Текст книги "Остров надежды"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

 
На большом могучем пароходе
К острову надежды мы приплыли…
Русский умилык привел корабль
К той земле, что снилась нам в мечтах…
 

На освещенное костром место вышел Апар. Он сбросил летнюю кухлянку и остался в клетчатой рубашке. Его напряженное тело уже подчинялось ритму, на руки он натягивал расшитые бисером танцевальные перчатки.

Женские голоса крепли и порой заглушали хриплые мужские. В протяжном песнопении улавливалось что-то от звериного крика, волчьего воя, зимней снежной пурги, прибрежного урагана, ломающего ледовый припай.

Апар двигал в такт ударам бубна руками, и каждым мускул его тела как бы отзывался на мелодию. Лицо танцора было обращено поверх толпы и поющих. Внешне оно было бесстрастно, только широко раскрытые глаза отражали огонь костра и внутреннее напряжение.

 
Нунивак знакомый мы нашли,
Травы, что растут на той земле.
Что покинули мы, повинуясь зову
Тех богов, что стерегут добро…
 

Среди поющих голосов Ушаков отчетливо различал юный, звонкий голос Нанехак и удивлялся его силе, красоте и естественности. Песня молодой женщины лилась так же свободно, как рожденный весной полноводный поток.

Под ободряющие возгласы зрителей Апар исполнял древний эскимосский танец, и тот, кто был рожден вместе с этими звуками, понимал смысл каждого его телодвижения.

Из круга поющих вышла Нанехак и шагнула навстречу Апару. У нее не было перчаток, и она махала плотно прижатыми друг к другу пальцами перед лицом, как бы маня и призывая к себе тех, кто смотрел на нее. Она была в длинной матерчатой камлейке из яркой цветастой ткани, под которой угадывалось молодое, гибкое тело.

Нанехак и Апар встали лицом друг к другу и продолжили танец, вызвав взрыв одобрения и восхищения.

Иерок отер с лица выступивший пот и подошел к Ушакову.

– Понравилось, умилык?

– Понравилось, – горячо отозвался Ушаков.

– Но я вижу, ты мало что понял, – с нескрываемой горечью произнес Иерок.

– Ну почему ты так думаешь? Мне действительно понравилось!

– Ты мне неправды не говори, потому что я ее сразу чую, – сказал Иерок. – Не твоя вина, что ты не понял нашего древнего танца. Чтобы почувствовать его силу, надо родиться здесь или прожить очень долго. Но вот что я скажу: вижу, ты из тех людей, которые со временем поймут наш танец.

– Спасибо, – растроганно поблагодарил Ушаков. – Может быть, ты и прав.

…Делясь потом впечатлениями с остальными русскими членами экспедиции, Ушаков услышал самые противоречивые мнения о песнях и танцах эскимосов. Старцев, тот заявил: это, мол, не что иное, как демонстрация настоящей дикости и бескультурья.

– Надо побыстрее учить их настоящей музыке и русской пляске! – сказал он решительно. – Иначе они нас замучают своими завываниями.

– Нет, что-то в этом есть, – задумчиво проронил доктор Савенко. – Иногда я даже чувствовал волнение в душе.

– К этому надо привыкнуть, – заметил Павлов. – Для меня, к примеру, конечно, милее наш русский перепляс, но иной раз и я выходил в круг и надевал танцевальные перчатки.

– Да, – вспомнил Савенко, – а зачем перчатки?

– Это как бы бальные перчатки, – предположил Ушаков.

– Я спрашивал, – сказал Павлов, – но никто толком не знает. Говорят: так заведено, так полагается.

– Думаю, они нужны для того, чтобы подчеркнуть движения рук, – высказал догадку Ушаков. – Мне показалось, что главный смысл танца – именно в движении рук.

– И в словах, – сказал Павлов.

С уходом «Ставрополя» на каждого трудоспособного мужчину поселения работы прибавилось втрое, если не вчетверо. Первым делом надо было закончить дом и склад для продуктов, боящихся холода.

Ушаков пока жил в палатке, не спешил перебираться в дом. Он понимал: для того чтобы зимой не беспокоиться о тепле, надо как следует проконопатить стены, настелить полы со специальной прокладкой, тщательно сложить печи.

Для зимней одежды раздали закупленные еще в Анадыре и бухте Провидения оленьи шкуры и камусы. Так как в палатке спать уже было довольно прохладно, Ушаков попросил Нанехак сшить ему спальный мешок.

Она быстро исполнила его просьбу. Мешок был сшит из хорошо выделанных оленьих шкур, был мягок и неожиданно просторен.

– Тут можно вдвоем поместиться! – весело сказал Ушаков, разложив мешок на постели.

– Я его сделала таким, чтобы было теплее, – объяснила Нанехак. – Когда мешок тесен, в нем может быть и сыро, и холодно… Ты видел, что кухлянки мы шьем тоже просторные, не в обтяжку. Так лучше.

Нанехак говорила медленно, чтобы Ушаков мог ее понять.

– Большое тебе спасибо, Нана!

Он чувствовал, что женщина относится к нему с какой-то особой нежностью и теплотой, но не придавал этому значения, считал, что она видит в нем прежде всего начальника. Все эскимосы были дружелюбны к нему, и Ушакову нравилось, что в этом добром расположении не было ни тени подобострастия, ни заискивания. Пожалуй, они даже с удовольствием указывали ему на какие-то промахи, любили давать советы…

Ушаков поставил перед собой задачу обойти все яранги лично и выяснить, кто еще в чем нуждается.

Хотя на острове стояли те же яранги, какие были в бухте Провидения, казалось, что в них появилось что-то новое, солидное и крепкое. Прежде всего – негаснущий костер, над которым всегда висел чайник. Тепло, горящие жирники в глубине меховых пологов, ряды деревянных бочек, заполненных мясом и жиром, висящие снаружи почерневшие от ветра и солнца куски моржатины, сытые, довольные лица людей.

Тагью поднял на высокие подставки свою байдару.

– Скорее бы закончить работу и заняться охотой, – сказал он. – Лед приближается к берегу, и моржи могут уйти.

Ушаков тоже думал об этом.

– Ну, еще чуть-чуть осталось, – сказал он Тагью. – Послезавтра можем выйти на моржовую охоту.

– Вот это хорошо! – обрадовался эскимос. – Надо запастись мясом не только для себя, надо подумать и о собаках.

– Да, это верно. Зимой нам придется много ездить, – сказал Ушаков.

– А без корма куда поедешь? – заметил Тагью.

В яранге Таяна слышалась музыка. Молодой хозяин пытался наиграть на мандолине мелодию исполненной в прощальную ночь песни.

– Здравствуй, Таян, – сказал Ушаков, войдя в чоттагин.

– Здравствуй, умилык, – ответил по-русски Таян.

Он довольно свободно говорил по-русски и по-английски, и с ним легко было общаться.

– Как твои дела? – поинтересовался Ушаков, оглядывая жилище.

Передняя стенка спального полога была распахнута, подперта палкой, и внутри меховой комнаты можно было увидеть на задней стене прошлогодний настенный календарь. В углу, возле потушенного жирника, громко тикал будильник, показывающий время.

– Я ставил эти часы по корабельному хронометру, – сказал Таян, заметив интерес Ушакова к будильнику, – но они все равно идут вперед, торопятся.

Ушаков достал свои карманные часы и перевел стрелки будильника на полчаса назад.

– Если тебе нужно, приходи ставить правильное время ко мне, – сказал Ушаков.

В холодной части яранги, помимо уже знакомых бочек с припасами, на стене висело несколько ружей, мотки нерпичьего ремня, снегоступы, небольшие багорчики и рыболовные снасти. Как выяснилось, эскимосы делали леску из китового уса. На него не нарастает лед, он легко сматывается и достаточно крепок.

Костер у Таяна был не просто огорожен камнями, а выложен обломками кирпича, которые тот подобрал возле нового дома.

Сам молодой эскимос, как заметил Ушаков, всегда отличался аккуратностью, одевался не то чтобы богато, но, при всей скромности, даже с каким-то изяществом.

– Нравится тебе здесь? – задал ему обычный вопрос Ушаков.

– Мне здесь очень нравится, – с чувством ответил Таян. – Здесь мне и. моей жене хорошо.

– Неужели среди вас нет ни одного человека, которому бы здесь не нравилось? – с легкой усмешкой спросил Ушаков, вглядываясь в лицо Таяна.

Как и в каждой яранге, Ушакову и здесь предложили чай, и, чтобы не обидеть хозяев, он пил которую чашку, с трудом разгрызая твердый кусковой сахар.

Таян ответил не сразу. Подумал и тихо произнес:

– Почему? Есть такие, которые жалеют, что уехали из бухты Провидения… Правда, их совсем немного, больше тех, что боятся…

– Чего боятся?

– Разного, – уклончиво ответил Таян.

– Нельзя же бояться просто так, – настаивал Ушаков. – Люди боятся чего-то определенного, верно?

– Верно, – согласился Таян. – Они боятся злых духов.

– Злых духов? – удивился Ушаков. – Где же они, эти злые духи?

– Они везде!

– И ты тоже боишься?

Таян молча пожал плечами.

– А кто говорит про злых духов?

– Старшие люди говорят.

– Кто? Иерок или, быть может, Тагью?

– Иерок, – сказал Таян. – И Тагью тоже.

– Иерок? – удивленно переспросил Ушаков. – Почему Иерок?

– Потому что он знает, что говорит. В нашем Урилыке он был главным.

– Как же так, Иерок? – в растерянности повторил Ушаков. Вот уж от кого он не ожидал такого.

Внешне Ушаков старался не показывать, что поражен услышанным. Для приличия он еще посидел минут десять в яранге, беседуя с Таяном о будущей школе, где смогут обучаться грамоте не только дети, но и взрослые, об охоте на моржа.

– Может быть, мы даже поедем на мыс Блоссом, на лежбище, – пообещал Ушаков.

– Это было бы очень хорошо! – радостно воскликнул Таян, провожая умилыка из яранги.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Иерок при свете медленно наступающего рассвета обходил поселок, начав с вершины, где стоял недостроенный дом. То и дело нагибаясь, он подбирал стружки и щепки, застрявшие между камнями, и складывал их в широкий подол брезентовой рабочей кухлянки.

Рассвет с трудом пробивался сквозь плотные, нависшие над горизонтом облака, просачиваясь на морскую поверхность, покрытую льдами, перебирался на темный берег, вызывая отблеск на ледовых закраинах замерзшего за ночь ручья.

Просыпались птицы.

Но их становилось все меньше, и это свидетельствовало о приближении долгой студеной зимы.

Там, в Урилыке, даже в самый пик холодов, солнце, хоть ненадолго, но все же показывалось над горизонтом. А здесь его не будет, как говорил Ушаков, почти три полных месяца. Таким образом, ночь продлится около ста дней. От одной этой мысли на душе становилось неуютно. Почему он не сказал это раньше, еще в Урилыке? Видимо, не успел или забыл. Думать о том, что умилык скрыл это специально, не хотелось. Тем более что однажды вечером Ушаков показал эскимосам, каким образом получается так, что день зимой убывает, а летом он нарастает. Но чтобы принять подобное объяснение, надо было согласиться со странным, противоестественным утверждением Ушакова: мол, Земля, Солнце, Луна – шарообразны. Иерок считал это невероятным и несерьезным с точки зрения здравого смысла.

Вообще, если верить Ушакову, многие явления природы объяснялись легко и просто. А что касается действия Неведомых сил, то их русский умилык начисто отрицал, утверждая, что на всей территории этого большого острова никаких злых и добрых духов не существует, и даже приглашал в будущем поехать поискать их вместе с желающими. При этом он пристально смотрел на Иерока.

Не понимает русский, что ни один уважающий себя дух никогда не покажется человеку. Никто и никогда не мог с полным основанием утверждать, что видел лик Ужаса или Добра. Просто в определенные моменты человек ощущает на себе действие этих сил.

Но обо всем этом Иероку не хотелось спорить с русским умилыком. Рано или поздно, под воздействием неумолимой логики природных явлений, он поймет, как на самом деле устроен мир.

Плохо только то, что молодые слушали его рассуждения с широко раскрытыми глазами, будто перед ними действительно являлась истина. Да еще смели говорить об этом дома, как это делала Нанехак, вовлекая в трудный разговор своего мужа.

Становилось светлее. Кое-где в ярангах запылали костры, и Иерок почуял теплый и живой запах дыма.

В последние дни, после того, как ушел пароход, бухту Роджерс заполнили нерпы. Они выныривали прямо у берега, взбирались на плавающие льдины, а самые храбрые даже пытались вылезти на остров.

Каждый, работавший на постройке дома, держал при себе ружье. То и дело сквозь перестук топоров, визг вгрызающихся в дерево пил и жужжание рубанков слышался выстрел, и за ним, в зависимости от результата, возглас радости или разочарования.

Нерпы и лахтака запасли достаточно, но для эскимосов главная добыча все-таки морж. Моржовую охоту все ждали с большим нетерпением.

Вчера Иерок сказал Ушакову, что еще день-два – и моржи уйдут вслед за чистой водой.

– Тогда прервем работы на строительстве на несколько дней и займемся охотой, – согласился Ушаков.

– Ничего страшного не будет, если останемся и без моржа, – сказал Старцев. – У нас достаточно продуктов – консервы, мука и всякие крупы.

– Но эскимос не может жить на консервах, – возразил Ушаков. – Кроме того, моржовое мясо потребуется и для собак.

– Когда эскимос не ест моржатину, он чувствует себя скверно, – веско заметил учитель Павлов.

– Видимо, в этом мясе есть какие-то не известные науке витамины, которые очень важны для здоровья северного человека, – добавил доктор Савенко.

Еще вчера вечером все подготовили к тому, чтобы сегодня пораньше выйти в море.

Когда Иерок вернулся в ярангу с охапкой стружек и щепок для костра, огонь уже горел и все обитатели жилища вышли в чоттагин.

Иерок торопился. Он и так уже упустил время, русские могут заметить его, совершающего обряд и просящего удачи у морских богов.

Иерок знал: если обряд совершен по всем правилам и морским богам принесены жертвы, можно смело рассчитывать на богатую добычу.

Взяв все необходимое, эскимос спустился на берег.

Он подошел к самой воде. Волна лениво плескалась у ног, чуть поодаль при свете медленно нарождающегося дня поблескивали большие льдины. Море жило своей необъяснимой и недоступной человеческому разуму жизнью. Здесь, на пороге пролива Лонга, явственно чувствовалось мощное его дыхание. Где-то там вдали, на льдинах, спали моржи, и их сон охраняли свои, моржовые, боги.

Иерок повернулся лицом к воде и зашептал заклинания. Для постороннего уха это был набор непонятных звуков, среди которых иногда угадывались знакомые слова. Многое из того, что он произносил полушепотом, сам Иерок не понимал, но чувствовал за всем этим какую-то загадочную силу. Именно эти заклинания и предназначались для морских богов, для тех, которые руководили распределением добычи.

Иерок бросил в воду кусочки полузасохшего оленьего жира, крошки табака и сахара. Он вновь отогнал от себя мысль о скудости приношения, отогнал зарождающиеся сомнения об аппетите богов, которые могли довольствоваться этими жалкими крохами.

– Доброе утро! – услышал он и, резко повернувшись, увидел на прибойном галечном валу Ушакова.

– А, это ты, умилык, – растерянно отозвался Иерок. – Доброе утро, хорошее… тихое…

Ушаков давно спустился на берег, но ждал, пока эскимос закончит свой священный обряд.

Они вместе зашагали к ярангам. Ушаков молчал, молчал и Иерок, с тревогой ожидая, что русский начнет задавать вопросы о заклинаниях и жертвоприношении. Как намекнуть ему, что этого делать нельзя, особенно сейчас, перед первым настоящим выходом в море, на самую главную для эскимосов охоту?

Но Ушаков молчал, и это молчание наполняло Иерока чувством благодарности к русскому человеку.

– Пойдем, умилык, пить утренний чай, – пригласил его Иерок.

Они вошли в наполненный теплым дымом чоттагин; вдруг Ушаков как-то странно повел носом и спросил:

– Откуда такой дым?

Иерок улыбнулся. Он понял удивление русского умилыка. Дело в том, что костры в эскимосских ярангах обычно кормили плавником – выброшенными на берег обломками попавших в ледовое море деревьев. Долго кочуя в морской воде, древесина теряла свои соки, пропитывалась солью, и дым от такого костра был особенный.

– Я собрал щепки возле дома, – объяснил Иерок.

– Когда я вошел в ярангу, мне даже показалось, что я вернулся в свою родную избу, – с улыбкой признался Ушаков. – По утрам, когда мать затапливала нашу печку, у нас дома пахло именно так.

– Значит, и ты вспоминаешь родину, – заметил Иерок, пододвигая гостю китовый позвонок.

Нанехак хлопотала возле костра, вскоре она подала на столик сушеное моржовое мясо.

– Я пойду вместе с вами на охоту, – заявил Ушаков, – вот только не решил, на чьей байдаре…

– Конечно, на моей! – решительно сказал Иерок. – Мы тебе найдем место второго стрелка.

– А кто первым?

– Первым у меня Апар, – ответил Иерок. – Он хорошо стреляет, да и гарпун бросает без промаха.

– Вот насчет гарпуна я в себе не уверен, – признался Ушаков.

Первая большая моржовая охота на новом месте собрала на берегу почти все население поселка. Вышли даже почтенные старики, которые по возрасту уже не могли сесть в байдару или вельбот, но всем своим видом выказывали огромную зависть к тем, кто сегодня уходил в море. Истосковавшиеся по настоящему делу мужчины несли весла, паруса, гарпунные наконечники, мотки тонкого лахтачьего ремня и толстого из моржовой кожи, туго надутые поплавки из целиком снятой кожи тюленя.

Ушаков по совету Иерока оделся потеплее.

– Это на берегу тепло, – сказал эскимос, – а в море очень холодно, студеный ветер острый, как нож. Он пробивает даже толстую меховую кухлянку. Видишь, как я оделся?

Иерок отогнул плащ из моржовых кишок, напомнивших Ушакову какую-то материю, и показал под ним меховую одежду.

И верно, как только байдара под управлением Иерока отошла от берега, свежий ветер, надувший парус, сразу же ощутимо дал понять, что родился он над холодным ледовым пространством и несет с собой весть о приближающейся полярной ночи с жестокими морозами и снежными ураганами.

Этот же ветер немного разредил льды, и первого моржа попросту упустили. Застрелили его на воде и не успели вонзить гарпун.

Со вторым Апар был осторожнее.

Он стоял на носу стремительно и бесшумно несущейся байдары, сосредоточенный, весь ушедший в охоту, и держал наготове оружие. У ног его лежал настороженный гарпун.

Вот впереди показалась усатая голова, и Иерок, сидящий на корме у руля, резко повернул кожаное судно, направляя его вслед уплывающему моржу так, чтобы первому стрелку и гарпунеру было удобно стрелять.

Раздался выстрел. Морж нырнул. Но на том месте, где скрылась его клыкастая голова, вода окрасилась кровью. Байдара замедлила ход, и, как только зверь вынырнул, чтобы набрать воздуху, Апар бросил гарпун. Древко отскочило в сторону и закачалось на воде, ожившие мотки ремня потянулись вслед за наконечником гарпуна, уходящим в глубину вместе с нырнувшим моржом. Вслед за ремнем в воду сползли поплавки.

– Хорошо, – одобрительно сказал Иерок, разворачивая байдару так, чтобы Апар мог подобрать древко. Теперь поплавки отмечали путь раненого моржа, и, как только его голова показалась над водой, грянул смертельный выстрел.

Ушаков, стоявший вблизи от Апара, понял, что ему с непривычки трудно будет выстрелить так, чтобы сразу не убить наповал, а лишь ранить животное, иначе оно утонет, уйдет на дно. Искусство стрелка и состояло в том, чтобы сначала только подбить моржа, а окончательный выстрел сделать после того, как добыча будет отмечена плывущим за ней поплавком.

Первого моржа вытянули на большую льдину и быстро разделали, погрузив мясо и жир прямо в байдару.

Ушакову трудно было стоять на качающихся, плывущих кусках, и он судорожно цеплялся за борт, боясь свалиться в воду.

Апар довольно легко загарпунил второго моржа и дал знак Ушакову.

– Как вынырнет – добивай! – объяснил ему Иерок.

С волнением ждал Ушаков своего моржа. И вот морской зверь вынырнул чуть впереди плывущей байдары. Прицелиться в него оказалось не так-то просто: байдара качалась, стрелок, стоя на груде мяса и жира, никак не мог найти твердую опору для ног. Первые две пули прошли мимо: одна вообще угодила в воду у самого борта, а след второй затерялся где-то далеко во льдах. Только с третьего выстрела ему удалось застрелить моржа.

Опустив ствол винчестера, он боялся даже взглянуть на Иерока.

– Хорошо! – крикнул ему рулевой. – Молодец!

Слова эти Иерок произнес по-русски, и они, видимо не совсем уместные в таком серьезном деле, как моржовая охота, развеселили людей – в байдаре заулыбались.

Возвращались домой с тремя моржами. На берегу женщины разожгли костры, и густой дым указывал охотникам правильный курс.

Осторожно ступая по кускам моржового сала и мяса, Ушаков пробрался на корму и пристроился рядом с Иероком.

– Хорошо бить моржа на льдине, – сказал Иерок. – Однако самое лучшее – на лежбище, на берегу.

– Может быть, поедем на мыс Блоссом? – предложил Ушаков.

– Если моржи не ушли, лучше колоть их там. И там же устроить ямы-хранилища на зимнее время. Если нам удастся запастись мясом и жиром, никакая полярная ночь нам не страшна.

Сначала выгрузили на берег добычу. Каждый кусок, прежде чем вытянуть его на гальку, опускали в морскую воду, тщательно полоскали и потом уже складывали на берегу. Несмотря на собственную неудачу, Ушаков чувствовал всеобщее возбуждение и радовался вместе со всеми, он, как и все, таскал мясо и жир, орудуя крючьями, насаженными на длинные палки. Но когда всю добычу разложили на берегу, моржовых голов здесь почему-то не оказалось.

– А где головы? Где клыки? – тихо спросил Ушаков.

– Пойдем, покажу, – сказал Иерок и повел русского умилыка к ярангам.

У входа в жилище Тагью лежала старая, потемневшая от времени моржовая кожа, а на ней, мордой внутрь, – моржовая голова с огромными потрескавшимися клыками. Между ноздрями виднелся большой надрез.

– Мы делаем так, – медленно заговорил Иерок, – чтобы морж всегда был обращен головой к нашим жилищам, а нос разрезали, чтобы не чуял человеческого духа и не боялся приплывать к нашим берегам.

– Понятно, – кивнул Ушаков.

– Приходи сегодня вечером пробовать свежее мясо, – пригласил Иерок. – Нана сварит тебе печенку и сердце.

Ушаков ушел к себе в палатку, чтобы хотя бы наспех занести в дневник впечатления об охоте.

Иерок быстро совершил обряд благодарения морским богам, обещав принести большую жертву попозже, когда ранние сумерки упадут на остров.

Он думал о том, что близкое соседство русских делает жертвоприношения затруднительными и приходится таиться, изворачиваться, чтобы морские боги, многочисленные духи и другие Неведомые силы чувствовали, что человек их помнит, думает о них.

Но ничего не поделаешь. Он сам выбрал себе такую судьбу, и теперь, в новых обстоятельствах жизни, надо не только сохранить свое достоинство, свои обычаи, но и как-то уметь их согласовывать с новыми.

Честно говоря, Иерок поначалу опасался насмешек и косых взглядов со стороны русских. Но Ушаков и его товарищи были тактичны. Случалось наоборот: эскимосы не упускали случая посмеяться над разного рода причудливыми объяснениями природы и земного круговорота, вроде шарообразности Земли и Солнца, движения Земли вокруг дневного светила…

В ярангу Иерока Ушаков пришел в своей обычной одежде, сняв кухлянку, меховые штаны и высокие непромокаемые торбаза. Все это он принес с собой, так как в палатке их негде сушить, а в яранге Нанехак быстро развесила одежду на внутренних перекладинах, над костром. Лучшего места для сушки меха и кожи найти трудно.

Моржовое сердце оказалось настоящим деликатесом. К тому же Ушаков обнаружил в блюде какие-то зеленые листочки, придающие мясу удивительный аромат.

– Здесь собрали эту траву? – спросил он Нанехак.

– Здесь, – ответила она.

– Мы поначалу боялись, что тут нет таких растений, но оказалось, что есть, – с улыбкой сказал Иерок.

За трапезой разговор снова зашел о лежбище на мысе Блоссом.

– Может быть, кто-то захочет и вовсе туда переселиться?

– Я слышал, – медленно произнес Иерок, – уназикские эскимосы намекали, что они хотят жить отдельно от нас.

– А что, здесь им не нравится? – встревоженно спросил Ушаков.

– Нет, им тут тоже нравится, – примялся объяснять Иерок, – но они привыкли жить среди своих, а тут они как бы возле.

– Ничего не понимаю, – развел руками Ушаков. – Какие же вы чужие? Они такие же эскимосы, как и вы, и язык ваш не отличается.

– Это правда, – сказал Иерок. – Язык у нас один, не то что сирениковский или науканский, но все же…

– Наверное, и вам не очень уютно от нашего соседства? – спросил Ушаков.

Иерок ответил не сразу. Он долго резал на маленькие кусочки моржовое мясо, аккуратно складывая нарезанные ломтики у края длинного деревянного блюда.

– Но ваш дом стоит поодаль от яранг, – уклончиво ответил он.

– А что скажет Нана? – Ушаков обратился к молодой женщине.

Нанехак нарезала моржовое сердце для гостя женским ножом с широким лезвием. Ушаков уже знал, что в эскимосском обиходе существовали предметы, к которым не должна была прикасаться мужская рука, как, впрочем, и женщины не должны были трогать некоторые мужские вещи, особенно связанные с морским промыслом, с охотой.

– Я ничего не могу сказать, потому что это мужской разговор, – скромно ответила Нанехак и потупилась.

Ушаков заметил, что Нанехак в яранге была более скована, нежели когда приходила к нему в палатку или недостроенный деревянный дом.

– Тогда спросим Апара…

– Апар тоже ничего дельного сказать не может, – строго проговорил Иерок.

– Почему? – удивился Ушаков.

– Потому что он пришелец. Он пришел в мою ярангу из тундры, и происхождение у него кочевое. Он чукча, не эскимос.

У Иерока, как заметил Ушаков, иногда проявлялись диктаторские замашки, но, похоже, этому никто не противился. Это считалось само собой разумеющимся, естественным, соответствующим положению старого эскимоса. Ушаков вспомнил, как быстро тот уговорил сородичей покинуть Урилык и отправиться на неведомый остров, полагаясь только на словесные обещания русских. Должно быть, у него была настоящая власть над людьми, хотя внешне Иерок ничем не выделялся и был даже гораздо беднее многих своих соплеменников, таких, например, как Тагью, у которого кроме байдары был еще и подержанный, многократно латанный деревянный вельбот.

Однако Апар, выждав некоторое время, заговорил:

– Уназикские эскимосы будут чувствовать себя лучше, если отделятся от нас. Может, они и уехали из своего селения, чтобы жить обособленно.

Иерок понимал: Ушакову трудно разобраться во внутренних взаимоотношениях между разными группами эскимосов. Для русского что науканские, что сирениковские, что уназикские эскимосы – все едино. Он не видел никакой разницы между жителем Урилыка и острова Секлюк, а между тем их разделяло многое. И прежде всего старые, невидимые глазу семейно-родственные отличия. Все жители Урилыка так или иначе были связаны между собой ближними и дальними кровными узами, и это сразу же обнаруживалось, как только в их среду попадал чужой. Вот, к примеру, Апар. Сколько бы времени ни прошло, каким бы искусным морским охотником он ни стал, как бы хорошо и чисто ни говорил по-эскимосски, все равно и стар и млад знают, что он человек тундровый, чужеродный в сплоченной общине. Точно так же и уназикские эскимосы. Свои-то они свои, но все же чужие. Иногда Иерок с удивлением открывал в себе ощущение их чужеродности в гораздо большей степени, нежели по отношению к русским-. Странно, однако, устроен человеческий разум!

Вот и сегодня на охоте. Вроде бы все шло хорошо, но уназикцы ничего не сказали, когда обнаружили большую льдину, на которой лежало несколько десятков моржей. Если бы охота была совместная, согласованная, то на берегу оказалось бы не шесть моржей, а раза в два больше.

И все же нынешняя охота успокоила встревоженное сердце Иерока: если не прерывать ее, то даже здесь, у берегов бухты Роджерс, можно заготовить немало мяса.

Он смотрел на Ушакова и думал о том, что русский умилык все больше становится внешне похожим на учителя Павлова. Это касалось прежде всего одежды. Кожаная куртка залоснилась от моржового жира и походила на ватник учителя. На пояс Ушаков повесил охотничий нож, умело наточенный Аналько. Туда же был приторочен кисет и два ключа от склада. Иерок знал, что под одним, замком хранилось оружие, боеприпасы и взрывчатка, а под другим – большие запасы дурной веселящей воды в железных бочках.

Да и сидеть стал умилык прочно, не ерзал больше на китовом позвонке, и ноги расставлял достаточно широко, чтобы колени не мешали ни еде, ни работе.

– Нас держит только строительство дома и склада, – со вздохом сказал Ушаков. – Как только мы покончим с этими делами, займемся настоящими.

– А что – настоящее? – спросил Апар.

– Охота и обследование острова. Мы должны знать об этой земле все. Что она может дать человеку, как обжить ее так, чтобы житель острова чувствовал себя прочно и ничего не боялся…

Сказав это, Ушаков невольно взглянул на Иерока.

Но лицо эскимоса было непроницаемо. Он думал о том, что если русский умилык собирается таким образом установить существование на острове Неведомых сил, которые могут повлиять на жизнь человека, то глубоко ошибается. Духи – не люди и не животные. Они не оставляют следов на снегу, как белый медведь или росомаха, не устраивают лежбище, как моржи. Они незримо существуют и незримо влияют на жизнь природы и человека.

– Мы зацепились только за краешек острова, за малую его часть, – продолжал Ушаков. – А вот когда я летал на самолете, я видел другие места, которые, возможно, намного лучше, чем то, где мы поселились.

– У Апара хорошие собаки, – сказал Иерок. – Он может с тобой поехать.

– И я бы очень хотела, – робко вздохнув, произнесла Нанехак.

– А кто же будет в яранге? – хмуро спросил Иерок. – Ты хочешь оставить меня одного?

– Да нет, отец, – смущенно ответила Нанехак. – Я никогда тебя не оставлю.

Лицо старика разгладилось, он благодарно улыбнулся дочери и сказал:

– А может быть, я наберусь сил и тоже отправлюсь вместе с вами в далекое путешествие.

– Вот было бы хорошо! – воскликнула Нанехак и обернулась к Ушакову: – Отец умеет строить снежную эскимосскую хижину! Когда горит жирник, внутри так тепло, даже спальный мешок не нужен!

В душе Иерока зажглось нечто давно знакомое, когда он был молодым, готовым пуститься в любое путешествие – в дальнее или ближнее.

В молодости он побывал во всех селениях, где обитали его соплеменники – от смешанного чукотско-эскимосского Уэлена, далее через Наукан и Кэнискун и другие села до южного Уэлькаля. Это на своем берегу. Потом пошли острова – Имаклик и Иналик, Сивукак, а на востоке – уже на Аляске – мыс Уэльского, Коцебу, Ном, Кинг-Айленд… Там он побывал, когда нанялся на китобойную шхуну. Иерок проплыл до самого Сан-Франциско, катался на электрическом трамвае, пытался есть с помощью палочек в китайском ресторане Чайнатауна.

Плавал Иерок и на русских судах и доходил до Владивостока. Два раза зимовал в Петропавловске-Камчатском. Там и научился русскому языку. Впрочем, он довольно хорошо знал и английский. Отличал русские и латинские буквы и даже мог прочитать этикетки на мешках и ящиках, но дальше этого его познания в русской и американской грамоте не пошли, и теперь он сожалел о том, что в свое время не приложил усилий, не овладел этим чудом.