Текст книги "Когда город спит"

Автор книги: Юрий Усыченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Взгляд Аси с доброжелательным любопытством обратился к иностранному журналисту. Она протянула Моро руку: «Ася Борисова», и сразу повернулась к Розанову.

– Ты дашь мне, наконец, хрестоматию по английской литературе?

– О'кей, дорогуша, слово Розанова – закон.

– Какой там закон! Ты уже неделю назад обещал дать мне ее.

– Не ной, детуля, завтра отдам, заверяю, как джентльмен.

Во время разговора Аси и Семена «Д-35» всматривался в девушку. Вполне возможно, что она дочь инженера, занимающегося «голубой смертью», хотя фамилия «Борисов» очень распространена в России. Глупец назвал бы такую встречу случайностью, везением, как и знакомство с Розановым. Чепуха! Везения на свете не существует. Моро знает точно. В его расчетах случайностям не должно оставаться места. Он ищет людей, которые ему нужны, и находит. Он мог познакомиться не с Розановым и дочкой инженера, а с сослуживцем Борисова, соседями, приятелем. Судьба столкнула его с этим юношей и этой девушкой действительно случайно, но своей цели – войти в близкие отношения с Борисовым – он достиг бы все равно. Рыбак не знает, какая рыба попадет на крючок, но если он настойчив и терпелив, без добычи не останется…

Однако раньше времени обольщать себя надеждами не следует. Надо разузнать у мальчишки, кто ее родители. А если отец ее в самом деле тот инженер Борисов? Тогда что? Тогда… И в мозгу «Д-35» начали зарождаться наметки нового плана.

– Я тороплюсь, – сказала Ася, – будьте здоровы! Завтра жду книгу, Сема.

– О'кей, – ответил Розанов.

– Очень симпатичная девушка, – сказал Моро.

– Мировая девуля, – развязно ответил Семен, – вообще – девчонка что надо. Правда, слишком активная и чересчур старательная… Английскую и американскую литературу знает хорошо, большая поклонница Уитмена.

Лоб Моро с выступающим вниз мыском волос сморщился. «Интерес» к русской литературе, знание пословиц, цитат из произведений русских писателей, которыми он щеголял, его заставили приобрести в «школе», где он стал агентом «Д-35». Интересоваться американской литературой ему никогда и в голову не приходило. Кто такой Уитмен? Кажется, писал стишки лет сто или двести тому назад. Взбредет же в голову девчонке, вместо того чтобы искать мужа, увлекаться стихами поэтов, которых давным-давно забыли.

– Одобряю ее вкус, – осторожно сказал Моро.

– Она у нас вообще самая способная на курсе. А как она английский язык знает!

– Почему? У нее кто-нибудь в семье владеет иностранным языком? – «Д-35» постарался направить разговор в нужное русло. – Вряд ли занятий в институте достаточно для приобретения основательных практических знаний.

– Борисов – морской инженер, много бывал за границей, одно время работал в военно-морской миссии в Америке. Он немного помогает Асе. Василий Петрович ничего дядя, только нудный, настоящий тип без широкого кругозора. Вы же понимаете: мог совсем недавно поехать в заграничную командировку, причем надолго, на несколько лет, и отказался. «Не нравится на чужбине», – вот его слова. Типичный абсурд.

– Трудно хвалить его или осуждать в данном случае, – мягко сказал Моро. – Есть люди – домоседы по складу характера. А в Энске Борисов давно?

– С сорок четвертого года. Участвовал в десанте, когда брали город, был ранен, да так и остался здесь. Руководит конструкторским бюро.

– Интересное дело.

– Типичная скукота, – пожал плечами Розанов.

– Почему же вы считаете профессию Борисова скучной? – продолжал Моро.

– Не для меня она, всегда был равнодушен к технике.

– Напрасно. Иногда технические проблемы оказываются очень увлекательными, особенно если их решают в больших масштабах. Чем, например, занят Борисов сейчас?

– Право, не знаю. Все эти проекты, расчеты, чертежи – типичная муть.

«Осел», – с досадой подумал «Д-35», но, сохранив на лице благодушное выражение, сказал:

– Вот потому вы и равнодушны к технике, что не интересуетесь ею.

– Вполне возможно, – согласился Розанов. – Вот ваша гостиница. Я подожду вас на бульваре?

– Что вы, какие могут быть церемонии! – Моро любезно взял Розанова за локоть и повел к стеклянной вертящейся двери. – Не позволю ни за что. Милости прошу в наш шалаш, как говорится в русской поговорке.

У двери номера Моро вежливо посторонился и пропустил Розанова вперед.

Повинуясь приглашающему жесту, юноша сел в кресло, огляделся. Обычный номер гостиницы: круглый стол посредине, письменный в углу, несколько мягких стульев, пара кресел, шкаф из карельской березы, такое же трюмо в простенке между окнами, широкая кровать. На письменном столе ни бумаг, ни книг. Вообще в комнате нет ничего, говорящего о вкусах, привычках живущего здесь. Временное пристанище человека, который привык кочевать и не обращает внимания на окружающую обстановку.

– Я не люблю откладывать дела, – говорил Моро, роясь в шкафу. – Начну сразу с цели вашего прихода, надеюсь, не обидетесь? Вот галстук.

Полоска материи в руках Моро переливалась невообразимыми оттенками и сочетаниями ярких цветов. Пройди в воскресенье всю улицу Чкалова – любимое место прогулок щеголей Энска, – ни на ком не увидишь такого галстука. Семен представлял себе завистливые взгляды приятелей, когда он безразличным тоном процедит сквозь зубы, что «оторвал» шикарный галстук «у одного близкого приятеля – иностранного журналиста».

– Нравится? – спросил Моро, небрежно бросив галстук на спинку кресла.

Розанов молча кивнул.

– Тогда берите.

Семен медленно, как зачарованный, протянул руку, свернул галстук, положил во внутренний карман пиджака, проверил, надежно ли он там спрятан, не выпадет ли, и только тогда спохватился:

– Сколько я вам должен?

– О, – махнул рукой Моро, – как вам не совестно упоминать о такой мелочи! Примите мой маленький подарок в знак начала нашего доброго знакомства, которое, надеюсь, успешно продолжится.

«Чорт с ним, с галстуком, – думал «Д-35». – Такой убыток меня не разорит. Гораздо важнее войти в доверие к мальчишке. За паршивый галстук я куплю его целиком в полностью».

– Но мне, право, неудобно, – бормотал смущенный Розанов. – Как же так? Ваша вещь, вы за нее платили деньги. Мне совестно… – «Моро щедрой души человек», – думал он, вслух повторяя: – Очень прошу назвать цену галстука.

– Бросьте! – с грубоватой фамильярностью прервал Моро и снова полез в шкаф. – Давайте лучше выпьем. Наступил «адмиральский час», как говорили в старину русские моряки. Что вам больше по нраву: джин, виски, бренди?

Нерусские названия музыкой прозвучали в ушах Розанова. Семен чувствовал себя настоящим героем заграничного романа. Шутка сказать: он сидит с иностранным журналистом в фешенебельном отеле, готовится пить виски, настоящее виски, о котором раньше только читал в книгах.

Против ожидания, оно оказалось изрядной пакостью – неприятного цвета, с запахом лекарства. Розанов поперхнулся, закашлялся и испуганно покраснел: вдруг Моро подумает, что Семен не умеет пить! Но Моро смотрел в сторону и не видел или делал вид, что не видит смущения собутыльника. Собрав всю силу воли, Семен поборол отвращение и одним глотком осушил стакан.

– Ого, – поощрительно заметил Моро, – вы не робеете перед выпивкой. Еще?

Семен выпил еще, и через минуту, а то и раньше, добрый, щедрый Ральф Моро стал казаться Семену еще более милым. С трудом ворочая заплетающимся языком, Розанов рассказывал: давно хочется познакомиться с настоящим иностранцем; в институте не с кем поговорить по душам, никто не понимает его стремлений. Большинство однокурсников стремится скорее окончить институт. А дальше? Учить ребятишек? Семен Розанов иначе смотрит на жизнь. Его мечта – путешествовать по разным странам, стать настоящим «гражданином мира», одинаково хорошо чувствующим себя в любой столице.

Трудно определить, чего больше содержала полупьяная болтовня Розанова: мальчишеского желания поразить собеседника «глубиной» и «оригинальностью» своих взглядов, казаться похожим на персонажей авантюрных романов, или просто говорил он, что в голову взбредет… Возбужденный вином, новым знакомством, приоткрывающим перед ним уголок той жизни, о которой он до сих пор знал только по кинофильмам и книгам, Семен говорил, говорил, говорил…

«Д-35» слушал, не пропуская ни одного слова. Узкие зеленоватые глаза его не отрывались от лица юноши. Новый план, зародившийся в мозгу Моро при встрече с Асей Борисовой, приобретал все более и более ясные очертания.

4. Друзья и враги каперанга Марченко

Дул «савук» – так называют черноморские рыбаки и матросы холодный осенний ветер. Он гремел оторванным железом крыш, посвистывал в узких городских переулках, гнал по мостовым и тротуарам подсолнечную шелуху, мятые бумажки, остатки самокруток – папирос в ту пору не курили, их не было. Ледяной, воющий осенний ветер, казалось, пронизывал весь город, чтобы, вырвавшись в степь, с утроенной яростью помчаться дальше над маленькими городками, где еще недавно по нескольку раз в день менялась власть; над селами без огня в окнах хат; над полями, где не столько трудился плуг, сколько солдатская лопата с рукоятью, лоснящейся от давнего и частого употребления. Гражданская война только-только кончилась, молодая Республика Советов переживала свои первые годы.

В степи были хоть какие-то признаки жизни, а в море, откуда прилетел «савук», – ничего. Грозно вздымались сизостальные валы с бурлящей на них пеной. Иногда с гребня вала оглядывал горизонт большой шар с настороженно торчащими во все стороны рожками – «кораблиная смерть», шаровая мина. И очень редко в угрюмой морской дали показывался косой рыбачий парус или хищный силуэт военного судна. Даже те немногие смельчаки, которые решались выходить в море, торопились отыскать спокойное место, если срывался «савук». Пятые сутки пережидала в гавани шторм и маленькая двухмачтовая шхуна «Святой Николай». Морские волны грохотали, расшибаясь на брекватере, а в укромный уголок порта долетал лишь ветер, слегка покачивающий суденышко. Тонко скрипел деревянный корпус, борт терся о каменный причал. Надежды на перемену погоды не было никакой. Георгий Марченко подумал об этом, выйдя из кубрика и глянув на тяжелые густые облака, которые нависли, как своды подвала.

Ветер мгновенно забрался под старенькую куртку. Молодой матрос хотел вернуться обратно в кубрик – пусть там холодно, но хоть нет ветра. Помешало появление Анания Титыча – капитана и хозяина шхуны. Распахнув дверь своей маленькой каюты на корме, Ананий Титыч по привычке, которая входит в плоть и кровь каждого, кто связан с морем, посмотрел на небо, на горизонт, прикидывая, изменилась ли сила ветра, и позвал:

– Егорка!

Матрос подошел к хозяину. Ананий Титыч плотнее запахнул венцераду[2]2
  Венцерада – непромокаемая одежда моряков и рыбаков.


[Закрыть] – до костей пробирает проклятый ветер! В руке у хозяина Георгий заметил разноцветные бумажки.

– На, – протянул их Ананий Титыч Георгию.

– Що воно такое? – недоумевающе спросил Марченко.

– Що, що! – передразнил Ананий Титыч. – Не видишь, деревенщина? Деньги!

Марченко разглядел на бумажках цифры и размашистую подпись. Это был росчерк атамана Лебедь-Юрчика. Георгий вспомнил одноэтажный особняк на Ришелевской, в котором, как говорили, атаман печатал свои деньги: во дворе два пулемета и дежурные «сичевики» из личной гвардии Лебедь-Юрчика. Несмотря на столь надежную охрану, Лебедь-Юрчик успел отшлепать только одну сторону своих банкнот. Вторая осталась чистой – атаман удрал из города, оставив на произвол судьбы целые пачки «денег». Такую пачку, наверное, где-то подобрал Ананий Титыч и теперь протягивал ее матросу.

– А на кой они мне? – продолжал недоумевать Георгий.

– То уж, господин хороший, не моя печаль. Хочешь в шинок иди, не хочешь – верфь покупай, она без хозяина, – Ананий Титыч махнул рукой в сторону бурых, с выбитыми окнами цехов верфи. – Нонче свобода полная. Мое дело простое: если расчет тебе даю, заплатить должен.

– Как расчет? – дрогнувшим голосом спросил Марченко. Он сразу вспомнил косые взгляды, которые все чаще бросал на матроса Ананий Титыч, и разговоры хозяина: придется зимовать в этом порту, а дармоедов на шхуне держать незачем. – Да вы шуткуете, дядько?

– Я не девка, с тобой баловаться. Улова нет, возить нечего, на зимовку остаемся. У меня не пансион. Весной приходи, а сейчас собирай барахло и геть с судна.

У Марченко задрожали колени. Холодный ветер, завывающий над гаванью, казалось, стал еще холоднее. Положение юноши было ужасным. Минувшей весной отец Георгия с трудом упросил Анания Титыча взять парня на шхуну. В родном селе под Бердянском Георгий прокормиться не мог: у них с отцом не было ни лошади, ни земли. Старый Марченко весь свой век батрачил, мать Георгия умерла.

Ананий Титыч, прежде чем согласиться, заставил хорошенько попросить себя, хотя и смекнул сразу, что беззащитный сын батрака будет трудиться на совесть. А парень он молодой, здоровый. Хозяин шхуны не промахнулся: Георгий работал, не жалея себя. Теперь же хозяин его прогонял. Прогонял в городе, где у парня ни одного знакомого. До родного села не доберешься. А если и доберешься, что там делать? Как и здесь, умирать с голоду?

– Дядько Ананий, – жалобно и растерянно бормотал Марченко. – Помилосердствуйте. Как же воно так?..

– А никак, – спокойно ответил хозяин. – Поработал и хватит. Поклонись еще, что деньги даю.

– Какие ж то деньги! – не вытерпел Марченко. – Кто их у меня возьмет, когда Лебедь-Юрчика давным-давно и следу нема?

Ананий Титыч, усмехнувшись, с издевкой сказал:

– Не нравятся деньги? Может, вам, господин хороший, прикажете долларя американские предоставить? Или хвунты стерлингов?

– Не смейтесь, дядько. Платить, так платите законными – советскими.

– Ах, господину хорошему советские подходят! – Весь этот разговор забавлял Анания Титыча, скучавшего на стоящем без дела судне. – Нет у меня советских. Понял? Нет!

Бледный, растерянный, Марченко оглянулся, как бы надеясь найти у кого-нибудь сочувствие и поддержку. Но он стоял с хозяином один на один. Да еще на пирсе возле шхуны задержался случайный прохожий.

Обветренное, красное лицо Анания Титыча хранило тупое спокойствие. Просить его бесполезно; он решил и не изменит решения. Когда Георгий понял это, в сердце безропотного юноши начал закипать гнев. Терять нечего, так хоть выскажет хозяину все, что думает о нем.

– Не денег у вас нема, – еле шевеля онемевшими от волнения губами, сказал Марченко, – совести у вас нема.

– Чего? – белесые ресницы Анания Титыча дрогнули. – Ой, Егорка, помолчи! Хуже будет.

– Хуже?! – Марченко показалось, что вал с моря перелетел через брекватер, поднял, закружил шхуну: дрогнула палуба под ногами, темно стало в глазах… Нет, это не морская волна… Это от гнева закружилась голова. – Кровосос ты, чтоб ты издох, чтоб тебе на том и на этом свете без пристани приставать! – Георгий выпаливал запас ругани, накопленный за время пребывания на шхуне, залпом.

– Пава! – бросил через плечо Ананий Титыч.

Стукнула дверь, и на пороге кормовой каюты появился еще один член экипажа – зять Анания Титыча Пава Крысько: на тонких губах хулиганская улыбочка, походка вразвалку, руки по локоть засунуты в карманы брюк «клеш». Взгляд черных глаз не туповато-злобный, как у Анания Титыча, а горячий, быстрый, меткий. Ананий Титыч, если его разъярить, засопит, полезет драться, а Пава сунет нож под ребро и пойдет себе вразвалочку дальше.

– Чего изволите, папаша? – не вынимая изо рта самокрутки, процедил сквозь зубы Пава.

– Господин хороший со шхуны уходить не желают. Понравилось даровой хлеб трескать.

– Этот? – Пава сплюнул через борт, едва не задев Марченко. – Напрасно вы, папаша, свою особу утруждаете. Я с ним побеседую.

Пава шагнул к Марченко. Матрос отодвинулся.

– Вы, папаша, в каюту идите, бо продует, а я в секунд все улажу… Ты, дельфин безмозглый! – Пава рывком вынул из кармана смуглые костистые кулаки.

– Погоди-ка! – внезапно раздался голос с причала.

Трое на шхуне застыли не шевелясь. С высоты пирса на них смотрел незнакомый человек – прохожий, которого Георгий заметил, когда разговаривал с хозяином. На нем были галифе с кожаными леями, потертая коричневая кожаная тужурка и черный суконный картуз. Стоял незнакомец, расставив ноги, твердо упираясь ими в бетон пристани, – сразу с места такого не сдвинешь. Руки он заложил за спину, чуть склонив голову набок, и сверху вниз поглядывал на всех троих.

– Погоди-ка, – повторил незнакомец.

– Чего мне годить? – грубо ответил Пава. Однако он остановился, спрятал кулаки в карманы, – узнал Яна Рауда, сотрудника Чека. – Не суй свой нос, куда не надо. Ты что, контрабанду у нас нашел? В море без спроса выходим? Знай свое дело – бандюг ловить, а к нам не лезь.

– Знаю свое дело, знаю, не беспокойся. – Серые, как сегодняшнее штормовое море, глаза чекиста встретились с горячим взглядом Павы. В один миг мускулистое тело Крысько напряглось, он даже присел, как волк, готовящийся к прыжку. – А с контрабандой ты тоже от меня не смоешься, – продолжал Рауд, как бы не замечая злобного взгляда Павы. – Уплатите парню, что следует.

– Я и плачу, – ответил Ананий Титыч. – Полный расчет до последнего карбованца.

– Не лги. Я тут стоял, слышал и видел, как ты ему вместо денег бандитские бумажки совал.

– Ой, лишенько! Что ж это делается? – по-бабьи заголосил Ананий Титыч.

Пава молчал, стиснув зубы, косо поглядывая на Рауда.

– Ты, парень, – Рауд повернулся к Георгию, и глаза чекиста сразу посветлели, из серых стали голубыми, веселыми, – крой в кубрик, собирай вещички свои, пока хозяин будет мошну развязывать. Тебе на шхуне оставаться больше нельзя, сам понимаешь.

Георгий исчез в кубрике. Крысько кинулся было за ним.

– Стой! – коротким восклицанием Рауд как бы пригвоздил Паву к месту. – Чего тебе там надо?

Пава скрипнул зубами, но, скрывая ярость, встал спиной к Рауду, засвистел веселенький мотивчик.

– Нету у меня денег, хлеба не на что купить! – ныл хозяин «Святого Николая».

Рауд, не обращая на Анания Титыча никакого внимания, равнодушно поглядывал на подплывший к борту шхуны обломок спасательного круга с полустертыми буквами«…ий» – остатком надписи названия корабля. «Так и человек – сорвется со своего места и пропадет, понесет его неизвестно куда, – подумал Рауд. – Надо помочь парню. Молодой он еще, может попасть на плохую дорогу».

Уложить вещи для Георгия оказалось делом несложным. Через минуту он выскочил из кубрика с небольшим свертком в руке и остановился в нескольких шагах от Анания Титыча.

– Так, – не повышая голоса, сказал Рауд. – Рассчитывайся.

Ананий Титыч побагровел.

– Не будешь? – Рауд спросил спокойно, без малейшей угрозы, но Пава сразу понял: чекист настоит на своем, платить придется.

– С какого времени ты на шхуне? – обратился Рауд к Марченко.

– С пасхи, – ответил Георгий.

– Платил он тебе?

– Нет.

– С весны до глубокой осени ни разу?

– Ни разу.

– Развязывай мошну, хозяин. Добром советую.

Пава был злее, но и умнее своего тестя.

– Отдайте ему, папаша, – хмуро посоветовал он. – Чтоб тебе наши деньги колом в глотке стали.

Расстегнув венцераду, Ананий Титыч достал из-под рубашки холщовый мешочек на грязном шнурке. Долго мусолил деньги. Придирчиво отбирал самые мятые и потрепанные.

– Живей! Не с миллионами расстаешься, – в конце концов не вытерпел Рауд.

– На, – глухо сказал Ананий Титыч. – Бог милостив, я с тобой еще встречусь, ты меня еще попомнишь.

– Пойдем, товарищ, – Рауд протянул руку Георгию, помогая прыгнуть со шхуны на пирс. – Как звать тебя?

– Егор Марченко.

– Георгий? А откуда сам? Родные есть в городе?

Они шли вдоль причала мимо пустых пакгаузов, полуразрушенных портовых зданий, покинутых командами судов.

– Плохо дело, – подвел Рауд итог рассказу о положении Марченко. – Специальности, говоришь, никакой, денег мало, родных и друзей нет. Ладно, не горюй, всем трудно сейчас. После гражданской войны разруха – порт, видишь, пустой, у биржи безработные с утра до вечера толкутся… Но ничего, беляков одолели и с разрухой справимся. Главное – теперь власть наша, не выпустим, – вытянув руку перед собой, Рауд сжал кулак. Было в этом жесте столько силы и уверенности, что Марченко проникся бесконечным доверием к новому знакомому.

– Пока пойдем ко мне, – решил Рауд. – А там видно будет. Определю тебя, не бойся.

Так Георгий Марченко познакомился с чекистом Яном Раудом – в прошлом политическим ссыльным, эмигрантом, который состоял в партии большевиков со дня ее основания. Рауд не бросил на произвол судьбы неопытного деревенского парня, который не имел никаких средств к существованию и в большом городе мог или умереть с голоду, или стать преступником. Рауд знал лучше других, что, например, Савка-Ухарь особенно охотно вербует в свою шайку молодых, не знающих жизни парней. Савка постепенно втягивает их в «дела», превращает в закоренелых преступников, которым нет возврата в общество. И Ян Рауд, коль скоро это зависело от него, не имел права допустить, чтобы хоть одного человека постигла подобная судьба. Юноша ему понравился. Рауду казалось, что парень напоминает его самого, каким он был много лет назад в маленькой латышской деревушке, затерянной среди высоких сосен. Сосны росли на дюнах мелкого, как пыль, бело-кремового песка. Когда дул ветер с моря, песок с сухим шелестом струился меж толстых древесных корней…

Марченко прожил у Рауда три дня. Эти три дня, впоследствии часто вспоминал Марченко, дали ему больше, пожалуй, чем вся предыдущая жизнь. У себя в селе Георгий окончил четыре класса, и не довелось ему потом прочесть ни одной книги. Интересы его ограничивались кругом насущных житейских забот: прокормиться, помочь отцу. Мечты не шли дальше собственной хаты, лошади, клочка земли. Однажды он подумал: хорошо бы найти клад, купить собственную шхуну, вроде «Святого Николая», но тут же рассмеялся: клады находят только в сказках. Знал Егор: была гражданская война, красные победили белых и хотят теперь сделать счастливыми всех бедняков. Как это будет сделано, он не представлял и никогда не думал, что и сам может участвовать в строительстве новой жизни.

В тот вечер, когда Марченко покинул шхуну, Ян Рауд много рассказывал юноше о революции, о своих скитаниях, обо всем, что происходит в молодой Советской республике. Огромный мир раскрывался перед парнем из глухого приморского села, мир, где сражались и, если нужно, отдавали жизнь за великую идею коммунизма, мир больших чувств и больших подвигов, мир, который должен принадлежать и будет принадлежать трудящимся. Вздрагивал оранжевый язычок коптилки, в окна бился холодный ветер, а Георгий не видел и не слышал ничего, кроме спокойного, неторопливого рассказа Рауда. И стены неуютной холодной комнаты раздвигались, и Марченко видел всю свою родную страну с ее тысячеверстными просторами, полями, лесами, величавыми реками, с Кремлем, где жил и работал Ленин. Ленин! Его Ян Рауд встречал не раз и рассказывать о нем мог без конца.

Так продолжалось три вечера подряд. На четвертый Рауд не вернулся домой. Егор прождал его всю ночь напролет. А утром пришел человек в длинной кавалерийской шинели.

– Пойдем, – не здороваясь, сказал он. – Товарищ Ян хочет тебя видеть.

Больше он не сказал ничего, но у Марченко тревожно забилось сердце.

Они сели в открытый тупоносый автомобиль. Разболтанная старая машина на ходу то дребезжала, то грустно попискивала. Георгий впервые ехал в автомобиле, и необычное путешествие отвлекло от мыслей о Рауде.

Остановились у трехэтажного дома с широкими окнами. Спутник Марченко знаком позвал за собой юношу. Они шагали по длинным коридорам, в которых стоял неприятный, не знакомый Георгию запах лекарств.

У двери в конце коридора их ждала женщина в белом халате.

– Ну? – отрывисто спросил спутник Марченко.

Она молча покачала головой.

– Неужели?..

– Да… – опустила глаза женщина.

Егор порывисто отстранил своего спутника и ворвался в комнату.

На железной койке, под полинявшим байковым одеялом, лежал Ян Рауд. Он с трудом повернул голову.

– Пришли… Спасибо, товарищ Фомин. И тебе спасибо, Георгий… Хотел повидать тебя… Я, вот видишь… Всё… Пять пуль… Не выберусь… – Он говорил не спокойно и веско, как всегда, а торопясь, невнятно. – Товарищ Фомин… Сведи его… к комиссару… пусть пристроят… В городе никого нет… никого у него нет…

– Не надо, Ян, – сказал Фомин, – ты непременно выберешься. Комиссар приказал привезти профессора.

– Профессор был… Я знаю… Всё…

Фомин посмотрел на медицинскую сестру и по взгляду ее понял: раненый не ошибается.

– Георгий, подойди сюда…

Марченко приблизился к койке и встал, вытянувшись, как солдат у знамени.

– Помни… Надо жить так, чтобы не было страшно умирать… Помни это, Георгий… Дай руку.

Он хотел протянуть руку Марченко и не смог – чуть-чуть зашевелились худые длинные пальцы. Марченко неловко и нежно пожал их.

Раненый закрыл глаза. Оказывается, стоит только сделать это, и превратишься в молодого парня – сверстника Георгия. Вот Ян идет с Велтой по дюнам. Ноги увязают в мелком белом песке, перешептываются над головой сосны. У Велты ласковые глаза, от солнечных лучей ее волосы светятся, как янтарь, который выбрасывает море после шторма. Велта хочет ехать в Ригу, поступить на фабрику. Ян поедет с ней, в Риге они поженятся. Согласна, Велта? Она пожимает Яну руку. Вот и хорошо, Велта! Все будет хорошо…

Трое, стоявшие у койки, слушали отрывистые, бессвязные слова на незнакомом языке.

– Велта, – тихо сказал Фомин. – Наверно, деревня, где он родился?

– Нет, – так же тихо ответила медицинская сестра. – Это латышское женское имя.

– Велта, – последний раз позвал Рауд и замолк. Это было очень страшно. Но еще страшнее стало Георгию, когда вдруг всхлипнул Фомин – седой крепкий человек. Слезы медленно текли по небритым щекам, и Фомин не старался утирать их.

Властным материнским движением женщина обняла Фомина за плечи.

– Перестань. Этим не вернешь, – сказала она.

Фомин наклонился, поцеловал Рауда в лоб:

– Прощай, товарищ Ян.

Георгий тоже прикоснулся губами ко лбу человека, которого мало знал, но полюбил на всю жизнь.

Оставив медицинскую сестру в комнате умершего, Фомин и Марченко опять зашагали по бесконечному коридору.

– Кто его? – спросил Марченко, когда садились в машину. Он не мог выговорить «убил», гнал от себя мысль, что Рауда уже нет. Фомин понял вопрос и без этого последнего слова.

– Савка-Ухарь во время облавы. А сам бежал.

За всю дорогу больше не проронили ни слова. Марченко думал, что Фомин отвезет его обратно в тот дом, где он жил с Раудом, но машина поехала в другом направлении и остановилась.

– Идем, – приказал Фомин.

В большой накуренной комнате, на подоконнике, на деревянном, с поломанной спинкой диване сидели люди.

– Где комиссар?

– Там, – указал один на полуоткрытую дверь. Фомин осторожно постучал. Когда ответили: «Войдите», – толкнул Марченко вперед.

– Товарищ комиссар! Вот парень, о котором просил позаботиться товарищ Ян. Его фамилия Марченко.

Комиссар выглядел бы не старше тридцати пяти – сорока лет, если бы не седые виски и не усталое лицо.

– Здравствуй, – он энергично пожал руку Георгия. – Что думаешь делать дальше?

Юноша почувствовал: сейчас решается его судьба и именно сейчас надо высказать мысль, которая родилась у койки умирающего Рауда. С той минуты она все больше овладевала всеми помыслами Георгия.

– Я прошу… – от волнения Марченко не мог говорить, и прошло какое-то время, пока он овладел собой. – Прошу вас взять меня к себе… Мне надо отплатить за Яна Арвидовича. Я все равно убью того бандюгу.

– Правильно! – вырвалось у Фомина.

Комиссар сел за стол. Может быть, в одном из ящиков этого стола среди других бумаг лежала и инструкция, в которой было предусмотрено, кого, как и по каким правилам зачислять в сотрудники Чека. Может быть, по этой инструкции следовало отказать этому парню. Однако комиссар знал, что нет инструкций на все случаи жизни, и еще он знал, что память о Яне Рауде всегда будет священной для Марченко и получится из него настоящий человек, если помочь ему сейчас. Комиссар принял решение:

– Ты будешь работать у нас…

Прошло около недели. Георгий впервые участвовал в выполнении оперативного задания. Стало известно, что сегодня Савка-Ухарь с несколькими приближенными ночует на Сахалинчике – в окраинном районе за вокзалом.

После полуночи чекисты оцепили длинное низкое здание. Окна его были завешены изнутри, поблизости не было ни одного постороннего. Марченко поставили у пролома обветшавшей каменной стены. От нее неприятно пахло сыростью. Прикоснувшись к камню, Георгий почувствовал под пальцами влажный, осклизлый мох.

– Он вряд ли пойдет сюда, но ты гляди в оба, – Фомин указал Георгию на пролом, ободряюще тронул Марченко за локоть и исчез в темноте.

Прямо перед Георгием белела стена дома, правее – бесформенное приземистое строение, наверное сарай. Почему так тихо и так темно? Хоть бы луна выглянула! На небе ни звездочки. Далеко, должно быть возле Чумной горы, залаяла собака. Сколько он стоит здесь? Четверть часа? Час? Почему так тихо? Вдруг Савки-Ухаря не оказалось дома, и все ушли! А Савка вернется сюда. Пять пуль! Он всадил в Рауда пять пуль!..

Георгий крепче сжал наган и, почувствовав тепло рубчатой рукоятки револьвера, немного успокоился. Вовсе не час он стоит на посту! Десяти минут не прошло с тех пор, как скрылся Фомин. Конечно, десяти ми…

– Руки вверх! Сдавайся! – разорвал тишину голос комиссара. Сразу пропали остатки страха. Георгий, прислонившись к стене, напряженно всматривался в темноту. В ответ комиссару защелкали револьверные выстрелы, разорвалась граната.

Затем наступила тишина. И в этой тишине Марченко внезапно услышал дыхание приближающегося человека, заметил темную тень, бегущую прямо к пролому.

Марченко никогда не видел Савки-Ухаря, а если бы и знал его в лицо, в такой темноте все равно не смог бы рассмотреть, кто бежит. Но, сам не зная почему, и ни на секунду не сомневаясь в правильности своей догадки, Георгий сразу понял: перед ним убийца Рауда. При этой мысли Марченко забыл о револьвере. Не пулей – своими руками он должен расправиться с Савкой-Ухарем! Марченко прыгнул бандиту навстречу, сшиб его с ног. Что произошло дальше, Георгий помнил плохо. Под его кулаками вздрагивало дряблое жирное тело, и, потеряв от ярости всякий контроль над собой, Марченко колотил по нему. Он бил не только Савку-Ухаря. Он бил хозяина шхуны, злого и наглого Паву Крысько, богатеев, издевавшихся над отцом Георгия, – весь ненавистный старый мир, с которым боролся Ян Рауд, самый дорогой для Георгия человек.

Сильная рука схватила Марченко за воротник, отбросила в сторону. Он прислонился к стене задыхаясь.

– Перестань! – сердито сказал неизвестно откуда появившийся Фомин. – Так нельзя… А ты, гад, вставай…