Текст книги "Русские снега"

Автор книги: Юрий Красавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Они отпихивались от снега, отплёвывались, откашливались, затиснутые снегом, когда услышали в рокоте удаляющейся колонны глухой выстрел и следом короткую автоматную очередь.

А в наступившей затем тишине бодро пропел в два голоса петух…

4.

Сколько они спали? Невозможно определить: часы опять остановились. И опять было тихо. Казалось, всю ночь кто-то нашептывал в уши:

– На имянины царевны… слушайте спаского набатца… после вечернего набатного звону до утреннего набатного ж звону…

О чём предупреждали? Что должно было произойти? Неведомо.

Ваня проснулся от звуков, отрадно отозвавшихся в нём: за окном, как бы в проулке, отбивали косу. Стук молотка по бабке раздавался чётко, даже звонко. Казалось, вот если сейчас встать да выйти на – там будет солнечно, у завалинки куры гуляют и купаются в пыли, над полем жаворонок поёт.

Он сел в постели – стук молотка прервался, и слышно было, как о лезвию косы провели бруском; потом ладненько последовало: вжик-вжинь, вжик-вжинь.

– Офросинья! – послышался мужской голос.

Ему никто не ответил. Звякнула коса обо что-то, хлопнула дверь – вроде как в соседнем доме это.

И – тихо. Однако Маруся тоже проснулась, встала, зажгла лампу. Ваня увидел её лицо: глаза припухлые – это от вчерашних событий – богослужение в снежном храме… долгое барахтанье в снегу. Как теперь быть? Что со старухами? Поиски их в снегах ни к чему не привели. Может, сами нашлись?

– Судя по тому, что кто-то собирается косить, сейчас утро, – размышляюще сказал Ваня, стараясь говорить пободрее.

– Или вечер, – отозвалась Маруся. – Косы по вечерам отбивают.

– Хорошо, если мы спали только дну ночь. А если две-три?

– О том ли забота! – вздохнула мать, одевая пальто. – Митрия Колошина убили, как хоронить будем?

Митрий Колошин был сражён автоматной очередью, которую они слышали, барахтаясь в снегу.

Она молча ушла, но вернулась скоро, запыхавшаяся. Весь принесла такую: покойный Митрий Колошин лежит уже на веранде своего дома, куда его занесли вчера, а положен кем-то на улице, возле крыльца, на возвышении, убранном между просим, живыми цветами.

– Ну вот, – сказал Ваня с непонятным выражением. – Началось… с утра пораньше.

– Там и почетный караул стоит, Вань. В парадной форме и с ружьем.

– И больше никого?

– Тебе этого мало?

Маруся явно была ошеломлена увиденным.

– Там должен быть… кто-нибудь, кто распоряжается.

Мышь пробежала за обоями по пазу между бревнами. Слышно было, как встретилась с другой, попищали обе и разбежались. Или это не мыши? Раньше-то ведь не бегали! Может, там поселились «свои люди»?

– Пропащие не появились? – тихо спросил Ваня.

Маруся пожала плечами.

– Надо искать, – вздохнул он.

А где искать и как искать?

Но Ваня так рассудил еще вчера: если есть кто-то, в чьей власти так распоряжаться событиями, то уж этот «кто-то» должен найти пропавших старух. Можно предположить, что он, этот «кто-то», и есть главный виновник всему, с него и спрос.

5.

Неведомо почему он вспомнил, что в тот день, когда мчался на своём мотоцикле к узкому мосточку через Сухой ручей, по какому-то странному желанию глянул на небо и увидел там как раз то летящее, похожее и на дирижабль, и на плывущую утку, и… да бессмысленно искать сравнение! Оно несравнимо. Его тогда поразило, что над этим огромным летящим объектом сияли на солнце паруса… как над кораблём времён великих географических открытий.

В то мгновение, когда мотоцикл ринулся вниз. Ваня увидел и отделяющееся «яичко»… на этом всё оборвалось.

Теперь ему казалось, что он близок к разгадке происходящего, но в чём она, эта разгадка, не понимал. Ясно разве только то, что это видение является провозвестником несчастья или даже причиной его. Ведь если бы он тогда не посмотрел на небо, разве сорвался бы с мосточка!

Придя к такому выводу, он тихонько одел невысохшую куртку. Мать окликнула озабоченно:

– Вань, ты куда?

– Выгляну наверх, – отозвался он и добавил: – Со временем определиться надо: то ли день, то ли ночь.

– Петух пел… Или даже два петуха разом.

И то слава Богу. А то ведь помалкивали, не кукарекали.

Влез на чердак, оттуда на крышу. Лестница стояла возле трубы; глянул вверх, как из колодца, – небо черное, со звездами.

Да, наверху была ночь. Снежная равнина отсвечивала бледно. Наверху – лиловое, почти черное небо и на нём кругленькие звездочки, отнюдь не мерцающие, а словно бы горошек разной величины и разного цвета.

Едва только вылез из своей норы и встал на твёрдый, промороженный наст, тотчас увидел себя во весь рост там, на небесном склоне рядом с созвездием Орион – ногами на линии горизонта, сам величиной с это созвездие. Это был он, Ваня Сорокоумов, потому что ясно видно было его лицо со «счастливой подковой», а взмахнул рукой здесь – отражение делало точно такой же взмах.

Не успел рассмотреть как следует себя, небожителя, – в той стороне, где Воздвиженское и Суховерково, увидел стоявший на вертикальных лучах света нелепый корабль с неясными очертаниями, в которых однако угадывались и паруса на мачтах, и носовая часть, увенчанная головой женщины, и рыбий хвост над кормою или вместо кормы.

– Эй, вы! Сверхчеловеки! – закричал Ваня.

– …веки! …веки! – прокатилось над снежной равниной.

– Как у вас насчёт мозговых извилин?

– …вилин! …вилин! – прокатилось опять.

Голос его звучал слишком громко, во всю Вселенную. Это урезонило немного, умерило пыл его негодования, но он продолжал, не сбавляя силы голоса:

– Я к вам обращаюсь, эй! Обиратели старушек и сирот! Уморители инвалидов! Насколько успешен ваш эксперимент? Вы довольны?

– …вольны! …вольны!

Ему хотелось выразиться как-то пообиднее для них, хотя без прямых оскорблений. Ведь это они, они виноваты в том, что снегом завалило всю Русскую землю!

– Эй, вы, яйцеголовые гуманоиды!

Голос его наполнял всё пространство под небом, но корабль молчал, в нем так же спокойно светились иллюминаторы.

– Предупреждаю: наше терпение не беспредельно! Ещё немного, и мы раздолбаем ваш неопознанный летательныё объект топорами! Мы приколем вас самих вилами! Это дело нам знакомо – загляните в наше историю. Вы слышите меня?

Ему никто не ответил.

– Что вам надо от нас? Я подозреваю, что вы хотите силой отнять то, чем мы по доброте своей готовы щедро поделиться с вами, как с нищими на паперти! Вы слышите, что я сказал?

Всё это было ужасно глупо: стоять посреди равнины и кричать, когда тебя никто не слышит. Ещё глупее кричать там, на небе.

А как не кричать? За что они убили Митрия? Зачем разрушили подснежный храм? Куда дели беспомощных старух? И что теперь делать тем, кто ещё жив в деревне Лучкино?

– Предупреждаю: мы долго запрягаем, но быстро скачем! Мы любим быструю езду!

Поднебесное пространство молчало, равно как молчалив был и тот объект с парусами, стоявший на световых опорах.

– Предлагаю сесть за стол переговоров! – заключил Ваня упавшим голосом.

Было что-то высокомерное и даже презрительное в том дирижабле-паруснике. Корабль жил: светили и гасли оранжевые огни вдоль по борту, перемещались пучки света.

Совсем обессилев, Ваня сел на снег и свесил ноги в дымоход. Снизу маленько веяло теплом.

«Может, не они виноваты? – размышлял он. – Мне ли на зеркало пенять, коли рожа крива! Это расплата».

Мороз пощипывал уши. Ветерок веял ровно. Тоскливо было и безнадёжно…

– Такие дела, – вздохнул он горестно, глядя на самого себя, сидящего на небе. – Убили Митрия… как теперь его хоронить? И что со старухами? Как их отыскать?

Чувство одиночества охватило его – он был один во всей Вселенной. Никто ему не поможет, никто не утешит.

Однако он был услышан на этот раз. Он был услышан! И, наверно, не тогда, когда кричал, а когда вот так сидел и думал, и вздыхал, страдая, или даже ранее… Но кем был услышан, вот вопрос!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1.

Перед домом Колошиных было уже расчищено от снега довольно большое пространство, причем работа эта исполнена столь аккуратно, словно сам Митрий вставал ради нее, после чего и улегся на возвышении совершенно успокоенный. То возвышение, на котором он лежал, было покрыто великолепной черной тканью, ниспадавшей тяжелыми складками до самой земли… вернее, до утоптанного снега. На ней вышиты серебром грозные, рычащие медведи.

По четверо с двух сторон от лежавшего Митрия стояли румяные солдаты в дубленых полушубках, туго подпоясанных широкими ремнями. Солдаты казались изваяниями… нет-нет, они были живые, моргали по крайней мере и крепко держали в руках (перчатки из белой кожи) карабины с примкнутыми штыками. Скосив глаза, они поглядели на Ваню и стали еще строже.

От всего этого оторопь брала.

Одет был Митрий в старое солдатское обмундирование. Голова его покоилась на голубой бархатной подушке с кистями, лицо почти живое, но с печатью той торжественности, которая отличает лица умерших. Возле ног покойника и к бревенчатой стене дома, к тесовому крылечку и просто к снежной стене были прислонены десятка два живых венков с широкими черными лентами. На одной из них Ваня прочитал: «От офицеров Преображенского пехотного полка». На другой – «От эскадрона пеших гусар». Еще были – «От Стрелецкого приказа», «От командира артдивизиона полковника Вырина», «От офицерского собрания воинской части…» «От третьей заставы Московского погранотряда»… И ещё, и ещё…

Никого, кроме почетного караула, возле дома Колошиных не было. Не смея подойти близко, Ваня постоял в растерянности на почтительном расстоянии, и отправился домой. Когда дошел до колодца, что напротив дома Анны Плетневой, его настигли звуки пронзительно печальной мелодии.

Вернулся – у изголовья покойника человек в офицерской шинели, без фуражки играл на флейте. Все в этом флейтисте было прекрасно: и музыка его, и новенькая шинель с золотыми погонами, и мужественное лицо с багровым шрамом на щеке от сабельного удара, рассекшего и ухо.

Вдруг появилась Ольга. Она прошла мимо Вани, ни слова не говоря, перекрестилась, зажгла большие свечи возле головы покойного брата, вставила маленькую зажженную свечку в его руки, сложенные на груди.

Ваня как-то сразу успокоенно подумал: раз здесь горбунья, значит, и Махоня с Анной вернулись в деревню, а иначе и быть не может.

Офицер спустил флейту, вынул белый платок, провел им по лбу, обмахнул щеки…

2.

Ольга положила на край гроба небольшую книжечку, очень ветхую, полистала и начала читать:

– «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей, но в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь!..»

Офицер оглянулся на Ваню – это был Верунин гость, Сергей Аркадьич. Но откуда и почему этот шрам на лице? Когда и где он успел так отметиться?

– «И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, – читала Ольга, – которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет; и во всем, что он ни делает, успеет…»

Флейтист – нет, это все-таки не Сергей Аркадьич – поднял свою флейту, раздался тихий плачущий всхлип и опять зазвучала трогательная мелодия.

– «Зачем мятутся народы, – бесстрастно читала Ольга, – и племена замышляют тщетное? Восстают цари земли, и князья совещаются вместе против Господа…»

Под непрерывное, ровное чтение горбуньи произошла смена караула: вместо солдат в полушубках, поскрипывая снегом, встали по четыре с двух сторон молодые ребята в красноармейских шлемах и длинных шинелях; в руках у них были уже не короткие карабины и винтовки с примкнутыми, но уже трехгранными штыками.

– «Когда я взываю, услышь меня, Боже правды моей? – возносился голос Ольги. – В тесноте ты давал мне простор. Помилуй меня и услышишь молитву мою…»

Флейтист заиграл другую мелодию – то был печальный рыдающий мотив, в который врывались грозные ноты.

– «Услышь, Господи, слова мои, уразумей помышления мои. Внемли гласу вопля моего, Царь мой и Бог мой! ибо я к тебе молюсь, Господи! рано услышь голос мой – рано предстану перед Тобою, и буду ожидать, ибо Ты Бог, не любящий беззакония… Господи! путеводи меня в правде твоей…»

То ли патетические воззвания эти, то ли музыка так сильно подействовала на Ваню, что он не мог более этого выносить слишком велико было душевное напряжение – и отправился домой – перевести дух, а когда уже дошел до дома, сзади донеслось удивившее его пение – мелодическое плетение множества голосов, создававшее иллюзию музыкального оркестрового исполнения! Неужели появился хор?

Пришлось вернуться к дому Колошиных – тут на почтительном расстоянии от гроба стояли Веруня, рядом с нею Ольга, прижимая книжечку к груди, чуть в стороне – офицер-флейтист. Они внимательно слушали пение. И Анна Плетнева была здесь, и не одна – рядом с нею стояли воины ее – муж Степан Данилыч, сын Леша в форме летчика, в летном комбинезоне, Рома – в штатском, и внук Юра – в пятнистой форме. Они слушали пение, опустив головы, а хор был там, куда они, да и Ваня тоже, почему-то не смели поднять глаз. То, что пелось, почему-то напоминало теперь колыбельную, но она была… небесной возвышенности. Казалось, светлая утренняя бездна заполнена до краев мелодией, подобной гимну, и ты в ней…

И Махоня была тут, радостная, как на празднике.

Илюша, Никишка и Алешка жались к своей матери, на лицах их было явное напряжение мысли – братья в меру сил своих старались понять происходящее.

Песнопение исполнялось поочередно то хором, то солистом, словно они вели разговор меж собой. Пение это всецело владело Ваней Сорокоумовым. У него возникало представление о богатырском шествии или сияющем, тихо льющемся свете в сочетании со страстной мольбой неведомо о чем… Временами слышны были в отдалении разрастающиеся перезвоны колоколов… Ваня понял так: то была история жизни одного человека в переложении на музыкальный язык – жизни того, чей земной путь уже закончен.

– Радостно очень, – заметила Маруся, оказавшаяся рядом с сыном. – Разве можно так на похоронах?

– Им виднее, – отозвался Ваня. – Они знают больше, чем мы.

– О чем? – не поняла Маруся.

– О смерти… и о Митрии.

3.

Старушка-нищенка появилась откуда-то и положила букет цветов к ногам покойного Митрия. То были полевые цветы, только очень крупные – пронзительно-синие васильки, бело-желтые ромашки, красные гвоздики и большой султан иван-чая, цветущий всем соцветием сразу. Положив этот букет, старушка отступила и замерла. Ваня узнал ее: это была та, что встретилась ему в снегопаде, когда он и Катя шли из школы домой.

Как только она появилась – словно ветерок опахнул присутствующих. Горбунья Ольга тотчас шагнула к ней и хотела опуститься перед нею на колени, но старушка остановила ее, что-то сказав. Ольга поцеловала край ее большой шали и отступила. Все прочие остались в тех же положениях: музыкант не прерывал своей игры, лучкинские стояли молча… лишь Ольга не могла успокоиться: если раньше она молилась возле покойника с лицом суровым и скорбным, то теперь она счастливо плакала.

Нищенка оглянулась на крыльцо колошинского дома, и тотчас туда вынесли кресло, в которое усадили Катерину. Голову и плечи вдовы покрывала черная шаль с грозными медведицами в окружении медвежат, вышитых не серебром, а золотом.

Флейтиста сменил трубач – в черной бархатной блузе, подпоясанной серебряным витым ремешком, потом наступила очередь скрипки – играла на ней женщина в черном платье в серебряных блестках и с большим черным гребнем в рыжих волосах… после женщины этой печальный старик с пышным седым чубом играл на гармони «Катюшу» и «Синий платочек».

Все время, пока длился этот своеобразный концерт, и пока Ваня стоял здесь, чувствовалось присутствие единой организующей и направляющей воли, и хоть источник или носитель ее был неведом, но ей повиновались охотно, с радостной готовностью. Как это ни странно, однако можно подумать, что главным распорядителем здесь является вот эта нищенка, хотя не видно было, чтоб она отдавала какие-то приказания.

К Катерине иногда подходила и склонялась над нею женщина в белом платке с красным крестиком надо лбом, что-то шептала ей.

Почетный караул время от времени обновлялся: красноармейцев сменили десантники в пятнистой форме, их сменили в свою очередь солдаты в красных мундирах и треуголках, из-под которых выглядывали завитые парики, затем встали морские пехотинцы в шапках-ушанках и черных бушлатах. Даже воины в кольчугах и с красными щитами в руках постояли у тела Митрия! Наряды почетного караула появлялись из-за снежной стены, проходили церемониальным шагом, четко поскрипывая по утоптанному снегу, и смена происходила так же строго, как на Красной площади.

4.

Дальний колокол пробил двенадцать раз, обозначая полдень или полночь, и явились четверо в полувоенной форме, посовещались с сидящей в кресле Валентиной.

Один из них подошел к Ване, сказал:

– Ну, что? Начинаем шествие?

Ваня кивнул, отнюдь не удивляясь, что обратились именно к нему. Старушка-нищенка стояла при этом, потупясь. Эти четверо взяли на плечи тело Митрия Колошина, лежавшее не в гробу, а как бы на невидимой плоскости. Откуда-то появился сияющий трубами оркестр… грянула скорбная музыка… Процессия выстроилась сама собой и двинулась вдоль деревни по уже расчищенному для нее ходу.

Впереди шла Ольга, неся на груди икону, за нею несли Митрия Колошина, лицо его на фоне снега четко выделялось строгим профилем и казалось очень мужественным и даже красивым.

За покойным шла Катерина – ее поддерживали с двух сторон под локти золотопогонный офицер-флейтист и красноармеец в длинной шинели, эти двое были молчаливы и не смотрели друг на друга.

А уж за Катериной шли нестройной толпой все лучкинские: Ваня с матерью, Веруня с ребятишками, бабушка Махоня, Анна Плетнёва со своими воинами. Ваня оглянулся: в нескольких шагах сзади шла и нищенка. А дальше… там оказалась большая толпа, в которой можно было узнать и Абросима, и жену его Анисью, и Аринку с братьями, и Авдошку, и тех двоих мужиков, что толковали про орамые земли и наволоцкие пожни… Много людей сопровождало Митрия Колошина в последний путь! Они шли подснежным ходом, кем-то про битым в снеговой тоще наподобие битым туннеля метро от деревни до Селиверстова холма. А когда остановились там, музыка оркестра проломила толщу снега и сверху выглянуло солнце. Она смолкла на высокой ноте, и наступила тишина.

Но это было потом, а пока что Ваня придержал шаг; потом остановился, поджидая, пока старушка-нищенка поравняется с ним, сказал тихо:

– Здравствуй, бабушка.

– Здравствуй, – отвечала она ласково и назвала его по имени.

– Откуда ты знаешь, как меня зовут? – сразу озадачился и растерялся он.

– Разве ты не помнишь меня? – удивилась она. – Это я стояла над тобой, когда ты лежал на камнях в ручье. Мы разговаривали, ты мне и имя своё назвал.

– Но я был без памяти!

– Мне понравилось, как ты говорил. Я молила за тебя.

Ваня почувствовал такое волнение, какого не испытывал никогда ранее.

5.

Всё дальнейшее как бы распалось в сознании Вани на отдельные эпизоды, не связанные между собой.

– Помолись за Митрия Васильича, бабушка, – горячо попросил он. – Митрий воевал… у него ордена.

– Я знаю это, потому и пришла.

– Он погиб не по земным законам – был убит… призраками, – убеждал Ваня. – Оживи его, как оживила меня.

– Он погиб в свой срок и на своей, а не на чужой войне, – возразила она тихо, но твёрдо. – Его уже определили в небесное воинство. Там главное сражение.

– За святую русскую землю?

– И за неё тоже… она богохранима.

Через какое-то время Ваня Сорокоумов уже просил её:

– Пусть и меня возьмут в то воинство, бабушка. У Митрия ног нету, какой с него прок! А у меня руки-ноги на месте, и я молодой!

– Он будет там молодым, – опять возразила старушка. – А ты… у тебя другое… твоё дело впереди. Я попросила за тебя…

– Кого? – спросил Ваня, замирая душой.

Но старушка только улыбалась в ответ: мол, что ты спрашиваешь, когда знаешь! Ваня знал, но ему хотелось слышать подтверждение своей догадки от неё самой…

Митрия опускали в могилу просто завернутым в богатую ткань.

– Почему его хоронят без гроба? – спросил Ваня у той, что была в облике старушки-нищенки…

– Он был воин, – кратко ответила она, словно это всё объясняло.

Над закрытой могилой Митрия Колошина солдаты почетного караула сделали залп из карабинов… и ещё… и так семь раз.

Оркестр сыграл гимн… если только это был именно гимн – очень торжественная музыка, но такой Ваня никогда не слышал ранее.

И там же, на Селиверстовом холме, оказался стол со строгим угощением: кутья в широкой миске… стаканчики с водкой и вином и на каждом стаканчике хлеба кусок с положенным на него ломоточком чего-то вкусного.

Ваня Сорокоумов тоже выпил горькой водки, не стукаясь своим стаканчиком с соседями напротив или рядом: перед ним по ту сторону стола сидели Абросим с семейством, Анна Плетнёва со своими суровыми мужиками… а рядом – по одну сторону мать, а по другую – офицер – золотопогонник, а дальше Веруня с ребятишками, перед которыми грудкой лежали конфеты в виде лесных орехов.

Где сидела на тризне той старушка-нищенка, он не знал…

Но потом, когда уже возвращались в Лучкино, он опять разговаривал с нею – то был какой-то важный разговор, от которого не вспомнить ни слова, осталось только ощущение, что всё сказанное лежит у него, Вани Сорокоумова, где-то глубоко в душе… как святой завет.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1.

После тех похорон случилось… В ходе сообщения, который был прорыт вдоль деревни, вдруг повеял довольно сильный ветер. Словно где-то открылось окно или образовалась зияющая прореха, и вот возник сквозняк. Этот ветер подталкивал Ваню в спину, как бы принуждая идти в определенном направлении. Подснежный этот ход превратился как бы в вентиляционную трубу.

Ветер становился всё сильнее, донеслись крики… Он прибавил шагу, потом побежал – ноги разъезжались в снегу. Что там случилось? Ему пришла в голову мысль, что где-то впереди поднявшимся вихрем закрутило весь снежный пласт, вихрь захватил и людей. Но в следующее мгновение он услышал заполошный крик:

– Пожар!

На пути ему попалась Махоня.

– Где горит? – спросил у неё Ваня.

– Шурыгины… – успела она сказать.

Впереди слышен был ровный шум – словно там работал реактивный двигатель. Мутная вода текла навстречу бегущему и сворачивала под уклон, к Вырку.

Ваня мгновенно понял весь ужас происходящего: ухарцы добаловались с керосином… небось, чиркнули спичкой, вот и и полыхнуло. В памяти промелькнуло сказанное Веруней: «Самоубьются они у меня».

Ваня бежал, разбрызгивая эту воду. Пахнуло горячим ветром в лицо, красноватый свет осветил толщу снега. А вот и пламя показалось впереди, как раз откуда-то сверху упало горящее бревно. В шуме пожара ему ясно почудились отчаянные крики Алёшки, Илюшки, Никишки. Он кинулся в огонь – спасти, спасти «ухарцев» – но откуда-то появившаяся мать успела схватить его, остановила, словно поймала, крепко обняла.

– Ванечка, стой! Куда ты?!

– Пусти! Там же ребятишки!

– Нет-нет, – горячо дыша, выговорила его Маруся. – Веруня увела их.

Он не сразу осознал это, всё старался освободиться, но мать держала крепко. Он не сразу пришёл в себя от страха за ребят. Его била крупная дрожь – от перевозбуждения.

Невозможно было охватить взглядом всю картину пожара. Сверху клубился дым, словно пытаясь пробраться в ход сообщения, но нижний ветер отгонял его. Именно от этого низового ветра, как в печь из подтопка, огонь разгорался сильнее: слышался треск, бушевавшее пламя рвалось вверх, увлекая всяческий прах и пепел. Снег плавился и как бы увядал.

Нет, ничего уже нельзя было сделать: ни вытаскивать Верунино добро, ни заливать огонь….

Какое-то время спустя, Ваня выбрался наверх через дымоход собственного дома. Снежная равнина была залита солнечным светом. И по белизне её, чернея, тянулся в сторону по ветру след пожара. Ваня приблизился к тому месту, где стоял дом Шурыгиных – тут был лишь чёрный провал в снегу. Края этого круглого провала отвесно уходили вниз, и оттуда, снизу, ещё курился голубоватый дымок и воздух тут плавился от жара.

Ваня Сорокоумов обвёл взглядом всё, что можно было видеть: бледное небо и солнце на нём зимнее, негреющее, – погода ясная обещала мороз к ночи.

2.

После тех похорон да после того пожара заболел Ваня Сорокоумов. Он лежал в забытьи иногда молча, иногда бредил – разговаривал истинно как дурачок.

Из его сбивчивой речи Маруся лишь кое-что понимала: будто бы человек по фамилии Мухин пришёл в Лучкино раскулачивать Митрия Колошина… и Мухин этот – «из тридцатого года»; что деревня Вахромейка заявила о своей полной независимости и избрала собственного президента – Володю Немтыря; что какой-то Алфёров, переодетый то ли омоновцем, то ли десантником, разыскивает Верочку Устьянцеву, и надо её спрятать понадёжнее; что Кубарик Паша из деревни Починок собирается в Кремль, чтоб посадить там кого-то царём, и чтоб портрет этого царя был на деньгах, которым верят все; что с этим Пашей Кубариком князь Сергей Аркадьич поют, и Ваня им подпевал:

Едут, едут юнкера гвардейской школы,

Трубы, литавры на солнце блестят.

Эй, грянем «Ура», лихие юнкера,

За матушку-Россию, за русского царя.

Что какой-то Овсяник дошёл-таки до Иерусалима и молится там о спасении деревни Лучкино и всей Руси: что беда в нашем государстве оттого, что деньги дёшевы; по крайней мере именно так решили мужики в какой-то харчевне, где на стене висят связки баранок и кренделей, а чай заваривают турецкий, из кладовки самого султана.

И ещё горячо просил Ваня какую-то бабушку взять его в небесное воинство, чтоб защитить святую русскую землю от нашествий злоумышленных татаро-монголов и немецко-фашистских оккупантов.

Вот эта последняя мольба очень обеспокоила Марусю, и ободрило только то, что бабушка отказалась «умолить сына своего» записать Сорокоумова Ивана в это самое воинство, что у него «свой путь», и что ему «определён свой срок».

Медсестру из Пилятиц Маруся к сыну не вызывала – водополица началась, в Лучкино и из Лучкина не проехать, не пройти. Снег таял стремительно и столь же стремительно утекала по низине вода.

Ваня иногда накоротко приходил в себя, печально смотрел на мать; она кормила его, спрашивала – он отвечал кратко, а сам ничем не интересовался.

3.

Не знала Маруся, что однажды, проснувшись, сын её увидел рядом с собой прозрачный шар, в котором раздвинулась сфера, и «на пороге», как на ступеньке крылечка, сел тот, что называл себя королевичем или маленьким принцем.

– А-а, это ты! – обрадовался Ваня. – Зачем явился?

– Ты болеешь, царевич, – отвечал тот. – Больных надо навещать, ободрить, воодушевить. А то как бы не умер.

Это он так пошутил. Потом был у них разговор, от которого в памяти Вани осталось, как гость говорил:

– Вы – странные существа. У вас есть то, что нами, по-видимому, было утрачено: любовь, нежность, грусть… Всё это путает наши расчётные системы. Мы не понимаем вас!

– Но ведь вы – небожители, почти боги! – напомнил Ваня. – Или всё-таки самозванцы?

– У нас разум… Мы рассчитываем завтрашний день – вы этого не в силах сделать. Вы даже погоду на завтра не можете предугадать. Нам смешно наблюдать за вами, когда ваши учёные занимаются научными экспериментами или теоретическими выкладками. Потому я и сказал в прошлый раз, что вы мыслите в категориях забавной Вселенной.

– Забавно – это когда утверждают, что небесная сфера тверда, как лёд или стекло, – довольно сердито вставил Ваня.

– Ладно, это потом… я же обещал, царевич!

Тут вышла у них заминка, после которой маленький принц продолжал:

– Нас ставит в тупик в вашей природе вот что: вы не дорожите жизнью, легко расстаётесь с нею, подчас из-за пустяка, небрежности или явной глупости… Нам совершенно непонятно: вот двое стоят на краю пропасти, один нечаянно срывается в неё – другой кидается за ним следом ради его спасения и без всякой надежды на такое спасение. Почему? Разве это не глупость? И он знает, что неразумно, однако не может иначе… Мы бьёмся над этой загадкой… Она не расшифровывается ни на уровне строения физической оболочки, которую вы называете телом, то есть на уровне молекул, ни на уровне бесконечно малых частиц психической энергии. Это тайна… Мы будем властителями мироздания, если разгадаем её.

– Ясно, – сказал Ваня. – Без нас не видать вам царствия небесного.

– Прощай, царевич! Не скоро увидимся. Мы отлетаем сегодня.

– Не забывай обо мне, а я тебя не забуду.

Так они попрощались, и гость преодолел стену дома в своём прозрачном шале, словно стены вовсе не было.

4.

После этого гостя на столе возле кровати осталась пирамидальная банка, в которой колыхались полупрозрачные оранжевые ягоды.

Маруся первой увидела её и удивилась. Ягодки были величиной с вишню или покрупнее немного, похожи и на икру какой-то рыбы.

Ваня оживился, привстал на постели:

– Ну-ка, принеси ложку.

– Ты думаешь, это можно есть? – спросила Маруся с испугом.

– Да знаю я, чьи это фокусы!

Он добыл ложкой сразу две ягодки, он оказались не круглые, а этакие кубики, при свете керосиновой лампы переливались янтарным и оранжевым светом. Положил в рот одну, хитренько улыбаясь:

– Холодненькая… мокренькая…

Нажал зубами – во рту разлилась приятная свежесть. Никакая это не ягодка – просто маленькая ёмкость с соком. Пожевал и шкурку – вкусно.

После тех ягод он как бы очнулся от долгого сна. Взгляд его стал осмыслен, лицо спокойно. Маруся обрадованно присела на кровать: слава Богу, получше ему, значит, на поправку дело пошло.

– Катя приходила проведать тебя, – сказала мать.

Он сделал равнодушный вид:

– Какая Катя?

– Да Устьянцева. Но ты спал, и мы не стали тебя будить. Она сказала, что знает, что ты приходил спасать её, беспокоилась о тебе и обещала прийти ещё раз.

– Печка топится нормально? – спросил он, чтоб перевести разговор.

– Топится, Вань. Тебе холодно?

– Нет, я про трубу.

Потом он очень осмысленно спросил:

– Митрия… похоронили?

– Да. Умер Митрий Васильич.

Сын поправил ее строго:

– Он не умер – погиб.

Маруся не стала возражать, согласно кивнула:

– Конечно, погиб…

– Пуля долго летела, сколько лет, и вот настигла его. Он погиб, как воин.

Они помолчали.

– Вот сороковины-то по Митрию отмечать некому: Катерину увезли в больницу… оттуда ее дочь, небось, к себе заберет.

– А Веруня?

– Веруня вместе с детишками уехала к сестре на Селигер.

Ваня загоревал.

– Надо же… ах, ухарцы! Как же теперь нам-то без них?

– Что делать, жись такая… Махоню тоже забрали: сын приехал и увез в город, дом заколотил.

– А свои люди? Где они?

Маруся в ответ положила ладонь на его лоб.

– Теперь в Лучкине остались только мы с тобой да Анна Плетнева. Ничего, поживем… как на хуторе. Вот телята остались, с ними повадно.

Он загрустил, а через некоторое время сказал:

– С некоторых пор мне стало казаться, что я знаю что-то лишнее. Это очень тяжело… Но вот нынче лишнего во мне нет. Не знаю, хорошо это или плохо.