Текст книги "Русские снега"

Автор книги: Юрий Красавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Ловко и быстро, одним движением перепоясал сноп, прислонил к суслону.

– Чей будешь-то? – совсем уж дружелюбно спросил он. – Вижу, не здешний.

– Тутошний, – ответил Ваня, подделываясь под его говор.

– Что-то не видел я тебя ранее. Разве что в бане, а? Не отца ли Вассиана сынок?

Ваня отрицательно помотал головой.

– У него сын, говорили, учится в Питере, в семинарии: способный, вишь, парень. Отец Вассиан больно гордится сынком-то. Вот я и подумал.

Анисья с Аринкой прислушивались к их разговору, не прерывая работы.

– Где ж ему в семинарию! – сказала Анисья, весело глядя на Ваню. – С его ликом только чёрту служить, а не Богу.

Обе они, Анисья с Аринкой, засмеялись, но Абросим – нет, только посмотрел сочувственно.

– Ты на нас не серчай, – сказал он, забоявшись, что Ваня обидится. – Мы люди простые…

– …едим пряники неписаные, – добавил Ваня, отнюдь не сердясь.

Вот теперь и Абросим засмеялся.

С соседней полосы донёсся тележный скрип: воз снопов плыл к дороге. А приблизился – стало видно, что он однобок, и возчик уже стоит на коленях с самого краю, стараясь уравновесить его своим телом.

– Ох, не доедешь, Овдоким! – крикнул Абросим тому, кто был на возу. – Не довезёшь!

– Доеду, – неуверенно отвечал ему тот.

– Чего ж такой воз наклал, кулёма! Кто тебя учил – мало жучил.

– Да наклал-то хорошо, ан колесо угодило в ямину, вот и перекачнулся воз, – оправдывался возчик, веснушчатый, с испуганно-весёлым лицом; волосы у него на голове – стожком соломенным, как у куклы.

– Не доедешь, Овдошка! – крикнул ему со своей полосы отец. – Давай перекладём, а не то, не приведи Бог, в ручей свалишь, пропадёт добро!

Ваня забежал вперед лошади, взял её под уздцы, направил правое колесо телеги в колдобину.

– Качнём! – крикнул он Авдошке.

А тот уже сообразил.

– Давай!

Лошадка насмешливо фыркнула Ване в лицо; воз качнулся, возчик присел в лад ему, и – выправился воз!

– О-го! Теперь я на оба плеча хорош! – закричал Авдошка сверху. – Теперь до овина, как на перине!

– Плохо тебя, дурака, учили, – сказал ему Ваня по-свойски.

– Кто ж так воза кладёт!

– Дак учили-то хорошо, ан не в коня корм, – отозвался Авдошка. – А кто это тебе приложил так? Кобылка бела, копыто черно – так, да? Али не знашь: не подходи к кобыле с заду, а к корове с переду?

– То не копыто, то знак судьбы, – сказал ему Ваня.

– Судьба ты моя, судьбина, – это Авдошка сказал насмешливо, – выдь ты ко мне, погляди на меня: кого обижаешь?

Нет, он не так прост, этот Авдошка. Слова держал не в кармане, они у него все на языке.

– Эй, меченый! – крикнул он, уже удаляясь с возом. – Приходи сегодня на мостовину! Как стемнеет…

– Куда это?

– Не знашь, где мост через Вырок? На дороге из нашего Лучкина в Пилятицы. Мы там гуляем, и из других деревень тоже приходят! У нас весело! Приходи, мы тебе салазки загнём!

5.

Они сидели на меже – Абросим с Ваней и Аринка с матерью чуть в стороне. Было жарко, но перейти к лесу и сесть в тенёчек жнецы не захотели: нечего рассиживаться, вот сейчас маленько отдохнут да и за работу. Только что напились все: пятилетний сынишка Абросима принес жбанчик квасу – квас кислый-кислый, потому казался холоднее, чем был, а в такой-то жаркий день куда как кстати.

Надо было видеть этот жбанчик с отколотой ручкой – нелепо пузатый, со вдавленными отпечатками пальцев мастера-горшечника, оставшимися после обжига.

– Самоделка, – снисходительно объяснил Абросим, заметив Ванин интерес. – Я его сам и сляпал, и обжег в печи. Авось послужит до осени. Первый блин комом. Потом наловчусь.

– Свату Михайле два кашника сделал, так те куда как хороши! – похваливала мужа Анисья.

– Сравнила! То кашник, а то жбан – тут посложнее. Ну ничего, – опять сказал он, словно бы ожесточаясь. – Я это ремесло постигну, оно от моих рук не отобьется.

Все вокруг было до умопомрачения ясно и убедительно. То есть настолько ясно, что и сорока умов не надо, чтоб понять: жизнь эта реальна, отнюдь не призрачна. Взгляд Ванин скользил: вот грубое полотно рубахи и прореха на локте мужика… вон облачко пухлое на небе… а это колоски ржи, повисшие на золотых стеблях… руку протянешь – можешь потрогать василек на меже, синий-синий… Ваня сорвал этот василек, единственно чтоб ощутить его – стебелек в пальцах был тверд, и явственен нежный запах цветка. Все настоящее! Всё-всё… Аринка смущалась, когда он поглядывал на неё, наверно, за этот случай в бане, но уже стала посмелей.

В душе Вани поднимался непонятный восторг – хотелось вскинуть руки, взвиться в небо и вострепетать песней, вот как этот жавороночек, что поет-заливается. Ведь надо же: ласковое лето вокруг – жара, жаворонок поет, ветер веет.

Абросим потер в пальцах рукав его рубахи:

– Ишь, лопотинка-то не нашенска. И пуговки… Заморское, что ль?

– Московское… Может, и из-за моря привезли.

– То-то, я гляжу. Ишь ты…

Аринка что-то шептала матери, обе улыбались.

– Как нынче с урожаем-то в вашей стороне? – спрашивал Абросим.

– Похуже этого. – Ваня оглядывал поле: рожь тут стояла, что называется, стеной.

– Нам Бог дал по трудам нашим… – произнес Абросим удовлетворенно. – Не пожалуюсь: по трудам нынче хлебушко. Вы-то на барщине али как?

– Были и на барщине, – уклончиво сказал Ваня. – Теперь иначе.

– А-а… А мы три дня на господском поле, четыре на своем. Ничего, жить можно. Раньше иначе было, да царь-батюшка указ издал: не мучить мужика барщиной сверх меры. А мера – три дня.

И Ваня видел на той возвышенности, что называлась Селиверстовым холмом, крышу не мужицкого, а барского строения – она выглядывала в купах деревьев.

– Порет, небось, вас на конюшне? – поинтересовался Ваня. – Как везде, – отвечал Абросим. – Не воруй, не пьянствуй, чти отца с матерью и святую церковь, так и пороть не будут.

– У нас барин добрый, – сказала Анисья. – Только что книгочей… полорот маленько, расплетена варежка… Книги-то хоть кого до добра не доведут.

– Ладно, не болтай лишнего, – строговато остановил жену Абросим. – То не нашего ума дело. Каждому своя планида на этом свете: тому землю пахать, а этому книги составлять.

– А что ж на поле у барина – тоже хлеб убираете? – спросил Ваня. – В чем состоит работа на барщине?

– Баба моя жнет, а я плотничаю: строим в Пилятицах церковь, – Абросим перекрестился. – Она, слышь, каменна, а я по этому делу не мастер, но и мне работа есть, ничего. Конечно, теперь жнитво, день год кормит, да барин строг, спешит – к зиме хочет закончить, к Введенью Пресвятой Богородицы. Обет, вишь, такой дал.

Что-то не узнавал Ваня Пилятиц: деревья, что ли, росли не так? И дома стояли не так, да и крыши соломенные. Не было кирпичных складов на окраине, столбов электропередачи…

– К Ильину дню надо бы управиться с рожью, – продолжал Абросим, щурясь на солнце. – А то ведь того и гляди лен зажелтеет. Да и жито нынче против прошлогоднего рано заколосилось…

6.

Из ясной небесной голубизны прямо перед ним на межу полилась вдруг тонкая струйка воды. Как из чайника. Абросим встал, растерянно следя: струйка падала на сухую землю, разбрызгиваясь по сторонам. Она возникала на высоте птичьего полета, то есть где-то там становился заметен ее серебристый, движущийся отблеск, и оттуда она отвесно, стремительно падала. Это явление было умопомрачительно нелепым, необъяснимым, а потому и жутким, несмотря на солнечный день; оно повергало в оторопь.

– Свят-свят, – проговорил Абросим и перекрестился по-мужски размашисто.

Жена его Анисья с дочкой Аринкой тоже встали и, тоже ничего не понимая, смотрели вверх, прослеживая серебристую, словно играющую струйку.

– Не к добру это, Обросим, – сказала встревоженно Анисья.

И Ваня смотрел, недоумевая: на небе ни облачка – чисто до самого горизонта; деревья тут ни при чем – они на некотором расстоянии от падающей водицы; ничего вверху нет – и вдруг эта струйка… откуда? с чего?

– Не к добру, – повторила Анисья.

– Знамение нам, – вымолвил Абросим.

Грязный ручеек уже полз по меже неуверенно, будто недоумевая. Над лужицей иногда вспухал вдруг большой пузырь и отражал голубое небо, опушку леса, край ржаного поля и лица стоявших вокруг.

– Конденсат, – предположил Ваня, глядя вверх.

– Чего? – не понял Абросим.

– Все мои сорок умов не в состоянии понять, – пробормотал Ваня. – Если конденсат, то почему струйкой, а не дождичком?

Опять прослеживали каждый сверху вниз, снизу вверх этот нелепый небесный водопад: сущая пустяковина, которой однако невозможно было найти разумной причины и объяснения.

Кто-то опять их дурачил, но невозможно понять, кто.

– А возле лавы на Пьяном лугу вчера молния воткнулась, – шёпотом сказала Аринка. – Так и торчит до сих пор.

Абросим и его семья живо обсуждали это, уже отдаляясь от Вани.

А уж похолодало вдруг, и там, куда падала с неба струйка воды, образовывалась наледь. Небо заволокло тучами. Уж снежные одуванчики закружились в воздухе… Абросим и его семейство, будто относимые на льдине от берега, отплывали…

– Да погодите! – спохватившись, вскричал Ваня. – Как же так? Вы вообще-то в каком веке живете?

– Мы, вроде бы, в восемнадцатом, – отвечал Абросим.

– А чего же говоришь «Питер», тогда как надо «Санкт-Питербурх»? Питером его стали звать в нашем, двадцатом.

– Да вот сбиваюся иногда, ангидрид твою в гидролиз! – ругнулся рукастый мужик Абросим.

И уж ни поля, ни неба над ним, ни жнецов, ни леса с птичьей жизнью – рыхлый снег кругом, и вверху тоже, а рядом, совсем рядом, мелодично журчал ручей – это Вырок.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1.

Ваня выбрался в подснежный ход, не людьми прорытый, а вытаянный ручьем.

Вырок тек себе в собственном русле, ему не было дела до снега. Он был покрыт льдом, который на стремнине истончался и имел промоины, а у берегов был довольно крепок.

Сумеречный свет сеялся сверху. В этом свете можно было рассмотреть, что над Вырком как бы от дыхания воды вытаял тоннель с обледенелыми сводами, повторявший его повороты и вверх, и вниз по течению. В нем можно было передвигаться, лишь в некоторых местах пригибая голову, а в которую сторону идти, чтоб вернуться домой, об этом можно было определиться по стремлению воды.

Ледок потрескивал у него под ногами, но держал. Местами, а именно там, где вода проточила ледяную корку, инеем были густо покрыты своды тоннеля. Иней осыпался и на лёд, на нём едва заметно отпечатались следы звериных лап, однако то, что тут могут быть волки, как-то не пришло Ване в голову. Он думал о том лишь, что если идёт верно, то скоро должна попасться ему череда прудов – это уже на околице Лучкина.

И верно, подснежный ход раздвинулся, превратившись как бы в комнату с довольно высокими сводами – это был первый прудик. Ту можно распрямиться. За ним последовал второй. Ваня выбрался в следующий и увидел мосточки, вмерзшие в лёд, – с них обычно мать полощет бельё…

Здесь, выбираясь на берег, он поскользнулся, и больно ударился коленом об лёд. Морщась, закатал штанину, потёр ушибленное место и увидел вод коленом как бы ленту, опоясывающую голень, – просто кожа его припухла этаким пояском и покраснела. Поясок этот озадачил его, но Ваня тотчас вспомнил: именно на этом месте совсем недавно был перелом… Был и – нету!

Он очень живо вспомнил, как лежал на продолговатом белом возвышении, и двое в голубовато-зеленых комбинезонах склонились над его ногой, что-то делали с нею, не обращая внимания на то, что он сморит на них.

Вот после того назвавший себя маленьким принцем спросил:

– Куда теперь?

А Ваня ему строго:

– Положь, где взял.

И нога уже не болела. А вот теперь только красная полоска вспухшей кожи опоясывала ногу под коленом, и кожа в этом месте была как бы онемелой, бесчувственной.

2.

Сорокоумовы, мать с сыном, сидели за столом, завтракали… или это был обед… ужин… Маруся поглядывала на Ваню, словно не решаясь сказать.

– Что-нибудь случилось, его я не знаю? – спросил он, поймав её взгляд.

– Случилось… Ольга затеяла торить подснежный ход в Пилятицы.

– Зачем? Ты ей сказала, что я там был? Ни магазин не работает, ни до города не дозвониться. Да и вообще тамошним не до нас. В политику ударились – или о суверенитете хлопочут, или мировую революцию замышляют – их теперь не унять. И городу не до нас.

– Ей в церковь занетерпелось.

– В церковь? Там не служат с тридцатого года. А нынче награбленное добро хранят.

– Ей не объяснишь. У неё своё понятие.

– Или у неё в доме икон мало?

– Она говорит: Божий храм – место намоленное, там молитва Богу слышней. Сказала: это будет мой подвиг – спасти пилятицкую церковь. А при церкви спасутся все.

Оказывается, Ольга вовлекла в этот подвиг и старух: Анну Плетнёву да Махоню. Общими усилиями пробивают ход в снегах.

– Я боюсь, Вань: вдруг потеряются! Ходила им помогать… уговаривала.

– Далеко ушли?

– На поле выбрались.

Сказавши это, Маруся замолчала. Он больше ни о чём не не спрашивал. А закончив с едой, поднялся, стал одеваться.

– Куда, Вань?

– Пойдём старух выручать. Засыплет их снегом. Мы за них в ответе.

3.

Подснежный ход, проторённый горбуньей, начинался от крыльца её дома и вдоль изгороди огородной уходил вниз к Вырку. Здесь Маруся с Ваней остановились, послушали ровное, голубиное воркование ручья и отправились дальше: ход проторен был в сторону, по берегу. Здесь богомолки нашли мосточек, после чего стали взбираться на взгорье.

Ход получался кривой, торивших уводило почему-то вправо, к Селиверстову холму; спохватившись, они стали забирать левее, а потом, будто их что-то подталкивало, опять вправо.

– Ну, заблудились, – сказала Маруся озабоченно. – Этак им назад не вернуться.

Вдруг где-то невдалеке птица запела, и не какая-нибудь, а иволга – та самая, что летом живет в кустах у ручья. Она и запела как раз в той стороне, где Вырок. Маруся и Ваня послушали ее, переглядываясь, и приободрясь, отправились дальше.

Временами им чудился впереди шорох снега, потому казалось, что богомолки, как мышки-норушки, роют где-то недалеко, может быть, даже совсем рядом; пошли дальше, как две лисы на охоте. Под снегами тут и там пробивалась сквозь снег зеленая травка – озимь, а на снегу кое-где отпечатались чьи-то лапы. Может быть, кошка увязалась за Махоней? Та с кошкой неразлучна, по крайней мере дома. Но ранее, у Вырка, кошачьих следов не было.

Так Сорокоумовы добрались до той канавы, что разделяла некогда земли двух соседних колхозов, пилятицкого и лучкинского. Здесь, на границе, богомолки устроили часовенку; на пути им попалась елка, одиноко росшая на канаве; они сплели из хвойных лап что-то вроде киота, поставили на него икону Богородицы, и перед нею на ветке повесили самодельную лампаду – огонек этой лампады Ваня и Маруся заметили на расстоянии и обрадовались: значит, те, кого они искали, где-то рядом.

Но перед иконой сидела только рыжая лиса, которая при их приближении проворно нырнула под ель, слышно было, как она там шуршала в жухлой траве.

Сорокоумовы нерешительно приблизились и остановились. Вокруг было тихо… но не мертвая тишина стояла, а напротив, одушевленная чьим-то присутствием. Богоматерь на иконе показалась Ване чрезвычайно красивой девушкой, круглолицей, с удивительно кротким выражением лица и синими-синими глазами.

«Разве можно изображать ее такой? – дивился Ваня, ничуть не сомневаясь в том, кто именно изображен на иконе. – Ведь тут она просто девушка… очень красивая. Не икона, а портрет красавицы… живущей где-то рядом с нами».

И Маруся видела, что в Богоматери нет ничего иконописного: ни теней страдания под глазами, ни скорбных складок на лбу или у рта. Это лицо дышало жизнью в каждой своей черточке, и только в глазах был источник той божественной силы, которая делала эту женщину с ребенком истинно Богоматерью.

Ваня же не видел младенца, он смотрел на икону, каждое мгновение ожидая, что эта девушка вот-вот скажет ему что-то или улыбнется. И Маруся ждала того же, уверенная, что вот-вот и младенец подаст голосок.

Кроткие глаза смотрели на них с иконы ласково, и этого, собственно, было достаточно Ване, чтобы почувствовать полное расположение и доверие к синеглазой девушке, отмеченной судьбой или высшей волей. «Она еще не стала Богоматерью, думал он. – Она еще земная, и не знает того, что уготовано ей». А Маруся видела, что недоброе предчувствие уже владеет молодой матерью, она постоянно носит его в себе, потому на лице отражена роковая печать. Марусе до сердечной боли было жалко эту юную женщину, ничем не заслужившую тех страданий, что выпали на ее долю.

«Твоего сына потом казнили, – словно говорила Маруся, не в силах оторвать взгляда от живого, улыбающегося личика младенца. – Как ты пережила это? Когда мой Ваня упал с мотоциклом в ручей, я сходила с ума…»

Маруся ясно ощутила, что эта молодая синеглазая женщина знает ее, Марусину жизнь, и готова сочувствовать ей и утешать. И самой Марусе на минуту стала понятна и постижима собственная жизнь, вдруг открывшаяся перед нею, как долгая дорога среди полей и лугов под ясным небом и при ветреном ненастье.

Так и стояли Сорокоумовы, мать с сыном, перед иконой Богоматери.

Не только Марусе, но и Ване показалось в эту минуту, что женщина на иконе печально и ободряюще улыбается им, обещая свое покровительство, а значит, и защиту от злых сил.

4.

Горбунья Ольга, словно не замечая Вани и Маруси, подошла, перекрестилась и задула лампадку.

– Зачем ты, Оля! – невольно воскликнула Маруся.

А та перекрестилась еще раз и бережно взяла икону.

– Оставь здесь, никто же не возьмет! А ведь как она славно тут стоит!

Горбунья, не отвечая, приложилась к образу лбом, потом поцеловала; лик иконы был уже темным, тусклым, на нем едва проступали очертания женской головы и младенца с непропорционально маленькой головкой, закутанного неведомо во что.

– Пойдемте со мной, – сказала Ольга строго и обернула икону шалью. – Пойдемте.

Сказано было так, что и Маруся с Ваней послушно отправились за нею.

Ветерок подгонял их в спины. Минута ходьбы, и они остановились перед снежными ступенями, ведущими вверх… Там теплился огонек лампадки, освещая лик надвратной иконы. Икона посверкивала кристалликами изморози, изображение на ней было подобно тому, как если бы кто-то смотрел сквозь морозные узоры стекла.

– Осени себя крестом, безбожник, – сердито прошептала горбунья и дернула заглядевшегося Ваню за рукав.

Тот послушно исполнил ее повеление и так же послушно поднялся за нею к ледяным дверям. Колокольный звон, раздавшийся сверху, стал глуше и торжественней, из приоткрытых дверей принесло тот особенный церковный запах, который всегда отпугивал Ваню, если ему раньше случалось заходить в церковь. Послышалось где-то в глубине сладкоголосое пение…

Они очутились в храме со снежными стенами, высокими снежными сводами; заиндевелые, в сверкающих искрах колонны подпирали те своды. Здесь было рассветно, как перед восходом солнца. Перед обширным иконостасом, уходившим ввысь, горели редкие белые свечи, огоньки их колебались от движения воздуха. Женские голоса доносились с высоких хор, где заметно было перемещение неясных белых фигур…

А здесь, внизу, Ваня увидел бабушку Махоню, та как раз зажгла свечку и поставила её в большой светильник, в котором было множество горящих свечей. Плетнёва Анна стояла в отдалении перед иконой, с которой глядели огромные глаза, стояла неподвижно, как изваяние. И вроде бы присутствовали в церкви ещё люди – поскольку там и тут раздавались шарканье ног и шепоты. А к Анне подошли несколько мужчин и встали рядом с нею, по-семейному.

5.

Высокие двери алтаря бесшумно открылись, и вышел светловолосый юноша в священническом облачении. Приблизившись, он осенил молящихся и только что пришедших широким крестом, говоря:

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…

Этот юноша был похож на…

«Кто это? – спросил себя изумлённый Ваня Сорокоумов и ответил, веря и не веря. – Овсяник?.. Возможно ли такое?»

Да, батюшка показался ему похожим на Овсяника, только этот был уже с длинными волосами, падавшими на плечи, и лицо чистое, без багрового пятна возле уха. Но кисть руки показалась Ване скрюченной – «Медведь погрыз» – и то, что смотрел на него странно, словно узнавая. Но нет, просто показалось.

«Возможно ли, чтобы Овсяник стал священником? Нет, невозможно. Тогда почему же?… Но, может быть, это его брат… или сын? Время сместилось…»

Торжественный хорал, набирая силу, заполнил всё огромное пространство церкви и всецело овладел им. Ваня забыл, где он находится, и как сюда попал, а когда очнулся – Ольга и священник стояли чуть в стороне и разговаривали о чём-то очень тихо. Горбунья передала ему принесённую икону, он принял её, перекрестился, приложился лбом и губами, поставил в нишу центральной колонны и поклонился, отступая.

Маруся тоже смотрела на них, ей неудержимо захотелось опять взглянуть на икону – не проглянет ли там синеглазая женщина с младенцем. Она с нетерпением ждала, когда Ольга и священник уйдут, чтобы побыть с Божьей Матерью наедине, и как только они отошли, Маруся поспешила туда.

Богородица была та же, что явилась ей там, в поле, и встретила её тем же кротким всепонимающим взглядом. Робея, Маруся взяла лежавшую тут свечку, зажгла её от соседней и поставила в подсвечник; теперь лица на иконе и вовсе ожили, огонёк свечи отражался в глазах юной матери и младенца.

Никогда Маруся так жарко не молилась. Да и вряд ли это можно было назвать молитвой: повинуясь сердечному велению, Маруся шептала, говорила о себе самой, о Ване и своей постоянной тревоге о нём – она поймёт, поймёт! – о муже, ушедшем с этого света столь рано… и про этот снег, который так безжалостно придавил всех живущих здесь. Никогда она не чувствовала себя столь воодушевлённой – словно спали с души оковы, словно солнца луч проник к сердцу, осветил и согрел, и её, Марусина, жизнь обрела вдруг смысл и значение в этой мольбе.

Опять показалось, что юная мать на иконе улыбнулась ей, ободряя и обещая защиту для сына Вани на этом свете, для мужа Игоря Макарыча на свете том и для деревни Лучкино, равно как и прочих, плененных и угнетенных снегами. Маруся смахнула благодарные слёзы и, чувствуя великое облегчение, сказала себе самой:

– Что это я… никак плачу?

И добавила неведомо почему:

– Прости меня… прости.

6.

– Херувимы, – сказала Махоня, становясь возле Сорокоумовых. – Слышите, как хорошо поют?

Она была оживлена, даже радостна, словно не в церковь пришла, а в гости приглашена праздновать чьё-то семейное торжество.

– Нет, там женщины… хор, – неуверенно возразил ей Ваня, вглядываясь вверх и видя поющих, одетых в белые одежды.

– Херувимы, – решительно заявила Махоня.

– Но ведь они только… в раю, – неуверенно сказала Маруся.

– А ты знаешь, где он, рай? Может, как раз здесь.

Против этого Сорокоумовы возражать не стали.

– Как хорошо, что я этих с собой привела, – Махоня перекрестилась. – Батюшка сказал: коли всё сотворено Господом, то и они творенья Божьи.

Ваня с Марусей оглянулись, и на лицах их отразилось крайнее изумление: за белой колонной перед низко поставленной иконой дружной стайкой стояли «свои люди». Их оказалось не менее двух десятков, а выстроились они чинно: старшие впереди, младшие за ними; двое старичков стояли на коленях, остальные забавно крестились, кланялись… Толстый, похожий на копёшку сена или соломы Иван Иваныч стоял у стены на особицу и тоже неловко крестился.

– Я у отца Анаксимандра попросила за них. Он их благословил и малую иконку пониже поставил, чтоб им удобней было.

– У какого отца Анаксимандра? – спросил Ваня, хотя догадался, о ком речь.

– Да у священника, вон он! Обещал окрестить их после службы. Крещение будет честь честью, в купели – все как полагается… Что ж, не чужие – свои люди… А нынче праздник большой.

Один из «своих людей» бойким голоском пропищал:

– Нынче Введенье во храм Пресвятой Богородицы.

– Это Филя, – подсказала Махоня. – Уж такой грамотный! Всё знает.

Отец Анаксимандр между тем читал, стоя перед аналоем:

– Научи нас творить молитву твою, потому что ты – Бог наш, а мы – люди твои, твоя собственность, твоё достояние…

«Это он и обо мне тоже? – подумал Ваня. – И я достояние? Но ведь я некрещёный! Я ещё дикий человек, вроде Махониных лилипутов…».

– Не вздеваем рук наших к богу чужому, не следуем ни за каким лже-пророком, не исповедуем еретического учения, но к тебе воздеваем наши руки, молимся тебе. Отпусти грехи наши… и на страшном твоём суде не отлучи нас от десного стояния, удостой того благословения, которое получают праведники! И пока стоит мир, не посылай на нас напастей искушения…

– Не посылай на нас напастей, – повторила за ним Маруся шепотом. Сын спросил у неё, сомневаясь, можно ли ему креститься на иконы, если не крещён.

– То моя вина, – сказала Маруся и тотчас направилась к священнику. – Попрошу… может быть, он сегодня же окрестит тебя.

– В каждом из нас частица Духа Святаго, – сказал отец Анаксимандр, выслушав её, и при этом оглядывался на Ваню.

Нет, это был не Овсяник. Но почему, почему так похож!?

– Постройте прежде всего храм в душе своей и молитесь, – говорил священник. – И да будет услышана ваша молитва!.. Потом отрок придёт ко мне, я окрещу.

И во всё время дальнейшей службы о. Анаксимандр то и дело то ли с интересом, то ли озабоченно оглядывался на нового прихожанина, словно не желая выпускать его из поля своего зрения да и из поля своего влияния. Вообще Ване Сорокоумову казалось, что всё это храмовое действо обращено к нему, впервые оказавшемуся в церкви, впервые слушавшего проповедь:

– Не возноситесь в гордыне и не тщитесь постигнуть мудрость Божью… Что нам делать ныне? Не утвердиться ли на единении и не постоять ли за чистую и непорочную веру Христову, за святую церковь Богородицы и за многоцелебные мощи наших чудотворцев… Главное помните: не предавайтесь унынию или отчаянию – это великий грех. И не забывайте молиться…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

1.

Над папертью храма сквозь снеговую толщу светило солнце. Ваня спустился по белым ступеням её и сел на деревянную скамеечку, словно для него тут вытаявшую, – раньше не было её! – та скамья оказалась тепла, под нею из-под снега выбивались кустики зелёной травки, и одуванчики цвели.

Ваня сидел, дивился: вот ступени вверх, вот ледяные в изморози двери… всё въяве. Не было возможности окинуть взглядом эту церковь, чтобы видеть внешний облик её – или у неё только облик внутренний? В этом заключался какой-то скрытый смысл, но понять его не было у Вани сил.

Маруся тоже вышла и села рядом с сыном на эту скамью; она так полна была только что пережитым, что тоже обессилела.

Из открытых дверей снежного храма по-прежнему доносилось тихое пение, ласкавшее не столько слух, сколько сердце.

И вот то, что произошло потом, каким-то странным образом расслоилось… распалось. При единстве времени и места происходил нечто, воспринимавшееся каждым по-своему, – это как если бы с разных сторон смотрели на один предмет, а видели один, скажем, рыбу, а другой лошадь, третий – просто дерево под ветром.

2.

Горбунья Ольга вышла на паперть, когда ни Маруси, ни Вани тут не было: уже ушли. Ольга услышала отдалённый шум, который постепенно нарастал, становился дробным – было похоже, что мчался табун лошадей, причём очень большой.

Махоня и Анна, вышедшие к ней, тоже услышали этот конский топот, который был уже близко. Он накатывался лавиной, как накатывается на берег вал воды.

Из снега словно выломился прямо перед ними всадник; на лошадке маленькой, косматой, он сидел, вцепившись, как клещ, сгорбившись, и так был залеплен снегом, что и не разглядишь, человек ли это. Старухи и горбунья отшатнулись к дверям, а он осадил лошадь как раз возле паперти, ощерил рот – лицо мокрое, глаза узкие, раскосые, малахай нахлобучен на брови – пролопотал быстро, как в бреду:

– Ля илаха илля Аллах… Мухаммад расуль Аллах!

После чего хлестнул гривастую мохноногую лошадку и опять воткнулся в снег.

Стоявшие на паперти перекрестились, говоря одна за другой: «Нечистая сила», и вошли в церковь, притворили за собой дверь.

Конский топот морским прибоем ударил в стены храма, сверху посыпался снег, сильный ветер подул откуда-то, погасил свечи перед иконами…

3.

А Маруся с Ваней миновали ту ель, что росла на канаве и служила недавно киотом для Ольги, когда до них донёсся отдалённый шум. Они остановились, прислушиваясь: шум нарастал, приближался. Явственно различили они в стороне напористый рокот, становившийся всё ближе и ближе.

– Трактор, что ли? – озабоченно предположил Ваня. – Они ж слепые, этак наедут на деревню, задавят кого-нибудь… или нас.

А Маруся явственно слышала не рокот мотора, а рычание неимоверно большого зверя. Белая кутерьма заклубилась впереди, сминая обрушивая подснежный ход, проторённый Ольгой столь старательно, и надвинулась на них.

– Стойте! – закричала Маруся и кинулась вперёд, подняв руку, как боярыня Морозова на картине Сурикова, то ли грозя, то ли проклиная, то ли считая, что так она остановит это неудержимое движение неведомо чего.

Но остановилась сама, поражённая тем, что как раз перед нею высунулась из снега громадная когтистая лапа – каждый коготь с полено! – делая размеренный шаг. А над когтями – движущая масса гигантской ноги, покрытой костяными пластинами плашками, а выше – бок чудовища в панцире.

Она мгновенно поняла: огромный доисторический ящер или дракон, каких рисуют в книгах или показывают по телевизору, ползёт на них, громыхая костяными пластинами панциря и хребта, скребя по мерзлой земле, и где-то вверху – по крайней мере три пасти изрыгают рычащие звуки.

А Ваня увидел: первая рокочущая машина, вся залепленная снегом, ворвалась в подснежный ход, пересекая его наискось. Если б не рёв мотора, было б похоже на движение снегового потока. Однако Ваня различил вращающиеся колёса и блестящие траки гусениц.

– Танки! – глазам своим не веря, выговорил он.

А уже вторая машина пересекала подснежный ход, и выдвинулась следующая, угловатая, как кирпич.

– Да это ж не наши – немецкие!

Выползла машина с брезентовым верхом; на краткое мгновение промелькнули сидящие возле заднего борта фигуры солдат в шинелях, испятнанных снегом. Они пели:

– Дюрх ди фельдер… дюрх ди ойен…

Ваня обернулся: где мать? Маруся была рядом.

– Они заблудились, мам! – закричал он ей. – Ещё с прошлой войны заблудились! Это немцы! Они поют «Через поля, через долины…».

Вынырнула ещё одна машина с солдатами… Головы их были окутаны чем-то, вроде шалей. И уж совсем не оставляя сомнений, донеслась отрывистая, лающая речь:

– Ферфлюхте фельдер… Ферфлюхте шнее!

– Это наши поля, наш снег! – закричал Ваня, не совладав со вспыхнувшей яростью. – А вы – ферфлюхте зольдатен!

Немец-шофер из кабины оглянулся на Ваню, крикнул что-то, но что – не разобрать. В потоке снега, толкаемого этой колонной танков и автомашин Ваня с Марусей были отброшены в сторону. Он успел схватить мать за руку и держал крепко.