила:

– Тридцать шестой номер далеко, ребятки?

Маша-Рева вскочила.

– Так это наш! А вы… вы не Кольцовы будете? У нас вам уже квартира побелена.

Старушка засмеялась:

– Ну, если побелена, значит, мы – Кольцовы.

Маша-Рева, как маленькая, захлопала в ладоши, подскочила к девчонке, ухватилась за чемодан, затараторила:

– Давай помогу. Вот наш дом. Мы в той половине живем, вам в этой. Пойдемте, я провожу.

– Проводи, проводи, – улыбнулась старушка. – Тебя как зовут?

– Маша.

– Ну, веди, Машенька.

Они пошли, а мы остались на бревнах, смотрели им вслед. Потом Вика Жигалова отвернулась и сказала:

– Задавака. – Это про девчонку.

Назар Цыпкин сразу поддакнул:

– Факт! – Он что-то за последнее время все Жигаловой поддакивает.

Мне, девчонка тоже не понравилась: худющая, и шея, как гвоздь, из платья торчит, черные волосы из-под панамки вниз, как проволока. А глаза серые и очень большие. Даже ненормально, по-моему, иметь такие глаза.

В общем, все согласились, что она задавака. Только овраженский Гошка, мой тезка, у которого отец инвалид, заспорил:

– И ничего не задавака!

Ему никто не ответил. Очень пекло солнце – даже лишнее слово произносить было лень.

А потом эта приезжая девчонка вышла и сказала, как ее зовут. Вика-Жига с важным видом начала выспрашивать, откуда та приехала. Оказывается, с Севера. Пока только с бабушкой, а мама и папа у нее в какой-то экспедиции. Помолчав, она сказала:

– Красивая у вас улица.

Вика немедленно заспорила:

– И ничего не красивая.

Это она сказала нарочно – мы-то знали: перед нами она всегда улицу защищает. Ведь ее мать, тетя Варя – председатель уличного комитета и следит, чтоб каждый перед своим домом сажал цветы. И вообще, нам свои улицы нравятся. Хотя у нас и овраг. Овраженская прямо в него упирается. И наша, соседняя, Кудряшовская, тоже. По оврагу течет речка Каменушка. А уже на другой стороне, на косогоре, опять продолжается город. Там центр, большие дома, кинотеатры. Отсюда нам все видно как на ладони. А если встать спиной к оврагу, то и с другой стороны увидишь большие дома и подъемные «раны. Там идет стройка, и к нам она приближается – раньше-то эти пятиэтажки и краны были совсем на горизонте.

А на наших улицах домики маленькие, деревянные, за каждым забором деревья, а ставни – у кого синие, у кого голубые. И перед оврагом пустырь, на этом пустыре мы гоняем футбол.

В центр города от нас можно попадать в обход по асфальтированной улице, где ездят автобусы, а можно и прямиком, через овраг: сбежал вниз, поднялся – и ты в городе.

В общем, нам нравится у нас, и Вике-Жиге особенно.

Только она нарочно заспорила тогда с Люськой. Люська же слушала, слушала ее и сказала:

– Живешь, а сама ругаешь. Свою улицу любить надо!

– А ты любила, где жила? – подбоченилась Вика-Жига. У нее такая привычка: делать руки в боки и трясти кудрями-колечками.

– Да, и любила! – ответила Люська.

– А что же уехала?

– Так я не сама. Раз мама с папой.

– Подумаешь! – невпопад сказала Вика.

Овраженский Гошка заступился за приезжую:

– А что – «подумаешь»? Если родители, ты бы сама как? – И вдруг спросил. – А море у вас там есть?

Мой тезка – Главный Овраженский Адмирал. Его медом не корми, а подавай все моряцкое да речное. Он даже голубой цвет называет речным. И мастерит модель парусника – корвет с мотором. И носит широкий ремень с огромным блестящим якорем. Люська посмотрела на него и улыбнулась:

– Тебе какое море надо?

– Обыкновенное, – ответил он.

– А у нас там искусственное. Но оно – как настоящее. Волны трехметровые – и корабли плавают.

– И ты плавала? – с замиранием в голосе спросил Адмирал.

Я понял, что он ее уже зауважал.

– Плавала. А знаешь, что такое рында? – внезапно спросила Люська. Адмирал не знал. Люська не стала его высмеивать, а сказала: – Корабельный колокол. А знаешь, какая длина у эсминца? А если модель под ветер уваливается, что надо делать?

Гошка отвечал ей, как на экзамене – аж вспотел. И про эсминец, и про разные там линкоры да дредноуты. Про все это Люська знала не хуже его. Он даже признался мне потом:

– Ну, майна-вира – прилипчивая!

И это он точно определил – прилипчивая. Вот и теперь – с Людмилой Сергеевной успела познакомиться. Скажите на милость – важная персона! Да еще опять варягом меня назвала. Надо было ей крикнуть: «Сама ты – варяг!» Или тоже хлопнуть по плечу. Жалко – не сообразил. Я вообще заметил это за собой – соображаю позже времени. А вот она везде лезет! Чего доброго, еще в наш Совет Командиров запросится.

«А мы будем с вами»

Ну, я как в воду глядел! Что Люська-то затеяла…

Бегали мы по улице с саблями и пистолетами. А на бревнах сидели девчонки. Мы как увидели их, так нарочно еще громче заулюлюкали, окружили, стали бабахать из пистолетов перед их носами и толкать то одну, то другую. Вика возмутилась:

– Безобразие, ну вас!

А Люська как закричит: – Падай, падай! – И, выбежав на середину круга, схватила меня за плечо. Все остановились, ничего не понимая, а она сказала: – Почему он не падает? В него стрельнули, он убитый!

Я разозлился и выдернулся.

– Сама ты убитая!

– Но он же в тебя стрельнул, я видела.

– Ну и что? А если я раненый?

– Падают и раненые. Верно, товарищ генерал?

Борис растерянно молчал, разглядывая ее как заморскую невидаль. Потом спросил:

– Чего лезешь?

А Люська возьми и заяви:

– Мы с вами будем играть! Открывается полевой госпиталь. Вот здесь, на бревнах. Вика, давай! – И не успели мы моргнуть, как она замахала черным патрончиком губной помады – откуда только взялся у нее? Подбежала к Рудимчику, который стоял с разинутым ртом, и выхватила из его рук щит-фанерку. – Товарищ боец, при стрельбе из пистолета щитом не пользуются. – И – раз-раз! – начертила на фанерке красный крест, а фанерку прикрепила на заборе. – Вывеска готова! Вика, ты главврач, Маша хирург, я – медсестра.

– А я не умею хирургом, – сказала Маша.

– Научишься! – отрезала Люська и обратилась к нам. – Бой продолжается. Что же вы? Воюйте, товарищ генерал!

Борис машинально скомандовал:

– На врага – вперед!

Назар завопил: «Ура!», мы выхватили шпаги и ринулись в бой. Вдруг вижу: Рудимчик наставил на меня пистолет, сказал «бах-бах!» и вдруг закричал: «Гошка раненый!»

Еще не хватало из-за малолетки-второклассника ложиться в госпиталь! Я хотел его догнать, но не смог. Шустрый он. Словно мышонок. И похож на мышонка. Лицо, как мордочка, острое, вытянет вперед и бегает, мелко семеня, высматривая по сторонам, будто принюхиваясь.

– Ну, погоди! – погрозил я ему и выстрелил в овраженского Гошку. Но тот тоже отказался падать: я, говорит, ходячий раненый.

Так мы бегали, и никто не хотел идти в госпиталь, а девчонки стояли на бревнах и смотрели на нашу битву. Тогда я крикнул:

– Главного Мушкетера в госпиталь! – И все обрадовались, бросились к толстому Сашуне: – В госпиталь его.

Он начал отчаянно отбиваться:

– Пустите, чего пристали, опять измажусь!

Надо сказать, что из дому он всегда выходит в чистой наглаженной рубашечке. А пока бегает с нами, становится до того грязным, что мать ругает его, ругает, потом берет за руку и уводит с улицы. Вот он и забеспокоился, когда мы его схватили. Но мы не отпускали, а потащили на бревна, изредка приподымая с земли, потому что он был тяжелый, как телевизор.

Вика, важно подбоченившись, встретила нас вопросом:

– В чем дело, граждане?

Назар Цыпкин встал по струнке и доложил:

– Товарищ главврач, привезли раненого бойца, окажите помощь.

Овраженский Гошка выскочил вперед:

– Я в него выстрелил. Наповал.

Борис нахмурился:

– Дурак. Если наповал, зачем в госпиталь?

Люся быстро нашла выход:

– Врачи разберутся! Товарищ хирург, сделайте операцию!

– Не надо мне операцию! – задергался Сашуня.

– Лежи! – придавил я его коленкой.

– Вика, – испуганно зашептала Маша. – А чем перевязывать?

– Во-первых, я тебе не Вика, а во-вторых… – Главврач оглянулась, словно выискивая глазами перевязочный материал.

Я тоже оглянулся. И Борис тоже. Должно быть, мы одновременно посмотрели в сторону его двора. Там, за дощатым забором, белело развешанное после стирки белье. Я подмигнул Борису, и… Конечно, мой дед обязательно бы сказал: «Ай, как нехорошо!» Но в ту минуту нам хотелось только одного: чтоб не остановилась интересная игра в войну с госпиталем. И все мы так увлеклись, «перевязывая» Сашуню, что не сразу услышали крик Черданихи.

– Полотенце, мое полотенце! – Остановившись посередине улицы, она начала хлопать себя руками по бокам, приседая при каждом хлопке и слове. – Ироды! Разбойники! Бандиты!

Она всегда так причитает перед тем, как броситься на нас. Мы уже изучили ее тактику и поняли, что лучше всего спасаться бегством. Недолго думая, мы кинулись врассыпную. На месте остались только Борис, перевязанный «боец» Сашуня и Люська. Черданиха приблизилась к ним.

– Бандиты, архаровцы, негодники стоеросовые! – продолжала она вопить и, ухватившись за полотенце, так рванула, что толстый Сашуня мотнулся, словно травинка. Полотенце осталось в руках у Черданихи. Она замахнулась на Сашуню, но в эту секунду раздался голос Ангелины Павловны, Сашуниной матери:

– Что вы делаете?

Ангелина Павловна, как всегда нарядно одетая, пышноволосая, с блестящим браслетом на руке, в красных босоножках и с красной сумкой, бежала к сыну.

– Что вы делаете! – повторила она, тяжело дыша, и встала перед Черданихой. – Кто вам позволил бить ребенка?

– Ребенка? – насмешливо передразнила Черданиха. – Это они-то ребенки? Басурмане зловредные! Видели? – потрясла она полотенцем. – С веревки стащили.

– Все равно бить не смеете! – сказала Ангелина Павловна. – А если уж вам очень хочется, упражняйтесь на собственном сыне. А ты… – повернулась она к Сашуне и тут, как говорится, лишилась языка: он стоял перед ней измазанный, как никогда. – Опять? – тихо начала Ангелина Павловна. – Я не успеваю стирать, я не успеваю гладить, я разрываюсь на части, а ты? Немедленно ступай домой! Не умеешь гулять, как люди, сиди в четырех стенах! С этого дня я запрещаю тебе играть с ним! – Она показала на Бориса. – Он плохо влияет. Он – достойный сын своей матери!

Последние слова Ангелина Павловна произнесла громко в сторону Черданихи и пошла прочь, высоко подняв голову, таща Сашуню за руку, как дошкольника.

Черданиха, конечно, не пропустила этих слов без ответа я визгливо закричала, что она, по крайней мере, не красит волосы, а сына воспитывает, как хочет. И тут же ни за что ни про что огрела Бориса полотенцем по шее. Наверное, она хотела повторить свой «воспитательный» маневр, но ее остановил опять голос со стороны:

– Что разбуянилась, Николаевна? – По тротуару приближалась тетя Варя, мать Вики Жигаловой. «Овраженский начальник» – так в шутку зовут ее некоторые взрослые. Она шла неторопливо – высокая, прямая, в белом платочке.

– А тебе весело, да? – огрызнулась Черданиха. – Тебя радует, что они вытворяют? – кивнула она в нашу сторону. Мы попрятались – кто за бревнами, кто за деревом, – смотрели, что будет дальше.

– Что же они вытворяют? – спросила тетя Варя.

– А полюбуйся вот! – Черданиха начала тыкать полотенцем. – Не для того мы тебя в уличный комитет избирали, чтоб житья не стало от этих архаровцев. Завсегда защищаешь их? Мало своих колобродов, еще и с соседней улицы голодранцы? Я же видела – это он за полотенцем через мой забор сиганул! – показала она на меня.

– Постой, не шуми, – остановила тетя Варя и повернулась к Борису. А он сделал независимый вид, заложил руки за спину, даже выставил вперед рваный ботинок. Он вообще ходит во всем старом, рубашка без пуговиц. Тетя Варя покачала головой. – Хоть бы последила за сыном-то, Николаевна. Как он одет у тебя?

– Он сам не хочет в хорошем! – вызывающе ответила Черданиха. – Есть что надеть. Сам отказывается, мать позорит.

Борис встрепенулся и выставил другой ботинок.

– Вот и отказываюсь!

– Замолчи, разбойник! – начала Черданиха, но Борис перебил:

– И не надену, не жди! Не нужно мне ничего такого, вашего! – И побежал.

– Стой! – крикнула Черданиха, но он не оглянулся.

Тетя Варя сказала:

– Эх, Николаевна! Чем кричать, рассудила бы: не твоя ли вина?

Я понял: игры в госпиталь больше не будет. Сашуню увела мать. Борис убежал. Черданиха еще немного поговорила с тетей Варей и тоже ушла – она уже не шумела: тетя Варя ее всегда успокаивает. А тетя Варя села на бревна. Мы сбежались к ней с разных сторон из своих укрытий. Она опять покачала головой:

– Что же вы, ребята, меня подводите? Обещали вести себя хорошо. – Я было начал: «Да мы, тетя Варя», но она перебила: – А ты, Георгий, смотри особо – баламутить не позволю.

– Да что я? – опять захотелось мне сказать. Но тут вдруг заговорила Люська…