Текст книги "Русские снега"

Автор книги: Юрий Красавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Угадывая под снегом деревенскую улицу, нашел вертикальный ход над домом Колошиных – и – него курился дымок, пахло вкусным варевом: щи с мясом сегодня у Митрия Васильича. Сам варил или Катерина все-таки встала?

Недалеко от Колошиных еще одна нора в снегу, узкая, не толще трубы самоварной – из нее хоть и очень слабо, однако же различимо пахло горящими свечками, какой-то благоухающей травкой и даже, вроде бы, ржаными лепешками – небось, просфорки пекла горбунья Ольга. Не праздник ли какой сегодня? Попраздновать неплохо бы по какому-нибудь случаю, время самое подходящее.

Над следующей норой Ваня нагнулся и тотчас услышал глубоко внизу звонкие голоса, что-то грохнуло там и разбилось – стеклянные осколки зазвенели. Ну вот, еще одно происшествие в длинной череде больших и малых.

«Только бы избу не подожгли, пока мать-то спит!»

Над тем местом, где дом Махони, воздух струился, искажая линию горизонта. Ага, тут печь уже протопили, но вьюшку еще не закрыли. Интересно, как поживают «Свои люди»? Чем они заняты? Может, откочевали куда-нибудь? Хотя вряд ли: у Махони им самое житье.

Ваня вернулся к вертикальному выходу над родным домом – пахло чердачной пылью, пшенной кашей, топленым молоком; слышно было, как мать хлопнула дверью и едва различимо промычала корова. Постоял Ваня, окидывая взглядом снег, скрывший деревню, – Лучкино дышало, шевелилось внизу – жило! При полной неразберихе и беспорядице, когда нельзя понять что к чему, откуда ждать беды и как от нее загородиться. Даже время утеряно, и течение истории – а оно ведь совершается повсеместно! – тут сделало сбой… Ручей ушел в песок…

А надо как-то восстановить утраченное, чтобы хитроумный механизм жизни опять работал в соответствии со смыслом и в согласии с разумом.

2.

Он достал с чердака приготовленные заранее лыжи, надел их, огляделся: вон снежная воронка над осевшей избой Анны Плетнёвой, далее дым над избами Колошиных и Махони. Значит, деревня располагается так… если встать к ней левым плечом, то вот направление на Пилятицы; солнце будет вверху справа, а втер прямо в лицо. Впрочем, на ветер надёжи нет, он может и перемениться; надо держаться по солнышку.

Идти было легко, лыжи сами несли; ветерок особо не препятствовал, но что-то заставило Ваню приостановиться. Оглянулся… и ничего не увидел позади. То есть там было совершенно белое, ровное поле до самого горизонта, который словно по линейке проведён – граница белого и голубого. И так во все стороны – куда ни кинь взгляд, куда ни глянь. Он, человек на лыжах, стоял посреди белого круга… да, да, опять как штырёк в самом центре сахарно-белой грампластинки. Даже показалось, что она медленно вращается – вот если опустить солнце на край, оно коснется острым лучом… и раздастся музыка.

«Хорошо, если не похоронная…».

Ваня постоял, соображая: сейчас небо ясно, а если на обратном пути облака закроют солнце да снег пойдёт, что тогда? Как найти дорогу домой? Очень просто заблудиться на такой равнине! Проще, чем в дремучем лесу.

Тревога проснулась в нём.

Он развернулся, чтоб солнце светило в затылок слева, осторожно, как по тонкому льду, отправился назад, выискивая свой лыжный след на крепком насте. След был почти неразличим, но все-таки его можно было заметить. Пошёл по нему медленно, чтоб не потерять: вот здесь он слегка повернул, выверяя направления движения, а вот тут лыжи разъехались – правая соскользнула… Вот она, родная нора! А вот и дымочки из прочих, и прогиб снеговой поверхности над домом Анны Плетнёвой. Тут живут люди… как мышевидные грызуны.

Перевёл дух, повеселел. Да что там, был просто раз без меры, что нашел свою нору, не потерялся… Так бывает, наверно, счастлива мышь, спугнутая лисой и опять отыскавшая спасительный ход в своё жилище. Подумав так, Ваня испытал опять унижение и обиду, слова «мышевидные грызуны» утратили забавный смысл и обрели смысл оскорбительный.

Надо было обозначить свою нору, раз она для него столь спасительна, обозначить так, чтоб было заметно издали.

Он снял лыжи, спустился вниз, на чердак… там под руку попался ему старый, пыльный горшок; нащупал тут же, в темноте, рукоятку ухвата с одним рогом, другой был обломан. С этой добычей вылез наверх, воткнул инвалида в снег, нахлобучил на него закоптелый горшок – вот верная мета! Чёрный от прикипевшей сажи горшок будет отчетливо виден на фоне белого снега, и ветром его не сдует.

Теперь можно было ехать хоть куда, в любую сторону, до тех пор, пока родимый горшок виднеется позади. Но до Пилятиц три километра, а на каком расстоянии будет виден этот «маяк»? Ваня снова спустился к родному дому, прихватил во дворе сноп хвороста, выбрался наверх, приладил этот сноп за спину и отправился в путь.

Теперь он шёл уверенно, сначала оглядывался на горшок, а когда тот стал теряться в снежной белизне, доставал из-за спины, как стрелы из колчана, по прутику и втыкал в снег. Старый горшок уже затерялся позади, стал чёрной точкой и мог вот-вот вовсе исчезнуть в блеске солнечного свете. Но прутики-вешки выстраивались в прямую линию и видны были чётко; наст под ногами крепок – ничто не предвещало худого.

А впереди возникла точка, точно такая же, какая была сзади, за неё теперь цеплялся взгляд. «Уж не горшок ли и там, над Пилятицами?» – подумал Ваня с усмешкой.

Лыжи скользили по снегу так легко, что он лишь отталкивался палками; с трудом удавалось приостановиться, чтоб воткнуть очередную вешку. А в это время прямо под ним в толще снежной невидимо ехал кто-то: явственно слышался звон колокольчика, топот лошадей – небось, тройка – скрип санных полозьев и простуженный голос:

– А ну, лебеди! Прибавь, прибавь!

Ямщицкой тройке было с Ваней не по пути, и звуки эти, отдаляясь, затихли.

3.

Снежная равнина была не так ровна, как ему виделось вначале: справа тянулся небольшой ложок – это, как догадался Ваня, над руслом Вырка, что течёт от Лучкина к Пилятицам и там впадает в реку. Берега его круты, заросли кустами, которых теперь, конечно же, не видно; а вот как раз над Вырком снег маленько просел, обозначая его извилистое русло.

Оглянувшись, он вдруг увидел за этой едва заметной ложбинкой собак, которые мчались наперерез ему, Ваня даже приостановился, заинтересованный: откуда они взялись? И вдруг осенило, пронзив, словно электрическим током: это же волки!

Они мчались стремительно, как на лыжах, подгоняемые ветром: передний волчина, должно быть, вожак этой стаи, оторвался от прочих на несколько махов; за ним следовали парами четыре волка; еще один чуть сзади, казавшийся меньше прочих; и уже довольно далеко отстав, ещё три. Ваня рванул изо всех сил – скорей… скорей к той вешке впереди, которая казалась ему почему-то спасительной: там, небось, есть нора вниз, в село. Лыжи от излишней торопливости разъезжались в стороны. На бегу хлопнул себя по карману: нет, ножа не взял с собой… а надо бы топор прихватить, топором можно бы отбиться. А так настигнут, сшибут с ног, вцепятся в горло, и всё, конец – загрызут. Это произойдёт с ним! Его съедят эти твари! Оставят только кости на снегу… Оглядываясь, он мог различить оскаленную пасть вожака и – то ли воображение подсказывало, то ли зрение настолько обострилось – даже страшные клыки его. Самые задние прибавили в беге, стая становилась плотнее, расстояние между нею и убегавшим быстро сокращалось. Шла охота волков… на него, на человека! Они теперь охотники, а он дичь! И в этом опять было великое унижение, от которого хоть плачь, хоть кричи, хоть скрипи зубами.

Одна из лыж соскочила с валенка и отъехала назад. Ваня споткнулся, упал. Волчья стая пошла наперехват через ложбину, вот-вот вымахнет уже на этой стороне, но не появились волки. То есть вот была целая стая их, и не стало, будто провалилась сквозь снег. Может, и в самом деле провалилась?

Задыхаясь, он проворно надел лыжину, опять рванул вперёд, то и дело оглядываясь… нет, волков не было видно, исчезли, будто растаяли они, подобно привидениям.

А та вешка, что маячила впереди, вдруг придвинулась и оказалась рядом – это был крест над колокольней пилятицкой церкви, покосившийся и заржавленный крест на снежной целине, как рука тонущего, выброшенная вверх, отчаянно взывающая о спасении в последнем порыве.

Тяжело дыша, Ваня остановился у этого креста, опершись на лыжные палки, смотрел назад. Он ещё не совсем поверил в то, что опасность миновала, и готов был в любую минуту зарыться возле этой колокольни в снег: нам, внизу, люди, а значит, и спасение.

– Ах, твари! – бормотал он, вздрагивая не столько от перенесённого страха, сколько от ярости. – Ну и твари!

По мере того, как возвращалась к нему бодрость и отступала бессильная злость, исчез и страх. Даже стало досадно на собственную трусость, но кто же не испугался бы на его месте!

Утешительное торжество пробудилось в нём: что, взяли? Ещё неизвестно, чем бы закончилась схватка, если бы они настигли его. Неужели он не справился бы с ними?

«Да я б их зубами рвал!»

Ещё более успокаивая его, в отдалении, в снегах опять прозвенел дорожный колокольчик под чьей-то дугой. И молодой голос запел:

Ой вы, сани-лебеди! Ой вы, кони-птицы!

Полетим-помчимся да к милому крыльцу…

4.

Ни единого следочка не было возле креста – ни волчьего, ни птичьего, ни человеческого – нетронутый снег. Сверху он был, как молоко, на котором тонким слоем отстоялась пена; казалось, под этой пенной поверхностью именно парное молоко.

На некотором расстоянии от церкви с её торчащим из снега крестом воздух был текуч и струился вверх, даже дымок шёл снизу! Теперь и вовсе можно забыть о волках: внизу Пилятицы, там люди. Если б не снег, село видно было бы сейчас как бы с высоты птичьего полёта.

Ваня подъехал поближе к тому месту, где воздух плавился от тепла, и отсюда увидел: вон неподалёку ещё одна отдушина, а далее третья, и четвертая к ними в ряд. Верно, именно так располагаются дома в Пилятицах. Напротив них – магазин; ну, над ним отдушины нет и дымок не идет – вывод неутешительный: печка не топится, магазин закрыт, и в нём нечем поживиться. Какой там мог быть товар? Банки трехлитровые с березовым соком, привезенные почему-то из Белоруссии… словно здесь березового соку нет. Соль окаменелая в пачках да спички… На хлеб надежд мало, его и в лучшие времена там не всегда купишь. Мать, бывало, пойдет в Пилятицы – три километра туда, столько же обратно – и вернется с пустыми руками: пришла из города хлебовозка, но на всех хлеба не хватило.

Пока стоял, жаворонок запел вдруг в вышине! Ваня поднял голову, вглядываясь в небесную синеву, и увидел его: птаха пела самозабвенно и, трепыхнув напоследок крыльями, замолчала и камнем упала в снега.

Ваня пожал плечами: как к этому относиться?

Лезть по отдушине в чужой дом – дело недостойное, и он вернулся к кресту. Спрятал и лыжи, и палки в снег, пробил ногами наст и стал проталкиваться вниз по шпилю, а тот был покрыт жестью, уже проржавевшей, – того и гляди колени поранишь или куртку порвёшь. Довольно скоро добрался до окна колокольни, заглянул, привыкая глазами к темноте, спрыгнул на площадку, залепленную птичьим помётом, замусоренную прутьями, перьями, прелой травой. Отсюда вниз вела деревянная лестница, ветхая, готовая обрушиться. Он спускался осторожно, нащупывая ногами ступеньку за ступенькой, пробуя их крепость.

5.

Когда лестница закончилась, он смутно увидел пол внизу, примерился и спрыгнул – шум его прыжка отдался эхом в пустой церкви и вместе с ним почудился Ване посторонний звук – то ли шорох, то ли шепот. Выглянул – чья-то фигура со свечкой стояла перед иконостасом, вернее, перед тем, что было когда-то иконостасом и алтарём.

– Кто там? – окликнул испуганный женский голос.

Ваня узнал почтальонку Тоню Творогову, то есть Антонину… как её по отчеству-то? Все звали её просто Тоней и никак иначе, хотя лет ей уже за пятьдесят. Ваня поздоровался, и она его узнала, обрадовалась.

– Если б не крест на колокольне, я б и села вашего не нашёл, – сказал он этой Тоне, обрадованный встречей. – Так-то крест из снега торчит, а больше ничего – ни труб, ни антенн телевизионных.

Она даже прослезилась:

– Ну, слава тебе, Господи! Крест видно: авось найдут нас и не оставят без помощи, авось откопают. А то я спрашиваю, глубоко ли нас засыпало, – никто ничего не знает.

На кого она надеялась, неведомо. Он не стал её разуверять, что никому нет дела до них. Тоня жаловалась ему, перечисляя происшедшие беды, словно он явился спасать село Пилятицы, словно это в его силах.

– Что творится, – повторяла Тоня, – что творится! И в вашей деревне так или только у нас?

Она поведала, что появились у них в селе и люди, и нелюди, и просто непонятные существа. Народ сбит с толку, не поймет что к чему.

– Уж не конец ли света? – с дрожью в голосе предположила почтальонка и уставилась на Ваню: он-де должен знать, что и почему, и чего теперь ждать.

Словно у него и впрямь сорок умов. Экая простота! Он утешил ее, сказав, что и раньше падали снега и заваливало по-гиблому не только эту местность, но и всю Русь, со всеми ее градами и весями. Говорил так и самому верилось: да, и раньше бывало.

– Однако же после ночи всегда наступает утро, а оно мудренее вечера; так устроена жизнь, – заключил он.

– Страшно-то как! – сказала говорила Тоня, проникаясь к нему доверием. – Всякую минуту жди какой-нито беды: домишко у меня хилый, того и гляди придавит его снегом, он и рухнет – где ж ему выдержать такую тяжесть! Потрескивает да поскрипывает, я и спать дома боюсь. Сплю вот тут, возле алтаря. А домой наведаюсь – скотинка моя вся спит: то ли больна, то ли просто не в себе.

Высоко вверху под сводами невидимо ворковали голуби.

– Прикармливаю их зёрнышками, – сказала Тоня. – А хлеба нет. Где его взять?

– А что магазин? Не работает? – спросил Ваня, а мог бы и не спрашивать, потому что вопрос дурацкий.

– Чем торговать-то ему? Привозу нет. Продавщица уехала в город за товаром как раз перед снегопадом и не вернулась. Где же теперь ей до нас добраться! Мужики надеялись: авось, водочка там у нее осталась. Дверь взломали – ничего нет, только снег висит бородами. И запирать не стали. Ночью кто-то и полки уволок, и прилавок, и двери сняли с петель. Так и стоит разоренный. Что будет дальше? Пропадать нам.

– Ничего, на картошке продержимся, – бодро сказал Ваня.

– Коли не отнимут, – возразила Тоня. – Нынче до картошки все охотники. Ее уже велено на учет поставить, у кого сколько.

– Кем это велено?

– У нас тут новые начальники объявились. Свято место не бывает пусто. Была бы шея, а хомут найдется. Велели все запасы объявить, переписать, а кто утаит, у того всё отнять.

– Крутые ребята…

– С городом никакой связи нет. Телефон молчит. Мухин и радиоприемники все отобрал, у кого были, батарейки из них вынул и спрятал.

– Зачем?

– А чтоб Москву не слушали. Там, говорит, власть захватили оппортунисты и троцкисты, ведут вредную пропаганду. Распорядился все телевизоры сюда, в церковь, снести, а заодно и ковры, и хрусталь, и посуду чайную да столовую… у кого что получше – все сюда. Роскошь, мол, это, а она развращает.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1.

Уже привыкшими к церковной темноте глазами Ваня разглядел: у стен и по углам ящики, коробки, узлы… ковры в рулонах, мешки неведомо с чем.

– Меня оставили сторожем, а какой из старой бабы сторож! – возмущалась Тоня, всплескивая руками. – Приди вот хоть ты, стукни меня по голове да и бери что хочешь. Сказала я Мухину: тут нужен мужик с ружьем.

– А кто этот Мухин? Откуда он взялся-то?

– Уполномоченный по коллективизации. Сидит в конторе колхозной, в кожаной тужурке, с револьвером. Или по дворам ходит, командует, добро отбирает. Говорит, что прислан из города…

– Кем прислан?

– А пёс его знает!. Вот ты придёшь, и тобой будет командовать.

– Ну, это навряд ли, – усомнился Ваня.

– А вот револьвер-то на тебя наставит, так и будешь сразу шёлковый.

– Что-то не верится, – опять усомнился Ваня.

– Это ты пока его не знаешь. Старухи наши говорят: он у нас в тридцатом году колхоз организовывал, богатых мужиков раскулачивал. Теперь вот вернулся да и за старое: опять богатых разоряет.

– Откуда вернулся? – недоумённо спросил Ваня.

– А из тридцатого году.

Почтальонка Тоня сказала об этом, как о деле обычном: мол, что особенного! Тридцатый год – что-то, вроде дальней деревни или города, откуда можно прийти, а потому туда же удалиться.

– Колхоз опять организует, – сообщила Тоня, поджимая осуждающе губы.

– Но у вас же и без него колхоз! Чего ещё надо этому уполномоченному?

– Спрашивай у дурака разума-то! Он говорит: важен не коммунизм, а борьба за него. И не колхоз важен, а чтоб вот раскулачить. В борьбе, твердит, обретем счастье своё. Вот так.

– Ишь ты… Это что-то новенькое… или перелицованное старенькое. Наверно, он только с виду дурак, а разобраться – хитрый! То есть почти что умный.

– Он ли не умён!.. Всех частных коров обобществил, и овец, и куриц с гусями. Собрали в одно место… Всё, как в тридцатом году.

– Но зачем! – уже сердясь, воскликнул Ваня.

Тоня понизила голос до шепота:

– Говорит: такая директива пришла из центра.

– Из какого центра?

– Откуда я знаю!

Признаться, известие об уполномоченном поначалу несколько приободрило: хоть бы и из тридцатого года, а раз откуда-то прислали, значит, о Пилятицах да о Лучкине помнят где-то там. Но художества насчёт коллективизации… Тут опять надо бы удивиться, но Ваня устал уже удивляться в этой нелепой жизни. Вот войди сейчас корова в церковь и скажи человеческим голосом: «Здорово, народ честной!», и ту не удивился бы. Чего ж спрашивать с почтальонки-то Тони! И она тоже привыкла.

Тоня рассказала, что всю скотину в Пилятицах уже свели с частных дворов на общий двор, Мухин там распоряжается, кому сколько дать молочка, а кому не давать. Талоны выписали на каждую душу – в талоне написано, что и сколько можешь получить. Вот, скажем, на том дворе сбивают сметану в масло, так обещают разделить по сто или двести граммов на каждый талон, но пока ещё не делили. То же и с курицами: вроде бы, станут награждать десятком яиц победителей социалистического соревнования. Но это потом, а пока что куры, которые и неслись, с перепугу нестись перестали. Так что их – варят да жарят. Это для неимущих, Мухин говорит, а ест сам, поскольку, мол, он главный неимущий, у него-де нет ничего, кроме револьвера. А при нём прихлебатели…

– Самогонку гонят, – пояснила Тоня. – Каждый вечер у них заседание с выпивкой и закуской – разве куриц напасёшься! Уж поросенка нынче зарезали и теленка.

2.

Мухин, оказывается, успел начисто раскулачить четыре семейства в Пилятицах – всё ихнее добро отобрали, самих хозяев арестовали и намеревались куда-то сослать. Тоня называла фамилии раскулаченных, и одна из них – Устьянцевы – сильно взволновала Ваню Сорокоумова.

Он и себе не признался бы, что весь этот поход предпринят им из-за Кати: хотелось хоть как-нибудь проведать, как она и что с нею – хотя бы просто узнать стороной, как и что, и вернуться в Лучкино. Всё остальное было второстепенно, поскольку он догадывался, что и магазин пуст, и связи с городом нет, никакой помощи он оттуда не получит.

– Мухин Василию Морковкину ухо прострелил. Ты, говорит, контра и шпион. Я, говорит, тебя шлёпну без суда и следствия.

– А чего ж Василий не шлепнул самого Мухина? – рассердился Ваня.

– Поди-ка… Он не один, ему помогает Коля Сладимый, два раза судимый – ты его знаешь – да пастух наш, пилятицкий, да ещё какой-то «амоновец», Алфёров фамилия ему. Кто это такие амоновцы-то, Вань?

– А это язычники, – объяснил он почтальонке. У них верховным богом считается Амон. А те, кто ему служит, называются так: жрецы бога Амона, иначе говоря, амоновцы. У них власть земная.

– Жрецы, верно, – подтвердила Тоня. – Два десятка кур сожрали, поросёнка Устьянцевых давеча зарезали и палили прямо возле конторы…

– Так где же Устьянцевы теперь?

– Амоновец Катю арестовал, – словно поняв его тревогу, сказала Тоня.

– Как арестовал?

Жаром плеснуло ему в лицо; наверно, даже шрамы в виде подковы скрылись.

– Кулацкая дочка, мол… А я так думаю: за красоту её. В камеру хотел запереть, да бабы не дали, закричали на него, пристыдили. А он, такой мордоворот, выпивши был…

– Так что, их заперли куда-то, раскулаченных? – спросил Ваня, с трудом сдерживаясь: надо скорей выручать, немедленно, сейчас же!

– Заперли их в амбаре, сторожем приставили Володю Немтыря, киномеханика. А он амбар отпер, пленных освободил да и увёл их в Вахромейку, за реку. Алфёров кинулся было в погоню за ними, а с того берега по нему из ружья бабахнули, ну и вернулся ни с чем.

Ваня все ещё не мг успокоиться: верно ли, что ушли Устьянцевы, и в надёжном месте живёт теперь Верочка? Это надо выяснить. Может быть, им лучше перебраться в Лучкино? Как хорошо было бы, если б…

– А тут ещё орда, – добавила Тоня, крестясь. – Не знаешь… кого больше бояться.

До его сознания не сразу дошло это, он переспросил, нахмурясь:

– Какая-такая орда?

– А татары. Или монголы, пёс их разберёт! Встали табором в той стороне, возле деревни Сельцо, ну и наезжают к нам: овец угоняют, двух лошадей зарезали прямо в стойлах нынче ночью, оставили только хвосты да копыта…

Ну, дальше и вовсе нелепица получалась: будто бы орда та требует с окрестных деревень дани, а иначе-де разбой учинят и всеобщий грабёж…

3.

На паперти послышались уверенные хозяйские шаги, лязгнуло железо – отпирали замок.

– Кто это? – спросил Ваня.

– Дак жрецы, – отвечала Тоня, нахмурясь досадливо и вместе с тем испуганно.

– Они что, заперли дверь церкви на замок? Зачем?

– А чтоб добро вот это не разворовали.

– Да ведь окна же выбиты! Какой смысл дверь запирать?

– Разума у них не спрашивай, – сказала Тоня и поднялась по ступенькам на то возвышение, которое называется алтарём… или амвоном? В церковных терминах поди-ка разберись.

Двое, пыхтя, втащили что-то тяжелое, завернутое в мешковину. Сначала показалось, что это труп человека, тем более, что в действиях двоих «жрецов» было что-то зловещее… Ваню опахнуло страхом, волосы под шапкой, кажется, зашевелились. Но Тоня первой разгадала, что они тащат.

– Зачем сюда приволокли! – закричала она. – Неуж другого места нет для вашего борова? Или у вас склада нет, что свиную тушу сюда? Во что вы Божий храм превратили?

– Помалкивай, – сказано было ей.

– Господи, – обратилась она к зияющим окнам иконостаса, в которых стояли когда-то образа. – Прости Ты их. Не ведают, что творят. По глупости они.

– Стой! – послышалось в ответ, и сильная рука схватила Ваню за плечо. – Кто такой?

– Да пошёл ты! – Ваня рванулся, куртка треснула под чужой рукой.

– Не рыпайся, – сказал ему тут, что держал.

Это был, надо полагать, тот самый Алфёров, о котором говорила Тоня – здоровенный парень в расстёгнутом пятнистом бушлате и в такой же пятнистой фуражке с козырьком; в распахнутом вороте на его груди виднелась полосатая тельняшка. Не хватало только автомата – сошёл бы за бойца из группы захвата чего-нибудь особо важного. А второй был невысокого росточка, в красноармейском шлёме и в белой женской куртке с застёжкой-молнией; зато за спиной у него моталась двухстволка, он её то и дело поправлял. Этого второго Ваня знал: Коля Лубов, по прозвищу Сладимый.

– Да не хватай грязными лапами! – разозлился Ваня, потому что от рук Алфёрова пахло палёной щетиной. – Ты не цапай, кошка, лапой птичку-воробья! – закричал Сладимый: он был изрядно пьян.

– Кто такой? Как сюда попал? – спрашивал Алфёров. – Что тебе тут надо? Чем решил поживиться? Магнитофон спереть хочешь?

– А ты полно! – заступилась Тоня. – Он и знать не знал, что тут лежит. Он по колокольне сверху спустился.

– Это Ванька Сорокоумов из Лучкина, – сказал «красноармеец» Сладимый. – Он маленько с приветом: упал с мотоцикла – головкой стукнулся.

– Ну и рожа у тебя! – Алфёров бесцеремонно разглядывал Ваню. – Кто так расписал?

– Да не хуже твоей, – отвечал Ваня.

– Не груби старшим – это чревато.

Тоня опять заступилась:

– Это у него подкова – счастливый знак.

– Нет, – Алфёров покачал головой. – Это у него герб Советского Союза. Значит, наш человек.

Он расстегнул куртку, схватил Ваню и притиснул лицом к своей груди. Какой-то твёрдый предмет больно врезался ему в лоб.

– Вот так, – сказал Алфёров удовлетворённо, отпуская его.

– Теперь полный порядок: во лбу звезда горит. Сладимый захохотал. – Этот орден ты украл у кого-то, – сказал Ваня, потирая лоб. Алфёров опять схватил его: – А ну пошли. И они вдвоём поволокли его из церкви.

4.

На крыльце того дома, который в Пилятицах звали «конторой», толпились какие-то люди.

– Иди-иди! – Алфёров толкнул Ваню в спину. – Чего упираешься, как бычок на мясокомбинате!

Протиснулись через тёмный коридор. В комнате, освещенной керосиновой лампой, сидел человек в чёрной кожаной куртке. На столе перед ним – бронзовый чернильный прибор с перьевой ручкой, торчавшей прямо в чернильнице, телефонный аппарат с оборванным шнуром, варёная курица с одной ногой и кожаная фуражка с блестящим козырьком. На стуле у стены сидел ещё один человек – этого Ваня знал: Трегубчик, пастух пилятицкий.

– Товарищ Мухин, – сказал Алфёров, вталкивая Ваню, – вот эта тифозная вошь – из Лучкина. Есть к нему вопросы? А нет мы его шлёпнем без суда и следствия: сопротивление оказывает.

– Ага, Лучкино… – человек в кожаной куртке достал какую-то ведомость из ящика стола, полистал её. Как у вас там, тихо?

Ваня не отвечал.

– Большая деревня? Сколько дворов?

Ваня стал считать на пальцах – получалось то два десятка, то всего три двора.

– Дурака валяет, – определил Сладимый.

– Домов у них там всего шесть, – вставил Трегубчик. – А раньше-то было десятка четыре.

– Ладно, – Мухин записал что-то в ведомость. – Кто у вас там самый зажиточный?

Ваня молча смотрел на него. Лицо у Мухина худое, небритое; когда он проводил ладонью по щеке или подбородку, слышался электрический треск.

«Опалили бы его заодно с боровом», – подумал Ваня. Странным образом и Мухин, и Алфёров со Сладимым услышали то, что он подумал. Мухин посмотрел на пленника свирепо.

Лет ему, Мухину, небось, не более сорока. Значит, что-то путает почтальонка Тоня: не могло его быть в тридцатом году, поскольку родился где-то в пятидесятых. Впрочем, если он сохранился в законсервированном виде…

– Самый богатый у них Митрий Колошин, – опять подсказал Трегубчик. – Дом у него большой, под шиферной крышей… два телевизора, черно-белый и цветной.

– Та-ак. У кого-то ни одного, а у него два? Ну, мироед!

– Ещё корова с теленком, свиноматка и четыре поросёнка при ней, гусей целое стадо…

– Верно он говорит? – спросил Мухин у Вани.

– Надо ограбить, – сказал Ваня. – Что вам эта курица! Иное дело: гусей поджарите на вертеле.

– Это он издевается, – подсказал Трегубчик Алферову. – У него язык очень ядовитый, у этого Ваньки.

– Угу, – удовлетворённо сказал Мухин. – Так и запишем: Колошин. Значит, он на очереди. Сначала отправимся в Починок, потом в Лучкино…

Писал он почему-то не ручкой из своего письменного прибора, а химическим карандашом, который то и дело совал в рот послюнить.

– Погоди-ка, а ведь я Колошина уже потрошил в тридцатом! – вспомнил Мухин. – Или это другой? Ну да, тот был Василий Кирилыч. Как же, хорошо помню: мы к нему во двор, а он на нас с оглоблей.

– Так то Митрия отец! – весело сказал Сладимый. – Говорили про него, что лихой был. Ему рога обламывали где-то в песках, там и остался. А у Митрия в городе трое сыновей.

– Вишь ты… Корень не извели, опять побеги пустил. Ладно, разберёмся и с сыновьями.

– Он в батю, Митрий-то! Небось, тоже оглоблю в руки возьмет, ежели что, – весело предупредил Ваня.

– Работников держит? – спросил у него Мухин строго.

Дурацкий вопрос заслуживал дурацкого ответа, но шутить не хотелось.

– У него родная сестра в работницах, – подсказал кто-то из темноты коридора, где толпились какие-то люди…

– Угу, – с удовлетворённым видом делал помётки Махин. – Конечно, где ж одному с таким хозяйством управиться! Нужно использовать наёмный труд – это закон мироедства и эксплуатации.

– Колошин – инвалид без обеих ног, – не выдержал Ваня. – А сестра его Ольга – горбунья. Что вы чушь всякую несёте!

Мухин на это сказал сурово:

– А у нас все равны, и больные, и здоровые, стройные и горбатые. Ни тех, ни этих нельзя угнетать и эксплуатировать. Понял?

5.

– Наш принцип: каждому по потребностям, – внушительно продолжал Мухин. – Но меру потребностей устанавливает общество. Ясно? Рот у Колошина один? Один, как у всех. Вот когда у него будет два рта, два пуза, и всего прочего по паре…

Алфёров не засмеялся – заржал.

– …тогда посмотрим. А пока потребности должны быть у всех одинаковы и на разумном уровне. Справедливо? Справедливо.

Тут они все насторожились, ибо в пустоте рядом с Мухиным раздались совершенно мирные звуки: словно в самоваре, которого тут вовсе не было, кто-то открыл краник и стал наливать в чашку. Журчала струйка воды, и самовар пошумливал, звякала чашка о блюдце. Но все прекратилось, словно краник завернули. Тихо стало. Потом где-то рядом послышался разговор странный – говорили:

– Лето убо на четыре времени разделену: на весну, на жатву, на осень, на зиму.

– Остави жатву свою, начни имати вино…

– Стояста две недели тепле вельми переже жатвы…

– По наволоку урожайно ныне…

«Жрецы» переглянулись, на Ваню посмотрели, словно заподозрили в чём-то и ждали от него объяснения. – Это призраки, – сказал он и добавил потише. – И вы тоже…

– А ну, Алфёров, дай ему на шее! – загорячился Сладимый.

– Дай сам, – посоветовал Ваня с угрозой в голосе.

На это Сладимый не решился или не успел: дальний конский топот и свист донеслись с улицы.

– Что это? – строго спросил Мухин, прислушиваясь…

– Татарва гуляет, – подсказали ему из коридора.

– Ничего, ничего… У нас с ними сепаратное замирение. Они нас не тронут.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1.

Мухин опять вознамерился что-то писать, карандаш послюнил.

– Значит, ты, парень так рассуждаешь: вашему Митрию хлеб с маслом, а вот этим ребятам – хлебушек с солью? Так, да? Вот что я тебе скажу: кто хочет отдельно от всех и с маслом, того к стенке, как социально незрелый тип.

Тут Мухин стукнул кулаком по столу, и курица, лежавшая на газете, подпрыгнула, как живая.

– Что ж теперь, второй раз будем раскулачивать? – произнёс в коридоре чей-то голос.

– Ты, Лексей, жалостливый больно, – усмехнулся Мухин. – Классового чутья в тебе нет. Я тебе для понятия пример приведу… Вот человеческий организм состоит из клеток, так? Когда одна клетка начинает шибко разрастаться, то что получается? Раковая опухоль. Это я тебе по-учёному объясняю. И тут в организме срабатывает защитная система: она раковую клетку убивает. А не убьёт – человек погибнет. Понял? Закон жизни. Так должно быть и в человеческом обществе.