Текст книги "Русские снега"

Автор книги: Юрий Красавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– К ногтю их всех! – бодро сказал Алфёров.

– Хапать кусок шире рта не позволим никому, – уполномоченный Мухин открыт ящик стола – в нём лежал револьвер; небрежно отодвинул его, достал кисет, газету, сложенную гармошкой, оторвал клочок с крупными буквами «ЦК КПСС», стал сворачивать цигарку. – Всё зло – в неравенстве! Запомни это, парень. Если в подполе десяток гнилых картошин заведётся, весь запас сгниёт. А потому гнильё – вон! Как сорняки с поля. Остальные здоровы будут. Что, я не прав? Вот то-то.

– Если здоровые столбы подпилить, всякое строение упадёт, – возразил Ваня.

– Тогда снести его к такой матери и построить новое! – Мухин пыхнул синим дымом, как дракон, глаза его сверкнули, он пристукнул кулаком по столу – и курица, и телефон подпрыгнули.

– Товарищ Мухин, я вспомнил: у этого парня дядя архимандритом, – обрадованно сообщил Коля Сладимый.

– Да архитектор он, а не архимандрит, – усмехнулся Ваня.

– А нам всё рано, – хладнокровно сказал уполномоченный неведомо кем, – что архидьякон, что архидьявол – мы всех к ногтю.

– Да чего с ним толковать, товарищ Мухин, – сказал Трегубчик. – Разве не ясно, чем он дышит? – Кто не с нами, тот против нас, – веско молвил Сладимый, у него даже бас прорезался. – Тут правило такое: пока слепой, топи котёнка! – ухмыльнулся Алфёров.

Ваня бросил на него презрительный взгляд:

– Ты всё топил бы да стрелял. Живодёр.

Алфёров коротко размахнулся и ударил его – Ваня отшатнулся. Этого им показалось мало: пастух Трегубчик сорвал с Вани шапку, нахлобучил на свою голову – а голова у пастуха маленькая, утонула в ней. Он уже и пуговицы у куртки Ваниной стал расстёгивать, хотел снять, но тут Мухин распорядился:

– Запихните его в ту каморку, и там заприте. Пусть посидит, подумает. Он ещё нам пригодится.

«Классовая борьба» продолжалась и в коридоре, потому что Ваня озлился вдруг и сопротивлялся изо всех сил. Но Алфёров – мужик дюжий, ему помогали Сладимый и Трегубчик, поди-ка совладай с ними. Они его впихнули куда-то в темноту и заперли за ним дверь.

– Потом приспособим под тюрьму зерновой склад, – слышно, сказал сзади Мухин. – Там места всем хватит.

Разгоряченный этой потасовкой, Ваня яростно толкал дверь, стучал в неё кулаком:

– Эй вы, сатрапы! Палачи! Отоприте!

Из коридора ему пообещали переломать руки-ноги.

– Шапку-то отдайте, мародёры!

Дверь отворилась, в каморку вбросили что-то – это была гнусная шапчонка, пахнущая соляркой и палёной свиной щетиной. Ваня крепко вытер об неё ноги. Опять всем телом ударился в дверь:

– Эй, вы там!..

Никто ему не отвечал. Да и не слышали его в общем многоголосье.

2.

В коридоре шум поднялся шум, топот, возня, и в комнату к Мухину втиснулось сразу много женщин. Они кричали:

– Да что ж это творится-то!

– Кто ж за нас заступится, если не вы?

– Мужики вы или не мужики?

– В чём дело? – строго спрашивал Мухин.

Ему в ответ:

– Стожок сена стоял возле двора – подъехали, уволокли. Я на крыльцо-то выскочила, кричу, а этот, косоглазый, зубы скалит – рожа неумытая, бородёнка реденькая, как у козла… – У меня прикладок сена был на задворках; нынче хвать-похвать – нету прикладка! Только следы остались… – Из дому выйти боюся… Двери приперла, так всё равно страшно: вдруг подожгут! Сижу, топор наготове.

– Как хошь, товарищ Мухин, а надо решать: или уходить, или браться за топоры, за вилы, – это был голос «жалостливого» Алексей из темноты коридорной.

– Куда уходить, дурья башка? – грозно спрашивал Мухин. – Некуда. А топорами много не навоюешь.

– Вон у Сладимого ружье…

– Да к нему всего один патрон! Он эту двухстволку носит для морального устрашения и действует ею, как дубиной, – вы же знаете! А те из луков на двести метров в копейку попадают.

– Не знаем, не наше дело думать, – озлоблённо отвечала одна из женщины. – Коли уполномочили, сам говорил, то и соображай. Вон у тебя и револьвер есть.

– Револьвер – для контры. То есть для врагов внутренних, он опаснее внешних. Что же касается татар, у меня с ними договорённость: они Пилятицы на тронут.

– Как не тронут, когда всё отбирают. И сено, и зерно, и скот… и одёжу-обужу.

– Разве можно с басурманами договариваться? Им можно ли верить?

– Ну, им лошадей нечем кормить, – уговаривал Мухин. – Вы должны войти в их положение.

– Опять триста лет дань платить будем?

– Поделитесь по-соседски, по-братски. Мы же интернационалисты!

– Деревню Верхний Дор уголовники насовсем разорили, деревню Боляриново ордынцы сожгли, в обороняются от каких-то ухорылых… Господи, что творится! Никакой власти нет, одна сплошная демократия.

– Смутное время опять на Руси!

– Да не скулите, не скулите! – гремел Мухин. – Ишь, панику развели. А ну, как твоя фамилия Нету фамилии. Тогда помалкивай.

– Надо объединяться с Вахромейкой для совместного отпора татаро-монгольскому нашествию, – подсказал смиренный Алексей из темноты коридорной.

– В Вахромейке у власти кто? Как мы можем быть вместе с ними? Они сепаратисты, анархисты. Ты соображаешь ли, что говоришь? Алфёров, ну-ка ты по-своему вразуми его.

Должно быть, возле Мухина толпились и гомонили люди.

– Всем выйти! – распорядился он грозно. – Останутся только члены партии. Проведём срочное собрание.

– Что? Какое собрание?

– Товарищи члены, рассаживайтесь.

– Чего рассаживаться, товарищ уполномоченный, когда там…

– Не шуми… Сколько нас? Раз, два… четыре, пять… Где Вострецов? Здесь. А Пелагея? И она тут. Садись, Палага, протокол писать. Кворум есть, собрание правомочно. Главное в повестке дня: о текущем моменте. Из него вытекают два вопроса: первый – о ходе ликвидации кулачества, как класса… второй – о татаро-монгольском нашествии… Дверь закройте! Алфёров, выпри всех к такой матери из коридора на улицу!

3.

Между тем Ваня ощупывал комнату. Рядом с дверью оказалась печка, теплая, недавно топлёная. В каморку она выпирала боком, и он, ощупав кирпичи, сообразил, что ели разбирать её по кирпичику, тогда можно выбраться в коридор, а там и на волю.

Соображая таким образом, он приговаривал:

– Сижу за решеткой… в темнице сырой… вскормлённый на воле орёл молодой…

Рядом кто-то простуженно кашлянул.

– Тут не баня случаем? – насторожился Ваня. – А то я однажды залетел ненароком… а там люди голые. Черт знает что творится!

– Видел бани древяны… – сказал простуженный голос. – Пережгут и идут в неё, изволокутся и будут нази. И облиются квасом кислым и възмут на ня прутие младое и бьются сами.

– Овсяник! Это ты?

– Я.

– Что ты бормочешь?

– Который человек студенаго естества и сахуго, тои молчалив и не верен, а я борзо глаголю.

– За что тебя сюда заперли?

– То беси… Не уподобляйся им, боронись молитвою и святым крестным знамением.

А в коридоре поднялся шум, крик, возня. В общей суматохе кто-то осторожно отпер дверь каморки, и голос смиренного Алексея сказал тихо:

– Эй вы, классовые враги! Живо ноги в руки… Успеете удрать – ваше счастье.

Ваня и Овсяник, не узнанные, протиснулись сквозь толпу в коридоре, выбрались на крыльцо. Тут женщины возбуждённо переговаривались:

– Жаловаться надо…

– Кому!?

– Это что ж такое: корову вывели со двора и тут же зарезали. Лопочут не по-нашему…

– Это татары, небось.

– Татары от Суховеркова наступают, а польская шляхта совсем с другой стороны.

– Да кто их видел-то?

– Я видела. Давеча показались – на конях, в красных жупанах, в шапках вот таких, с разрезом. Я сразу догадалась: поляки.

– Никакие это не татары и не поляки, а чеченцы. Они в деревне Верхний Дор летось скотный двор строили. Им наши здешние места знакомы, знают, где что есть, вот и разоряют. Адресно!

– В красных-то жупанах?

– Да не чеченцы это, а карабугазы. Они говорят: вы – дети снегов, мы – дети песков…

Возле крыльца стояла лошадка, запряженная в сани, мирно хрупала сено. Ваня успел спуститься с крыльца, когда из темноты коридорной послышалось:

– А-а, гады! Шаг влево, шаг вправо – побег! Алфёров, стреляй!

На крыльцо выскочил Трегубчик, чертом слетел по ступенькам, вцепился в Ваню одной рукой, в другой у него было охотничье ружьё. На этот раз Ваня вывернулся и изо всех сил врезал ему кулаком по уху. Трегубчик на ногах оказался некрепок, упал.

Овсяник ошалело смотрел. Ваня ему:

– Чего стоишь, разиня рот! Бежим!

Тот нырнул под брюхо лошади и исчез в снегу. Ваня подхватил упавшую с головы Трегубчика шапку и рванул было в сторону.

– Нет, не уйдёшь! – послышалось сзади.

Это Трегубчик крикнул, вскакивая, и прогремел выстрел… Словно пуля из того ружья, Ваня вонзился в снежную стену, выбился в какой-то ход и побежал по нему вниз – это к реке, в сторону Вахромейки. Сзади слышались приглушённые голоса и конское ржание.

4.

Вахромейка была как бы частью села Пилятицы, их разделяла неширокая река. Подснежный ход вёл как раз к переправе, где набросаны были в беспорядке поверх льда доски и жерди. По-видимому, мосточек этот не раз уже наводили и разбирали. Тут и там плескалась вода в полыньях – не так-то просто перейти. На этом неверном мосточке Ваня остановлен был грозным окриком:

– Штой, хто идьёт?

Крикнуть так мог только Володя Немтырь. Володя работал в Пилятицах, но жил в Вахромейке. Человек он добродушный, любитель кошек и собак и большой знаток кино, вот только речевой аппарат у него устроен как-то так, что собственный язык говорить ему мешает.

– Сам ты идиот, – негромко отозвался Ваня.

– Штой! Штрелять буду!

В руках у Володи и впрямь ружьё, оба ствола смотрели зловеще, палец на курке. Может и пальнуть Слава Богу, узнал:

– А-а, это ты, Ванюшка… Ну, проходи. Я думал, хто иж Питятич.

– Ты что, на охоту вышел?

– У наш тут штало нешпокойно. Народеч штал немирный, как на Кавкаже во времена Михал Юрича. Шуть што – штреляем.

– Совсем ошалели.

– Да ражве мы? Тут немши ш автоматами, татарва ш луками и штрелами, да ещё эти… и ш неопожнанного летающего… в шкафандрах ли, комбинежонах ли, хто их ражберёт!.. Ну и большевики, вроде штервы Мухина. Только и жди от них пакошти. В опщем нечишть вшякая ражвелашь.

Оказалось, Володю Немтыря поставили на охрану границы: в Пилятицах у власти коммунисты, а в Вахрамейке демократы.

– Разница между ними большая? – осведомился Ваня, соображая, как бы повести разговор, чтобы узнать об Устьянцевых.

Разница, как объяснил Володя, в том, что у одних на все право частной собственности, а у других собственность общественная.

– Мы прогрешшивные, а они наоборот, – пояснил Немтырь.

Вот только единства в прогрессивной Вахромейки нет: монархисты завелись.

– Кто же ратует за восстановление монархии? – заинтересовался Ваня.

Оказалось: пенсионеры и пионеры.

– А ты, Володя, на чьей стороне?

– Я – жа анархию. Анархия – мать порядка.

– А что это такое применительно к вашей деревне?

– Ты што, ни разу не грамотный? – возмутился Немтырь. – Не ражбираешься в политике?

– Не разбираюсь. За это в Пилятицах по шее дали.

– Кто?

– Какой-то тип в форме военной.

– Это Алфёров. Форму эту он нашёл в сундуке у учительницы Нины Штепановны. Я его приштрелю, как шобаку! Он мою аппаратуру иш кинобудки уволок и переделал в шамогонный аппарат.

Наверно, от возмущения Немтырь далее стал говорить более ясно и отчётливо. Он горячо объяснил Ване, что выступает против всякой государственной власти, поскольку, мол, от неё все беды. Безвластье – вот что хорошо! Никто никому не начальник!

Но политические воззрения Володи Немтыря не интересовали Ваню Сорокоумова. У него была другая забота: где Катя Устьянцева, что с нею.

– Давай сначала создадим федерацию суверенных деревень, – предложил Немтырь. – Заключим оборонительный союз…

– Но ты же анархист! Значит, должен быть против всякой государственности.

– У нас переходный период! – настаивал Володя. – Мы будем дружить на междеревенском уровне.

Тут выяснилось, что как раз сейчас в коровнике возле деревни Вахромейка идет раздел колхозного имущества, там все жители деревни.

– Почему именно в коровнике?

– Скот делим по частным хозяйствам.

– А ты чего же здесь?

– Охрана границы – дело святое.

Имущественные дела Немтырь поручил вести своей жене. Сначала разделят скотину, потом примутся за инвентарь, потом за землю…

– Владеть землей имеем право, а паразиты никогда.

– Не ли каких новостей по радио? – спросил Ваня, не зная, как повести разговор в нужном ему русле.

– Давеча был я у тётки Вали, у неё пилятицкие поселились.

– Устьянцевы… Ага, вот они где! Эта тётка Валя им родня, она Катиному отцу то ли сестра, то ли тётка.

– Нет ли у кого-нибудь радиоприёмника?

– Да что тебе радио! – отмахнулся Володя. – Что они нам скажут? Небось, в столицах шум, гремят витии, идёт словесная война… – А здесь, во глубине России, тут вековая тишина?

– Как бы не так! У нас тоже, как видишь… Никому до нас дела нет, никто нам не поможет, кроме как мы сами себе. Ты, Ванюха, своё Лучкино политически ориентируй на нашу Вахрамейку. Понял? Вот тебе моя рука, на междеревенском уровне заключаем союз о вечной дружбе на вечные времена… Будем сражаться за свободу и независимость наших деревень!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1.

На кресте Пилятицкой церкви сидел чёрный ворон – то ли тот самый, которого Ваня видел над своей деревней, то ли другой. Этот тоже оскорбительно каркнул ему навстречу и нехотя поднялся на крыло.

Ваня постоял тут, возле креста, – опять он был один на снежной равнине. Вот нора, пробитая им, когда опускался по шпилю колокольни… вот норы над домами Пилятиц – если подойти к любой из них и нагнуться, можно услышать живые звуки села: голоса людей, скрип колодца, собачий лай… или даже выстрелы.

Идти назад было боязно: вдруг опять появятся волки.

«Можно зарыться в снег, – подумал он, – нет, раскопают… Ружье надо».

Успокаивало то, что по всей равнине, что просматривалась на много километров, не было ни единой движущейся точки. А до своей деревни можно добежать за полчаса. Да что! За четверть часа.

Он встал на лыжи, еще раз огляделся – снежная равнина кругом, бледно-голубое небо над нею и холодно блещущее солнце, а больше ничего. И тихо так, что ни звука. Даже хруст снега под ногами глохнет в этой тишине.

Ваня скользнул взглядом по горизонту; там, где Воздвиженское, не за что зацепиться глазу; и там, где Овинищи и Сельцо, – тоже ничего; над Боляриновом, Кулигами, Тиуновом – ни былинки, ни соринки. Лишь в одну сторону в отдалении по снежному полю уходили прутики – это те, что он воткнул в снег, когда шел сюда; можно было разглядеть вдали темную точку – горшок. Родной горшок был отличным маяком на этой равнине, под ним – Лучкино.

И вот так медленно скользя взглядом, Ваня как бы наткнулся на препятствие: словно акварельные мазочки один над другим маячили вдали, всего два – синий и красный. Что это может быть такое?

Он заинтересованно заскользил туда и чем далее, тем проворнее. «Оттуда уж домой», – так решил.

Ветер дул порывами – то тихо, то вдруг налетал порывами напористо, желая сшибить с ног. Озорной ветер, даже хулиганистый. Если б без него, то и не холодно было бы, но под его напором прямо-таки каменела правая щека.

То, что так заинтересовало его издали, не исчезало и не менялось – напротив, становилось четче и крупней: на бескрайнем снежном поле стоял… вроде бы, деревянный щит высотою в человеческий рост, и укреплен прямо на снегу. Ну да, это был фанерный щит, выкрашенный в три цвета – поверху белилами, в середине синькой, у самого снега – кирпично-красной масляной краской.

«Если я в этом что-то понимаю, – сказал себе Ваня, – этот щит изображает флаг российский. А поставлен он, как сигнальный буй над местом крушения корабля. Если я не ошибаюсь, именно здесь деревня Починок, и ничто иное. А фанерный флаг соорудил Паша Кубарик».

Рядом со щитом было натоптано – можно смело предполагать, что воздвигнув символ государства, бывший моряк Паша сыграл на гармошке своей что-нибудь патриотическое, вроде «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“», и помаршировал вокруг, давая понять неведомо кому, чтоб не рассчитывали на победу.

Тут же, в нескольких шагах, обнаружил Ваня и отдушину деревни Починок, вернее одного обитаемого дома – ветром отнесло в разные стороны черную сажу и пепел. Веяло от отдушины теплом, смолистым дымком и чем-то очень вкусным: то был запах вареного мяса и даже пирогов. С мясом дело ясное: без него Кубарик не живет, имея ружье. Но откуда пироги? Уж не оставил ли он зимовать с собой какую-нибудь дачницу? Или труба эта дышит воспоминаниями полувековой давности?

2.

Ваня сбросил лыжи, лег на снег, провис головой над этой отдушиной – ну да, гармошка похрипывает… да и весело так! Хотелось увидеть сейчас Кубарика, обменяться мнениями, да и просто себя показать: вот он я, не унывай, Пал Палыч, ты не одинок.

Но поди-ка, спустись по этой отвесной трубе, оплавленной теплым воздухом и схваченной морозцем. Небось, Паша тоже поднимался по лестнице, а потом убрал ее за собой на чердак.

– Пал Палыч! Э-гей!

Нет, гармошка похрипывала благодушно и лихо, не замолкая. Можно было даже слышать голос поющего:

– Едут, едут юнкера гвардейской школы,

Трубы, литавры на солнце блестят.

Откуда эта песня стала известна Кубарику? Да из телевизора, наверно! Мало ли у него телевизоров… Может, в деревне Починок и электричество есть?

Слепил комок из снега, кинул вниз:

– Ку-ба-рик!

Хорошо бы этот комок угодил во вьюшку, чтоб та загремела. А то ведь не услышит.

– Пал Палыч! Отзовись!

Замолкла гармошка… Нет, опять заиграла:

– Эй, грянем «Ура!», лихие юнкера.

Буль-буль-буль, баклажечка зеленого вина.

– Хорошо поет! – отметил Ваня.

Просто спрыгнуть вниз было страшновато: неизвестно ведь, сколько придется лететь! Да и крышу проломишь или трубу развалишь… и ноги повредишь, ничего нет проще.

– Ку-ба-рик!

Нет, не слышит. Ваня постоял, размышляя, что делать. Отошел немного в сторону и увидел словно в твердой меловой породе вырубленную, аккуратную лестницу, в снеговую глубь уходившую. Это была не простая лестница, а винтовая. На каждой ее ступеньке – пластина из льда. Ну, Кубарик на такие художества большой умелец! Он славные корзинки плетет из тонких еловых корней – прочные, телесно-белые. И не только корзинки – хлебные тарелки, лукошки для ягод и грибов, подвески для цветов, а еще детские игрушки из бересты: столики, стульчики, кроватки, игрушечную кухонную утварь… Много чего умеет этот Паша, он же Пал Палыч! Даже песню сложить. Про последний приют… или о великом мосте, который он строит к кому-то.

Ваня снял лыжи, опять воткнул их в снег и стал спускаться по лестнице вниз.

3.

Затиндиликало в ушах, вернее, где-то во внутреннем ухе, если такое есть… и он оказался на краю большого села. Стена снега осталась как бы у него за спиной, а перед ним была улица в сугробах, санный путь в лошадиных катышах… Невдалеке три женщины с ведрами на коромыслах громко разговаривали вперебой… Перед большим домом с крыльцом, выходящим к коновязи, стояли лошади, запряженные в сани-розвальни, мирно похрупывали сенцом… Над входной дверью – доска и на ней крупными неровными буквами рельефно обозначено: «Харчевня».

Это был тот дом, и именно та вывеска, что Ваня видел раньше.

– С дуба падают листья ясеня, – сказал он огорошенно.

С крыльца, запахиваясь в овчинный тулуп, сбежал мужик в подшитых валенках, поскрипывая снегом, отвязал лошадку, вальнулся в сани – «Нно!» – и отъехал, не обратив на Ваню никакого внимания.

– Куда это меня занесло? – то ли вслух, то ли мысленно спросил себя Ваня. – Хар-чев-ня… Кто писал, не знаю, а я дурак, читаю…

Затем он сказал себе, как обычно, что хоть и сорок у него умов, но понять ничего невозможно. И так решил:

– Ладно, поиграем в эти игрушки, раз мне предлагают.

Он пересек улицу и взошел на крыльцо, бодро потопал на нем, отряхивая снег с валенок и решительно толкнул дверь.

Через пустые сени попал в чисто убранную комнату, с широкими лавками вдоль стен; десяток столов стояло тут в окружении табуреток. Еще один стол длинный – у окна в углу, на нем большой самовар, на конфорке – фарфоровый чайник; кудрявая струйка пара вилась над самоваром – все будничное, ничего особенного. Возле самовара с полотенцем через плечо сидела на лавке и протирала чашки молодая полная женщина, волосы у нее были убраны под красный платок, повязанный туго. В окна сквозь морозные узоры смотрело солнце, лучи его падали наискось, освещая чистый пол с лаково поблескивающими сучками.

Двое мужиков сидели за одним из столов, распаренные, жарко спорили о чем-то; полушубки их лежали на лавке, сами они остались в рубахах-косоворотках. Еще один мужик и мальчик лет восьми сидели за другим столом и пили чай из блюдечек, держа их на растопыренных пальцах.

А за маленьким столом, напротив женщины, протиравшей чашки, сидел Паша Кубарик, играл на гармони именно для неё и пел:

– Справа повзводно сидеть молодцами,

Не горячить понапрасну коней…

Женщина внимала ему благосклонно.

В простенке успел заметить Ваня картину: усатый грузный генерал на белом коне снес саблей голову в чалме другому всаднику.

4.

Спорившие мужики оглянулись на вошедшего и замолчали озадаченно. Мальчик и его отец тоже смотрели, дивясь. Паша Кубарик встал и пошел ему навстречу, держа гармонь под мышкой:

– Иван! Здорово, друг! Я знал, что ты меня найдёшь. Кто ещё, окромя тебя? Только ты. Он был слегка хмелён, но вот именно слегка, по-хорошему. – Садись, Иван. Вот здесь садись и не дрейфь. Тут всё свои люди.

Они сели за ближний стол на табуретки. Ваня разгладил складку льняной скатерти с широким чайным пятном на углу, а сделал это с удовлетворение, словно сбылась какая-то его давняя догадка. Кошка подошла и стала ластиться у ног – всё это были приметы не призрачного, ощущаемого мира.

– Сёма! – позвала женщина у самовара. – Семён! Гости у нас.

– Давно ты тут угрелся, Пал Палыч? – спросил Ваня.

– Да я их только сегодня открыл… как остров в море-океане! – зашептал Кубарик. – Я и не знал… оказывается, они рядом обитают. Ты понял?

Из двери с занавеской к ним подбежал малый лет двадцати в рубахе распояской, дырявых валенках с лихо завёрнутыми голенищами. По его расторопности и удалым ухваткам – как повернулся да взмахнул полотенцем, кидая его на плечо, да встряхнул рыжей головой, стриженой под горшок, – он тут вроде официанта.

– Чего изволите, ваше степенство? – весело спросил он, обращаясь к Ване. Слегка запнулся, выговаривая «ваше степенство», но оправился, глядел весело и изумлённо, даже с нахальством.

Кубарик тоже смотрел, широко улыбаясь.

– А что у вас есть? – хмуро (чтоб не конфузиться) спросил Ваня.

– У них тут щи с телятиной хороши – с пылу, с жару, подсказал Кубарик.

– Есть и вчерашние, кисленькие, – доложил расторопный малый. – Есть суп с бараниной, жареные потрошки, каша гречневая с гусиным салом, каша пшеничная, блины овсяные с маслицем льняным или со сметанкой…

– Чай завариваете грузинский или краснодарский?

Это Ваня спросил.

– Какой тебе краснодарский! – зашептал Кубарик. – Ты что, не врубился? Они до Краснодара ещё не дожили, при них Екатеринодар.

– Турецкий чаёк пьем, ваше степенство, – нагло улыбался услужающий. – Прямо от султана, из его чулана.

– Неси. И вон те бублики с бараночками.

– Понимаем… сей минут!

Малый тотчас оказался возле полнолицей женщины, что-то говоря ей.

5.

– Я тут сам в первый раз, – шептал Кубарик. – Вышел из дому на разведку… вдруг затиндиликало что-то в голове… и попал сюда. А что, неплохо тут, верно?

– Откуда это взялось? – спросил Ваня, а мог бы и не спрашивать: бесполезно.

– А не знаю. Наша деревенька-то ведь при большой дороге стояла, тут, и верно, раньше-то чайная была… или харчевня, не знаю уж. Это потом шоссе мимо нас провели.

– Игрушки… кто-то пошучивает над нами, – неопределённо сказал Ваня.

– Пусть и дальше так шутят… Плохо ли: щей похлебал, водочки маленько выпил. Вот только с деньгами у меня туго, да и не принимают они наших денег.

Малый уже бежал к ним с подносом и чашками на нём.

– Я хочу предупредить, – сказал ему Ваня, – буду расплачиваться вот такими. Устроит? Предупреждаю, чтоб потом недоразумений не было.

Показал десятирублёвку – она была с портретом. Семён принял её с интересом и бережно, как фарфоровую. Сходил к женщине, они там посоветовались, вернулся, ставши очень почтительным:

– Извините-с… В нашей стороне такие не ходят-с.

– Но ведь написано же по-русски: десять рублей, – возразил Кубарик. – Ты читать умеешь?

– Царь не наш, – твердо сказал этот услужающий, разглядывая портрет на десятке со скептической усмешкой.

– Что же это, по-твоему, фальшивая?

– Фальшивой-то ассигнацией вы бы так не форсили, а суну ли бы тишком. Но такие у нас не ходят.

– Как же быть?

– Да не извольте беспокоиться, хозяйка велела угощать вас безденежно. Пейте-ешьте на здоровье.

– Но мы не шерамыги какие-нибудь! – строго сказал Кубарик.

– На обратном пути заплатите! – добавил Семен, обращаясь к Ване. – Да расход не велик, можно и за «спасибо».

– Тогда давай мне рюмку водки и хвост селедки, – распорядился Пал Палыч.

Сказавши так, Пал Палыч развернул гармонь, оглянулся на румяную женщину у стойки, похожую на купчиху с картины Кустодиева, Ване объяснил:

– Концерт по заявкам. И запел с исключительной душевностью:

– Вот и рухнули снова пролёты моста,

Что я строил к тебе, моё счастье…

Семен между тем живо спроворил и рюмку водки, и жирную селёдку.

– На ярманку спешите? – осведомился он, не отходя от их стола и глядя на нового гостя с великим любопытством. – Покупать или продавать изволите?

– Изволим и то, и другое, – сказал Ваня, наливая в блюдце из чашки; невозмутимо взял кусочек сахару, стал прихлебывать, дуя на блюдце.

Кубарик покосился взглядом на рюмку, но выпить не спешил, допел:

– И хоть рухнули снова пролёты моста

Через пропасть меж мной и тобою,

Но уже шелестят, как два белых листа,

Два крыла за моею спиною.

И витают, витают совсем неспроста

Два крыла над моею судьбою.

Речь в романсе шла явно о божественном покровительстве над гармонистом. И судя по тому, как внимательно слушала его кустодиевская «купчиха» у стойки, дела его были не безнадёжны, великий мост строился успешно.

6.

– Овес нынче дешев у нас, – сказал Семен. – А вот лошади подорожали: за хорошую по три с половиной целковых просят.

– Хорошие-то и по четыре идут, – послышалось от соседнего стола.

– А Иван Савельев купил за три, – возразил Семен. – И коровы по три рубля.

– Мы не барышники – наш интерес насчет москательного да мануфактуры, – сказал Ваня, удовлетворяя явный интерес публики, и тем самым удивил Кубарика.

– Ванюха, москатель – это что? – спросил он.

– А черт его знает! – услышал в ответ.

– Василь Трофимыч, поди глянь, – позвал Семён.

Василий Трофимыч подошел, покрутил в пальцах десятирублевку, даже понюхал ее. Это был грузный мужик в яловых сапогах, краснорожий, пухлорукий.

– Ишь ты, – сказал он. – Где ж такие в ходу? Не у немцев ли? Может, своего кайзера да на наши деньги прилепили? Они хитроумны, бестии! Того и гляди что-нибудь учинят заради нашего ограбления.

– До этих денег вам еще дожить надо, – сказал Ваня самолюбиво.

– А почем такие в вашем государстве? Что дадут, скажем, на эту бумажку?

– Коробочку спичек, – весело сказал Кубарик.

Никто не засмеялся.

– И велика ли коробка? – деловито осведомился Василий Трофимыч.

– Полсотни штук.

– По двадцати копеек за спичку, – подсчитал Семен.

Тут они, мужик и услужающий, значительно переглянулись.

– Беда в вашем государстве, – так решил Василий Трофимыч, отходя. – Беда… деньги дешевы!

– Беда, – поддакнул и Семен, удаляясь на зов хозяйки.

– Государство всё то же, что и у вас – Россия, – сердито заметил Ваня.

– А коли так, то вдвойне беда, – сказано было ему.

– Хорошего мало, – согласился Кубарик и выпил водочки.

– То ли ещё будет, – добавил Ваня Сорокоумов пророческим тоном. – Но ничего, выстоим.

7.

– Меня уж вчера приходили раскулачивать, – сообщил Кубарик.

– Кто? – насторожился Ваня.

– Какой-то деятель в кожаном пальто… Мухин его фамилия. И с ним ещё трое раздолбаев.

Ваня оглянулся: да, они сидят в теплой харчевне, самовар шумит на большом столе за которым женщина, похожая на купчиху… по крайней мере именно такими представлял себе Ваня купчих; мужики тут и там разговаривают о своём; кто-то вошёл… кто-то вышел…

– Приехали на двух подводах, – рассказывал Кубарик, – и сразу ко мне, как по наводке…

– Погоди, а как они добрались-то до тебя? Тем более на подводах.

– Вот этого я не знаю. Приехали, и всё тут. Вошли в избу мою, стали добро считать: сколько телевизоров, сколько диванов… Меня обозвали кулаком и мироедом, потом деклассированным элементом. И уж хотели выносить вещи, но я шарахнул из двухстволки поверх голов, они и ноги вверх… Кубариками выкатились! Целый день оборону держал, два приступа было, один раз пришлось врукопашную. Они хотели дом мой поджечь, но тут подмога пришла.

– Кто? Вот эти? – Ваня кивнул на сидевших в харчевне.

– Нет. Как тебе сказать… ты не поверишь… Белогвардейцы! Ей-богу, Иван, самые настоящие. Офицер ихний меня папироской угощал из золотого портсигара. Папироска – словно бы дамская, потому как табачок слабый и душистый. С офицером мы сошлись, Иван, душа в душу. Я ему на гармони сыграл – не что-нибудь, а «Гори, гори, моя звезда». Вот так. И ещё «Не пробуждай воспоминаний». А он песню мне напел, как в подарок, весёлая! А я ж на лету любую мелодию схватываю!

Лейся, песнь моя-а-а, любимая-а-а,

Эх, буль-буль-буль, баклажечка зеленого вина.

Ваня слушал молча. О чём спрашивать: дело ясное, что дело тёмное.

– Они были на конях?

– Ну! Летучий отряд… как скорая помощь. Офицер этот распорядительный такой оказался, а в драке горячий. По-моему, они этого Мухина пристрелили, как собаку. Потому что он им всё про мировую революцию кричал. Увели его за крайние сараи да там и шлепнули. Я два выстрела слышал. Потом ходил туда, да ведь снег всё скрыл! Такие дела.

«Как бы не явились раскулачивать к нам в Лучкино», – подумал Ваня и встал, говоря:

– Мухины бессмертны: убьют одного, на его место найдется другой. Всегда есть охочие пограбить. Ты домой собираешься?

– Нет, – покачал головой Пал Палыч. – Я останусь. Мне тут хорошо и без телевизоров да холодильников. Никак не могу уйти: баба больно красивая. Я ей магнитофон обещал подарить… или холодильник, как ты думаешь?

Только тут Ваня заметил метку на его рукаве, спросил:

– Что это у тебя?

– Знак, – построжав взглядом, молвил Кубарик. – седьмого молниеносного легиона.

– Что это такое?

– Тайная организация.

– Пал Палыч, если ты замышляешь свержение существующего государственного строя, тебе отрубят голову. Как раз на дубовой плахе, как у тебя в песне поётся. Выйдет на Лобное место палач в красной рубахе, злое сердце его взыграет, и покатится твоя удалая голова. Имей это в виду.

– Да ты же видишь: нет никакого государства. Всё рухнуло. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих.