Текст книги "Русские снега"

Автор книги: Юрий Красавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Вера Павловна, вы сознаете ли… они погибнуть могли!

– Они у меня могли погибнуть по десять раз на дню, – хладнокровно отвечала Веруня. – Вот погодите, еще что-нибудь утворят. У них возраст такой!

5.

– Приятно познакомиться с вами, юноша, я слышал о вас очень много хорошего, – уже успокоенно сказал офицер великолепным баритоном (все-таки это он пел давеча под гитару!) и протянул Ване руку. – У вас мужественное лицо, как у воина, побывавшего в сражениях.

– Мои сражения впереди, – со всей серьезностью отвечал Ваня.

– Шрамы украшают мужчину. Я выражаю вам уважение.

Промедлив всего мгновение, Ваня протянул ему руку, и в ответ ощутил крепкое пожатие. Теперь только он мог разглядеть ухажера Веруни: прямые брови, хрящеватый нос, жесткая линия рта… нет, это никак не соответствовало Ваниному представлению об аристократической внешности. Никакой он не князь – просто офицер, военный человек. У князя должно быть холеное лицо, изнеженные, почти женские руки, обязательно перстень на пальце, да и не один! А у этого лицо обветренное, рука лопатой, как у мужика деревенского. Но не потому ли Ваня почувствовал, что одновременно с рукопожатием попал под обаяние этого человека. Ощутив чужую власть над собой, Ваня нахмурился и мобилизовался для сопротивления, как давеча братцы-ухарцы.

– Не родня ли вам полковник Сорокоумов? Достойный человек, георгиевский кавалер, из столбовых дворян…

– Нет, мы родством с дворянским сословием не отмечены, – твердо сказал Ваня.

– Да откуда знать-то! – подала голос Маруся.

Офицер оглянулся на нее.

– Все сословия перемешались при Советской-то власти, пояснила она. – Многие скрывали свое происхождение, и сами скрывались. А у нас и помещики жили. Как знать, может мы с ними в родне.

– Мы из хлебопашцев, – опять с твердостью в голосе сказал ее сын. – То есть самого благородного происхождения.

Офицер улыбнулся. Непостижимо красивым жестом он вынул из кармана портсигар – золотой! с тисненой крылатой женщиной на крышке! – щелкнул им. В распахнутых сияющих недрах портсигара уложены были плотно длинные папиросы.

– Вы позволите? – обратился он к «дамам».

Те «позволили», по мнению Вани, как-то очень уж готовно, словно того и ждали, когда он закурит. Сергей Аркадьич предложил Ване:

– Курите, юноша?

– Нет.

– Похвально.

Сердила эта снисходительность, несколько барственная манера обращения и то, что и мать, и Веруня глазами, полными великого интереса и даже восхищения, смотрели на офицера, а тот принимал это как должное, как привычное ему. В Ване взыграл дух дерзкий и драчливый.

– Поете под гитару, звените шпорами, щеголяете портсигарами, – ворчливо сказал он, обращаясь к офицеру. – Надо признать, делаете это, как профессионал.

Сергей Аркадьевич поднял брови, а Веруня засмеялась и пошла на кухню. Как она пошла! – походочкой легкой, почти танцующей. Куда девалась хромота!

– Я подозреваю, что вы и Гражданскую-то войну проиграли из-за того, что слишком увлекались обольщениями да развлечениями, – безжалостно продолжал Ваня.

– Ах, вот так вот! – тихо сказал офицер.

– Именно так! Накануне великой катастрофы вдохновенно расшаркиваясь, звенели шпорами, следили за выправкой своей… и лошади. Мундир такой, мундир сякой… А между тем к отеческому дому, называемому Россией, красного петуха подпустили.

Офицер выжидательно смотрел на него.

– «Сладостное внимание женщин – единственная цель всех наших усилий» – это про вас Пушкин сказал? Понятное дело: прогарцевать мимо барышень, промаршировать с песней: «Справа и слева идут гимназисточки, как же нам, братцы, равненье держать!» – это ли не удовольствие! Одних названий навыдумывали: лейб-гусары, кавалергарды, генерал-адьютанты, кирасиры, юнкера, кадеты… Красиво, черт побери! Ремни скрипят, шпоры звенят…

– У вас несколько… школьное представление обо всем этом, – быстро произнес Сергей Аркадьич. – Но ничего, продолжайте.

Маруся, которой не понравился язвительно-ворчливый тон сына, сказала:

– Вань, ты чего разошелся-то? Ишь, разговорился молчальник наш!

Офицер благожелательно рассмеялся, – Ваня замолчал.

– Говорите, говорите, юноша. Вы мне нравитесь.

– Послушайте, – Ваня перешел на более спокойный тон, пусть я говорю не так и не то. Но главное вот в чем: какое вы имели право проиграть ту войну! Долг, честь, Отчизна, Родина, Россия – это что, для изящества выражений в дамском обществе? Или для убаюкивающих сказок ради этих ребят?

Странная запальчивость овладела им: сердился-то уже на себя, но тем безжалостней был к Веруниному кавалеру.

– Коли такие высокие понятия о чести в вашем офицерском корпусе, то почему вы сидите сейчас с такой бравой выправкой при том, что ведь были же побеждены! В той битве, которую вам нельзя было проиграть. Нельзя! Неужели это не ясно? А коли случилось так, то… печать на ваши уста и могилы пусть будут безвестны! А вы за дамами ухаживаете… галантно ручки целуете.

Сергей Аркадьич опечалился. Просто даже жалко было на него смотреть. Но и это не смирило Ваню.

– Вань, ты может, поел чего? – встревоженно сказала Маруся.

– Где наша Россия и что с нею? – требовательно спрашивал сын, не отвечая ей. – Разве нет на вас вины за то, что мы вот нынче стали уже мышевидными грызунами? Речь об этих бедных женщинах, старухах. Сколько одних только лучкинских мужиков поклали! Где лежат их кости? И в казахстанских песках, и в вечной мерзлоте Колымы, и по Европе… Кто-нибудь в ответе за это?

Наступила тишина. Веруня вышла из кухни, слушала.

– Я был убит на тридцать восьмом километре железной дороги от Ростова к Таганрогу, – миролюбиво сказал офицер. – Мне уже мертвому отрубили голову ради глумления и поругания. Мой череп и доныне валяется в кустах под насыпью, а прочие кости снесло половодьем в овраг.

Он остро посмотрел на Ваню и продолжил:

– Но мы не побеждены! Мы сражались все эти годы – у нас не было и минуты перемирия! – за Великую Россию – да святится имя ее! – за честь и славу великого народа…

Голос офицера пресекся от волнения, и за это волнение, овладевшее им настолько, что речь его стала юношески порывистой, – Ваня простил его и устыдился сам. Однако же и отступать не было охоты.

– Не обижайтесь, – сказал он виновато, – но вы, так называемое белое движение, давно уже нигде не сражаетесь. Вы лежите на кладбищах или просто… где попало. И не только на родной земле. Исторические сочинения, пепел погасших костров, прах и пыль – вот что такое ваше дело.

– Вы не правы, юноша! Вы не правы. Борьба продолжается.

– Сент-Женевьев де Буа под Парижем… Ольшанское кладбище в Праге… Русские кладбища в Белграде, в Манчжурии, в Аргентине… да где их нет! О какой тут борьбе может идти речь?

– Все, что происходит здесь, на земле, зеркально отражается в небесных сферах, – Ванин собеседник глазами и движением головы указал вверх. – Там главное сражение, и мы в том воинстве, небесном, однако же за Отечество наше, за Русь, и на нас белые, а не черные одежды.

– Выдумки это, – отозвался Ваня, вздохнув. – Красивые выдумки, и больше ничего.

Сергей Аркадьевич снисходительно улыбнулся:

– Пространство истории не мертво, оно занято живыми людьми, и дела их имеют свойство продолжаться. А что до самого святого, то сегодня мы более близки к окончательной победе, нежели когда бы то ни было.

6.

Атмосфера как бы разрядилась, неведомо почему, напряжение спало.

– Мы с вами, юноша, в книге Рока на одной строке, – сказал Сергей Аркадьич строго. – Мы соратники, я только что убедился в этом, потому чрезвычайно рад нашему знакомству.

– Речи мы говорим хорошие, рассудил Ваня. – Кабы дела наши были так же хороши!

– Господь да поможет нам исполнить свой долг!

Сергей Аркадьич чуть склонил голову, давая понять, что серьезный разговор окончен, после чего улыбнулся Марусе и Веруне.

– А внимание женщин… тоже входит в вашу программу? – уточнил Ваня не без иронии.

– У сердца свои законы, юноша, – сказал этот белогвардеец. – Они не противоречат тому, о чем мы с вами только что говорили. Вы поразмышляйте об этом на досуге. На эту тему лучше размышлять вдвоем, – он посмотрел при этом на Веруню и повторил: – Лучше вдвоем.

Гость снял со стены гитару – откуда взялась в этом доме гитара? – струны отозвались на движение его пальцев, кажется, еще за мгновение до того, как эти пальцы коснулись их, гитарист подмигнул братьям Илюшке, Никишке и Алешке, дружно стоявшим у печки и внимательно слушавшим весь этот разговор, и запел приятным баритоном:

– Кто нам сказал, что во тьме заметеленной

Глохнет покинутый луг?

Кто нам сказал, что надежды потеряны,

Кто это выдумал, друг?

Стукнула дверь сначала в сенях, потом избяная, вошел человек, весь заснеженный с головы до ног, в косматой папахе, прохрипел простуженно:

– Ваше благородие, есть известия.

Офицер тотчас встал, повесил гитару – она отозвалась жалобно, – как-то очень ловко, мигом застегнул пуговицы шинели, поправил фуражку, звякнул шпорами.

– Честь имею, юноша! Я буду помнить о своём долге.

– До свидания, храни вас Господь, – сказал он Марусе и поцеловал ей руку.

– Сергей Аркадьич, – встревоженно подалась к нему Веруня.

– Что бы ни случилось, не забывайте меня, Вера Павловна – тихо сказал он, обнимая ее. – Что бы ни случилось, – слышите? – я найду вас. Они так смотрели друг на друга, что… видеть это было непереносимо. Ваня и Маруся отвернулись. – До свидания, богатыри, – он пожал руку каждому из братьев. – Мы в книге Рока на одной строке, не так ли?

После чего вышел, сопровождаемый заснеженным человеком.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1.

Птичка выпорхнула, казалось, прямо из-под лыжни. Ваня остановился, следя за ее полетом: неужели зяблик? Ну да, именно зяблик. Что ж он не улетел по осени – остался зимовать?

Во все стороны снежная равнина – будь таким ровным зеркало, в него смотрись – изображение не исказится. И вот над этой равниной зяблик сделал широкий круг, звонко крикнул: «Пиньк! Пиньк!» и опять нырнул в снег неподалеку. На том месте, где он выпорхнул, и там, где пропал, наст сквозил множеством отверстий – словно ласточки-береговушки наделали свои норы; в них просвечивали веточки елей и сосен – как раз под лыжами был лес…

Этот лес назывался Кулиги. Говорят, когда-то он подступал близко к Лучкину и охватывал его со всех сторон, но за последние десятилетия отступил и уменьшился, словно тающий сугроб снега. В лесу этом на полянах брали хорошее сено. «Где косили?» – «Да в Кулигах» – «Почему дорогое?» – «Говорю же: из Кулиг». За ним на поле приземистое кирпичное строение на стенах которого мазутом написано «СЛАВА КПСС» и кое-что непечатное. Вокруг этого строения – цистерны, бочки… Здесь горючее для колхозной техники. Но как это место отыскать под снегом, вот вопрос!

Стало слышно, что внизу весело, бодро перекликаются птицы; значит, таков теперь у них быт – не на воле, а там, под снегом. Но вот что озадачивало: из тех норок, что в крепкой корке снега, доносился снизу знакомый лесной шум, словно там ветерок гулял среди сосен и елей, гулял свободно, как во дни давние.

Улыбаясь, будто разгадал хитроумную загадку, Ваня снял лыжи, воткнул их в снег, и палки тоже, чтоб не унесло ветром, если вдруг таковой поднимется; потопал, отыскивая слабое место, и нашёл его: нога глубоко провалилась, однако валенок оперся на что-то упруго прогибающееся. Очень легко торилась нора сверху вниз – снег не надо было расталкивать по сторонам, он куда-то проваливался, осыпался. Ваня нащупал рукой тонкую вершину ели и спускался, ловя ногами ветки возле самого ствола. Пахло хвойной зеленью, смолой и снегом – запахи эти радовали и бодрили. Попалось старое гнездо из прутьев – наверно воронье, они ведь вьют гнёзда высоко, на самых вершинах. Целая гроздь шишек оцарапала щёку…

Снег вокруг был крупичатым и осыпался, как песок. Вся толща его пронизана была множеством оледенелых нор, в каждой норе игольчатая веточка, словно она дышала и обтаяла вокруг себя снег. А внизу всё громче щебетали птицы.

Ваня, пожалуй, поторопился – обе ноги его вдруг соскользнули, в руках обломилась ветка… На мгновение будто комариный звон заполнил уши – по-видимому, это был краткий миг полёта.

2.

…С этого мгновения жизнь Вани Сорокоумова как бы разделилась надвое, словно разделилась на два русла, по которым и потекла, подобно реке.

Одно из них было таково…

Он осознал себя сидящим на мёрзлой земле, в осыпавшемся на него снегу, возле той ели, с которой упал. Вокруг стеной стоял снег, а ещё можно было различить, хотя и с трудом, силуэт оснеженного можжевелового куста и старый пень рядом. Не об него ли ударился, когда падал?

Пошевелился – боль ударила его, словно молния и жаром отдалась во всём теле. Пощупал – что такое? – нога была неестественно искривлена ниже колена.

«Сломал…» – подумал он с отчаянием.

Попробовал подняться, ухватясь за толстые еловые ветки и подтягиваясь на руках, и застонал, почти теряя сознание.

«Ну вот… доигрался…»

Опять ощупал ногу – она сильно опухла как раз посредине между коленом и лодыжкой, но открытой раны не было. Ещё терпимо, когда сидишь, не шевелясь, но стоило только пошевелиться, боль пронзала всё тело и не удержать стона.

Чем дольше он сидел, тем сильнее охватывало отчаяние: при самом благополучном исходе, то есть если он как-то доберётся до дома – как доберётся? – надо же ещё в больницу. А как иначе? Вспомнил мать и представил её отчаяние… И Катю вспомнил, и ещё кое-кого… все будут его жалеть, как в прошлый раз. Вот не везёт!..

3.

Трудно сказать, сколько времени он так просидел. В какой-то момент показалось, что окружающие его снега обрели движение, как при снегопаде, и нечто имевшее прозрачную шарообразную оболочку… как пузырёк воздуха в толще воды… как лягушиная икринка… Эта икринка росла стремительно, по мере приближения, а двигалась прихотливо, отнюдь не по прямой, будто её относило ветром туда и сюда. Это нечто приблизилось, вырастая до размеров обычного человеческого роста, а то что было внутри, обрело вполне человеческие очертания. Видно было, что внутри шарообразной оболочки шагает человек, помахивая руками. Человек этот остановился как раз перед Ваней, оболочка раздвинулась, он вышел и сел как бы на пороге образовавшегося проёма, как садятся на крыльце дома в вечернюю пору отдохнуть. Это был, вроде бы, мальчик лет двенадцати, то есть помладше Вани года на три-четыре – в сине-зеленой рубашке, как бы «матросочке», какие носили в прошлом веке, штаны заправлены в мягкие блестящие сапожки. Волосы забраны тесьмой через лоб, не лбу голубой камешек в виде капли. Этот паренёк спросил весёлым ясным голосом:

– Лежишь?

– Сижу, – отвечал Ваня, стараясь вовсе не шевелиться от резкой боли.

Они разглядывали друг друга. Сидящий «на пороге» был одет как-то очень уж просто, не по-зимнему, а вот что – не понять. Покрой его одежды скрадывал беспорядочный геометрический рисунок из ломаных цветных линий, треугольников, сегментов. Трудно уловимы были и черты его лица – глаза как бы притягивали, хотелось в них смотреть и смотреть. А издали-то показался головастиком…

– Тебя зовут Иван-царевич? – весело и насмешливо спросил этот «головастик», спросил, кажется, не голосом, а глазами. Голос же прозвучал в Ване как бы внутри.

– Я Иван-дурак, – спокойно отвечал Ваня. – Можно называть ласково: дурачок.

– Почему дурачок?

– Стукнулся головой о камни, ума не стало.

Собеседник засмеялся.

– Я буду звать тебя царевичем, – сказал он. – А я – королевич. Нет, не так, зови меня иначе: маленький принц. Я читал одну вашу книгу… там был такой… мне понравилось.

– Кем себя назовёшь, тем и прослывёшь, – сказал Ваня.

– Хочешь покататься со мной? – предложил маленький принц.

– Нет, – отвечал ему царевич. – Я предпочитаю на велосипеде.

– На мотоцикле, – поправил маленький принц.

Почему он сказал про мотоцикл? Он знал про случившееся в Сухом ручье?

«Где-то я его видел», – подумал царевич.

– А нигде ты не мог меня видеть, кроме как во сне. Помнишь, однажды ты рассказывал мне, как ловят рыбу… пескарей… на удочку.

– Но я никогда не ловил пескарей! У нас в Лучкине и реки-то нет, а ручей совсем мелкий, зарос осокой.

– Однако ты рассказывал!

«А верно, однажды был такой сон», – вспомнил царевич.

– У тебя сигнальные системы пошли вразброд, – сообщил маленький принц, издали так похожий на головастика.

– А ты инопланетянин? О вас много говорят… но я не верил, что вы есть.

– Теперь веришь?

– Да ведь ты вот же…

Собеседник звонко, по-мальчишески засмеялся.

– Вы – небожители, – сказал царевич. – Так? А мы на земле.

– Нет, – сказал маленький принц. – Мы живём рядом с вами. Но и на небе тоже.

– Всё воедино, небо и земля, есть просто мир. Так?

Пока они так разговаривали, боль в повреждённой ноге позабылась, временами отступила куда-то и возвращалась.

4.

Шелестящий музыкальный звук всё время исходил из открытой внутренности шара, а может быть, шелест издавала слегка мерцающая поверхность его. Снег не плавился вокруг и не приминался, но – топорщился.

– Как двигается эта штука? – спросил царевич.

– Я не знаю, – отвечал маленький принц.

– Разве не ты управляешь ею?

– Но совсем не обязательно знать, как устроено твое тело, чтобы научиться ходить, верно? Ведь и ты не знаешь, по какому принципу оно двигается.

– Почему же… я знаю.

Маленький принц засмеялся. Он вообще был смешлив.

– Не обижайся, – сказал он. – Вы мыслите в категориях забавной Вселенной. У вас даже так называемые учёные верят в то, что Земля – это лишь одна из планет солнечной системы, что она вращается вокруг солнца, и так далее.

– А по-твоему как?

– Земля – центр Вселенной… У нашей Земли твёрдое небо. Мы все в центре мира, и Земля тоже.

– Коперник был не прав, а Птолемей прав?

– Птолемей ближе к истинному, нежели Коперник. Суть в том, что над Землёй – сферы с закреплёнными на них звёздами. Движение сфер постигнуть вам не дано. Ваша цивилизация сошла с расчётной орбиты – это может погубить вас. Старшие тревожатся, потому что ваша катастрофа может погубить и нас.

– Глупости, – в свою очередь снисходительно сказал Ваня.

– Про сферы, про твёрдое небо… – Почему же, – возразил маленький принц весело. – Я могу представить доказательство.

– Какое?

– Отколю от неба кусок… подарю тебе.

– Договорились. Только не забудь.

Однако же боль в ноге временами нарастала, повергая царевича в озноб. Но слишком велико было любопытство к пришельцу, и он продолжал завязавшийся разговор.

– Снегопад – это ваш и художества? Почему же вы не хотите помочь нам? Ведь вы почти боги.

– Дело богов – не заботиться о людях, а карать их – так говорил в древности ваш историк Тацит. А что до меня, то… как это славно сказано в одной из ваших сказок: я не волшебник, я только учусь. Для наших старших я – опытный экземпляр. Понимаешь? Старшие хотят преодолеть стену между нами, проводят научные изыскания, экспериментальные работы.

– Какую стену?

– Не напрягайся, всё равно не поймёшь. Они очень давно отстранились от вас и многое утратили. Например, не умеют смеяться – это их удручает. Теперь хотят обрести вновь, поэтому появился я.

Царевич неловко пошевелился и тотчас застонал.

– Что с тобой? – насторожился маленький принц.

– Не знаю, – сказал царевич, морщась от боли. – Должно быть, ногу сломал.

– Видишь, как я глуп! Не смог сразу понять… Ведь на твоём лице страдание, а я… Не говори никому, что я так глуп.

Царевичу видно было, и он даже почувствовал, как бледная и худая рука этого странного существа – человек ли он? – скользнула над болевым местом ноги.

– Да… перелом, – сокрушённо сказал маленький принц.

Секунду или две он размышлял, потом решил:

– Пойдём со мной.

– Куда? Я же не смогу встать.

– Нет проблем! – отвечал маленький принц столь весело, что ясно было: ему нравится говорить в такой манере.

Все это словечки, вроде «нет проблем», «не напрягайся» и прочие, он слышал ранее… может быть даже от него, от царевича.

5.

Прозрачный шар накатился на царевича и заключил его в себя. Тотчас поднялся, выламываясь из снега, в глаза ударил солнечный свет, открылся простор. Лыжи, воткнутые в снег, проплыли мимо. В отдалении маячил крест пилятицкой колокольни… а в другой стороне – вон он, горшок над родным домом! А больше никаких мет до самого горизонта.

Маленький принц улыбался своими дивными глазами, располагаясь каким-то образом совсем рядом. И не было вокруг, на оболочке прозрачного шара, ничего, что говорило бы о том, что они находятся в летательном аппарате, только ощущение удобства, домашней теплоты и движения.

Полёт длился очень недолго, да и не полёт это был вовсе, а этакое странное скольжение по поверхности снежной равнины. И вдруг зависли над круглой ямой, как над кратером вулкана.

– Бессмысленно чему-нибудь удивляться, – непроизвольно проговорил царевич для себя.

Они опустились рядом, и из всего происшедшего затем он запомнил только строгое, пугающее лицо человека… сияние панели под потолком какого-то помещения… и мелодичное брунжание, источник которого был неуловим… А еще запомнил, как сказал маленькому принцу в ответ на его вопрос:

– Положь туда, где взял.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1.

Он очнулся и смог осознать себя с прежним намерением: пробиться вниз по дереву, сквозь толщу снега. И это было уже второе русло его жизни, как бы параллельное тому, что с ним происходило только что.

На мгновение будто комариный звон заполнил уши – по-видимому, это был краткий миг полёта, а уже в следующее мгновение…

В следующее мгновение он плакал, сидя на зеленом мху под елью, утирая слёзы тонкими ручками… На нём было замусоленное платьице из домотканины, подпоясанное верёвочкой; из-под платьица выглядывали голые ножки в лыковых лапоточках; на голове повязан платочек, концы которого стянуты под подбородком. Ваня отнюдь не удивился тому, что в одно мгновение превратился в девочку. Им, обретшим новую оболочку, владели уже иные чувства – страх и отчаяние совсем по другой причине: вокруг был лес, и он (девочка) не знал… не знала, куда идти. Она заблудилась, и это случилось примерно полчаса тому назад. Теперь же она (он, Ваня!) совершенно измученная, сидела и плакала…

Рядом стояло берестяное лукошко, почти полное черники; поверх ягод лежали два белых гриба. Как она обрадовалась, когда нашла их! Именно они стали виновниками, почему она заблудилась. И теперь радость заглушалась страхом, потому и эти неутешные слёзы. Да и как было не плакать: ведь ей никогда не выбраться из этого страшного леса, в котором волки живут: нынешней весной они съели овцу о тётки Огафьи, а совсем недавно «Медведь задрал корову Миколаевых» – значит, и медведи тут бродят. Лесные звери съедят и её, девочку Фроську; она никогда теперь не увидит ни своей деревни Лучкино, ни родного дома, ни отца с матерью… Вспомнив о матери, Фроська заплакала ещё пуще. Ах, ей уж не дразнить братца Авдошку («Овдошка-Овдошка, голова с лукошко, нос – как картошка, глаза – как две плошки…»), не полоть грядок (эта ненавистная работа казалась теперь такой желанной!), и кукла, привезённая с ярмарки из Калязина, достанется, небось, рыжей болтушке Фенечке…

Слёзы совершенно обессилили её, поэтому и перестала плакать. А перестав, увидела вдруг неподалёку сидящие друг подле друга два белых гриба – шляпки румяные, словно пышки, только что из печи. Но Фроська даже не обрадовалась этим белым: на что ей теперь грибы, ведь она уже не вернётся домой! Но хотелось есть, а грибы так походили на пышки… Она встала, подошла, потрогала один из них – шляпка холодна, сыра. Фроська оглянулась – вокруг был тёплый летний лес? То ли парок, то ли туманец стоял меж шатрами елей, меж загорелыми стволами сосен и тонкими осинками с реденькой листвой… рядом оказался куст можжевельника с ещё неспелыми, зелеными ягодками: что-то знакомое было в это кусте. Подошла поближе – по зеленому мху тут и там кустился черничник, никем не тронутый, усыпанный ягодами. Она сощипнула несколько ягодок, положила в рот, озабоченно оглядываясь. И с каждой секундой светлело её лицо: не веря себе, уже узнавала эту полянку – с одной стороны шатровые ели, с другой под соснами – камень большой, выше её роста, похожий на стог сена. За камнем далее – низинка с папоротничками.

Словно подхваченная ветром, Фроська побежала к этому камню и мимо него – она уже знала теперь дорогу домой! На бегу увидела в траве ещё один белый гриб. Но такое ликование владело ею, что остановиться не могла, не до гриба ей было, промчалась мимо.

Она добежала до ручья, перебралась через него и, не чуя ног от радости, пустилась уже по тропинке – впереди виднелось солнечное пространство меж стволами сосен.

– Тя-тя! – закричала Фроська.

Выбежала из леса – вот оно, поле, и жаворонок над ним. Как раз под жаворонком поющим тётка Анисья с дочкой своей Аринкой и дядя Абросим жнут рожь, а на соседней полосе тятя кидает деревянными вилами-рогами снопы на воз, а на возу Авдошка… Они сразу подобреют, если угостить их черникой, можно тятю попросить, чтоб подсадил её на воз, к Авдошке, и они с братцем поедут-поплывут к деревне. Она похвастается и белыми…

Подумав так, она вдруг остановилась, пронзённая мыслью: ведь забыла, забыла лукошко! Мгновенно улетучилась радость, словно и не бывало её. Она потеряла-таки лукошко. Новенькое, крепкое, сплетенное из тонких еловых корешков. Тятя дал его, предупредив: «Гляди, если потеряешь, вот те Христос, выпорю». Потеряла… Её наверняка выпорют… и матушка не заступится. А братец будет смеяться над нею.

Девочка (это он же, Ваня) заплакала и побежала назад – к ручью, через ручей… Она оглядывалась на бегу, и опять под сердце подступал страх: ох, не заблудиться бы!

И – заблудилась.

Где тот камень, похожий на стожок сена? Где низинка с папоротниками?

Сам Бог заботился в это день о Фроське: она нашла лукошко. Нашла, но в тот момент, когда подхватила его, послышалось «тиндиликанье», сменившееся тонким, как бы комариным звоном…

2.

Сухой игольник был под ногами, ветерок тёплый веял… дятел стучал неподалёку… Ваня стоял, глядя изумлённо: да, перед ним был тёплый летний лес… именно лето, пожалуй, этак конец июля или начало августа.

Зеленоватые пичужки с хлопотливым писком суетились в еловой хвое. Зяблик пел неустанно, ему откликался из чащи другой; дятел стучал деловито, и солнце – да, солнце! – жарко светило. Муравейник высотой с человеческий рост весь покрыт был хлопочущими муравьями; на боках его выросла стайка сыроежек и среди них большая, с ярко-красной шляпкой, и тут же рядом, ярко-красные ягодки земляники вызрели среди редких зеленых листочков её.

Ваня посмотрел вверх; шапка осталась где-то там, на ели, и из зимней куртки его буквально вытряхнуло, пока проваливался между сучьями. Остался в одном свитере, да ведь – в нём жарко! Пришлось снять: оглянулся – куда б спрятать? Самое лучшее – в можжевеловый куст, он плотен, что внутри – не разглядишь. Спрятал, отошёл в сторону, посмотрел: нет, не видно ухоронки.

Опять огляделся: место это было ему знакомо – вот камень большой, похожий на стол сена, вот поваленная сосна, вот молодой ельник за нею. Слышно, как за ельником пошумливает ручей, откуда он течет и куда, неведомо, но вода в нём чиста.

Ваня спустился в низинку, напился из ручья. По тропе вышел на опушку – открылось залитое солнцем поле со спелой рожью, за полем видны крыши домов, и над всем этим знойное небо с редкими облаками. Вот здесь должен быть склад горючего – кирпичное строение, исписанное черными похабными словами, и рядом три цистерны под открытым небом…

3.

Но ничего этого не было, а было просто поле, на котором работали жнецы: женщина в цветастом сарафане, схваченном пояском под самой грудью, в платке, низко надвинутом на глаза; девчонка Ваниного возраста, то есть почти девушка, одетая тоже в сарафан; в отдалении ещё несколько женщин, а совсем рядом мужик в рубахе распояской, с кудрявой рыжей бородой.

Мужик выпрямился, поднимая на серпе большую горсть сжатой ржи – чуть не половина снопа! – положил её и увидел остановившегося Ваню.

– Здорово, свояк! – весело сказал он и тотчас спохватился.

– Ой, нет, ошибся я… прости, барин.

Ваня смутился немного: это был тот самый Абросим, что вышиб его из бани. Ну да, он – рослый, жиловатый, с кудрявой рыжей бородой.

– Сначала-то поблазнилось… Похож ты на свояка моего, что в Боляринове живёт, он у меня молоденек, – дружелюбно улыбаясь, говорил Абросим. – Ан нет, гляжу…

Он забрал подол рубахи грубой, из домотканины, но уже пообмявшейся, ношеной, вытер потное лицо. – А ведь это ты тогда в баню-то к нам… прошлой-то зимой! – сказал он, быстро и цепко глянув на Ваню. – Ну да, я тебя узнал: ишь, меченый.

Как это «прошлой зимой», когда совсем недавно!

– Я нечаянно, – пробормотал Ваня.

– А за нечаянно лупят отчаянно, – засмеялся Абросим., закручивая поясок очередного снопа.

Косой ворот его рубахи был расстегнут, рукав с прорехой на локте; на коленке домотканых порток пристебана грубо заплата.

– Ладно, чего там, дело прошлое. Я-то шутейно тебя постращал, можно сказать, любя. А вон моя баба рассердилась не на шутку.

«Хороши шутки, нечего сказать – такого пинка дать!» подумал Ваня Сорокоумов, а вслух вежливо сказал:

– Больше не буду… Простите великодушно.

Жена Абросима и дочка, не прерывая работы, оглядывались на Ваню – они тоже узнали его.

– Чего стоишь без дела! Вон серп, бери и становись на полосу.

Абросим сказал это шутки ради.

Серп был воткнут в сноп ржи, что стоял в суслоне возле дороги. Повинуясь внутреннему побуждению, Ваня взял серп и занял место с краю, где дорога шла опушкой лесной.

Нагнулся, забрал в горсть левой руки стоявшую рожь, а правой сделал привычный взмах серпом – привычный, словно не раз уже в прошлом приходилось ему быть жнецом. Полную горсть эту он приподнял на серпе, отделяя от стоявшей еще не сжатой ржи и положил, и опять нагнулся, и опять под левую руку серпом…

4.

Не шибко-то густой была рожь Абросима: и тимофеевка в ней, и колючий осот, и овсяница с овсюгом. Через некоторое время уже загорелась огнём левая ладонь – нажгло её колючей травой да жесткой ржаной соломой. Солнце припекло затылок и плечи.

– Эй, Обросим! – крикнули с соседней полосы. – Кто это у тебя в работниках? Или в зятья кого-то приваживаешь?

– А пускай зятится, авось в хозяйстве сгодится, – отвечал Абросим.

Ваня глянул в сторону Абросимовой дочки, она тотчас отвернулась.

– Нет, Обросим, твою Оринку мы себе в снохи приглядели, – кричал подавальщик снопов на соседней полосе. – А этому барину Оксютку Лыкову сосватаем.

Засмеялись и Анисья с Аринкой, и паренёк на возу. Небось, дурочка местная та Аксютка.

– Э-э, парень, а поясок-то вязать не умеешь, – весело сказал Абросим, причём слово «парень» выговаривалось им похоже на «барин». – Ладно, давай я.