Текст книги "Русские снега"
Автор книги: Юрий Красавин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
Вот тут был дом Матрены Мининой, замерзшей в голодном сорок первом по пути из города домой…
Вот здесь до недавнего времени стоял заколоченный дом братьев Свистуновых; им крупно не повезло, – как раз перед самой войной – посадили за анекдот: работали они по наряду на дороге – каменку выкладывали – бригада мужиков из разных деревень. Один рассказал анекдот про вождя, прочие посмеялись; на другой же день забрали и рассказчика, и слушателей – всех, кроме одного. А дом отошел вскоре колхозу, осталась только память: жили-то здесь двое веселых братьев, а куда пропали, неведомо.
Нет, не до того было сейчас, чтоб вспоминать, чем памятен в деревне тот или иной дом; Ваня просто отмечал: вот сейчас торит напротив того или этого – для ориентировки; а уж память подсказывала, как она подсказывает на кладбище, почему погиб тот, отчего умер этот.
Опять ему почудился чей-то голос. Кто-то размеренно то ли диктовал, то ли читал:
– «Опись двору умершего крестьянина Семена Кузьмина сына Вырина, учиненная в 1747 году…»
Ваня остановился, слушая.
– «Двор в деревне Лучкино, что в приходе церкви Рождества Божьей Матери… с деревянным строением, а именно: горница с комнаткою и в них два окна слюдяные и со ставнями и с запорами железными; стол дубовый; шкаф липовый; два стула липовых; в той горнице печь обращатая; сени, в них чулан с подволокою; нужник…»
Теперь уж подивился Ваня не голосу, а тому, что диктовалось: основательный, видно, мужик был Семен Вырин! Вишь, запоры у него железные, окна слюдяные, горница есть…
– «Передние ворота об одном щите, – продолжал читать некто за снежной стеною, – у тех ворот на правой стороне амбар с подволокою и с погребом; идучи двором, други ворота об одном щите на пустую улицу… за теми воротами колодец на меже; пять бочек набольших, три кадки набольших же, чан, два ларя…»
Голос замер, будто оборвался. Опять тишина. Глухо. Ваня постоял, подождал: не продлится ли чтение? Нет, не продлилось. Подумалось: не вернуться ли домой? Не то, чтобы страшно, но как-то робостно сделалось. Усилием воли подтолкнул себя вперед! Нечего обращать внимания на то, что лишь блазнится.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1.
Он поймал себя на том, что глаза уже не открывает, а напротив, зажмуривает: некуда смотреть, вокруг белая тьма.
На кого он сейчас похож? А вот на кого… Однажды – дело было летом – за огородом на лугу увидел он свежую кучку земли; она шевелилась, подталкиваемая снизу. Быстро определил по череду уже подсохших кучек, куда идет подземный ход, заступом перегородил зверьку путь отступления и добыл его. Это было беспомощное существо, величиной с маленького котенка, которое смешно фыркало, пытаясь его напугать. С непонятным для себя содроганием он увидел голые ладошки на вывернутых назад лапках… глаза крота были зажмурены, чем как раз он и походил на новорожденного котенка.
«У него срослись веки! – ужаснулся тогда Ваня. – Он не видит света, живет в темноте. Ничего не стоит ему выбраться на солнышко, но он не хочет! Не хочет, вот какой ужас. Так и живет».
Вот теперь и сам стал, как тот крот: с зажмуренными глазами. Роет свой ход и не хочет выбираться наверх, потому что там холодно и метельно. Если некое огромное существо сверху перегородит ему чем-нибудь путь отступления к дому, то сможет легко добыть его, Ваню-дурачка, и разглядывать с тем же любопытством, как сам он разглядывал крота.
Унизительно было сознавать себя в таком положении.
– Бра-а-атко-о! – донеслось вдруг до его слуха, отчего он вздрогнул. – Бра-атко-о! Тятя велел запрячь Гнедка-а-а… ехать на ораму по-ожню-у-у!
И почудилось Ване от этого крика: не зима теперь, а летний вечер… Нет, и не вечер, а августовское утро, тихое, раннее, росное, и не снежный пласт придавил деревню, а тишина… даже, вроде бы, повеял на низины ветерок, пахнущий свежей травой, тиной из пруда и пыльной дорогой. И послышалось конское ржание…
– Бра-атко-о! – донеслось опять. – Тятя велел наборзо!
Только по росной траве так звучит голос. Кто это кричит? И – кому? Где тот «тятя», и каков из себя «братко»? И как увидеть того, который зовет?
«А ведь я слышал раньше этот голос!» – осенило Ваню Сорокоумова. – Кто так кричал: «Антропка-а-а!.. Иди сюда, чёрт леши-и-ий!..». Было же это, было!
Он даже приостановился, пытаясь вспомнить, где слышал этот крик. И вспомнил:
«У Тургенева в „Записках охотника“, вот где. В „Бежином луге“?» Нет, так заканчивается рассказ «Певцы». Там Иван Сергеич возвращается из кабачка Притынного в деревне Колотовка и слышит этот крик. А всё равно голос, как с Бежина луга. Антропку зовут, он в ответ: «Заче-е-ем?».
Ваня засмеялся, вспомнив, что Антропка услышал: «А затем, что тебя тятя высечь хочи-и-и-т!»
«Бра-атко!» – всё ещё чудилось в воздухе.
Отнесло отрадное наваждение лета словно бы ветерком, и Ваня продолжал работу с удвоенной энергией – азартно, торопясь, и вдруг вывалился в свободное пространство: под прямым углом к его норе в одну и другую сторону уходил просторный ход с аккуратно закругленным арочным сводом; с одной стороны этот ход резко сужался, а с другой упирался в крыльцо, и возле того крыльца кто-то хрустел снегом, греб лопатой по мерзлой земле.
Свет керосинового фонаря, стоявшего на расчищенной от снега скамье, заслоняла фигура тяжело двигавшегося человека – это был Митрий Колошин. У Митрия вокруг дома везде скамьи понаделаны: и под окнами, и в огороде, и возле колодца собственного, и у палисадника – скамьи эти располагались таким образом, чтоб где бы он ни управлялся по своему хозяйству, тотчас, далеко не ходя, мог сесть и отдохнуть. Стены его хода как бы выверены по линейке и выглажены – словно оштукатурены; земля чуть ли не подметена, а самое главное – просторно тут, словно в метро, только без поездов-электричек; на телеге, пожалуй, можно проехать, не задевая колесами за стены, а другой за свод.
Никогда Ваня так не обрадовался бы встрече с Колошиным, как теперь.
– Здорово, дядь Митрий!
Тот тяжело обернулся, скрипнул, казалось, всеми суставами своего грузного тела, ответил хмуро, даже мрачно:
– А-а, контуженой! Здорово.
С некоторых пор, да вот, пожалуй, после того, как Ваня вернулся из больницы, Митрий звал его иногда «контуженым». Но произносил это слово уважительно и с состраданием, снисходительно утешая: «Ничего, меня тоже на фронте два раза шарахнуло. А вот оклемался, и ничего».
Колошин продолжал охлопывать стены своего «метро». От его хмурого ответа Ване стало неловко: получалось, что вторгся в чужие владения и не шибко ему тут рады.
– А я это… рою главный ход сообщения вдоль деревни.
Колошин в ответ прокашлялся и тяжело, опять скрипя всем телом, зашагал к крыльцу, опираясь на деревянную лопату, как на костыль; нижние ступеньки были аккуратно разметены, и голичок лежал, не брошенный, а положенный «у места».
Жена Митрия, Катерина, болеет, почти не встаёт с постели; значит, всё это он сам, сам.
2.
Колошину уже семьдесят с лишком. В Великую Отечественную он воевал, и не как-нибудь, а по-настоящему – имеет два боевых ордена: помимо того, что нет обеих ног, ещё и широкий шрам от минного осколка от ключицы до ключицы – здесь у него кость выломана – и два пальца на правой руке отсекло.
– Я не человек, я обрубок человеческий! – говорил Митрий сурово.
Он сам сделал себе ноги. Более того, мастерил их довольно много, одну за другой, и каждая новая была удобнее и послушнее прежней: умение Колошина явно возрастало от ноги к ноге. Та, что пристегивалась у самого паха, была полным подобием живой и состояла из множества липовых деревяшек, хитроумно скреплённых ремешками – при ходьбе она немного гнулась и в коленном суставе, и в стопе. Вверху самодельная нога имела кожаную чашку и крепилась ремнями к широкому поясу… Примерно таким же порядком Митрий приставлял и другой протез, покороче первого, ниже колена.
Мастерил он деревянные протезы не только себе, к нему приезжали инвалиды и из города, им он мастерил протезы на заказ. Говорили, что какой-то инженер снимал с них чертежи.
Однажды Ваня стал невольным свидетелем того, как Митрий, поднимаясь утром с постели, «снаряжался» на день, то есть пристёгивал ногу, потом другую… Лучше бы этого не видеть никогда! Процедура пристёгивания, приставления к живому телу неживых ног долго потом снилась: не только ноги, но и руки пристёгивает себе Митрий и даже голову: была неживая, с закрытыми глазами, но вот приставлена к туловищу и заморгала. С тех пор Ваня инстинктивно сторонился Колошина, как сторонятся мёртвых; им владела жалость пополам с ужасом.
Но вот после того, как сам побывал в больнице, стал испытывать странное родственное чувство к инвалиду. Да и Митрий-то подобрел к нему; теперь они вроде бы как равны, во всяком случае оба причастны к большой беде, какая случается отнюдь не с каждым.
Нынешним летом, шагая по деревне, Ваня уже не обходил дом Митрия стороной, а напротив, если видел его на улице, шёл к нему затем лишь, чтобы поздороваться. Иногда удавалось и поговорить, именно удавалось, потому что Митрий немногословен, редко разговаривал. Беседы эти были не о погоде и не об огороде, а этак, «государственного» характера.
– У нас году в пятидесятом, после укрупнения колхозов, председателем стал Барабошин Василий Тимофеич, из учителей, – говорил Митрий без всякого вступления, словно продолжая начатое ранее. – Партейной… в очках… Вот уж мастер был языком-то да руками разводить! Да… Собрания любил! В самую страду, бывало, соберёт народ, чтоб ему выступить. Встанет и – часа два рассуждает: как надо сеять и жать, что сеять и где, и когда. Как комиссию создать, каждое плёвое дело расписать на бумаге, по пунктам… и что-де партия вдохновляет и призывает… правительство правильно решило… Послушаешь – ну, умён мужик! А дела…
Тут Митрий красноречиво употреблял матерные слова, махал рукой, сплевывал: ясно, что толку от Барабошина Василия не было никакого.
– Так и звали его: Барабошка… – заключал мрачно рассказчик.
Ваня скоро приноровился к своеобразному мышлению Колошина: речь тут не о бывшем председателе – о нынешней власти государственной, и конкретно ясно о ком.
Поскольку такая беседа обычно проходила у колошинского дома, в нее встревала слабым голосом Катерина из раскрытого окна:
– Вот бы послушали вас, таких смелых… да и упекли бы на Соловки.
– Это верно, – тотчас соглашался Митрий. – По этой части они мастаки.
3.
Казалось, Колошин сегодня за что-то сердит на Ваню – нет, он всегда таков и со всеми, даже с Катериной и со своей горбатенькой сестрой Ольгой, которая живет напротив. Эта суровость – как боевые доспехи на войне. А под доспехами живое израненное тело.
Митрий остановился, грузно обернулся:
– Радио молчит, свету нет… Какой нонче день? Воскресенье? Понедельник? Или уже вторник?
– Понятия не имею, – признался Ваня.
– Вот и я тоже. А сколько сейчас времени?
Ваня пожал плечами.
Митрий развернулся, сел на скамью под окном, сказал, размышляя:
– Может, война началась?
Тоскливая мысль о вселенской катастрофе не отпускала и Ваню, но он отгонял ее усилием воли.
– Раз снегопад, значит, война? – усмехнулся он, не желая делиться с Колошиным своими страхами. – Какая тут связь?
– А та, – пояснил Митрий грозно. – Применили атомное оружие, покривилась ось земли, к нам подвинулся Северный полюс.
Насчет земной оси Ваня и сам ранее подумал, но взрыв атомной бомбы, как причина смещения полюса, пока не приходила ему в голову.
– Война – вряд ли, – осторожно сказал он. – Может что-нибудь и посерьезнее…
– Что серьезнее атомной войны?
Во взгляде Колошина была прямо-таки свирепость.
– Мало ли! Например, солнце остыло… Земля сорвалась с орбиты.
– Ну, уж это вряд ли.
Космическая причина явно озадачила Митрия, хоть он и отверг ее решительно.
– Есть многое на свете, – машинально выговорил Ваня, – что не доступно даже мудрецам.
– А вот это ты верно рассудил.
– Не я – Шекспир.
После некоторого колебания Колошин сказал:
– Тут, вроде бы, немцы появились… на мотоциклах.
– Какие немцы? – в свою очередь озадачился Ваня.
– А черт их знает! Мерещится всякое… Я к дровяной поленнице ход торил – мотоцикл, слышу, подъехал сзади. И по звуку чую, что не наш, а вроде бы как немецкий. А не верится! Тотчас за спиною у меня: «Хальт!» Обернулся…
Митрий замолчал.
– Ну? – поторопил Ваня.
– Немец с автоматом, палец на крючке… Я стою дурак дураком, ничего не понимаю. А он автомат опустил и ухмыляется, гад! И такое у него в ухмылке этой: мол, не ты меня победил, а я тебя; что хочу с тобой, то и сделаю, на твоей же собственной земле.
Митрий в негодовании задвигался, заскрипел всеми суставами своих неживых конечностей.
– И что потом? – спросил озадаченный Ваня после паузы.
– Потом щи с котом. Должно быть, сели на мотоциклы да уехали.
Ну вот, и Колошину тоже поблазнилось…
– Но ты их ясно видел, Митрий Васильич?
– В том-то и дело! Куда уж ясней! Вот как тебя… Две курицы у нас пропали, – добавил он, хмурясь. – Я вот думаю: неужто эти стервецы прихватили, а?
Было ясно, что почудилось инвалиду. Чего он так волнуется-то? И куры найдутся.
– Хоть бы не ухмылялись, сволочи! Такая во мне обида! Вижу: сытые, здоровые… Я ж их убил! Хорошо помню, как с мотоцикла двоих сшиб. А они – вот они! Опять явились!
– Атмосферное давление повысилось, – с улыбкою сказал Ваня. – Воздействует на психику нам.
– Где-то что-то случилось, – осторожно высказался Митрий.
А что и почему, понять невозможно. Порядок жизни нарушился и в природе, и в обществе. Весь механизм поломался, вразнос пошел, как телега с горы. Так я думаю.
Тут Ване показалось, что где-то в отдалении профырчал мотоцикл… и еще один…
Митрий тоже насторожился, напряженно вслушиваясь, кивнул:
– Чуешь?
Звуки эти как бы относило ветром, и не разобрать, то ли мотоцикл, то ли что-то иное.
– Пустое, Митрий Васильич! – утешил его Ваня. – Не обращай внимания.
– Печь не растопить – дым в избу идет, – пожаловался Митрий, приглушая голос, словно их могли слышать те, что шастали окрест. – В нетопленой избе жить – беда.
– Там снегу насыпало выше крыши.
– Да уж я догадался…
Лестница у Митрия добротная, прислонена за крыльцом стоймя. Ваня влез на крышу – вытянул ее за собой, добрался до князька и здесь тем же порядком, что и у себя над домом, протаранил над трубой вертикальный ход наверх. Высунулся – там, наверху, по-прежнему мела метелюга по снежной равнине, белые языки вылизывали ее; широкие потоки, завихряясь, мчались, обгоняя друг друга… но если раньше облака по небу несло в том же направлении, что и снег по земле, то теперь они, ставши еще более зловещими, мчались обратно. Это встречное движение создавало фантастическую карусель и соответствовало какому-то общему замыслу, постигнуть который казалось просто невозможно.
Ваня спустился оттуда с усилившейся тревогой, Митрию сказал:
– Все в порядке, можно печь затапливать.
– Ну, что там, наверху?
– Снег идет, – уклончиво отвечал Ваня, вытирая мокрое лицо полой куртки, исподней ее стороной.
Митрий закашлялся и повторил сказанное ранее:
– Сломалось что-то в механизме природы. Какая-то авария в ней…
4.
Митрий Васильевич Колошин, человек как человек… на двух ногах, при двух руках. Даже когда пойдет – ну, хромает… ну, ступает тяжело. Но если знать, что составлен он из частей живых и неживых… Казалось, весь он скрипел, как скрипели его деревяшки-ноги. А при всем при том Митрий и топором рубил, и косой косил, и заступом копал, и рубанком стругал, и даже носил воду из колодца по одному ведру – хотя видно было, чего стоил ему каждый шаг, когда он нес эту воду. Просто нагнуться и поднять что-то с земли было Митрию непросто, а он перетаскивал мешки, перекатывал бревна, колол дрова, крыл крышу…
Работал всегда медленно, постанывая и покряхтывая, да с матерком, но усердно, постоянно, с утра до вечера. Ему несли отбить косу, насадить топор, подшить валенки, заклепать ведро, вылудить чайник или самовар – он выслушивал просьбу хмуро, но никому не отказывал.
Дом Колошина покрыт шифером и обит тесом, наличники покрашены, изгородь огорода крепкая, и что ни возьми – носилки, тачка, лестница, ручная тележка, скамейка – все прочное, надежное, потому как сделано хозяйскими руками. Нигде и ничто не валялось возле дома просто так – не брошено, не оставлено, не забыто – напротив, прибрано, подметено.
Двор у Колошиных полон живности: корова с годовалой телкой, овец шесть штук, свинья с четырьмя поросятами, кур и гусей столько, сколько не держат все остальные в деревне вместе взятые.
Жена Митрия время от времени ложится в больницу – и тогда со всей этой живностью управляется сам хозяин: он и корову доит, и навоз вычищает, и печь топит. Как это ему удается – непостижимо. – Если б все так работали, как ты, Митрий Васильич, – похваливали его лучкинские, – мы б давно при коммунизме жили. – Нет, – отзывался он и убежденно повторял: – Нет! От нас тут ничего не зависит, сколько мы ни работай.
– Ну-ко, если б все-то! Как это не зависит!
– Вот если в работящей семье хозяин бросает деньги в печь или, скажем, в форточку, – будет такая семья жить хорошо?
Тут Митрий сурово взглядывал на присутствующих и отрубал рукой:
– Не будет! Вот так и у нас в государстве. Работают одни, а кошельком распоряжаются другие. Потому и живем хреново.
Мысль о необходимости иметь хорошего хозяина в стране, который наведет в ней должный порядок, была излюбленной его мыслью. Он развивал ее не раз, при этом обязательно вспоминал незабвенного генералиссимуса. Для Митрия существовало два Сталина – оба сидели в Кремле и правили страной: один расстреливал своих друзей и врагов, гнал Гитлеру эшелоны с рудой и хлебом, ликвидировал крестьянство, как класс и вообще был отменный мастер по части больших и малых злодейств; другой стоял на Мавзолее, приветствуя празднующий народ, ежегодно снижал цены на соль и спички, присоединял к Российской державе все новые и новые земли, а карал только саботажников, тунеядцев и троцкистов. Именно второго Митрий имел ввиду, крича «За Сталина!», когда бежал в атаку по минному полю в тот роковой день, лишивший его обеих ног.
– Вожжи опустили… – вслух размышлял Митрий, сидя теперь в своем подснежном «метро». – А должен быть хозяин, как в хорошей семье. Прикажет: выгребай навоз – значит, выгребай. А назначит праздник – ну так отдыхай, веселись. А если обсуждать каждое такое распоряжение да решать общим голосованием – захиреет хозяйство. Порядок должен быть!
– Что, и нынче Сталин нужен? – спросил Ваня, опять как дровишек в костер подкинул.
Митрий уловил оттенок иронии в этом вопросе.
– Да! – сказал он, сердясь. – Хоть бы и Сталин, мать его в душу.
И вот при упоминании грозного имени, на свет фонаря откуда-то вдруг выкатился бесформенный ком, отряхнулся от снега и оказался существом на четырех лапах, покрытых длинной шерстью, с острой мордочкой, которая оканчивалась розовым пятачком, как у поросенка… но ведь лапы же, как у кошки! – глаза злобные, волчьи… надо лбом короткие прямые рожки, как у молодого козленка; при этом уши не стояли торчком, а висели, как у собаки, а хвост был длинный, отвратительно-голый.
– Опять! – зарычал Митрий и метнул в него лопату, словно копье.
Существо ублюдочного вида то ли прохрюкало, то ли проблеяло, мигом воткнулось в снежную стену и исчезло, не оставив за собой никаких следов.
– Ишь, нечисть разгулялась! – тяжело дыша, выговорил инвалид.
– Кто это? – спросил огорошенный Ваня, не слыша собственного голоса; мороз прошел у него по спине – не от страха, нет, от гадливого чувства.
Митрий тыльной стороной ладони вытер пот со лба:
– И ты, Ваня, видел?
– Ну!
– А я думал, только мне это кажется. Оно уж не первый раз. Вот стоит упомянуть… – Митрий запнулся, – так и выскочит. То ли боров, то ли козел, то ли волк в овечьей шкуре. Клыки у него видел какие?.. Я ружье зарядил, на крыльце держу – хорошо бы его ухлопать, гада! Но ведь пока я до ружья дохромаю, эта тварь убежит! Она проворная.
Страха не было в душе Вани – только озадаченность.
Впрочем, как не было – было! Страшновато, конечно, однако надо же не сидеть, сложа руки, а действовать!
– С того конца деревни что-то нету никаких вестей, – сказал Митрий озабоченно. – Ольга давеча пыталась проторить туда ход, да заблудилась, едва выбралась. Наведайся ты, Иван, а то не случилось бы какой беды: дети малые у Верки, а Махоня – старушка нрава лёгкого, ей бы только сказки рассказывать, небылицы придумывать, в случае чего от неё хромой Верке помощи не ждать.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1.
Ваня принялся торить ход дальше, да заторопился слишком и где-то сбился с пути, хотя всё время был уверен, что торит правильно. Ведь верные же ориентир – пруд с мосточками, на берегу вётлы в ряд, он узнавал тут каждое дерево; далее камни, служившие когда-то фундаментом кулацкому дому Семёна Четверикова; ещё дальше – пни от спиленных лип; эти липы росли перед бывшим колхозным правлением, а правление занимало дом одного из раскулаченных – Данилы Золовкина.
Почему самые крепкие дома в Лучкине оказались недолговечными, а хилые да слабые ещё стоят? Ведь так же и с помещичьими усадьбами в своё время получилось: уж такие ли дворцы стояли – с колоннами, в два и три этажа, с каменными да кирпичными надворными пристройками! Нету их. Одно такое поместье располагалось, кстати сказать, на Селиверстовом холме: и дом был кирпичный в два этажа, и два флигеля, и неподалёку церковка – теперь там пусто, только старое прицерковное кладбище. Кирпичные дворцы не уцелели, а хилые избенки устояли и в войны… и в бури, пережили свой век.
– Это потому, – объяснял однажды Митрий Колошин, – что всякая хоромина держится на плечах своего хозяина. Он главный несущий столб её. И пока этот столб не рухнут, то есть пока хозяин живёт, и дом стоит. А умер да опустел дом – тут ему и конец.
Пожалуй, это верно. Вон избушка Анны Плетнёвой того и гляди повалится. Но стоит! И будет стоять, покуда хозяйка в ней: там подопрёт брёвнышком или колышком, тут щель или дырку заткнёт…
– Вот и государство так: только хозяином сильно, – говорил Колошин, подводя базу под своё излюбленное рассуждение.
На этот счёт у Вани своё мнение.
«Вот так и с людьми, – думал он. – Выживают смиренные да терпеливые, а гордые да чванные, да те, что высовываются, кому больше всех всегда надо – эти погибают… Но ведь именно о них память остаётся! Только о них».
В гибели лучших лучкинских домов виновата злая сила, властвовавшая над этой землёй. Она по умыслу, конечная цель которого неведома, погубила домовитых хозяев. Те хозяева были подобны опорам мост; на них держался родимый кров каждого и вся деревня в целом, и самой небо над нею; их подрубили, и вот небо обрушилось…
От Даниловых пней Ваня взял, вроде бы, верный курс – по тропинке должен был попасть прямо к крыльцу Шурыгиных, но вместо этого упёрся в стог сена… стог этот – чей? Рядом оказались ворота – он узнал их: это Махонин дом. Ну, что ж, и это кстати: небось, Махоня знает, как там, у Шурыгиных. Уж конечно, наведалась к ним, не утерпела; ребятишки Верунины считают её за родную бабку.
Настасья Махонина – старушка небольшого росточка и словно бы сдобненькая – румяная, как пышечка. Она ко всем благорасположена, всегда чем-то обрадована, охотно улыбается и смеётся.
Ворота её двора были заперты, но рядом дверь черного хода чуть-чуть приотворена: должно быть, её пытались открыть изнутри, но не осилили. Ваня протиснулся через эту дверь; вот он сейчас войдёт в избу, и Махоня поведёт очередное: «Вхожу давеча, а он и сидит на подоконнике, гераньку нюхает…» – «Кто?» – «А как тебе сказать…».
В темноте двора вдруг кто-то горячо дохнул Ване в лицо и лизнул в щеку: Махонина Зорька узнала его и выразила таким образом своё дружеское расположение.
– Заикой меня сделаешь, – укорил он её.
Небось, хотела сказать: помнишь, мол, как мы вместе паслись летом у Селивёрстова холма?.. «Ну, это ты паслась, а не я». – возразил ей Ваня, нащупывая ногой ступени лестницы. «Мы вместе, – не согласилась Зорька, – и другие коровы тоже». – «Да ладно! – отмахнулся Ваня. – Ишь, нашла друга…» – «Как тогда было хорошо! Ласковое солнышко, теплый ветерок, зеленая травка… А сейчас, вишь, снегу навалило, сиро, темно… Скорей бы весна, верно?» – «Да уж знамо, весной лучше!» – «Скажи хозяйке, чтоб пойла принесла». – «Скажу».
Такой, надо полагать, состоялся у них разговор, пока он пробирался в темноте по черному ходу.
2.
Махоня сидела при керосиновой коптилке и вязала. Встретила его так, словно он на минуту отлучился и вот вернулся.
– Дверь прикрывай плотнее, а то холоду напустишь.
Она была в двух кофтах, надетых одна на другую, а поверх овчинная душегрея, неловко скроенная и грубо сшитая. – В таком наряде Махоня была «вдвое себя толще». На полу раскатились клубки шерстяных ниток; прялка с колесом стояла рядом, на лавке. В ней кудель. Пахло в избе овечьей шерстью, дымом дровяным – должно быть, уже пыталась растопить печь.
Огонёк коптилки колебался; живые тени двигались по избе, отчего и всё двигалось, обретая одушевлённость. Великое дело – огонёк. Даже вот такой маленький. Ваня сел на лавку. Оглядываясь. Махоня вязала, сидя за столом… носочки совсем крохотные – для кошки, что ли? С неё станется…
– Ну, что, тёть Насть, скучаем?
– У нас тут не скучно, – тотчас возразила она. – Мне есть с кем поговорить.
Ну вот, начинается…
– Глянь, – Махоня кивнула в сторону кухни. – Видишь, сидит возле залавка?
И верно, там то ли сидел, то ли стоял, поёживаясь, кто-то серенький, большеголовый, ростом не выше деревянной бадьи. То ли шапка у него на голове, то ли волосы так буйно росли – не кудрявые, а этак стожком соломенным; борода с проседью, начиналась от глаз, смиренно моргающих; нос картошечкой торчал из бороды, усы обозначили маленький ротик.
Ваня глазам своим не верил.
Если б не весёлый голос хозяйки, модно бы и испугаться. А так не страх, а… огорошенность, и уж не в первый раз за нынешний день. Это существо повернуло голову, сделало шажок… и смотрело на гостя большими виноватыми глазами.
– Я его Иван Иванычем зову. Вот свитерок ему связала, он надел да и не снимает, понравилось… Иван Иваныч! Ну-ко, выйди, дай на тебя поглядеть. Вишь, гость у нас.
Но Иван Иваныч мелкими шажками подался этак ближе к подпечку и прислонился к ухватам. На нём, верно, был серый свитерок и толстые вязаные чулки. Он чихнул, застенчиво закрылся рукой.
– Иван Иваныч! – опять позвала Махоня; она рада была безмерно, что смогла, наконец, явить постороннему человеку того, о ком раньше рассказывала, а ей не верили. – Да ну-ко выйди, что ты какой невежливой!
Но Иван Иваныч неловко нагнулся и втиснулся в подпечек, громыхнув при этом ухватами.
– Хозяин, – уважительно сказала Махоня. – То веничек возьмёт да и подметёт, то лучинок нащепает на растопку. А только что робок больно. Вишь, тебя боится.
В подпечке опять раздался чих; оттуда выкатилось круглое поленце. На это Махоня выговорила ворчливо:
– Пошто туда забрался? Пылища там… Ну, так тебе и надо: не будешь лазить, куда не след. Сто разов говорила: живи по-людски, чего всё по углам-то тёмным хорониться?
В ответ из подпечка ей что-то было сказано, однако Ваня не разобрал. А сказано было голосом стариковским, тоже ворчливым.
– Я его частенько ругаю, – тихонько сообщила Махоня. – А он тоже на меня поварчивает. Так вот и живём.
3.
Чуть погодя, оказалось, что Иван Иваныч не единственный гость у хозяйки.
– Раньше-то я знала, что они тут, да ведь не показывались! – как бы между прочим, как об обыденном сообщила она. – А вот нынче объявились.
– Кто «они»? – насторожился Ваня.
Махоня только улыбнулась: узнаешь, мол.
Странные звуки послышались на печи за трубой – картавенькое голубиное воркование, голоса вперебой.
– А это у меня две попелушки живут семейно, – сообщила Махоня. – Парочка неразлучная, петь не поют, а так славно меж собой разговаривают!
– Что за попелушки?
– А как тебе объяснить… сказала бы птички, ан не птички: на мордочках у них носы, как у котят, а не клювы, и крылышков по две пары, а сами-то маленьки, со спичечный коробок или чуть побольше.
– Так это летучие мыши, – подсказал Ваня.
– В пёрышках-то? Али я мышей не знаю! У тех вместо крыльев перепоночки, а у моих попелушек – перья, как у воробьёв. Они тепло ужасно любят. А теперь вот зябнут: печь-то захолодала.
Тут из-под кровати выбежали… двое человечков, этакие шустрые старички, величиной… да, небось, не выше обычного стакана. Их было двое, они подбежали к клубку у ног хозяйки и покатили его к себе под кровать, попискивая весело и бойко. Ваня даже ноги подобрал под лавку, испугавшись неведомо чего.
«Надо уходить, – подумал он. – А то у меня крыша поедет».
– Тоже вот… живут у меня, – благодушно сказала Махоня в ответ на молчаливое Ванино изумление. – Пускай, мне не жалко.
На подмогу этим человечкам выскочило ещё несколько, они закатили клубок под кровать, толкая друг друга, по-видимому, балуясь. Опять выбежали дружной компанией, попискивая, и направились было к другому клубок, но тут с кровати спрыгнула кошка, и они бросились врассыпную. Один спрятался за веник у порога, другой залез в калошу, опрокинул её на себя, как лодку.
Кошка лапой чуть не сцапала зазевавшегося, но из-под кровати выскочил с прутом самый храбрый и огрел её по морде. Кошка обиженно отступила, всем видом говоря: вы что, шуток не понимаете?
– Играют, – объяснила Махоня. – Я на них глядеть уморюся…
– Кто это? – едва выговорил Ваня от изумления.
– Дак все свои люди, – просто сказала она и очень ласково улыбнулась. – Беженцы они: с прежних мест снялися, невмоготу им стало, вот и прижились у меня.
– А где они раньше жили?
– Говорят, скиталися: в городе жили, а там шумно, чадно, угарно… а главное, народ городской очень уж беспокойный, нервный; не уживёшься с ним.
Весёлая возня под кроватью закончилась тем, что клубок выкатился оттуда как раз на кошку.
– Вишь, что вытворяют! – покачала головой Махоня; она вся светилась радостью. А за стеной, на улице, раздался велосипедный звонок. – Ну-ка, Вань, выйди, – живо сказала Махоня, – это мне пенсию привезли. Ваня встал, прислушался – опять раздался звоночек, и слышно, как кто-то прислонил велосипед к стене, потопал. – Почтальонка это, Ваня. Выйди, встреть её. В сенях темно, и двери не найдёт.
Он пожал плечами, вышел на крыльцо – перед ним стеной стоял снег. Откуда взяться почтальонке с пенсией на велосипеде! Разумеется, тут не было никого. Постоял, ожидая, не раздастся ли опять призывный звяк звоночка, но было тихо, безмолвно. Значит, всё это чьи-то шутки…
Прямо от крыльца уходил в белый сумрак неровный ход – небось, Махоня проделала. Как она его торила? Почему он у неё получился такой странный – словно она перед собой катила бочку, а бочка та то вправо, то влево?